Бостон

Альпы, раннее утро. Ратраки оставили мелкие полоски на манер вельвета на склонах. Я без напряжения качусь длинными дугами вниз. Скорость ощущается чем-то, расположенным чуть ниже желудка. Выпитый за завтраком коктейль «Апероль Шприц» заменяет чувство страха эйфорией. Лыжи чуть касаются снега. Почти невесомость. Такие чувства вполне могут заменить счастье.

Первые пять километров трассы Бостона – это спуск на 100 метров. Я скатываюсь, как со стартовой эстакады горнолыжной трассы. Ощущение, будто закладывает уши. Адреналин выплеснулся. На компьютере 3:41. Это катастрофически быстро. Притормаживаю – 3:48, еще – 3:49. Я не могу спускаться плугом, меня и так обгоняют все.

Это заявка на личный рекорд в полумарафоне, мне так не надо. Торможу. Первая пятерка на любом марафоне получается эмоциональной, но тут к эйфории добавилась тревога. Организм не включается. Асфальт больно бьет по пяткам, желудок, печень встряхиваются, пульс растет. К пятому километру пора бы уже вбежаться, энергетические фабрики должны выйти на проектную мощность, все системы прогреться. Прогрелись, но не вышли.

В Бостоне на регистрации нет лотереи. Для каждой возрастной группы объявляется квалификационное время. Для моей, 50–54 года, – 3:27:32. В сентябре предыдущего года открылось окно регистрации. В первые дни подавали заявки те, кто в прошедшие два года показал результат на десять минут быстрее квалификации. Затем на десять, на пять, на две и те, кто втиснулся в лимит времени секунда в секунду. У меня был результат на «Белых ночах» в Питере быстрее трех часов, никакой проблемы с попаданием в стартовый лист не возникло.

С двумястами сорока долларами стартового взноса я расстался легко – это минимальные расходы по сравнению с перелетом и жильем. Летим втроем – я, старший сын и жена. Идея взять сына возникла из желания показать ему Массачусетс и Гарвард: может, учиться начнет лучше. Разные мысли в голову лезут после интенсивных тренировок.

В Америку мы прилетели в субботу поздно ночью, в Нью-Йорке взяли машину напрокат – и в Бостон. Дорога занимает четыре часа, но мы не стали строить из себя дальнобойщиков и переночевали в недорогом мотеле, не доехав до города час.

В воскресенье выспались и получили номера. Бежим в понедельник.

В шесть утра понедельника на такси добрался до финиша марафона. Здесь все садятся в автобусы, которые везут на старт в маленький городок Хопкинтон. Автобус едет устрашающе долго. Мы даже перестали болтать, запутавшись в мыслях. Все это надо будет бежать.

Стартовый городок – футбольное поле местного колледжа. На траве лежит двадцать семь тысяч разноцветных человек. Как карнавал на лежбище котиков. Утром прохладно: кто-то в пластиковых мусорных мешках, кто-то в малярных комбинезонах, кто-то просто замотался в полиэтиленовую пленку. Ничего из вещей на финиш не поедет. Все, в чем не бежишь, уходит на благотворительность.

На лужайке рядом с пунктом выдачи бесплатных булочек я стою в тренировочных штанах, которые помнят перестройку и гласность; копеечном свитере, купленном на распродаже; уже дырявой шапочке, без копейки денег и без телефона. Задача у меня одна: скорее получить картонную коробку, которую можно постелить на холодной траве, и немного полежать перед стартом.

До старта остается чуть меньше двух часов. Лежим на коробках, как опытные бомжи у вентиляционных решеток. Образовалась отличная русская компания. Почти все, ну… кроме меня, марафонцы с десятками пробегов. Катя Волонцевич знает Бостон, как я парк в Сестрорецке, много лет тут бегает. Я спросил, зачем она каждый год проходит один и тот же марафон. Не ответила ничего, только улыбнулась. Все смеются над моими задумками пробежать первую десятку медленнее 38 минут. Я пошел разминаться. Вместе со мной трусят еще два человека, тоже с красными быстрыми номерами. В общей массе никто тратить силы не хочет, «разомнемся на первой десятке».

