Сорок

Я не понимаю. Этого не может быть. У того Джеймса, которого я знаю, были планы. Он был счастлив. Он улыбнулся мне и договорился позавтракать вместе со мной – а несколько часов спустя уехал в старый родительский коттедж в Чесапике и покончил с собой. В этом не было никакого смысла.

Похоже, никогда нельзя на самом деле знать, что у другого человека творится внутри.

Но пока я сидела и плакала в тот первый вечер, когда Нат сообщил мне о случившемся, крохотные фрагменты моментов, когда с Джеймсом что-то было малость не так: внезапные вспышки раздражения, то, как напряженно он смотрел, когда твердил, что мир необходимо изменить, когда казалось, что малейшее давление способно его сломать, – все это начало складываться воедино и выстраивать совсем другой образ человека, которого я, как мне думалось, так хорошо знала. Куда более хрупкого и надломленного, чем я понимала. Нат думает, что Джеймс так и не оправился после смерти их родителей. Он много лет лечился у психотерапевта, начиная с того самого срыва, случившегося с ним в день похорон. Я ничего не знала об этом. Джеймс никогда мне об этом не говорил.

На похоронах я стояла между Натом и Финном Эбботтом. Последние два дня я не вставала с постели, потому что плакала навзрыд, и на сегодня слез уже не хватило. Внутри было пусто, как будто я умерла вместе с Джеймсом. Я прислонилась к Финну, не вполне уверенная, что смогу стоять сама, и свирепо смотрела на солнце – как оно посмело светить в такой день? Все должно было бы быть, как в кино: сумрак, моросящий дождь и бескрайняя толпа с черными зонтами. Но у могилы собралось совсем немного людей, только те, кто действительно знал и любил Джеймса. Мы стояли за церковью.

Когда слово взял министр, мои мысли улетели куда-то в сторону от кладбища, от гроба и венков и ямы в земле. Я думала про стопку блокнотов из комнаты Джеймса: Нат отдал их мне, ибо мысль о том, что все труды Джеймса, столь важные для него, сгинут в контейнере для хранения, была для него нестерпима. Горючие слезы – кажется, что-то все-таки у меня еще осталось – пробились сквозь сковавшее меня оцепенение при воспоминании о том, как Джеймс впервые рассказал мне о своей работе. Воспоминания встали передо мной, как живые.

– Марина! – Я сидела с остекленевшим взглядом и пыталась вежливо слушать болтовню маминых подруг, и тут услышала, как кто-то прошипел мое имя. – Марина! Эй!

Чья-то рука сомкнулась у меня на запястье, я повернулась и обнаружила рядом с собой Джеймса, долговязого и нескладного, еще продолжающего расти. Он потянул меня прочь, и мы выбрались из толпы гостей – каждый из них держал в руках бокал и тарелочку с закусками.

– Я тебя везде ищу!

– Извини, мама заставила меня разговаривать с этими женщинами про симфонию. Кажется, ей просто захотелось похвастаться мной. – Я посмотрела на свое платье. Мама сперва потащила меня за ним в «Нейман», а потом заставила надеть его на ежегодный рождественский прием у Шоу. Платье было серебряное, вышитое поверху бисером, и, если посмотреть беспристрастно, наверное, красивое, но я себя в нем чувствовала Барби-дебютанткой.

– Смотри, что я стащил с кухни, пока официанты не видели, – сказал Джеймс, продемонстрировав полупустую бутылку шампанского. – Давай удерем отсюда!

Он потащил меня вверх по лестнице на неосвещенный второй этаж, и я обнаружила, что не в силах сопротивляться ему. Джеймс завел меня в библиотеку, закрыл за нами дверь и подпер ограничителем, чтобы никто больше не вошел. Он плюхнулся на кожаный диван, и я села рядом с ним, только аккуратнее, потом откинула голову на подголовник и посмотрела на Джеймса. Он потер глаза.

