Человек, положивший конец истории
(Сценарий документального фильма)

Каждую ночь, стоя на улице и любуясь звездами, вы купаетесь не только во времени, но и в свете.

Например, если посмотреть на эту звезду в созвездии Весы, которая называется Глизе 581, то увидите на самом деле то, что с ней было двадцать лет назад, потому что расстояние от нас до этой звезды примерно двадцать световых лет. И наоборот: если кто-нибудь в районе Глизе 581 смотрел прямо сейчас в достаточно мощный телескоп, направленный примерно сюда, то смог бы увидеть, как мы с Эваном, тогда уже аспиранты, идем по Гарварду.

Лучшие современные телескопы могут заглянуть на 13 миллиардов лет в прошлое. Если вы привяжете такой телескоп к ракете, которая улетает от Земли со скоростью, превышающей скорость света (более подробно я расскажу об этом через минуту), и повернете телескоп обратно на Землю, то увидите, как вся история человечества разворачивается перед вашими глазами в обратном порядке. Зрелище всего, что когда-либо произошло на Земле, уходит в космос, как постоянно расширяющаяся сфера, состоящая из света. И вам нужно просто решить, насколько далеко вы хотите путешествовать в космосе, чтобы определить, насколько далеко в прошлое вы хотели бы вернуться.

Где-то здесь вы станете свидетелем печального лица принца Чарльза в момент окончательного возврата Гонконга Китаю. Где-то здесь вы увидите, как Япония подписывает капитуляцию на борту линкора «Миссури». Где-то здесь вы увидите, как войска Хидэёси впервые высаживаются в Корее. А где-то здесь – как госпожа Мурасаки завершает первую главу своей «Повести о Гэндзи». Если продолжать движение, то можно вернуться к самому началу цивилизации и даже дальше.

Но прошлое уничтожается во время наблюдения. Фотоны попадают в объектив, оттуда на формирующую изображение поверхность, будь то сетчатка вашего глаза, пленка или цифровая матрица, а потом пропадают навсегда, намертво остановленные на своем пути. Если вы смотрите, но смотрите невнимательно и упускаете нужный момент, вы не сможете путешествовать дальше, чтобы снова его уловить. Этот момент стирается во вселенной навсегда.

Так как мы еще не нашли способ путешествовать быстрее света, нет никакой возможности вынести телескоп настолько далеко, чтобы увидеть прошлое. Но мы нашли способ, если можно так сказать, сжульничать.

Теоретики давно подозревали, что ежесекундно мир вокруг нас буквально переполняется создаваемыми субатомными частицами определенного типа, известными сейчас как частицы Бёма-Кирино. Мой скромный вклад в физику заключался в подтверждении их существования и открытии, что эти частицы всегда образуются парами. Одна частица пары уносится прочь от Земли со скоростью света на фотоне, ставшем причиной ее рождения. Другая остается здесь, вибрируя у того места, где она появилась.

На пары частиц Бёма-Кирино действует принцип квантовомеханической спутанности. Это означает, что они связаны таким образом, что независимо от того, как далеко физически находятся они друг от друга, их свойства схожи настолько, что они могут считаться лишь аспектами единой системы. Если измерить одну частицу из этой пары, тем самым разрушая волновую функцию, то мы тут же узнаем и состояние другой частицы, даже если она находится на расстоянии в несколько световых лет.

Так как энергетические уровни частиц Бёма-Кирино ослабляются с известным коэффициентом, настроив чувствительность поля определения, мы сможем захватить и измерить частицы Бёма-Кирино определенной давности, сформировавшиеся в определенном месте.

Измерение локальной частицы Бёма-Кирино из спутанной пары означает точно такое же измерение ее близнеца, который вместе со своим несущим фотоном может быть на расстоянии триллионов километров и, следовательно, за несколько десятилетий в прошлом. Благодаря довольно сложным, но стандартным математическим формулам это измерение позволяет нам рассчитать и вывести состояние несущего фотона. Но, как и любое измерение спутанных пар, измерение может быть выполнено только один раз, после чего информация утрачивается навсегда.

Другими словами, мы как будто нашли способ поместить телескоп настолько далеко от Земли, а значит, взглянуть в прошлое настолько глубоко, насколько пожелаем. Если хотите, можно посмотреть на день вашей свадьбы, первого поцелуя, момент вашего рождения. Но на каждое мгновение прошлого мы можем взглянуть только один раз.

Саманта: В этот день в 1931 году были сняты первые кадры Второй японо-китайской войны около Шэньяна, здесь, в Маньчжурии. Для китайцев это стало началом Второй мировой войны, более чем за десять лет до вступления в нее Соединенных Штатов.

Мы находимся в районе Пинфан на окраине Харбина. Большинству жителей Запада это название ничего не говорит, однако некоторые называют это место «азиатским Освенцимом». Здесь в течение всей войны Отряд 731 Императорской армии Японии проводил страшные эксперименты над пленными из числа китайцев и союзников, пытаясь разработать биологическое оружие и выяснить пределы человеческой выносливости.

Из этих соображений японские армейские доктора убили тысячи пленных, проводя эксперименты с лекарствами и оружием, вивисекции, ампутации и другие систематические пытки. В конце войны отступавшая японская армия убила оставшихся пленных и сожгла комплекс дотла, оставив за собой только остовы административных знаний и несколько ям, в которых разводили зараженных опасными заболеваниями крыс. Выживших не было.

По оценкам историков, жертвами исследований и разработок в области биологического и химического оружия: сибирской язвы, холеры, бубонной чумы, здесь и в других сопутствующих лабораториях стало от 200 000 до полумиллиона китайцев, практически все – мирные жители. В конце войны генерал Мак-Артур, верховный главнокомандующий союзными силами, предоставил всем членам Отряда 731 защиту от уголовного преследования за военные преступления, чтобы получить все данные по проведенным экспериментам и не допустить их утечки в Советский Союз.

Сегодня практически не осталось свидетельств этим страшным преступлениям, кроме небольшого музея, расположенного поблизости, число посетителей которого очень невелико. Там, на краю пустого поля, видны каменные развалины. Раньше здесь был крематорий для сожжения жертв. Завод за моей спиной возведен на фундаменте склада, который использовался Отрядом 731 для хранения питательной среды для бактерий. Вплоть до последнего экономического спада, ставшего причиной его закрытия, этот завод производил двигатели для мопедов, работая на совместную японо-китайскую компанию в Харбине. И подобно страшному эху войны вокруг бывшего штаба Отряда 731 несколько фармацевтических компаний открыли головные офисы.

Возможно, китайцы рады забыть об этом этапе своего прошлого. Что ж, тогда об этом забудет и весь остальной мир.

Только если Эван Вэй не скажет своего решающего слова.

Доктор Эван Вэй, американский историк китайского происхождения, специализирующийся в области классической Японии, поставил для себя цель: напомнить миру о страданиях жертв Отряда 731. Вместе со своей женой, доктором Акеми Кирино, известным американским специалистом японского происхождения, занимающимся экспериментальной физикой, они разработали вызвавший многочисленные споры метод, который, по их заявлениям, позволит людям путешествовать в прошлое и наблюдать исторические события в момент их возникновения. Сегодня он открыто продемонстрировал свой метод, вернувшись в 1940 год, пик активности Отряда 731, и став свидетелем совершенных там зверств.

Японское правительство заявило, что Китай прибегает к пропагандистским приемам, и выразило решительный протест Пекину за разрешение проведения этого опыта. Ссылаясь на принципы международного законодательства, Япония оспаривает право Китая спонсировать экспедицию в эпоху Второй мировой войны, так как Харбин находился под властью Маньчжоу-го, марионеточного режима Японской империи. Китай отклонил претензии Японии и объявил опыт доктора Вэя «раскопками национального достояния», а теперь заявляет свои собственные права на визуальную и звуковую запись предложенного доктором Вэем путешествия в прошлое в соответствии с китайскими законами об экспорте памятников древности.

Доктор Вэй настоял, что он с супругой проводит этот эксперимент в качестве физических лиц, являющихся гражданами США, и не имеет связи с каким-либо правительством. Они попросили американского генконсула в городе Шэньян, а также представителей ООН сделать все возможное, чтобы защитить их начинание от вмешательства различных государственных чиновников. Непонятно, каким образом разрешится эта юридическая неразбериха.

Тем временем различные группы в Китае и за рубежом проводят акции протеста: некоторые – в поддержку доктора Вэя, некоторые – против. Китай мобилизовал тысячи полицейских для подавления беспорядков и недопущения этих демонстрантов до Пинфана.

Оставайтесь с нами, и мы будем держать вас в курсе дальнейшего развития этого события исторического значения. Саманта Пэйн, специально для радиовещательной корпорации Азиатско-Тихоокеанского региона и Австралии.

Чтобы действительно вернуться в прошлое, необходимо было преодолеть еще одну трудность.

Частицы Бёма-Кирино позволяют детально реконструировать все типы информации о моменте их зарождения: вид, звук, микроволны, ультразвук, запах антисептиков и крови, жжение носа от кордита или пороха.

Однако это огромный объем информации даже для одной секунды прошлого. У нас нет никакого способа сохранить ее, не говоря уж об обработке в режиме реального времени. Объем собранных за несколько минут данных превысит емкость всех серверов Гарварда. Мы могли открыть дверь в прошлое, но не увидели бы ничего в этом стремительно несущемся на нас цунами битов.

Будь у нас достаточно времени, возможно, мы бы нашли решение по записи данных. Но Эван считал, что у нас нет времени на ожидание. Родственники жертв старели, умирали, а Война уже стиралась из памяти живущих. Он чувствовал, что наша обязанность – дать ныне здравствующим родственникам погибших те ответы, которые еще можно было получить.

Мне пришла в голову идея использовать мозг человека для обработки информации, собранной датчиками Бёма-Кирино. Возможности мозга параллельно обрабатывать массивные объемы данных (что и является основой нашего сознания) показали высокую эффективность в плане фильтрации и упорядочивания лавины данных, поступающих с датчиков. На мозг можно было подавать необработанные электрические сигналы, он отфильтровывал бы 99,999 % и превращал остальное в зрительные образы, звуки, запахи, мог бы все осмыслить и сохранить в памяти.

И это не должно нас удивлять, ведь именно так действует наш мозг ежесекундно. Необработанные сигналы, которые поступают с наших глаз, ушей кожи и языка, перегрузят любой суперкомпьютер, однако наш мозг каждый миг позволяет конструировать осознание нашего существования на основе всего этого шума.

«Для наших добровольцев этот процесс формирует иллюзию жизни в прошлом, как будто они присутствуют в конкретном месте в конкретное время», – написала я в журнале «Природа».

Я очень сожалею, что использовала тогда слово «иллюзия». Неверный выбор слов – и столько шума в результате! В истории всегда так: по-настоящему важные решения никогда не кажутся современникам таковыми.

Да, мозг принимает сигналы и конструирует на их основе событие, но здесь нет ничего иллюзорного, будь то настоящее время или прошлое.

Правовые споры между Китаем и Японией о работе Вэя, которые велись почти двадцать лет назад, на самом деле не были чем-то новым. Кто полномочен контролировать прошлое – этот вопрос в той или иной форме волнует всех нас уже многие годы. Однако изобретение процесса Кирино перевело эту борьбу за контроль над прошлым из сферы метафизики в довольно практичную и утилитарную плоскость.

Любое государство, кроме временного измерения, имеет пространственное. Оно увеличивается и уменьшается в течение времени, подчиняет новые народы, а иногда дает свободу некоторым своим отпрыскам. Сегодня Япония может восприниматься только в рамках родных островов, но в 1942 году, в эпоху своего расцвета, Японская империя правила Кореей, большей частью Китая, Тайванем, Сахалином, Филиппинами, Вьетнамом, Таиландом, Лаосом, Бирмой, Малайзией, большими территориями в Индонезии, а также бесчисленными островами в Тихом океане. Наследие тех времен и сформировало сегодняшнюю Азию.

Одна из самых обсуждаемых проблем, связанных с ожесточенным и нестабильным процессом расширения и сужения государств в течение времени, звучит так: поскольку контроль за территорией переходит со временем от одной страны к другой, чьей юрисдикции подчинено прошлое этой территории?

Перед опытом Эвана Вэя проблема юрисдикции над прошлым фактически имела отношение только к правовому вопросу разделении сокровищ с затонувших в XVI веке испанских галеонов, поднятых в водах современной Америки, а также кому, например, Англии или Греции, должны принадлежать мраморы Элгина. Однако в данном случае ставки поднялись гораздо выше.

Итак, являлся ли Харбин с 1931 по 1945 год японской территорией, как заявляет японское правительство? Или китайской, как утверждает правительство Народной республики? Или, может, мы должны относиться к прошлому как к достоянию всего человечества, которое контролируется ООН?

Китайская точка зрения имела бы поддержку во всем западном мире, а позиция Японии была бы схожа с требованием Германии спрашивать у нее разрешения на посещение Освенцима с 1939 по 1945 год, если бы не тот факт, что Китайская Народная Республика является парией западного мира, которая внезапно начала выдвигать какие-то претензии. Вы видите, как настоящее и прошлое вцепились друг другу в глотки и душат насмерть.