Натираю ноги разогревалкой, делаю еще два ускорения метров по пятьдесят и захожу в загон.

Спрашиваю у волонтера, сколько градусов. Говорит, 72. Я и в нормальном состоянии ничего не понимаю в английской системе мер, а уж перед стартом и вовсе. Но парень с гордостью заявляет, что он инженер, и переводит температуру в градусы Цельсия. Получается 22. Жарковато уже.

Номера в Бостоне раздают в соответствии с результатами предыдущих забегов, на старте выстраивают по номерам. Самые быстрые, с красными номерами, – в первую волну, самые быстрые из быстрых – в первый загон. Я стартую из второго загона первой волны. Значит, со мной стоят те, кто бежит марафон чуть быстрее трех часов. Рядом еще тысяча человек, дышат нервно. Во время выстрела они выскочили, как конфетти из разорванной на ветру пачки: загорелые афроамериканцы, желтоватые азиаты. А я перебираю своими бледными ногами, слушая внутри голос Миши: «Юра, медленнее».

Съеденный гель не дает ничего, кроме революции в желудке и реактивной тяги. Вода тоже не лезет, после каждого глотка ноги становятся ватными. Пульс 170 – это больше, чем в манеже на десятикилометровом забеге.

Вместо тридцать пятого километра марафон для меня начался на десятом.

А между тем вокруг Америка. Это не Нью-Йорк, а одноэтажная Америка. Частные домики с маленьким садиком прямо у дороги. Бородатый старик сидит в шезлонге – в подлокотнике пиво, в одной руке еще одно пиво, в другой вертелка-трещотка, рядом детишки ползают по идеально подстриженной лужайке. Марафон в этих краях – событие года. Все на улице. Крики, хлопки, свист. Шум такой, что хочется побыстрее убежать.

С начала XIX века в Америке был один «великий уравнитель»: револьвер Сэмюэла Кольта. Револьвер был символом свободы и воплощал идеологию американцев. Но к началу XX века кольт утратил свое прежнее значение, и пришлось изобретать новый национальный фетиш – бег. В 1897 году прошел первый Бостонский марафон. Теперь бег стал великим уравнителем и идеологией американцев. На дистанции равны все: бедные и богатые, влиятельные и не очень. Здесь не помогают ни обширные связи, ни умение подбирать галстук под цвет носков, ни размер автомобиля. Ты остаешься один на один со своим телом и духом.

У меня такой пульс при интервальных тренировках 8 по 400 метров. Температура 27 градусов. Тепловые рецепторы на коже подают сигнал потовым железам, которые, кроме пота, выделяют белок калликреин.

Калликреин, появившийся в крови, влияет на тонус гладкой мускулатуры, возбудимость нервной системы, консистенцию крови и целый ряд параметров, в том числе появление боли. Вы чувствуете сонливость, вялость, потерю интереса к темпу жизни вообще и скорости бега в частности. Включаются механизмы ограничения выработки энергии. Наш внутренний компьютер в ответ на повышение температуры снижает тактовую частоту процессора.

Радиатор в нашей машине – кожа. Испарение пота уносит энергию и охлаждает поверхность. Ровно так же работает домашний холодильник: испаряющийся фреон забирает энергию у куска мяса в морозильнике. Чтобы процесс шел интенсивно, нам нужно больше пота и больше теплоносителя, в нашем случае крови. Так у сердца появляется новая функция: не только переносить кислород к мышцам, но и для охлаждения качать кровь к коже. Чем жарче, тем меньше крови с кислородом достается мышцам. В этом процессе расходуются и жидкость, и энергия. Холодильник у вас на кухне подключен к розетке, помните?