– Не знаю, почему Нат так упорно каждый год устраивает эту вечеринку, – сказал Джеймс. – Я точно знаю, что он это все ненавидит не меньше меня.

– Ну, это же вроде как неплохая традиция, – сказала я, хотя была уверена, что сильнее всех ежегодную рождественскую вечеринку в доме Шоу ненавижу я. – Твой папа был бы рад, что вы ее сохранили.

– Да, наверное. – Джеймс глотнул из бутылки, скривился, но постарался это скрыть. – Ведь без вечеринки Рождество будет ужасным, правда?

Я улыбнулась.

– Или без того, чтобы наряжаться в дурацкие платья.

– Я знаю, что оно тебе не нравится, но ты выглядишь прекрасно.

Мне вдруг показалось, будто мой язык перестал помещаться во рту. И свет в комнате словно бы изменился, и Джеймс показался мне другим. Более совершенным. Мое дыхание участилось, и я уставилась на собственные руки, чтобы скрыть охватившие меня странные чувства.

– Ага, конечно, – сказала я, заставив себя рассмеяться. – Я выгляжу, словно жена сенатора, которая пытается покрасоваться перед друзьями. Как моя мать.

– Ну, твоя мать – красивая дама.

– Ой, фу!

Я пихнула его в плечо, он рассмеялся, и некоторое время мы передавали бутылку друг другу. Я никогда прежде не видела, чтобы Джеймс пил спиртное; наверное, он и не пил. Но сейчас в глазах его стояла тень, и он так запрокинул бутылку, словно она могла прогнать все его мрачные мысли. Я подыгрывала ему, но на самом деле отпивала лишь самую капельку, а то и вовсе прикладывала бутылку к сжатым губам. Вскоре та почти опустела, а Джеймс расслабился, развалился на диване, задев рукой мою ногу, а улыбка его сделалась широкой и небрежной.

– Знаешь, а я собираюсь все исправить, – сказал он.

Я понятия не имела, что он имеет в виду, поэтому просто сказала:

– Да ну?

Джеймс хмыкнул и прикрыл глаза.

– Я поговорил с тем профессором в универе Хопкинса насчет работы, и он собирается взять меня к себе.

Речь начала становиться неразборчивой, а дыхание замедлилось. Я подвинулась к нему и погладила его по щеке.

– Не спи, Джеймс! – прошептала я. – А то мне придется вернуться туда, на вечеринку!

Он приоткрыл один глаз.

– Я не сплю.

– Нет, спишь.

– Нет, не сплю. – Он сел ровнее. – Я собираюсь разгадать время, а потом все исправить.

– Что именно?

– Все. Я собираюсь изменить мир. – В его глазах снова появилась та же тень. – Я сделаю так, чтобы папа с мамой никогда не садились в ту машину.

Мне словно под дых врезали. Взгляд невольно метнулся к стене, туда, куда два года назад Джеймс в приступе ярости швырнул лампу и оставил глубокую царапину на штукатурке. На этом месте давно уже ничего не было: царапину замазали и закрасили. След так легко было стереть.

– Джеймс… – прошептала я.

– Тогда все станет иначе, – сказал он, закрывая глаза, и пристроил голову мне на плечо. – Я все исправлю. Я сделаю мир лучше.

Первая горсть земли ударилась о крышку гроба и вернула меня к реальности. Джеймс собирался сделать мир лучше, но теперь у него никогда уже не будет такого шанса.

Я заплакала, и этот идиот Финн взял меня за руку. Я должна была почувствовать себя странно и неудобно, но почему-то не почувствовала. На самом деле это казалось… правильным. Я прислонилась к нему, такому теплому и надежному, и он сжал мою руку.

Я пожала руку Финна в ответ, и глаза мои закрылись. Моего лица словно коснулся какой-то шепот. Откуда-то из самой глубины сознания голос, похожий на мой собственный, говорил со мной, словно воспоминание, говорил мне, что я сильная, я любима, и все будет хорошо.

И по какой-то странной причине я в это верила.