Более того, и за японской, и за китайской позициями лежит неоспариваемое утверждение, что если мы определим, кто имеет суверенитет над Харбином времен Второй мировой войны, Китай или Япония, то именно правительство Китайской Народной Республики или японское правительство будет реализовывать это право суверенитета. А это далеко не очевидно! У обеих сторон возникли проблемы в формировании юридического прецедента.

Во-первых, в ответ на претензии Китая о компенсации за преступления военных лет Япония всегда заявляла, что современная Япония, основанная на Конституции, составленной США, не может являться ответственной стороной. Япония считает, что все претензии выдвинуты к предшествующему правительству – Японской империи, поэтому все они были освещены и разрешены в Сан-Францисском мирном договоре и в прочих двусторонних соглашениях. Однако в этом случае заявление Японии о своем суверенитете над Маньчжурией тех времен, после того, как ранее современная Япония отказалась от любой ответственности за прошлое, является, мягко говоря, непоследовательным.

Однако для Народной республики все также не выглядит в радужном свете. Когда японские силы установили контроль над Маньчжурией в 1932 году, эта территория только номинально находилась под контролем Китайской республики, субъекта, который мы воспринимаем как «официальный» Китай времен Второй мировой войны. Поэтому никакой Китайской Народной Республики тогда не существовало. Конечно, во время Войны вооруженное сопротивление японской оккупации в Маньчжурии оказывалось практически полностью ханьскими, маньчжурскими и корейскими партизанами, которыми руководили китайские и корейские коммунисты. Однако эти партизаны не находились в фактическом подчинении Китайской коммунистической партии под руководством Мао Цзэдуна, поэтому они имели достаточно опосредованное отношение к основанию Народной республики.

Итак, почему же мы считаем, что текущее правительство Японии или Китая имеет какое-либо право на город Харбин того времени? Может, Китайская республика, расположенная сейчас в Тайбэе и называющая себя «Тайвань», имеет более существенные претензии? Или, возможно, мы можем придумать некое «Временное правительство исторической Маньчжурии», которое и получит юрисдикцию над Харбином?

Наши доктрины в отношении правопреемственности государств, выработанные в рамках Вестфальской системы, просто не могут дать ответы на вопросы, поднятые экспериментами доктора Вэя.

Атмосфера вокруг этих споров заведомо является лабораторной, не дающей ответы на многие вопросы, возникающие в реальной жизни. «Суверенитет», «юрисдикция» и аналогичные термины всегда были лишь удобными поводами для людей избежать ответственности или освободиться от обременяющих уз. «Независимость» объявлена – и внезапно все забыли о прошлом; произошла «революция» – и тут же память и кровные долги полностью очистились; подписано соглашение – и в считаные дни прошлое похоронено и совершенно забыто. В настоящей жизни все происходит не совсем так.

Как бы мы ни анализировали разбойничью логику, которую мы чтим сейчас как «международный закон», факт остается фактом: те люди, что называют себя японцами, связаны с теми людьми, которые называли себя японцами в Маньчжурии 1937 года, а те люди, что называют себя китайцами, связаны с теми, кто называл себя китайцами в то же время и в том же месте. Реальность очень запутанна, и нам следует работать с тем, что мы имеем.

Современные международные законы эффективно функционируют лишь с тем условием, что прошлое будет молчать. Однако доктор Вэй позволил прошлому говорить, и все умершие воспоминания вернулись к жизни. Какую роль мы хотим дать голосам из прошлого в нашем современном мире, зависит только от нас.

Эван всегда называл меня Тонги Минмей или просто Минмей, то есть так, как на мандарине читается мое имя, написанное иероглифами кандзи (桐野明美). Хотя это обычный способ произнесения японских имен в китайском языке, он единственный китаец, которому я позволяла такую вольность.

Он рассказывал мне, что, называя меня так, он видел перед глазами мое имя, написанное теми старыми иероглифами, которые были общим наследием Китая и Японии, понимая тем самым их истинное значение. Он говорил: «Произнесенный отзвук имени ничего не скажет тебе о человеке, скажут только иероглифы».

Мое имя было первым, что он полюбил во мне.

– Одинокая павловния в поле, яркая и прекрасная, – сказал он мне, когда мы встретились в первый раз в магистратуре наук и искусств.

Именно так за много лет до этого объяснял мне мое имя дедушка, когда учил меня, маленькую девочку, как писать иероглифы моего имени. Павловния – красивое дерево с большими листьями, а в древней Японии был обычай сажать такое дерево при рождении девочки, а при ее замужестве делать из его древесины комод с зеркалом для приданого. Помню тот день, когда мой дедушка впервые показал мне павловнию, которую он посадил для меня в день моего рождения, а я сказала, что она не кажется мне такой уж особенной.

– Но павловния – это единственное дерево, на котором может присесть и отдохнуть феникс, – с этими словами дедушка как всегда медленно и ласково провел ладонью по моим волосам, что я очень любила. Я кивнула. Мне было очень радостно, что для моего имени есть специальное дерево.

Пока Эван не поговорил со мной, я годами не вспоминала об этом дне, проведенном со своим дедом.

– Ты уже нашла своего феникса? – спросил Эван, а затем пригласил меня на свидание.

Он не был робким в отличие от большинства китайских парней, которых я знала. Мне было очень комфортно рядом с ним, когда он что-либо рассказывал. Казалось, что он в общем и целом очень доволен своей жизнью, что было довольно редким среди аспирантов, поэтому с ним мне было очень легко и комфортно.

В какой-то мере вполне естественно, что мы потянулись друг к другу. Мы оба прибыли в Америку еще детьми, поэтому я знала, что значит взрослеть, будучи чужаком, изо всех сил пытающимся стать американцем. И нам было просто понять страхи друг друга, те удаленные уголки нашего сознания, которые у недавно приехавших сюда детей-иммигрантов оставались наиболее чувствительными и ранимыми.

Его не тревожил тот факт, что я гораздо лучше обращалась с числами, статистикой, «жесткими» характеристиками нашей жизни. Некоторые из парней, с которыми я встречалась до этого, говорили мне, что мое внимание к количественным показателям и математической логике выставляло меня холодной и неженственной особой. Не помогало даже то, что я гораздо лучше их работала с механическими инструментами, что является необходимым навыком для физика-лаборанта. Эван был единственным человеком из тех, кого я знала, кто был готов полностью положиться на меня, когда я сказала ему, что лучше него смогу сделать все, что требует навыков механика.

Память о его ухаживаниях постепенно стиралась и теперь скрылась за легкой, золотистой пеленой чувств, но это единственное, что осталось у меня. Если мне снова разрешат запустить нашу машину, я хотела бы вернуться в то время.

Осенью нам нравилось заезжать в гостиницы типа «ночлег и завтрак» в Нью-Гэмпшире, чтобы потом набрать яблок в садах. Мне нравилось готовить простые блюда по книге рецептов и наблюдать за глупой ухмылкой на его лице. Мне нравилось просыпаться с ним утром и чувствовать себя счастливой женщиной. Мне нравились наши страстные споры, когда он не спешил сдавать позиции, если был прав, и достойно шел на попятный, когда чувствовал свою ошибку. Мне нравилось, что он всегда занимал мою сторону, когда я спорила с другими, и всецело поддерживал меня, даже если считал, что я не права.

Но больше всего мне нравились его рассказы о японской истории.

Фактически он пробудил во мне интерес к Японии, которого у меня никогда не было. Когда я взрослела, люди узнавали, что я японка, и думали, что я увлекаюсь анимэ, люблю караоке и смеюсь, закрывая рот обеими ладошками. А парни вообще считали, что я непременно воплощу в жизнь их азиатские сексуальные фантазии. Это меня очень донимало. Уже подростком я вычеркнула из своей жизни все, что казалось «японским», включая общение на родном языке дома. Только представьте, что чувствовали мои бедные родители!

Эван рассказывал мне об истории Японии, не просто перечисляя даты или мифы, а словно бы иллюстрируя те раскрытые наукой принципы, которые свойственны всему человечеству. Он показал мне, что история Японии – это не рассказы об императорах и генералах, поэтах и монахах. Нет, история Японии – это модель, наглядно показывающая, как все людские сообщества развиваются и адаптируются к природе по мере того, как окружающая среда, в свою очередь, адаптируется к их присутствию.

Охотники-собиратели древней японской культуры Дзёмон были хищниками на самом верху пищевой цепочки в своей среде обитания; самодостаточные земледельцы периодов Нара и Хэйан начали формировать и преобразовывать экологию Японии в антропоцентричную симбиотическую биоту, и этот процесс не был завершен до интенсивного развития сельского хозяйства и роста населения в эпоху феодального строя. Наконец, промышленники и предприниматели империалистической Японии начали эксплуатировать не только живую биоту, но и мертвую биоту прошлого: стремление к получению надежных источников органического топлива являлось доминантной линией в истории современной Японии, как и всего остального современного мира. Теперь все мы злоупотребляем памятью мертвых.

Если оставить в стороне поверхностную структуру правлений императоров и дат крупнейших сражений, мы обнаружим глубинный ритм приливов и отливов истории. И это не деяния великих мужей, а жизни, прожитые простыми мужчинами и женщинами, которые пытаются переправиться вброд через потоки окружающего их природного мира: его геологии, времен года и экологии, избытка и нехватки всех веществ, необходимых для жизни. Именно такой тип истории очарует любого физика.

Япония была одновременно и универсальной, и уникальной страной. Эван открыл мне связь между мною и людьми, которые тысячелетиями называли себя японцами.

И все же история не являлась всего лишь сочетанием уходящих в глубь веков всеобщих принципов и длительного настоящего. Были особые времена и были особенные места, когда личности вносили свой незаурядный вклад. Эван специализировался на эпохе Хэйан. Он сказал, что тогда Япония впервые стала Японией. Аристократическая элита, состоявшая не более чем из нескольких тысяч человек, преобразовала континентальное влияние в свой уникальный японский эстетический идеал, который резонировал в течение многих веков и определил вплоть до сегодняшнего дня, что на самом деле означает «быть японцем». Уникальнейшая среди всех древних мировых культур, возвышенная культура хэйанской Японии формировалась женщинами наравне с мужчинами. Это был Золотой век: очаровательный и в то же время неправдоподобный и неповторимый. Именно такие неожиданные повороты привели к тому, что Эван полюбил историю.

Вдохновленная им, я записалась на курс японской истории и попросила отца научить меня каллиграфии. Я по-новому взглянула на курсы углубленного изучения японского языка, научилась писать танка, четкие, минималистские японские стихотворения, которые следовали строгим, математически выверенным метрическим требованиям. Наконец, когда первые опыты не разочаровали, я настолько пропиталась счастьем, что почувствовала на мгновение то, что чувствовала Мурасаки Шикибу, когда завершила свою первую танка. Нас разделяли больше тысячи лет по времени и больше десяти тысяч километров в пространстве, но в тот момент мы, несомненно, поняли бы друг друга.

Эван дал мне возможность гордиться тем, что я японка, и я полюбила себя такой, какая я есть. Именно тогда я поняла, что действительно влюблена в него.

Война закончилась много лет назад, и в определенный момент ты понимаешь, что просто надо жить дальше. Вот зачем ворошить сейчас прошлое? Японские инвестиции в Китай создают рабочие места, а вся молодежь Китая в восторге от японской культуры. Мне не нравится, что Япония не желает извиняться, но что мы можем сделать? Если мы будем постоянно думать об этом, то станем злыми и печальными.

Я читала об этом в газетах. Что доктор Вэй не китаец, а американец. Все китайцы знают об Отряде 731, поэтому для нас это не новости.

Не хочу об этом думать. Некоторые глупые молодые люди кричат, как мы должны бойкотировать японские товары, однако они же с нетерпением ждут следующего выпуска манги. Почему я должна их слушать? Это просто расстроит людей, и мы ничего не добьемся.

Если говорить откровенно, то люди, убитые здесь, в Харбине, были, по существу, крестьянами. Они и гибли в то время по всему Китаю, как сорняки. Во время всех войн происходит что-то плохое, вот и все.

Многие возненавидят меня за то, что я сейчас скажу, но множество людей погибло и в Три года стихийных бедствий во время правления Председателя, и после – во время Культурной революции. Война – печальна, но это лишь одна из печальных страниц китайской истории. Огромная часть китайских бед и лишений попросту не оплакивается. Этот доктор Вэй просто идиот и смутьян. Память невозможно ни съесть, ни выпить, ни износить.

Ни: Я рад, что доктор Вэй проделал такую работу. Японии никогда еще не делали очную ставку с ее историей. Каждый китаец знает, что эти ужасы действительно происходили, а жители Запада – нет, им попросту все равно. Может, теперь они, узнав правду, надавят на Японию, чтобы она извинилась.

Фан: Осторожнее, Ни. Когда западники это увидят, то назовут тебя фэньцином, националистом с промытыми мозгами. На Западе очень любят Японию, гораздо больше, чем Китай. Люди Запада не хотят понимать Китай. Может, просто не могут. Нам нечего сказать этим журналистам. Они нам все равно не поверят.