Для успешной работы этой сложной системы нужно много пить. Но, во-первых, вода на скорости не лезет; во-вторых, желудок может всосать не так много; в-третьих, вместе с потом из организма выводятся соли. Если вы пьете чистую воду, солей становится меньше и меньше. Кровь из плазмы и кровяных телец превращается в воду и кровяные тельца, а это уже не совсем кровь. Соли калия и кальция участвуют в прохождении нервных импульсов. Их недостаток приводит к сбоям в нервной системе – судорогам.

Многие могут потерпеть последние километры марафона. Финиш чувствуется спинным мозгом, как утро хорошего дня. Ты еще не проснулся, но уже знаешь, что сегодня все будет хорошо. Ноги подхватывает судорога, силы испарились вместе с несколькими литрами воды, но мысленно ты уже там, ты добежал. Осталось заставить себя сделать последние усилия. Парадокс состоит в том, что эти усилия уже не влияют на результат. Ты докатываешься до финиша сам по себе, а стрелка секундомера сама по себе.

По-настоящему терпеть нужно на середине дистанции. Ты устал, накопленные в тренировках силы уже ушли, гормоны и ферменты подсказывают мозгу, что это не твой старт, ты не в лучшей форме, следующий раз пройдет легче. А впереди еще целая вечность. Вдруг ты осознаешь всю бессмысленность и даже глупость этого занятия: сотни потных полуголых тел с пустыми глазами молотят пятками по асфальту. В голове нет ни одной идеи о том, зачем это нужно продолжать. Если в этот момент чуть-чуть отвлечься, дать химии внутри организма капельку поберечь силы, ты вываливаешься из графика. А дальше все, ты турист. Ожидаемого результата нет, мотивации никакой, гонка превращается в очередную пробежку с осмотром достопримечательностей.

В середине дистанции на первый план выходит состояние нервной системы. Выигрывают гонки ногами, но проигрывают всегда головой. Натягивая тетиву лука перед гонкой, мы мучим не только ноги. Чем выше нагрузки, тем тоньше тетива. Кто-то болеет, кто-то получает травму, кто-то слетает с катушек. Не рассчитал психологические нагрузки и превратился в хорошо сделанную машину с пустым бензобаком и спущенными колесами.

У меня в голове есть чек-лист: плечи, кисти рук, частота шагов, длина шага, дыхание, ровная спина, взгляд. В начале дистанции все это делается само, в конце поздно что-то менять. А вот для середины гонки нужно извлечь этот список из головы и сделать все правильно. Тогда страдания заменяются пониманием того, что происходит.

Догоняю парня в ярко-желтой футболке. Пот нарисовал на его спине перевернутую пирамиду почти оранжевого цвета. Он качается слева направо, вперед-назад, как раввин у Стены Плача. Глаз я не вижу, но почти уверен, что они закрыты. Встречный ветер вот-вот задует этот слабый огонек.

Впереди обозначилось какое-то необычное движение. Что-то происходит: бегуны перемещаются по необычным траекториям, в воздухе появилась дополнительная энергия, разряжаемая восторженными женскими визгами. Голоса ввинчиваются в небо даже на фоне оглушительного воя толпы.

Небольшой подъем, я почти догнал парня в желтой майке – и тут увидел на обочине девушек с плакатами Kiss me. Парень смещается вправо, подбегает к одной из них, берет ее лицо своими руками и… я пробегаю мимо него. Хочу обернуться, но сил нет. Интересно, раввинам можно целоваться?

Чуть дальше стоят совсем голые девушки, закрытые плакатом «Уберу, если будешь бежать достаточно быстро». Мои четыре минуты на километр их не устроили. А меня устраивали, но уже стало понятно, что долго такой темп я не потяну.

Еще через несколько сотен метров стоит пожилой мужчина с плакатом Kiss me, I'm cool too. Говорят, это профессор колледжа Уэллсли. А девчонки – его студентки. С душой здесь болеют и с телом.

Перевожу глаза с девчонок вперед и вижу колеблющуюся на ветру желтую майку с оранжевыми разводами на спине. Как? Я же тебя обгонял, ты же занят был. Пока я впахивал в горку, ты же целовался… Майка вот, в нескольких метрах от меня, совсем рядом, а догнать не могу. Хочу схватить ее, но нет. Он бежит неправильно, отвлекается на девочек, легкомысленно относится к гонке, но он впереди меня.

Я хорошо подготовлен. Бежится совсем тяжело, но пока темп лучше, чем в Нью-Йорке. Жара, сложный профиль, но хороший результат. На Бостонском марафоне не фиксируются мировые рекорды. Финиш ниже старта на 139 метров, а Международная ассоциация легкой атлетики допускает только 42 метра. Трасса линейная, а требования таковы, что расстояние между стартом и финишем не может быть больше половины дистанции. Это про ветер: если он в спину, то легче бежать на вытянутой трассе. Но у нас сильный ветер, причем встречный, – в этом году не повезло.

Пульс упал. Вдруг стало невыносимо скучно. Не запыхался, не ноги утомились, а тоска накатила. Адреналин весь истрачен на удивление мужиком в желтой майке. Кстати, где он?

Все, я турист. Личника не будет. Провалился на тридцать секунд относительно Нью-Йорка, а впереди знаменитый и пугающий Heartbreak Hill – «холм разбитых сердец».

В 1936 году на этом холме Элисон Браун догнал лидера забега и победителя 1935 года Джона Келли, похлопал его по спине и убежал к финишу. Корреспондент газеты Boston Globe Джерри Насон в репортаже сказал, что Браун разбил сердце Келли. C тем сердцем Келли потом выиграет Бостонский марафон в 1945 году и еще раз в 1957 году, через двадцать два года после своей первой победы.

Взбираюсь на этот чертов холм. Миша предупреждал, что быстрое начало приводит к медленному концу. Я не услышал. На Экспо, когда выдавали номера, показывали целый фильм про тактику бега Бостона, я не пошел. Марафонцам давали бумажные браслеты с темпом каждого километра исходя из целевого времени, я не взял. Темп упал до 4:53 на километр. Организм дальше не пускает. Не переставляются ноги. Для мировой фармацевтической промышленности я потерянный человек: не пью ни витаминов, ни препаратов для профилактики болезней, ни биологически активных веществ, ничего, что помогает организму выступать, тренироваться или восстанавливаться. Ну… Кроме пива, конечно. Любая магия вроде витаминов либо не работает (что хорошо), либо заставляет организм работать больше, чем он может (что плохо). Это кредит. Чем заканчивается непомерная кредитная нагрузка, мы все знаем: дефолтом. Но в этом случае закон о банкротстве не сработает. Чистый организм знает, где его пределы, и не пускает за них. Внутри него огромное множество сторожков. Химические и нервные системы выстраивают барьеры вокруг неприкосновенных запасов. Упорные тренировки снимают эти барьеры, проделывают бреши в заборах и расширяют внутренние горизонты. Или не расширяют.

После холма дорога пошла вниз, но мне легче не стало. Темп 4:30. Съел гель – лучше бы не ел. Внутри все крутит. Вода бьет по ногам, как будто водки стакан принимаю. Пульс упал – 155. Сил качать кровь нет, верхушки легких жжет, как чистый кислород в акваланге на большой глубине.

На подступах к Бостону ветер в лицо. Не сильный, но настойчивый. Даже не знаю, хорошо это или плохо. Вроде с ветром прохладнее, но он тормозит, и кажется, что только меня.