Не знаю, кто такой Вэй, – мне, впрочем, все равно.

В тот вечер мы с Эваном решили пойти в кино. Билеты на романтическую комедию, которую мы хотели посмотреть, были проданы, поэтому мы выбрали фильм, который шел следующим. Он назывался «Философия ножа». Мы никогда не слышали о нем и просто хотели провести время вместе.

Наши жизни контролируются этими малыми, казалось бы, обычными моментами, которые могут возыметь невероятно масштабный эффект. Такие случайности гораздо чаще возникают в жизни людей, чем в природе, поэтому никоим образом я, физик, не могла прогнозировать, что произойдет дальше.

Фильм был довольно детальным изображением деятельности Отряда 731, где многие опыты были восстановлены. «Бог создал рай, человек создал ад», – гласила ключевая фраза фильма.

Мы оба не смогли подняться после окончания фильма

– Я не знал, – шептал Эван. – Извини. Я не знал.

Он извинялся не за то, что привел меня на этот фильм. Вместо этого он чувствовал себя виноватым, что не знал о тех ужасах, которые совершались Отрядом 731. Он никогда не сталкивался с этим на своих курсах или в своих исследованиях. Во время войны его дедушка и бабушка были беженцами в Шанхае, поэтому эти ужасы не коснулись его семьи напрямую.

Однако в связи с тем, что они работали на марионеточное правительство в оккупированном японцами Шанхае, его родители после Войны были обвинены в коллаборационизме, и жесткое обращение с ними со стороны правительства Народной республики заставило его семью бежать в США. Итак, Война оказала значительное влияние на жизнь Эвана, как и на жизни всех китайцев, даже если они не видели явных причинно-следственных связей.

Однако Эван считал, что грешно не знать той истории, которая во многом определила его личность.

– Это всего лишь фильм, – сказали ему наши друзья. – Вымысел.

Но в тот момент для Эвана закончилась та история, которую он понимал. То отдаление, на котором он когда-то держался, те масштабные исторические абстракции, которыми он до этого был очарован, потеряли какое-либо значение для него, когда на экране шли одна за другой кровавые сцены.

Он начал искать правду, скрывающуюся за этим фильмом, и вскоре полностью отдал себя этому делу. Он стал одержим деятельностью Отряда 731. Это стало всей его жизнью и его худшим кошмаром. То, что он не подозревал об этих ужасах, одновременно стало для него и укором, и призывом к оружию. Он не мог позволить предать забвению страдания всех жертв. Он не позволил бы палачам избежать наказания.

Именно тогда я объяснила ему возможности, которые открывают частицы Бёма-Кирино.

Эван считал, что путешествие во времени заставит людей задуматься.

Когда Дарфур был всего лишь географическим названием на далеком континенте, можно было не обращать внимания на зверства и смерть. Но что, если к вам придут соседи и расскажут о том, что они видели во время своей поездки в Дарфур? Что, если родственники жертв встанут прямо у вашего дома, чтобы почтить память всех погибших в этих местах? Сможете ли вы не обращать на них внимания?

Эван считал, что нечто аналогичное произойдет после путешествия во времени. Если бы люди могли видеть и слышать свое прошлое, в мире не осталось бы места равнодушным.

Господин председатель и члены Подкомитета! Спасибо за предоставление мне возможности дать сегодня свидетельские показания. Хочу также поблагодарить доктора Вэя и доктора Кирино, чьи труды сделали возможным мое выступление перед вами.

Я родилась 5 января 1962 года в Гонконге. Мой отец, Цзяи «Джимми» Чанг, переехал в Гонконг с континентального Китая после Второй мировой войны. Там он стал успешным торговцем мужскими рубашками и женился на моей матери. Ежегодно мы праздновали мое рождение на день раньше. Когда я спросила мать, почему мы так поступаем, она ответила, что это как-то связано с Войной.

Я была еще маленькой, поэтому мало что знала о жизни моего отца до моего рождения. Я знала, что он вырос в оккупированной японцами Маньчжурии, что вся его семья была убита японцами и что он был спасен партизанами-коммунистами. Однако отец никогда не вдавался в подробности тех событий.

Только один раз он прямо рассказал мне о своей жизни во время Войны. Это было летом 1980 года, перед тем как я поступила в университет. Будучи приверженцем традиций, он провел ради меня церемонию цзицзили, на которой мне нужно было выбрать свое бяоцзы или имя уважения. Традиционно молодые китайцы выбирают для себя эти имена, достигая определенного возраста. Этими именами называют их сверстники. Однако большинство китайцев и даже китайцев Гонконга уже не следовали этой традиции.

Мы помолились вместе, склоняясь перед гробницей наших предков, я зажгла благовонные свечи и помесила их в бронзовый светильник для ладана, стоящий во внутреннем дворе. Впервые в моей жизни не я наливала чай отцу, а он налил чай для меня. Мы подняли чашки и вместе выпили чай, после чего отец сказал мне, насколько он мною гордится.

Я поставила чашку и спросила его, кем из женщин, моих предков, он восхищался больше всего, чтобы я могла выбрать имя как дань уважения ее памяти. Именно тогда он показал мне единственную фотографию своей семьи. Я принесла ее с собой и хотела бы прикрепить ее к делу.

Снимок был сделан в 1940 году в день рождения моего отца, когда ему исполнилось 10 лет. Его семья жила в Санцзяцзяо, деревне в двадцати километрах от Харбина, куда они отправились, чтобы сделать студийную фотографию. На этом снимке в центре сидят мои дедушка и бабушка. Мой отец стоит рядом с дедушкой, а здесь, рядом с моей бабушкой, тётя Чанъи (暢怡). Ее имя переводится как «тихое счастье». Пока отец не показал мне этот снимок, я и не подозревала, что у меня была тётя.

Она не была миловидной. Посмотрите – она родилась с большим родимым пятном на лице в виде летучей мыши, которое уродовало ее. Как и большинство девочек в деревне, она не ходила в школу и не умела читать. Однако она была очень кроткой, доброй и умной; сама с восьмилетнего возраста убиралась в доме и готовила пищу. Дедушка с бабушкой целыми днями работали в поле, поэтому для моего отца старшая сестра Чанъи была как мать. Она купала его, кормила, меняла пеленки, играла с ним и защищала от других детей в деревне. Когда был сделан этот снимок, ей исполнилось уже шестнадцать лет.

– Что с ней стало? – спросила я отца.

– Ее взяли в плен, – ответил он. – Японцы пришли в нашу деревню 5 января 1941 года, чтобы показать на ее примере, что будет с другими деревнями, которые могли поддерживать партизан. Мне тогда было одиннадцать, а Чанъи семнадцать. Родители сказали мне спрятаться в дыре под амбаром. После того, как солдаты закололи штыками родителей, я увидел, как они потащили Чанъи в грузовик и увезли ее.

– Куда?

– Они сказали, что увезут ее в место под названием Пинфан к югу от Харбина.

– Что это было за место?

– Этого никто не знал. Японцы говорили, что это лесопилка. Однако во всех проходящих там поездах шторы должны были быть опущенными, японцы выселили все расположенные поблизости деревни и очень тщательно патрулировали окрестности. Спасшие меня партизаны думали, что это, скорее всего, оружейные склады или штаб важных японских генералов. Я думаю, что ее забрали туда, чтобы она была секс-рабыней для японских солдат. Я не знаю, выжила ли она.

И вот я выбрала имя Чанъи (長憶) в качестве своего бяоцзы в честь моей тети, которая была как мать для моего отца. Мое имя звучало точь-в-точь как ее имя, однако было составлено из других иероглифов, поэтому вместо «тихого счастья» читалось как «вечная память». Мы помолились о том, чтобы она выжила в Войне и жила бы сейчас где-нибудь в Маньчжурии.

В следующем году (то есть в 1981-м) японский автор Моримура Сэйити опубликовал «Кухню дьявола». Это была первая японская публикация, рассказывавшая об истории Отряда 731. Я читала китайский перевод этой книги, и внезапно название Пинфан обрело для меня совершенно новое значение. Годами мне снились кошмары о том, что произошло с моей тётей.

Мой отец умер в 2002 году. Незадолго до смерти он попросил о том, что если я узнаю, что произошло с моей тётей, я сообщила бы ему при ежегодном посещении его могилы. Я дала ему обещание.

Именно поэтому через десять лет я добровольно согласилась на это путешествие, когда доктор Вэй рассказал мне о такой возможности. Я хотела знать, что случилось с моей тётей, и надеялась на чудо, надеялась, что она выжила и спаслась, хотя знала, что никто не смог вырваться из рук Отряда 731.

Я был одним из первых, кто подверг критике решение Эвана о приоритетной отправке родственников жертв Отряда 731, а не профессиональных историков или журналистов. Я понимаю, что он хотел вернуть мир семьям жертв, однако это также означало, что значительные сегменты истории будут потеряны для всего мира ради частной скорби нескольких семей. Как вы знаете, его метод является деструктивным. После того как наблюдатель отправляется в определенное время и определенное место, частицы Бём-Кирино исчезают, и больше никто не сможет вновь вернуться туда.

Есть этические аргументы как в пользу его выбора, так и против него: являются ли страдания жертв прежде всего болью узкого круга лиц? Или же они должны быть частью всеобщей истории?

Это один из ключевых парадоксов археологии: чтобы провести раскопки объекта, мы должны его досконально изучить и по мере этого уничтожить. В рамках своей профессии мы всегда обсуждаем, следует ли проводить раскопки объекта прямо сейчас или сохранить его в пласте до тех пор, пока не будут разработаны менее деструктивные методы изучения. Однако как можно разработать новые методы, не проводя таких деструктивных раскопок?

Вероятно, Эвансу также следовало бы подождать, пока не будет разработан способ записи прошлого без полного его стирания в процессе посещения. Но возможно, что это оказалось бы слишком поздно для семей жертв – людей, которым эти воспоминания наиболее ценны. Эван постоянно боролся со взаимоисключающими требованиями прошлого и настоящего.

В свое первое путешествие я отправилась пять лет назад, когда доктор Вэй впервые начал посылать людей в прошлое.

Я отправилась в 6 января 1941 года, в тот день, когда захватили мою тётю.

Я очутилась на поле, вокруг которого стояло несколько кирпичных зданий. Было очень холодно. Я не знаю, какая была температура, однако в январском Харбине температура, как правило, опускалась гораздо ниже –18 по Цельсию. Доктор Вэй учил меня, как двигаться, используя только мое сознание, однако для меня было шоком внезапно очутиться в месте, где меня физически не было, но я могла ощущать все происходящее. Как призрак. Я училась перемещаться в пространстве, когда услышала за спиной громкие звонкие удары: бам-бам.

Я обернулась и увидела шеренгу китайских пленных, стоявших на плацу. Прикованные друг к другу за ноги, они были одеты лишь в ветхое тряпье. Но что поразило меня больше всего – их руки были полностью оголены, и они держали их на пронизывающем леденящем ветру.

Японский офицер прохаживался перед ними, ударяя их обмороженные руки короткой палкой. Бам-бам.

Мы заставляли колонну пленников маршировать на открытом воздухе с оголенными руками, чтобы эти руки быстрее замерзали на маньчжурском ветру. Было очень холодно, и мне не нравилось, когда приходилось идти в наряд конвоировать марширующих пленных.

Мы обливали пленных водой, чтобы обморожение происходило быстрее. Нужно было убедиться в том, что руки полностью промерзли, поэтому мы ударяли их короткой палкой. Если удар был звонким, значит, руки промерзли полностью и были готовы к опытам. Это звучало как удар по деревяшке.

Думаю, поэтому мы и называли пленников марута, деревянными бревнами. «Сколько бревен ты сегодня видел?» — Так мы шутили друг с другом. – «Немного, всего лишь три маленьких бревна».

Мы проводили эти опыты, чтобы изучить воздействие обморожения и экстремальных температур на человеческое тело. Эти знания были очень ценны. Мы узнали, что лучшее средство от обморожения – это не растирать плоть, а погружать ее в теплую воду. Наверное, это спасло жизни многих японских солдат. Мы также наблюдали за развитием гангрены и прочих заболеваний, когда обмороженные конечности отмирали на пленных.

Я слышал, что проводились опыты по повышению давления в герметичном помещении, пока человек, находящийся внутри, не взрывался, но лично их не наблюдал.

Я был в числе фельдшеров, которые приехали в январе 1941 года, чтобы практиковать свои хирургические навыки, мы проводили над пленными различные операции, включая ампутации. Мы использовали как здоровых пленных, так и пленных с обморожениями. Когда все конечности были ампутированы, выжившие использовались для тестирования биологического оружия.

Однажды два моих друга ампутировали у мужчины обе руки и пришили их к противоположным частям его тела. Я наблюдал за этим, но не участвовал. Не считал это полезным экспериментом.

Я последовала за шеренгой пленных в лагерь. Я походила вокруг, пытаясь отыскать свою тётю.

Мне повезло, и уже через полчаса я нашла, где они держали пленных женщин. Но когда я осмотрела все камеры, то не нашла никого, кто выглядел бы как она. Затем я бесцельно бродила по округе, осматривая все помещения. Я видела множество банок для образцов с законсервированными частями тел. Я запомнила, что в одном из помещений увидела очень высокий сосуд, в котором плавала половина человеческого тела, разрубленного вертикально пополам.

В конце концов я подошла к операционной, заполненной молодыми японскими докторами. Я услышала женский крик и вошла. На операционном столе один из докторов насиловал китайскую женщину. В помещении находились еще несколько китаянок, и все они, голые, держали женщину, лежавшую на столе, чтобы тот мог сосредоточиться на своем занятии.

Все остальные доктора наблюдали и совершенно спокойно переговаривались друг с другом. Один что-то сказал, и остальные засмеялись, включая того, кто насиловал женщину на столе. Я посмотрела на державших ее женщин и заметила, что у одной из них на пол-лица виднелось родимое пятно в форме летучей мыши. Она тихо говорила с женщиной на столе, пытаясь успокоить ее.

Меня по-настоящему шокировала не ее нагота и даже не то, что происходило. Она выглядела такой юной – и это поразило меня больше всего. Ей было семнадцать – на год младше меня, когда я поступила в колледж и уехала из дома. За исключением родимого пятна, она выглядела в точности как я в ее возрасте и в точности как моя дочь.

Представитель Котлер:

Миссис Чанг, вам нужен небольшой перерыв? Я уверен, что Подкомитет с пониманием отнесется…

Лиллиан Си Чанг-Вайет:

Нет, спасибо. Извините. Я продолжу.

Как только доктор закончил, женщину забрали со стола и унесли. Группа докторов смеялась и шутила друг с другом. Через несколько минут два солдата вернулись, сопровождая голого китайца. Первый доктор показал на мою тётю, и другие женщины безмолвно уложили ее на стол. Она не сопротивлялась.

Доктор указал на китайца и жестами показал ему на мою тётю. Сначала мужчина не понял, чего от него хотят. Доктор что-то сказал, и два солдата начали понукать мужчину штыками, заставляя его прыгать. Моя тётя посмотрела на него.

– Они хотят, чтобы ты трахнул меня, – сказала она.

Иногда мы по очереди насиловали женщин и девочек. Многие из нас никогда раньше не были с женщиной и даже не видели женских половых органов. Это было что-то вроде сексуального образования.

Одной из проблем, стоявших перед армией, были венерические заболевания. Военные доктора еженедельно обследовали «женщин для утех», делали им прививки, однако солдаты насиловали русских и китаянок и периодически заражались. Нам надо было лучше понять развитие, в частности, сифилиса и выработать действенную методику лечения.

Для этого мы инфицировали некоторых пленных сифилисом, а затем заставляли их вступать друг с другом в половую связь, чтобы заражение шло естественным способом. Конечно, после этого мы не прикасались к этим зараженным женщинам. Мы изучали воздействие заболевания на органы тела. Подобные исследования раньше попросту не проводились.

Второй раз я вернулась в прошлое год спустя, в 8 июня 1941 года, около пяти месяцев после пленения моей тёти. Я думала, что если выберу более позднюю дату, то, скорее всего, моя тётя уже будет мертва. Доктору Вэю строили различные препоны, и он считал, что слишком много путешествий в эту эпоху уничтожит большинство свидетельств. Он объяснил, что второе путешествие должно было стать последним.

Я нашла свою тётю в камере в полном одиночестве. Она была неимоверно худа, ее ладони были покрыты сыпью, а вокруг шеи виднелись волдыри от воспаленных лимфоузлов. Я также поняла, что она беременна. Должно быть, она была очень больна, так как лежала на полу с закрытыми глазами и бессильно стонала: «Ай-я, ай-я», практически все время, пока я оставалась с ней.

Я просидела, смотря на нее, весь день. Я пыталась успокоить ее, но, конечно, она не слышала меня и не чувствовала моих касаний. Слова успокаивали меня, не ее. Я пела ей песню, ту, что пел мне отец, когда я была маленькой:

萬里長城萬里長，長城外面是故鄉

高粱肥，大豆香，遍地黃金少災殃。

Я пыталась узнать ее и одновременно попрощаться с ней.

Чтобы изучить развитие сифилиса и других венерических заболеваний, мы подвергали женщин вивисекции через разные интервалы времени после их заражения. Нам важно было понять воздействие инфекции на жизненно важные органы, а вивисекция также давала ценную хирургическую практику. Иногда вивисекция проводилась с хлороформом, иногда – нет. Как правило, мы проводили вивисекцию образцов, на которых ставились эксперименты с сибирской язвой и холерой, не используя при этом анестезии, так как анестезия повлияла бы на результаты опытов. Такого же мнения мы придерживались в отношении женщин, зараженных сифилисом.

Не помню, скольких женщин я подверг вивисекции.

Некоторые из них были очень храбрыми и ложились на стол без какого-либо принуждения. Чтобы успокаивать их, я научился говорить «бутонг, бутонг» или «будет не больно» по-китайски. Затем мы привязывали их к столу.

Как правило, первый надрез от грудной клетки до живота заставлял женщин срываться в ужасающий крик. Некоторые из них продолжали долго кричать во время вивисекции. Позже мы начали использовать кляпы, чтобы крики не мешали обсуждению в процессе опыта. В целом женщины оставались в живых, пока мы не разрезали сердце, поэтому мы оставляли это напоследок.

Я помню, что один раз резал беременную женщину. Мы не стали использовать хлороформ, но потом она начала умолять нас: «Убейте меня, но не убивайте моего ребенка». Затем мы применили хлороформ, чтобы усыпить ее перед смертью.

Никто из нас прежде не видел внутренности беременной женщины, поэтому это была очень познавательная операция. Я подумал, что надо сохранить плод для дальнейших экспериментов, но он был слишком слабым и умер вскоре после извлечения. Мы пытались угадать, развился ли плод из семени японского доктора или же китайского пленного, и, как помню, в конце концов сошлись во мнении, что, скорее всего, это семя пленного, так как плод был довольно уродливым.

Я считал, что наши опыты над женщинами представляли огромную ценность и помогли нам многое узнать.

Я не думал, что вся наша работа в Отряде 731 была сколько-нибудь странной. После 1941 года меня перевели в северный Китай, сначала в провинцию Хэбэй, а затем в провинцию Шаньси. В армейских госпиталях мы, военные врачи, регулярно проводили практические хирургические операции с живыми китайскими объектами исследований. В указанные дни армия предоставляла эти объекты. Мы проводили ампутации, вырезали части кишечного тракта и сшивали вместе оставшиеся фрагменты, а также удаляли различные внутренние органы.

Часто мы практиковали хирургические операции без анестезии, чтобы моделировать военно-полевые условия. Иногда доктор стрелял пленному в живот, чтобы имитировать боевое ранение для нашей практики. После хирургической операции один из офицеров обезглавливал китайский объект исследований или душил его. Иногда вивисекции также служили практикой по анатомии для наших курсантов, чтобы они смогли совладать с нервным возбуждением. Для армии было важно быстро подготовить хороших хирургов, чтобы мы могли помогать солдатам.

Знаете, старики очень одиноки, поэтому говорят все что угодно, когда хотят, чтобы на них обратили внимание. Они готовы признаться в любых, самых дурацких придуманных историях о своих прежних делах. И это печально. Уверен, что мы можем найти какого-нибудь австралийского солдата, который признается в расчленении аборигенки, если вы разместите объявление с подобным запросом. Люди, которые рассказывают такие истории, просто хотят внимания, как те корейские проститутки, которые заявляют, что их похитила во время Войны японская армия.

Думаю, очень трудно судить кого-то, если меня самой там не было. Это случилось во время Войны, а в такие годы происходят всякие ужасные вещи. По-христиански правильно простить и забыть. Ворошить прошлое – очень жестоко. И вообще неправильно вмешиваться во все это. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Знаете, вся проблема в том, что китайцы очень жестоки по отношению к собакам. Они даже их едят. Кроме того, они так же жестоки к тибетцам. Поэтому стоит задуматься, может, это карма?

15 августа 1945 года мы узнали, что Император капитулировал перед Америкой. Как и многие японцы, находившиеся в то время в Китае, мой отряд посчитал, что будет проще сдаться китайским националистам. Отряд был переформирован в подразделение Национальной армии Чан Кайши, и я продолжил свою службу армейского доктора, помогая националистам бороться с коммунистами в китайской гражданской войне. Так как у китайцев практически не было квалифицированных хирургов, моя работа была чрезвычайно востребованной, и ко мне относились хорошо.

Однако националисты не имели никаких шансов против коммунистов, и в январе 1949 года коммунисты захватили мой армейский полевой госпиталь и взяли меня в плен. В первый месяц нам не разрешали покидать камеры. Я пытался подружиться с охранниками. Солдаты коммунистов были очень юными и тощими, однако их душевные порывы разительно отличались от настроя их националистических противников.

Через месяц нам вместе с охранниками начали давать ежедневные уроки марксизма и маоизма.

Мне говорили, что Война случилась не по моей вине и меня не стоит ни в чем винить. Я был простым солдатом, введенным в заблуждение императором Сёва и Хидэки Тодзио, чтобы сражаться за них в захватнической войне угнетателей против китайцев. В часы изучения основ марксизма мне говорили, что я пойму, что все бедняки: и японцы, и китайцы, очень похожи и являются братьями. Ожидалось, что мы осознаем тяжесть наших проступков против китайцев и напишем признания в тех преступлениях, которые совершили во время Войны. Как нам сказали, нам смягчат наказание, если эти признания будут действительно чистосердечными. Я писал признания, но их всегда отклоняли как недостаточно искренние.

Но так как я был врачом, то мне разрешили лечить пациентов в провинциальной больнице. Я получил должность старшего хирурга, и у меня появились подчиненные.

До нас доходили слухи о том, что вскоре начнется новая война между Соединенными Штатами и Китаем на территории Кореи. Как Китай может победить США? – думал я. Даже могучая японская армия не смогла выстоять против Америки. Возможно, что я попаду в плен к американцам. Похоже, я никогда не мог правильно угадать результаты войны.

После того как началась Корейская война, еды стало ощутимо не хватать. Охранники смешивали рис с зеленым рисом и дикими семенами, а пленным вроде меня давали рис с рыбой.

– Почему так? – спросил я.

– Вы пленные, – ответил мой охранник, которому только-только исполнилось шестнадцать лет. – Вы из Японии. Япония богатая страна, и с вами нужно обращаться так, чтобы это как можно точнее соответствовало условиям в вашей родной стране.

Я предложил охраннику рыбу, но он отказался.

– Ты не хочешь касаться еды, которую трогал японский дьявол? – шутил я с ним. Я учил его читать, а он втихомолку снабжал меня сигаретами.

Я был хорошим хирургом и очень гордился своей работой. Иногда мне казалось, что, несмотря на Войну, я сделал много ценного для Китая и помог многим пациентам благодаря полученным во время Войны навыкам.

Однажды ко мне в больницу пришла женщина. Она сломала ногу, и так как жила далеко от больницы, к тому времени, как ее семья привела ее ко мне, уже началась гангрена, и ногу так или иначе пришлось бы ампутировать.

Она лежала на столе, а я готовился применить анестезию. Я посмотрел ей в глаза, пытаясь успокоить. «Бутонг, бутонг».

Ее глаза широко раскрылась, и она дико закричала. Она орала и орала, она слезла со стола, волоча за собой помертвевшую ногу, пока не отдалилась от меня настолько далеко, насколько смогла.

Я узнал ее. Это была одна из китайских пленных, которых мы обучали помогать нам в качестве медсестер в армейском госпитале во время войны в Китае. Она помогала мне в некоторых моих хирургических операциях. Я спал с ней несколько раз. Я не знал ее имени. Она была для меня «номером 4», а некоторые из более юных докторов шутили о том, что ее стоило вскрыть, если Япония проиграет и нам придется отступать.

Я погрузился в невыразимую скорбь. Именно тогда я понял, какой на самом деле была моя жизнь и моя карьера. Я очень хотел стать успешным доктором, поэтому совершал такие поступки, на которые не способен человек. Тогда я и написал свое признание, а когда его прочитал мой охранник, то перестал со мной разговаривать.

Я отслужил свой срок, был освобожден и получил разрешение вернуться в Японию в 1956 году.

Я чувствовал себя потерянным. Все в Японии работали не покладая рук. Но я не знал, что делать.

– Ты не должен был ни в чем признаваться, – сказал мне один мой друг, который служил в том же отряде, что и я. – Вот я ничего не сказал, и они отпустили меня много лет назад. Теперь у меня хорошая работа. Мой сын станет доктором. Ничего не рассказывай о том, что произошло во время Войны.

Я переехал сюда, на Хоккайдо, и сделался фермером, завел хозяйство как можно дальше от центральной части Японии. Все эти годы я хранил молчание, чтобы защитить своего друга. Я думал, что умру раньше него и унесу свой секрет в могилу.