Джеймса Бонда знаете? А адмирала Джеймса Бонда Стокдэйла? Он был сбит вьетнамской зениткой 9 сентября 1965 года и попал в плен. В одиночной камере вьетнамской тюрьмы адмирал провел семь с половиной лет в пытках, не зная ни приговора, ни сроков освобождения, ни каких-либо своих перспектив. После войны автор книги «От хорошему к великому» Джим Коллинз (читали, кстати? офигенная книга!) спросил его, кто не смог выжить во вьетнамской тюрьме. Стокдэйл ответил не думая: оптимисты. Они рассуждали так: мол, мы выйдем отсюда к Рождеству. Рождество приходило и уходило. Тогда они говорили: «Мы выйдем отсюда к Пасхе». И Пасха приходила и уходила. Затем День Благодарения, и снова Рождество. И они умирали. Не выдерживали. А Стокдэйл рассуждал так: «Никогда не путайте веру в то, что вы победите, с суровой необходимостью трезво смотреть фактам в лицо, как бы ужасны они ни были. Имейте в виду, мы не выйдем отсюда к Рождеству».

Стрелки говорят, что выстрел должен произойти неожиданно, финиш – тоже.

Я не выпускаю из головы эту историю каждый раз, когда выхожу на тренировку, и особенно на соревнованиях. Как только ты начинаешь считать километры до финиша, ты проиграл. «Имейте в виду, мы не выйдем отсюда к Рождеству». Нужно жить здесь и сейчас. Представьте себе, что вы будете бежать вечно, не ждите финиша, поймайте ощущения, подумайте о технике и посмотрите вокруг. Вы в гораздо лучшей ситуации, чем адмирал Стокдэйл.

Шум стоит невероятный, все кричат, свистят, как на матче «Зенита» в первые пять секунд после гола. Но это не пять и не десять секунд – это всегда. Сейчас лопнут перепонки, а может, уже лопнули, и звуки сами залезают в мозг.

Меня обгоняют все: быстрые марафонцы, медленные марафонцы, дети, беременные женщины, лошади, черепахи… Голова поехала. Осталось несколько поворотов в городе.

Мой результат в Нью-Йорке я уже упустил, «Белые ночи» тоже, остался последний рубеж – три часа. На последние два километра – тринадцать минут. Хрен всем, этот рубеж я не отдам.

Сорок первый километр преодолеваю за пять минут. В довесок оказалось, что марафон не 26 миль, а 26 и две десятых. Да какие десятые в Америке, нет никаких десятых, 26 миль 385 ярдов? Когда я чуть живой долго полз с отметки 25 миль, появилась табличка «Последняя миля». А когда-то марафон был вообще 37 километров.

В 1908 году на Олимпиаде в Лондоне линию старта подвинули к балкону Виндзорского замка, чтобы королева с семьей могли увидеть старт. Получилось 26 миль от старта до стадиона, на котором в королевской ложе ждала вторая часть королевской семьи. От входа на дорожку стадиона до королевской ложи набралось 385 ярдов. В Америке сложное отношение к английским королевам, а к этой после тридцать седьмого километра – особенно.

Показались финишные ворота. Где-то метрах в трехстах. На другой планете. Но призрачная надежда, что добегу, появилась. Икры и бедра уже километров семь как пытаются скрутиться судорогами, на обочинах корчатся коллеги, пытаясь укусить себя за икру.

Добредаю до семьи и падаю со скрючившимися ногами. Что было потом – помню плохо, но пиво привело меня в чувство.

Я в тот момент сильно расстроился. Был готов выбежать из 2:50, но не хватило опыта. На макаронной вечеринке в ресторане после пробега Катя Волонцевич опять подмигнула мне и сказала: «Ну вот, теперь ты понимаешь, почему Бостон бегают по несколько раз».

Кстати, немного остыв и подумав, я даже рад, что так получилось. Когда на двухсотом прыжке с парашютом я сломал руку, мой инструктор сказал: «Не расстраивайся, кто не ломается на двухсотом, убивается насмерть на двухтысячном».