Но теперь мой друг мертв, и, хотя все эти годы я ничего не говорил о том, что сделал, сейчас меня уже ничто не остановит.

Я говорю только за себя и, наверное, еще за свою тётю. Я – единственная связь между ней и миром живых. А сейчас я уже сама вхожу в возраст.

Знать не знаю ничего о политике, и меня на самом деле это не очень заботит. Я рассказала вам, что видела, и я запомню до конца своих дней то, как моя тётя плакала в той камере.

Вы спрашиваете меня, чего я хочу. Я не знаю ответа на этот вопрос.

Некоторые говорят, что я должна потребовать правосудия над оставшимися в живых членами Отряда 731. Но что это значит? Я больше не ребенок. Я не хочу видеть суды, парады, зрелища. Закон не даст вам настоящего правосудия.

Чего я действительно хочу, так это того, чтобы увиденное мной никогда больше не повторялось. Но этого никто не может гарантировать. Поэтому я просто желаю, чтобы люди запомнили историю моей тёти, чтобы вина ее убийц и мучителей была очевидна всем жителям мира, чтобы все знали, как ее положили под иглу и скальпель.

Я не могу описать эти поступки каким-либо иным образом, кроме как преступление против человечности. Они отвергают самую суть жизни.

Японское правительство никогда не признавало работу Отряда 731 и никогда не извинялось за совершенные им преступления. Сейчас появляется все больше и больше свидетельств жестокости, захлестнувшей Китай во время Войны, но ответ всегда один: недостаточно улик, чтобы составить точное представление о том, что произошло.

Теперь у вас достаточно улик. Я видела все своими глазами. И я не устану говорить о том, что произошло, возражая всем скептикам. Я буду рассказывать свою историю так часто, насколько это потребуется.

Мужчины и женщины из Отряда 731 совершали преступления во имя Японии и японского народа. Я требую, чтобы правительство Японии признало эти преступления против человечности, извинилось бы за них и сделало все возможное для сохранения памяти о жертвах и осуждения всех преступников, чтобы слово правосудие в нашем мире все еще сохраняло хоть какое-то значение.

Я сожалею, господин председатель и члены Подкомитета, что правительство Соединенных Штатов никогда не признавало своей роли в укрытии этих преступников от правосудия после Войны и использовании информации, которая была получена в результате пыток, насилия и смерти, и никогда не извинялось за свои действия. Я требую, чтобы правительство США признало эти действия и извинилось за них.

Это всё.

Я хотел бы еще раз напомнить представителям общественности о необходимости поддержания правопорядка и норм приличия во время слушаний, иначе вас принудительно попросят покинуть помещение.

Миссис Чанг-Вайет, сожалею о том, что, по вашему мнению, вы испытали. Нисколько не сомневаюсь, что это произвело на вас неизгладимое впечатление. Благодарю также других свидетелей за те сведения, которые они нам предоставили.

Господин председатель и члены Подкомитета, вынужден еще раз высказать на этом заседании свой протест в отношении резолюции, предложенной моим коллегой, представителем Котлером.

Вторая мировая война была исключительным временем, когда обычные правила поведения человека оказываются неприменимыми, поэтому нет сомнений, что происходили ужасающие вещи, приводившие к ужасным страданиям. Но что бы ни произошло – а у нас нет тому четких доказательств, кроме результатов какой-то сенсационной высокоэнергетической физики, которые не понимает никто из присутствующих, за исключением, пожалуй, самой доктора Кирино, – было бы ошибкой стать рабами истории и дать повод настоящему управлять прошлым.

Современная Япония – самый важный союзник США в Тихом океане, если не во всем мире, тогда как Китайская Народная Республика ежедневно предпринимает шаги, оспаривающие наши интересы в регионе. Япония является ключевым звеном в сдерживании китайской угрозы.

Безосновательно в лучшем случае и контрпродуктивно в худшем представителю Котлеру выдвигать свою резолюцию. Без сомнения, эта резолюция приведет в замешательство и обескуражит нашего союзника, а также придаст силы нашим соперникам именно тогда, когда нам не следует переходить к театральным сантиментам, предположениям, основанным на истории, рассказанной чересчур эмоциональными свидетелями того, что могло быть просто «иллюзиями». И здесь я просто цитирую слова самой доктора Кирино, которая изобрела технологию изучения прошлого.

И вновь я призываю Подкомитет остановить эти деструктивные и бесполезные слушания.

Господин председатель и члены Подкомитета! Спасибо за возможность ответить представителю Хогарту.

Очень просто спрятаться за нечеткими словесными конструкциями с обезличенными глаголами типа «произошли ужасные события» и «имевшие место страдания». И мне очень жаль, что мой почтенный коллега, член Конгресса Соединенных Штатов, использует постыдную тактику отрицания и отговорок, которую часто использовали те, кто отрицал Холокост.

Каждое японское правительство, следуя своим предшественникам, отказывалось даже признавать, не то что приносить свои извинения, деятельность Отряда 731. Фактически долгие годы замалчивалось само существование Отряда. Это отрицание и отказ признавать зверства японцев во время Второй мировой войны стали тенденцией умаления и отрицания военных преступлений, говорим ли мы о так называемых «женщинах для утех», Нанкинской резне или принудительном рабском труде в Корее и Китае. Эта тенденция очень навредила отношениям Японии с ее азиатскими соседями.

Проблема Отряда 731 характеризуется своими уникальными сложностями. И здесь Соединенные Штаты вовсе не выступают незаинтересованной третьей стороной. В качестве союзника и, можно сказать, близкого друга Японии Соединенным Штатам следует указать, где друг совершил ошибку. Более того, США играли активную роль в том, чтобы исполнители преступлений Отряда 731 избежали правосудия. Генерал Макартур даровал членам Отряда 731 иммунитет, чтобы получить данные экспериментов. Мы частично несем ответственность за эти отказы и сокрытия, так как мы ценим загнившие плоды этих зверств больше, чем собственную безукоризненную репутацию. Этот грех лежит и на нас.

Я хочу подчеркнуть, что представитель Хогарт неправильно понял резолюцию. Господин председатель, мы со свидетелями просим не о признании вины текущим правительством Японии или ее гражданами. Мы просим, чтобы наш орган власти заявил о том, что Конгресс США считает необходимым почтить и увековечить память жертв Отряда 731 и осудить виновных в этих чудовищных преступлениях. Мы не говорим о конфискации имущества и лишении прав. Мы не призываем Японию выплатить компенсацию. Все, чего мы хотим, – это заявления о стремлении раскрыть правду и увековечить память.

Как и в случае мемориалов Холокосту, ценность такого заявления – всего лишь общественное подтверждение тесной связи человечества с этими жертвами, нашего единения против идеологии зла и варварства, которую исповедовали мясники из Отряда 731 и японские милитаристы, допустившие это зло и отдавшие приказ на его осуществление.

Хочу быть предельно ясным: «Япония» – не монолитное общество, и дело касается не только японского правительства. Отдельные граждане Японии проявили настоящий героизм, пролив свет на эти зверства после стольких лет молчания, практически преодолевая сопротивление правительства и общественного желания забыть обо всем и жить дальше. И я хочу поблагодарить этих граждан от всего сердца.

Правду нельзя смести как мусор под ковер, а семьям жертв и народу Китая не следует говорить, что правосудие невозможно, так как их текущее правительство не нравится правительству Соединенных Штатов, что эта грандиозная несправедливость должна быть скрыта от суда истории и мира. Есть ли какие-нибудь сомнения в том, что эта ни к чему не обязывающая резолюция или пусть даже более жесткие ее варианты была бы принята без каких-либо затруднений, если бы жертвами были те люди, к чьему правительству США были бы благосклонны? Если мы по «стратегическим причинам» жертвуем правдой в пользу получения каких-то ценностей для краткосрочной выгоды, то мы просто повторяем ошибку наших предков в конце Войны.

Но ведь мы не такие. Доктор Вэй предложил нам способ узнать правду о прошлом, и мы должны попросить правительство Японии и наше правительство взять на себя коллективную ответственность перед судом истории.

Когда я заканчивал свою докторскую работу в Бостоне, Эван и Акеми часто приглашали нас с женой к себе. Они были очень дружелюбны, всегда были готовы помочь и дали нам почувствовать тот энтузиазм и тепло, которыми справедливо славится Америка. В отличие от многих американских китайцев, с кем я встречался до этого, Эван, как казалось, не чувствовал своего превосходства над континентальными китайцами. Очень здорово, что он и Акеми стали нашими хорошими друзьями, что наши разговоры не нужно было фильтровать, принимая во внимание политические отношения между нашими странами, что очень часто приходится делать при общении китайских и американских ученых.

Так как я не только его друг, но и китаец, мне трудно объективно судить о работе Эвана, но я все же попытаюсь.

Когда Эван впервые заявил о своем намерении приехать в Харбин, чтобы отправиться в прошлое, китайское правительство с осторожностью поддержало этот проект. Так как раньше никто этого не делал, все последствия деструктивного путешествия Эвана во времени еще не были до конца понятны. Так как все улики в конце Войны были уничтожены, а японское правительство продолжало замалчивать проблему, и у нас нет доступа к объемным архивам документальных свидетельств и образцам деятельности Отряда 731, то считалось, что работа Эвана заполнит пробелы, позволив от первого лица взглянуть на то, что там происходило. Китайское правительство предоставило Эвану и Акеми визы, предполагая, что их работа поможет Западу понять исторические споры Китая с Японией.

Однако китайские чиновники хотели отслеживать его работу. Война была значительным эмоциональным потрясением для моих соотечественников, а ее незаживающие раны долгие послевоенные годы приводили к новым и новым спорам с Японией, поэтому с политической точки зрения вмешательство правительства в это дело было обоснованным. Вторая мировая война – это не отдаленное прошлое с участием наших далеких предков, и Китай не мог разрешить двум иностранцам шастать по современной истории, словно искатели приключений по гробницам древности.

Однако с точки зрения Эвана, – и я считаю, что он прав в своем мнении, – любая поддержка, контроль со стороны китайского правительства, а также любая связь с ним уничтожила бы достоверность его труда в глазах Запада.

Поэтому он отклонил все предложения китайской стороны и даже призвал вмешаться в опыт американских дипломатов. Это разозлило многих китайцев, оттолкнуло их от него. Позже, когда китайское правительство наконец свернуло его работу после целой лавины отрицательных отзывов, лишь немногие китайцы заступились за него, потому что все считали, что он и Акеми навредили (и даже намеренно) китайской истории и людям. Эти обвинения были несправедливыми, и, к сожалению, думаю, что я не сделал всего того, что мог бы, для защиты его репутации.

В течение всего своего проекта подход Эвана был одновременно и более универсальным, и более атомистическим, чем подход, свойственный китайцам. С другой стороны, его американская приверженность идеям индивидуализма вызывала то стремление дать услышать голос и почтить память каждой отдельной жертвы. Кроме того, он пытался переступить национальные границы, сделать так, чтобы люди по всему миру проявили сочувствие к этим жертвам, осудили их мучителей и подтвердили бы нашу всеобщую преданность гуманистическим принципам.

Однако он был вынужден все больше и больше дистанцироваться от китайцев, чтобы сохранить политическую независимость своего проекта в глазах Запада. Он пожертвовал своей репутацией, чтобы вызвать хоть какое-то сочувствие на Западе. Эван пытался смягчить западные предрассудки по отношению к Китаю. Было ли это трусливым поступком? Должен ли он требовать от них большего? Не знаю.

История – это ведь не частный вопрос. Даже члены семей жертв поняли, что история имеет свой общественный аспект. Сопротивление японской оккупации – основополагающее событие в жизни современного Китая, так же как Холокост был основополагающим событием для Израиля, а революция и гражданская война – основополагающими событиями в истории Америки. Возможно, западному человеку трудно это понять, однако для многих китайцев Эван, боявшийся их участия и отказавшийся от помощи, по сути, украл и стер их историю. Он пожертвовал историей китайцев без их разрешения в угоду западным идеалам. Я понимаю, зачем он это сделал, но не могу согласиться с тем, что он был прав.

Я как китаец не разделяю преклонение Эвана перед личностным восприятием истории. Раскрытие индивидуальной истории каждой жертвы – то, чего хотел Эван, – является невозможным и ни в какой мере не решит всех проблем.

Так как наши возможности сострадать всеобщим бедам весьма ограничены, я считаю, есть риск, что его подход привел бы только к сентиментальности и выборочным воспоминаниям. Во время японской оккупации Китая погибло более шестнадцати миллионов мирных жителей. И большая часть этих страданий связана не с «фабриками смерти», такими как Пинфан, или целыми полями мертвых тел, такими как Нанкин, о которых, как известно, говорили в газетах и благодаря этому они стали центрами нашего внимания. Нет. Все происходило в бесчисленных тихих деревнях, городках, отдаленных селениях, где женщин и мужчин калечили, насиловали, убивали, а их крики скрывались холодным ветром, и их имена навсегда остались неизвестными и забытыми. Но они также заслуживают того, чтобы их помнили.

Конечно, невозможно, чтобы о каждом зверстве кто-нибудь рассказал так же красноречиво, как Анна Франк, и я не считаю, что мы должны свести всю историю к сборнику таких вот повествований.

Но Эван говорил мне, что американец, скорее, станет работать над проблемой, которую он сможет решить, чем пытаться охватить целый ряд проблем, которых он решить не в состоянии.

У него был непростой выбор, и я никогда не пошел бы по его стопам. Но Эван всегда свято верил в свои американские идеалы.

Уже неоднократно говорилось, что, так как в Китае все знали об Отряде 731, доктору Вэю уже нечего было сказать китайцам, он просто воспринимался как еще один активист, начавший кампанию борьбы против Японии. Но это не совсем так. Один из самых трагичных аспектов спора между Китаем и Японией в отношении истории заключается в том, насколько зеркальны ответы этих двух стран по отношению друг к другу. Цель Вэя заключалась в том, чтобы спасти историю от тех ударов, которыми обменивались эти две державы.

На своем раннем этапе становления Народной республики с 1945 по 1956 год общий идеологический подход коммунистов заключался в восприятии японской оккупации как очередного исторического этапа на неуклонном движении человечества к социализму. И хотя японский милитаризм был осужден, а сопротивление праздновало победу, коммунисты также пытались простить японцев по отдельности, если те демонстрировали раскаяние – на удивление христианский и конфуцианский подход для атеистического режима. В этой атмосфере революционной пылкости отношение к японским пленным было, по существу, гуманным. Они обучались основам марксизма и должны были писать признания в своих преступлениях. (Эти классы стали основой для формирования в Японии общественного мнения, что любой человек, признавшийся в ужасных преступлениях, совершенных во время Войны, был обработан коммунистами.) После того как они демонстрировали достаточное перевоспитание, их отпускали обратно в Японию. Затем память о Войне начала постепенно подавляться в Китае, так как страна возбужденно строила утопический социализм, что привело к хорошо известным разрушительным последствиям.

Однако это великодушие по отношению к японцам было с лихвой компенсировано сталинистским жестким обращением с землевладельцами, капиталистами, интеллигенцией и теми китайцами, которые сотрудничали с японцами. Сотни тысяч людей были убиты, как правило, практически бездоказательно и без соблюдения каких-либо правовых норм.

Позже, в 1990-е годы, правительство Народной республики начало пробуждать в народе память о Войне в контексте патриотизма, чтобы обеспечить свою легитимность в эпоху всемирного краха коммунизма. По иронии судьбы, эта очевидная уловка не дала большому числу людей примириться с Войной – недоверие к правительству заставляло отрицательно относиться ко всем его начинаниям.

Поэтому подход Народной республики к исторической памяти сформировал ряд взаимосвязанных проблем. Во-первых, снисходительность, проявленная к пленным, послужила основой для того, чтобы скептики начали сомневаться в правдивости признаний японских солдат. Во-вторых, попытки пробудить патриотизм за счет памяти о Войне позволили обвинить правительство в том, что любые попытки пробуждения народной памяти были политически мотивированными. Наконец, отдельные жертвы зверств стали анонимными символами на службе у государства.

Однако редко признавалось, что послевоенное молчание Японии о военных преступлениях было вызвано китайской реакцией. Слева движение за мир говорило, что все страдания во время Войны связаны с самой природой войны, поэтому всему миру следовало бы принести покаяние и заключить мир между народами без какого-либо чувства вины. В центре акцент делался на материальном развитии, которое стало бы живительной силой, исцеляющей от ран, нанесенных Войной. Справа вопрос вины за преступления военного времени очень тесно был привязан к патриотизму. По сравнению с Германией, которая могла обвинить во всем нацизм, стоящий в стороне от понятия нации, невозможно было бы признать зверства японцев во время Войны, если не говорить, что сама Япония страдала под гнетом режима.

Поэтому разделенные лишь узким морем Китай и Япония невольно начали обмениваться одинаковыми обвинениями в варварстве во время Второй мировой войны, запутываясь в универсальных идеалах, таких как «мир» и «социализм», смешивая память о Войне с патриотизмом; абстрагируя жертв и преступников в некие символы на службе государства. В этом свете абстрактные, неполные, фрагментарные воспоминания в Китае и молчание Японии были лишь двумя сторонами одной монеты.

В основе концепции Вэя лежало убеждение, что без фактической памяти примирения быть не может. Без фактической памяти отдельные граждане каждой страны не смогли бы сопереживать жертвам, помня и ощущая их страдания. Индивидуальная история, которую каждый из нас может рассказать о себе, о том, что случилось в его жизни, является обязательным фактором, который не позволит нам попасть в ловушку сухих бумажных страниц. Именно это и лежало в концептуальной основе проекта Вэя.

Эми Роу: Благодарим вас, посланник Йошида и доктор Вэй, за то, что согласились прийти сегодня на нашу передачу «Обмен репликами». Наши зрители желают получить ответы на свои вопросы, а я бы хотела, чтобы мы ощутили блеск вашего интеллекта!

Посланник Йошида, давайте начнем с вас. Почему Япония не может извиниться?

Йошида: Эми, Япония уже извинилась. Вот в чем дело. Япония уже извинялась много раз за Вторую мировую войну. Каждые несколько лет мы видим это представление, когда нам говорят, что Япония должна извиниться за свои действия во время Второй мировой войны. Однако Япония уже делала это. Я просто зачитаю несколько цитат.

Вот цитата из заявления премьер-министра Томиити Мурайама, сделанного 31 августа 1994 года. «Действия Японии в определенный период прошлого не только привели к появлению множества жертв здесь, в Японии, но также принесли боль и незаживающие раны народам соседних стран Азии и других регионов. Эта боль чувствуется даже сегодня. Поэтому я пользуюсь этой возможностью, чтобы высказать свою точку зрения, основанную на моем глубоком чувстве вины за ту агрессию, колониальное правление и прочие причины, принесшие непереносимые страдания и боль стольким людям, что дальнейший путь Японии должен быть ориентирован на любые возможные действия для поддержания мира во всем мире одновременно с отказом от каких-либо дальнейших войн с нашей стороны. Для нас, японцев, очень важно честно оценивать нашу историю вместе с соседними азиатскими странами и остальным миром».

И снова цитата из заявления японского Парламента от 9 июня 1995 года: «В связи с 50-й годовщиной завершения Второй мировой войны Палата приносит свои искренние соболезнования тем людям, которые пали в боях, стали жертвами войны и аналогичных действий по всему миру. Размышляя в печали о многих проявлениях колониального правления и агрессии в современной мировой истории и признавая тот факт, что Япония в прошлом принимала участие в этих действиях, причиняя боль и страдания народам других стран, особенно в Азии, члены Палаты испытывают глубокое чувство вины».

Я могу продолжить и зачитать еще десятки цитат, подобных этой. Япония действительно извинилась, Эми.

Однако каждые несколько лет пропагандистские рупоры ряда режимов, враждебно относящихся к свободной и процветающей Японии, пытаются разворошить успокоившуюся историческую память, чтобы сыграть на противоречиях. Когда это закончится? Некоторые интеллектуалы позволили использовать себя в качестве инструментов этой пропаганды. Хочется, чтобы они очнулись и увидели, как их используют.

Роу: Доктор Вэй, я должна сказать, что мне лично эти цитаты действительно кажутся извинениями.

Вэй: Эми, моя цель – вовсе не унижение Японии. У меня есть обязательства перед жертвами и памятью о них и нет никакого стремления устраивать театральные представления. Я прошу лишь, чтобы Япония признала всю правду, которая происходила в Пинфане. Я хотел бы обратить внимание на детали и признание этих деталей, а не выслушивать пустые банальности.

Но так как посланник Йошида решил вспомнить об извинениях, давайте присмотримся к ним повнимательнее.

Заявления, процитированные посланником, великолепны, однако носят довольно отвлеченный характер, в них говорится о неких расплывчатых, неопределенных страданиях. Это извинения в самом что ни на есть обтекаемом и разбавленном виде. Посланник ни словом не обмолвился о том, что японское правительство постоянно отказывается признать множественные конкретные военные преступления и почтить память реальных жертв.

Более того, каждое заявление, подобное процитированным посланником, вскоре уравновешивается другим заявлением значительного японского политика, где тот выражает свое сомнение в том, что действительно произошло во время Второй мировой войны. Год за годом мы воспринимали эти представления японского правительства как выступление двуликого Януса.

Йошида: Наличие разных мнений по историческим вопросам не кажется таким уж необычным явлением, доктор Вэй. В демократическом государстве это нормальная практика.

Вэй: Посланник, фактически существование Отряда 731 постоянно обходилось стороной в заявлениях японского правительства: более пятидесяти лет официальной позицией было абсолютное молчание об Отряде 731, независимо от постепенного накопления фактических свидетельств, включая человеческие останки, связанные с деятельностью Отряда 731. Даже существование Отряда не было признано до 90-х годов, а правительство неизменно отвергало исследования и использование биологического оружия во время Войны.

Только в 2005 году в ответ на судебные иски некоторых родственников жертв Отряда 731 с требованием компенсации Верховный суд Японии признал использование Японией биологического оружия во время Войны. Впервые официальное лицо из японского правительства признало этот факт. Эми, вы можете заметить, что это произошло через десять лет после тех величественных заявлений, зачитанных посланником Йошидой. Суд отказал в какой-либо компенсации.

С тех пор японское правительство постоянно заявляло о нехватке свидетельств, подтверждающих те эксперименты, которые проводились Отрядом 731, либо предоставляющих подробные сведения о деятельности Отряда. Официальное отрицание и замалчивание продолжались, несмотря на попытки некоторых японских ученых пролить свет на этот вопрос.

Однако многочисленные бывшие члены Отряда 731 нашли в себе мужество с 1980-х годов признаться и покаяться в своих злодеяниях. А мы подтвердили и расширили эти свидетельства свидетельствами очевидцев – наших волонтеров, которые посетили Пинфан. Ежедневно мы узнаем все больше и больше о преступлениях Отряда 731. Мы расскажем миру все истории жертв.

Йошида: Я не уверен, что работа историков должна заключаться в «рассказывании историй». Хотите беллетристики – пожалуйста, но не говорите людям, что это имеет какое-либо отношение к науке. Исключительные претензии нуждаются в исключительных доказательствах. Однако пока нет достаточного количества свидетельств, чтобы можно было непосредственно обвинять Японию.

Вэй: Посланник Йошида, вы заявляете, что в Пинфане ничего не произошло? Вы заявляете, что эти отчеты американских оккупационных властей, сделанные сразу же после Войны, являются ложью? Вы говорите, что эти дневниковые записи того времени, сделанные офицерами Отряда 731, тоже являются ложью? Вы всё это отрицаете?

Но мы можем легко уладить проблему. Вы отправитесь в 1941 год в Пинфан? Поверите, если увидите всё собственными глазами?

Йошида: Я… Я не… Я пытаюсь провести грань… Это было военное время, доктор Вэй, и, возможно, некоторые неуместные вещи действительно случались. Но «истории» – это еще не доказательства.

Вэй: Вы отправитесь в прошлое, посланник?

Йошида: Нет. Я не вижу причин подвергать себя этому. Не вижу причин погружаться в эти галлюцинации, якобы означающие «путешествие во времени».

Роу: Наконец-то чувствуется, что стало жарко!

Вэй: Посланник Йошида, позвольте мне быть предельно откровенным. Люди, отрицающие эти факты, заново совершают преступление против жертв этих зверств: они не только встают в один ряд с мучителями и убийцами, но также пытаются стереть эти жертвы из нашей памяти, заткнуть им рот, убить их по новой.

В прошлом их задача была довольно простой. Если отрицанию не было серьезного сопротивления, память потихоньку угасала вместе со старостью и смертью свидетелей, поэтому голоса прошлого постепенно затихали, и люди, пытавшиеся всё замолчать, в конце концов одержали бы свою победу. Современники злоупотребляли бы памятью мертвых, и ведь именно так история и писалась до настоящего времени.

Но теперь мы подошли к концу истории. Что сделали мы с супругой – так это убрали стороннего рассказчика и дали всем шанс увидеть историю своими глазами. Вместо памяти у нас теперь есть неопровержимые доказательства. Вместо злоупотребления памятью мертвых мы можем посмотреть в глаза умирающим. Я видел эти преступления своими глазами. И вы не можете этого отрицать.

Суть истории – описательное повествование, поэтому донесение до нашего современника правдивых фактов, которые подтверждают и объясняют наше существование, и является основной задачей историка. Однако истина чересчур хрупка, и у нее очень много врагов. Возможно, именно поэтому слово «истина» редко произносится без оговорок, украшений и условий, несмотря на то, что мы, научные работники, должны, как говорится, заниматься поисками истины.

Каждый раз, когда я рассказываю об ужасных преступлениях, таких как Холокост или Пинфан, силы, отрицающие эти факты, всегда готовы сделать всё, чтобы уничтожать, стирать память, затыкать рот, предавать забвению. История всегда была трудной наукой для того, кто всерьез ею занимался из-за этой хрупкости истины, поэтому для отрицания исторических фактов ничего не стоит назвать истину выдумкой.

Поэтому нужно сохранять особую осторожность, повествуя о значительной несправедливости. Человечество в целом всегда не прочь послушать какое-либо повествование, однако нас также научили не доверять отдельному оратору.

Да, это правда, что ни нация, ни историк не могут рассказать об историческом событии, охватывая все аспекты истины. Но при этом лживо утверждение, что сформулированное повествование так же далеко от истины. Земля – не идеальная сфера и не плоский диск, однако модель сферы значительно ближе к истине. Аналогично некоторые повествования ближе к истине, чем другие, поэтому нам всегда следует рассказывать так, чтобы наше повествование было как можно ближе к истине, насколько это по-человечески возможно.

Тот факт, что мы никогда не получим исчерпывающие, идеальные знания, не лишает нас морального права становиться судьями и противостоять злу.

Меня называли отрицателем исторических фактов, а также более обидными прозвищами. Но я не принадлежу к японским реакционерам, которые считают, что Отряд 731 является мифом. Я не говорю, что там ничего не происходило. Я просто хочу сказать, что, к сожалению, у нас недостаточно свидетельств, чтобы уверенно описать все, что там было.

Я очень уважаю Вэя, и он остается одним из моих лучших студентов. Но, на мой взгляд, он отрекся от ответственности историка – сделать все возможное, чтобы истина не была опутана сомнениями. Он перешел ту черту, которая отделяет историка от активиста.

Мне кажется, что природа этой борьбы не идеологическая, а методологическая. Мы боремся за то, из чего состоит доказательство. Историки, обучавшиеся в западной и азиатской традициях, всегда полагались на документальные свидетельства, однако доктор Вэй сейчас выдвигает принцип главенства свидетельств очевидцев, и даже не современников, прошу заметить, а свидетелей, наблюдающих вне потока времени.

В этом подходе видится очень много проблем. У нас богатый опыт, пришедший из сферы психологии и юриспруденции, опыт сомнения в достоверности рассказов свидетелей-очевидцев. Кроме того, нас серьезно заботит сама природа одноразового применения процесса Кирино, который, похоже, уничтожает сам объект исследований и стирает историю, несмотря на то, что он претендует на возможность увидеть историю воочию. Вы буквально лишаете нас возможности вернуться в тот момент времени, который уже был просмотрен, пережит и, значит, использован другим свидетелем. Если свидетельство каждого очевидца не может пройти независимую проверку, как же полагаться на этот процесс в качестве источника исторической правды?

Я понимаю, что с точки зрения сторонников доктора Вэя непосредственный опыт личного наблюдения разворачивающейся перед глазами истории не дает повода для сомнений в тех свидетельствах, которые оставили неизгладимый след в сознании свидетеля. Однако для остальных этого попросту недостаточно. Процесс Кирино требует определенной веры: те, кто стал свидетелем неописуемого, не сомневаются в его существовании, однако эту ясность невозможно передать всем остальным. И так мы застреваем в тупике современности, пытаясь хоть как-то понять прошлое.

Доктор Вэй завершил процесс рационального исторического поиска и сделал из него разновидность личной веры. То, что увидел один свидетель, больше никогда не увидит никто другой. Это сумасшествие.

Я смотрела видеоролики со старыми солдатами, которые якобы признались в этих ужасных вещах. Я им не верю. Они плачут и говорят так эмоционально, как будто они сошли с ума. Коммунисты хорошо умели промывать мозги, и это, несомненно, результаты их коварного плана.

Я помню, один из этих стариков описывал доброту своих охранников-коммунистов. Добрые охранники-коммунисты! Если это не свидетельство промывки мозгов, то я уж не знаю, что вообще можно назвать таким свидетельством!

Китайцы хорошо умеют делать только одно – лгать. Они лгут, когда готовят еду, лгут со своими Олимпийскими играми, приводят ложную статистику. Вся их история – одна сплошная ложь. Этот Вэй – американец. Однако он еще и китаец, поэтому ему вообще нельзя доверять.

Солдаты, которые «покаялись», опозорили свою страну.

Журналист: Из-за того, что они сделали?

Из-за того, что они сказали.

Мы живем в эпоху, когда ценятся подлинные личные рассказы, которые чаще всего принимают форму мемуаров. Свидетельства очевидцев являются непосредственными и реальными, что волей-неволей заставляет им верить, и мы считаем, что правды в них больше, чем фантазии. Но, как это ни парадоксально, мы также готовы уцепиться за любое фактическое отклонение и несогласованность в таких повествованиях и объявить их вымыслом целиком и полностью. Есть в этой динамике печальная тенденция «всё или ничего». Мы должны признать прежде всего, что такое повествование неизменно является субъективным, однако это не значит, что в нем не может быть истины.

Эван был большим радикалом, чем о нем думали люди. Он хотел освободить прошлое от гнета настоящего, чтобы историю невозможно было игнорировать, выбросить из головы, а также чтобы она не служила нуждам настоящего. Возможность для всех нас воочию наблюдать за фактической историей и переживать прошлое означала, что прошлое перестало быть прошлым, а воплотилось в жизнь и стало доступным в любой момент времени.

То, что удалось сделать Эвану, это преобразовать историческое исследование в некоторую форму написания мемуаров. Эта разновидность эмоционального опыта является важной для нашего понимания истории, а также для принятия решений. Культура – это не просто результат рационального подхода, но и настоящее, внутреннее сопереживание. Боюсь, именно этого настоящего сопереживания и недостает в той послевоенной японской реакции на историю.

Эван пытался привнести больше сопереживания и чувств в историческое исследование. Именно поэтому он был распят академическим сообществом. Однако такое добавление в изучение истории сопереживания и неизменно субъективного измерения личностного повествования не будет отвлекать нас от истины. Это только дополнит и усилит наше восприятие истины. Мы признаем наши слабости, и субъективность не освобождает нас от взятия на себя моральной ответственности доносить до каждого человека истину, ведь «истина» – это не какое-то обособленное понятие, а целая система общего опыта и общего понимания, которая в совокупности и формирует человечество.

Конечно, привлечение внимания к важности и главенству свидетельств очевидцев дало дорогу новой опасности. Имея в наличии небольшое количество денег и нужное оборудование, любой человек может стереть частицы Бёма-Кирино в интересующей его эпохе и месте, а значит, сделать невозможным непосредственное восприятие этих событий. Сам того не подозревая, Эван изобрел технологию, которая сможет завершить историю навсегда, лишив нас и последующие поколения эмоционального опыта от ощущения прошлого, который Эван так ценил.

Трудными оказались годы, последовавшие сразу же после полного моратория на путешествия во времени. Эвану с минимальным перевесом голосов отказали в должности постоянного профессора, а передовица в «Уолл-стрит джорнел» его старого друга и учителя Виктора Лоэнсона, где Эвана назвали «инструментом пропаганды», очень его задела. Затем начались ежедневные угрозы убийством и постоянные беспокоящие нас телефонные звонки.

Но мне кажется, что больше всего его потрясло то, что они сделали со мной. Апогеем всех атак наших противников была просьба факультета информационных технологий института о добровольном исключении меня из каталога профессорско-преподавательского состава. Когда они выкладывали информацию обо мне на веб-сайте, сайт взламывали в течение нескольких часов, страницу моей биографии меняли на фотографии, где эти люди, столь отважные и красноречивые, демонстрировали свою силу и интеллект, показывая, что они сделали бы со мной, попади я к ним в руки. И вы, наверное, помните освещение в новостях той ночи, когда я возвращалась домой с работы одна.

Не хочу вспоминать то время, если вы не возражаете.

Мы переехали в Бойсе, где попытались укрыться от всех невзгод. Мы жили тихо, наш номер телефона не был указан в каталогах, по существу, мы оставались вне поля зрения. Эван начал принимать лекарства от депрессии. По выходным мы ходили в походы по горам Сотут, и Эван составлял карту заброшенных шахт и городов-призраков, оставшихся после золотой лихорадки. Мы были счастливы тогда, и мне кажется, что ему становилось лучше. Это временное пребывание в Айдахо напомнило ему, что иногда мир бывает неплохим и в нем есть не только тьма и отрицание.

Однако он ощущал себя потерянным. Ему казалось, что он скрывался от истины. Я знала, что он разрывался между грузом своих обязательств перед прошлым и своей лояльностью к настоящему, ко мне.

Я не могла смотреть на то, как эта внутренняя борьба уничтожает его, поэтому спросила, готов ли он вернуться к борьбе.

Мы вылетели в Бостон, и все стало еще хуже. Он хотел положить конец истории как таковой и дать право высказаться голосам из прошлого в назидание современности. Но все пошло не так, как он задумал. Прошлое ожило, но когда они встретились лицом к лицу, настоящее решило воспринимать историю как религию.

Чем больше делал Эван, тем сильнее ему казалось, что сделал он ничтожно мало. Он не ложился спать, а засыпал прямо за столом. Он писал, писал, писал непрерывно. Он считал, что в одиночку может опровергнуть всю ложь и одолеть своих врагов. Он никогда не задумывался о том, что уже достаточно, хватит. Я стояла в стороне, понимая, что ничем не могу ему помочь.

– Я должен говорить от их имени, потому что больше за них никто не вступится, – твердил он мне.

Казалось, к тому времени он жил больше прошлым, чем настоящим. И хотя у него больше не было доступа к нашему оборудованию, он снова и снова вспоминал свои путешествия. Ему казалось, что он подвел всех жертв.

На него возложили огромную ответственность, и он всех подвел. Он пытался раскрыть мир значительной несправедливости, однако при этом всколыхнул отрицание, ненависть и яростное замалчивание.

Вскоре наступит 90-я годовщина Мукденского инцидента, который послужил началом японского вторжения в Китай. До сего дня война оставалась главным фактором отношений между двумя странами.

…

…

Солдаты из Отряда 731 затем продолжили свои карьеры в послевоенной Японии. Трое основали Японский банк крови (который позже стал Зеленым крестом, крупнейшей фармацевтической организацией в Японии) и вовсю применяли знания и методы замораживания и сушки крови, которые вынесли из экспериментов над людьми во время Войны. Они производили продукты из высушенной крови для продажи армии США, получая при этом значительную прибыль. Генерал Сиро Исии, командир Отряда 731, возможно, провел после Войны несколько лет на работе в Мэриленде, координируя исследовательские работы в области биологического оружия. Публиковались документы на основе данных, полученных после опытов с человеческими образцами, включая детей (иногда в качестве прикрытия использовалось слово «обезьяна»), и возможно, что публикуемые сегодня медицинские исследования содержат ссылки на те факты, что делают нас ничего не знающими выгодополучателями результатов тех давних зверств.

…

…

Многие люди внутри Японии и за ее пределами протестовали против свидетельств выживших членов Отряда 731: они говорили, что те состарились, их память уже ни на что не годится; им нужна врачебная помощь; они могут быть душевнобольными или же им промыли мозги китайские коммунисты. Нельзя было полагаться исключительно на устные показания, пытаясь сформировать крепкое историческое обоснование. Для китайцев это звучало как очередные отговорки тех, кто отрицал Нанкинскую резню и прочие зверства японцев.

Год за годом эти два народа разделяла все большая и большая пропасть.

Эван Вэй, молодой американский специалист китайского происхождения по хэйанской Японии, и Акеми Кирино, американский специалист японского происхождения по экспериментальной физике, похоже, не любили революционных деятелей, которые могли привести мир на грань войны. Однако иногда история насмехается над нашими ожиданиями.

Если раньше проблема заключалась в отсутствии каких-либо доказательств, то они нашли способ предоставить неопровержимые доказательства: любой человек может наблюдать историю по мере ее возникновения, как пьесу.

Мировые правительства пришли в бешенство. Вэй отправлял родственников жертв Отряда 731 в прошлое, чтобы те стали свидетелями ужасов, творившихся в операционных и тюремных камерах Пинфана, и в это же время Китай с Японией вели настоящую войну в судах и перед телекамерами, предъявляя друг другу равнозначные претензии, уходящие своими корнями в прошлое. Соединенные Штаты постоянно втягивались в эту борьбу и в целях национальной безопасности запретили использовать оборудование Вэя, когда он раскрыл свои планы по изучению предполагаемого использования Америкой биологического оружия (возможно, полученного на основе исследований Отряда 731) во время Корейской войны.

Армяне, евреи, американские индейцы, тибетцы, индийцы, кикуйу, потомки рабов в Новом Свете – все жертвы жестокости и ненавистничества по всему миру выстроились в очередь и потребовали немедленно начать использовать это оборудование: некоторые из страха, что их история будет стерта власть имущими, другие – желая использовать свою историю для обретения политических выгод. Кроме того, страны, которые изначально поощряли использование этой технологии, начали сомневаться, когда последствия стали явными: хотели ли французы воскресить память о порочности своих граждан во времена правительства Виши? Хотели ли китайцы заново пережить весь ужас Культурной революции? Хотели ли англичане увидеть примеры геноцида, легшего в основание их империи?

С незаурядной прыткостью демократии и диктатуры по всему миру подписали полный мораторий на путешествия во времени, при этом ожесточенно споря по каждой мелочи, пытаясь определить правила, как разделить юрисдикцию над прошлым. Казалось, что все предпочитали пока не связываться с прошлым.

Вэй писал: «Вся письменная история ставит перед собой одну-единственную цель: связно описать ряд исторических фактов. Слишком долго мы барахтались в спорах об этих фактах. Путешествие во времени сделает истину такой же доступной, как то, что мы наблюдаем через окно».

Однако Вэй ничего не доказал, отправляя с помощью своего оборудования большое количество родственников китайских жертв Отряда 731, а не профессиональных историков. (Справедливо было бы спросить, изменилось ли что-нибудь, если бы в прошлое отправились профессиональные историки. Возможно, никуда не делись бы обвинения в том, что видения, наблюдаемые путешественниками, были всего лишь искажениями, вызванными оборудованием, или измышлением необъективных историков.) В любом случае родственники, будучи необученными наблюдателями, не стали дотошными и объективными свидетелями. Они не смогли правильно ответить на вопросы, которые должны были ставиться перед исследователями и которые сразу же задали скептики («Были ли на униформе японских докторов нагрудные карманы?», «Каким было общее число пленников на объекте в то время?»). Они не знали японского языка, который слышали во время своих путешествий. Их риторика, к сожалению, всегда уподоблялась той, что они слышали от своего правительства, которому не доверял весь мир. Пересказы их наблюдений зачастую имели незначительные расхождения. Более того, они срывались при съемке, их эмоциональные свидетельства еще больше убеждали скептиков, что Вэй был больше заинтересован в эмоциональном катарсисе, а не историческом исследовании.

Эта критика выводила Вэя из себя. Страшные зверства происходили в Пинфане, и мир осознанно заставил себя забыть о них из-за умелого прикрытия. Китайское правительство так ненавидели, что мир поощрял все отрицания с японской стороны. Споры о том, проводили ли доктора вивисекцию без использования анестезии всех или только некоторых жертв, было ли большинство пленников политическими заключенными, невинными крестьянами, захваченными во время рейдов, или преступниками, было ли известно Исии об опытах над детьми и младенцами и так далее, казались Вэю отвлеченными и не имеющими никакого отношения к делу. Тот факт, что скептики акцентировали внимание на несущественных деталях униформы японских докторов, пытаясь дискредитировать его свидетелей, казались Вэю недостойным ответа.

Он продолжал пропагандировать путешествия в прошлое, а другие историки, которые считали его изобретение технологией будущего, начали протестовать. История, как оказалось, была ограниченным ресурсом, и каждое путешествие Вэя безвозвратно отнимало у нас часть прошлого. Он оставлял в прошлом огромные дыры, как в швейцарском сыре. Как первые археологи, которые уничтожали все объекты раскопок, пытаясь найти несколько ценных артефактов, тем самым стирая в пыль ценную информацию о прошлом, Вэй уничтожал ту историю, которую пытался сохранить.

Когда в минувшую пятницу Вэй бросился под поезд в бостонском метро, его, несомненно, преследовало то прошлое, которое он потревожил. Возможно, он также был подавлен тем непреднамеренным толчком, который дала его работа всем силам отрицания. Пытаясь положить конец противоречиям в истории, он лишь усугубил их. Пытаясь предоставить слово жертвам значительной несправедливости, он преуспел только в том, чтобы эти жертвы замолчали навсегда.

У меня был один секрет от Эвана. Нет, на самом деле два.

Первым секретом был мой дед. Он умер до того, как мы с Эваном встретились. Я никогда не приходила на его могилу в Калифорнии вместе с Эваном. Я просто сказала ему, что не хочу говорить с ним об этом, и никогда не раскрывала Эвану его имени.

Второй секрет – мое путешествие в прошлое, единственное, которое я совершила. В то время мы были в Пинфане, и я отправилась в 9 июня 1941 года. Я знала план того места довольно хорошо по описаниям и картам, поэтому избегала камер и лабораторий. Я прошла в здание, где размещался командный центр.

Я осмотрелась и нашла кабинет начальника исследований патологий. Начальник находился внутри. Это был красивый мужчина: высокий, худой, с хорошей осанкой. Он писал письмо. Я знала, что ему 32 года, столько же исполнилось тогда и мне.

Я посмотрела через его плечо на строки письма, над которым он работал. Его каллиграфия была очень красива.

Я пока еще не привык к своей рутинной работе, но все складывается хорошо. Маньчжоу-го – очень красивое место. Поля сорго простираются вдаль, насколько хватает глаз. Как океан. Уличные торговцы делают здесь замечательное тофу из свежей сои, и оно восхитительно пахнет. Не настолько хорошо, как японское, но тем не менее весьма недурно.

Тебе понравится Харбин. Теперь, когда русские ушли, улицы Харбина представляют собой гармоничное сочетание пяти народов: китайцев, маньчжуров, монголов и корейцев, которые низко кланяются, когда мимо проходят наши славные японские солдаты и колонисты, ведь они безмерно благодарны нам за освобождение и богатство, которое мы принесли этой прекрасной земле. Десять лет ушло на то, чтобы утихомирить это место и устранить всех бандитов-коммунистов, которые лишь незначительно, очень редко, досаждают нам. Большинство китайцев теперь спокойны и послушны.

Но все, о чем я думаю теперь, когда не работаю, – это о тебе и Наоко. Это ради нее мы с тобой сейчас так далеко друг от друга. Это ради нее и ради ее поколения мы должны сейчас идти на эти жертвы. Я очень печалюсь, что пропущу ее первый день рождения, но я очень рад, что сфера всеобщего процветания в Большой Восточной Азии преображает этот удаленный, но очень богатый внутренний район. Здесь действительно ощущаешь, что наша Япония – это свет Азии, ее спасение.

Не унывай, моя дорогая, и чаще улыбайся. Все наши сегодняшние жертвы будут означать, что Наоко и ее дети увидят Азию, занявшую место по праву в этом мире, свободном от ярма европейских убийц и грабителей, которые топчут ее и оскверняют ее красоту. Мы вместе отпразднуем тот день, когда выгоним англичан из Гонконга и Сингапура.

Я уже читала это письмо раньше. Это было давно, когда я была еще маленькой девочкой. Оно было одной из самых ценных вещей моей мамы, и я помню, как просила ее объяснить мне все выцветшие иероглифы.

– Он очень гордился своей начитанностью, – говорила мне мать. – И всегда заканчивал свои письма танкой.

В те годы дедушка уже долгое время страдал от старческой деменции. Он часто путал меня с мамой и называл ее именем. Иногда он учил меня, как делать оригами животных. Его пальцы были очень проворными – наследие многолетней хирургической практики.

Я смотрела, как дедушка закончил писать письмо и сложил его. Я последовала за ним из кабинета в лабораторию. Он готовился к эксперименту, его блокнот и инструменты были аккуратно разложены на скамье.

Он позвал одного из ассистентов, попросил его принести объект для экспериментов. Ассистент вернулся через десять минут с подносом, на котором лежало кровавое месиво, похожее на дымящееся тофу. Это были человеческие мозги, все еще теплые, только что извлеченные из тела, так что я видела подымающееся над ним испарение.

– Очень хорошо, – кивнул дедушка. – Очень свежие. Как раз подойдет.

Иногда мне хотелось, чтобы Эван не был китайцем, точно так же, как иногда хотелось, чтобы я не была японкой. Но это были мгновения мимолетной слабости. Всерьез я так не думала. Мы родились во время бурных исторических перемен, поэтому надо было плыть и держаться на воде, а не жаловаться на свою судьбу.

С тех пор как я стала американкой, люди говорили мне, что вся суть Америки – это забвение своего прошлого. Я никогда этого не понимала. Невозможно забыть свое прошлое, как невозможно, например, сбросить кожу.

Желание исследовать прошлое, говорить от имени мертвых, восстанавливать их жизни: вот каким был Эван, и это мне нравилось в нем больше всего. И точно так же мой дедушка был частью меня, и все, что он делал, было во имя моей матери, меня и моих детей. Я несу ответственность за его прегрешения точно так же, как я горжусь тем, что наследую традицию великих людей – тех людей, которые во времена моего деда совершили большое зло.

Живя в уникальное время, ему приходилось как-то справляться с уникальными ситуациями, и, может, кто-то мог бы сказать, что мы не имеем право судить его. Ну как мы действительно можем судить того, кто находится перед лицом чрезвычайных обстоятельств? Очень просто быть цивилизованными и скрываться в спокойные времена под патиной порядка, однако истинный характер человека проявляется только во тьме, под значительным давлением; что это: алмаз или кусок чернейшего угля?

Да, мой дед не был чудовищем. Он был просто человеком с обычной силой воли, чьи возможности совершать зло открылись к его и к моему непрекращающемуся стыду. Назвать кого-то чудовищем – это значит обвинить его в том, что он принадлежит другому миру, не имеющему никаких сходств с нашим. Это означает оборвать привязанности и страх, убедить себя в нашем собственном превосходстве, но при этом ничего не поняв и ничего не обретя. Это просто, но и трусливо. Теперь я знаю, что только сочувствуя таким людям, как мой дед, мы сможем осознать всю глубину страданий, которые он причинил. Они не были чудовищами. Это мы чудовища.

Почему я не рассказала Эвану о своем дедушке? Не знаю. Наверное, я просто трусила. Мне было страшно, что он мог почувствовать, что что-то во мне могло прогнить, мою испорченную кровь. Так как тогда я не могла сочувствовать своему дедушке, я боялась, что Эван не сможет сочувствовать мне. Сокрыв историю своих предков, я закрыла от мужа частицу самой себя. Иногда я думала, что унесу свой секрет в могилу и тем самым сотру навеки историю моего деда.

Теперь, когда Эвана не стало, я очень сожалею об этом. Он был достоин того, чтобы знать о своей жене все, и мне нужно было больше доверять ему, а не умалчивать историю моего деда, которая была и моей историей. Эван умер, считая, что, раскрывая другие истории, он невольно заставлял людей сомневаться в их правдивости. Но он оказался не прав. Истина не является тонкой материей и не страдает от скепсиса. Истина умирает только тогда, когда скрываются правдивые истории.

Этим стремлением говорить и рассказывать мы схожи со стареющими бывшими членами Отряда 731, с потомками жертв, хранящими нерасказанные ужасы истории. Молчание жертв прошлого накладывает обязательство на настоящее по восстановлению их голосов, и мы становимся по-настоящему свободными, когда осознанно берем на себя эти обязательства.

Прошло десять лет со дня смерти Эвана, а полный мораторий на путешествие во времени остается действующим. Мы все еще не представляем себе, что делать с прошлым, к которому имеем практически прозрачный доступ, с тем прошлым, которое нельзя забыть или заставить замолчать. Сейчас мы сомневаемся.

Эван умер, считая, что мы принесли в жертву память о жертвах Отряда 731 и окончательно стерли следы истины, которые оставались в нашем мире, однако он ошибался. Он забывал, что, несмотря на уничтожение частиц Бёма-Кирино, фактические фотоны, из которых формируются образы мгновений невыносимых страданий и тихого героизма, все еще существуют в нашем мире, уносясь в бездонный космос в виде сферы света.

Посмотрите на звезды: нас буквально бомбардирует свет, который возник в тот день, когда умерла последняя жертва Пинфана, когда последний поезд остановился на путях Освенцима, когда последний индеец чероки покинул территорию штата Джорджия. И мы знаем, что жители отдаленных миров, если они смотрят на нас, увидят эти моменты во времени, ведь эта информация движется по вселенной со скоростью света. Невозможно перехватить все эти фотоны, стереть все образы. Это наше неуничтожаемое свидетельство, доказательство нашего существования, история, которую мы рассказываем будущему. Каждая секунда нашей жизни на Земле отслеживается и оценивается глазами вселенной.

Слишком долго историки и все мы злоупотребляли памятью мертвых. Однако прошлое не умерло. Оно живет с нами. Куда бы мы ни шли, на нас воздействуют поля частиц Бёма-Кирино, которые позволят нам увидеть прошлое, словно мы смотрим через прозрачное стекло. Агония мертвых всегда с нами, и мы слышим их крики и бродим среди их призраков. Мы не можем отвести глаза или заткнуть уши. Мы должны стать свидетелями и говорить от имени тех, кто уже не может ничего сказать. У нас есть только один шанс, чтобы восстановить правоту в этом мире.

Заметки автора:

Этот рассказ посвящается памяти Айрис Чан и всем жертвам Отряда 731.

Первая мысль написать рассказ в виде сценария документального фильма пришла мне в голову после прочтения книги Теда Чана «Тебе нравится, что ты видишь: документальный фильм».

Во время поиска материалов для этого рассказа я обращался к указанным ниже источникам. Помощь, которую они мне оказали, невозможно недооценить, хотя любые фактологические ошибки и анализ принадлежат целиком мне.