Краткая история Транстихоокеанского туннеля

В магазине-кафе китайской лапши я отмахиваюсь от официантки, ожидая появления ее напарницы-американки с бледной словно луна кожей, покрытой веснушками, с выпирающей из платья грудью, с длинными каштановыми кудрями, спадающими ниже плеч и перевязанными косынкой в цветочек. Ее глаза, зеленые как свежие чайные листья, глядят дерзко, бесстрашно, с огоньком, что редко встретишь среди азиатских девушек. И мне нравятся морщинки вокруг этих глаз, в пору женщине старше тридцати.

– Хай, – она наконец останавливается у моего стола, нетерпеливо сжав губы. – Хока но окиакусан га имасу йо, нани во чуумон симасу ка? – Она довольно неплохо говорит по-японски, произношение, возможно, лучше моего, хотя она и не использует почтительное обращение. В японской половине Срединного города американцы – всё еще редкость, но всё сейчас меняется, сейчас – в тридцать шестой год эпохи Сёва (она, будучи американкой, считает этот год 1961-м).

– Большую чашку лапши тонкотцу, – я говорю в основном на английском языке. Затем я понимаю, как громко и грубо звучит мой голос. Старые горнорабочие вроде меня всегда забывают, что не все такие же глухие, как они.

– Пожалуйста, – добавляю я шепотом.

Ее глаза округлились, когда она наконец меня узнала. Я подстригся и надел чистую рубашку. А ведь выглядел совсем не так, когда заявлялся сюда последние несколько раз. Больше десяти лет я практически не следил за своим внешним видом. Впрочем, в этом не было необходимости. Практически все свое время я провожу дома в абсолютном одиночестве. Однако от одного ее вида у меня учащалось сердцебиение и возникало чувство, которое я не испытывал уже много лет. Поэтому я решил попытаться.

– Всегда одно и то же, – говорит она и улыбается.

Я люблю слушать ее английский. Звучит как ее естественный голос, не такой писклявый.

– Тебе ведь на самом деле не нравится лапша, – говорит она, принеся мой заказ. И это совсем не звучит вопросом.

Я смеюсь, но не пытаюсь возразить. Лапша в этом заведении попросту ужасна. Если бы владелец был хорошим предпринимателем, он никогда не оставил бы Японию, чтобы открыть магазин здесь, в Срединном городе. Туристы останавливаются на обед на своем пути по Транстихоокеанскому туннелю, потому что не знают других мест. А я прихожу сюда, чтобы только видеть ее.

– Ты не японец.

– Нет, – отвечаю я. – Я с Формозы. Зови меня Чарли. Раньше, когда я координировал работу американской рабочей бригады во время строительства Срединного города, они звали меня Чарли, потому что не могли правильно произнести мое имя: Хок-Кьень. И мне понравилось, как оно звучит, поэтому я решил: ну Чарли так Чарли.

– Хорошо, Чарли. Я Бетти. – Она поворачивается, чтобы уйти.

– Подожди, – сказал я. Не знаю уж, откуда появился во мне этот внезапный порыв смелости. Это самая сумасшедшая штука, что я готовился выкинуть за долгие годы одиночества. – Может, увидимся, когда ты освободишься?

Она думает, кусая губу.

– Будь здесь через два часа.

Из «Гида для начинающих путешественников по Транстихоокеанскому туннелю», опубликованного Ведомством ТТП по транзиту в 1963 г.

Я родился во второй год эпохи Тайсё (1913 г.), в небольшой деревеньке префектуры Синчику на Формозе в простой крестьянской семье, которая никогда не участвовала в восстаниях против Японии. Мой отец смотрел на это так: неважно, кто у власти, маньчжуры на континенте или японцы на острове, – главное, чтобы они нас не трогали и собирали свои налоги. Многие крестьяне хокло тяжело трудились и страдали, не ропща и не возмущаясь.

Политикой занимались те, у кого было достаточно еды. Кроме того, мне всегда нравились японские рабочие с пилорамы, которые во время своего обеда угощали меня леденцами. Семьи японских колонистов, с которыми мы встречались, были очень вежливыми, опрятно одетыми и образованными. Однажды мой отец сказал:

– Если бы я мог выбирать, кем стать в будущей жизни, я бы стал японцем.

Во времена моего юношества новый премьер-министр Японии объявил о политических изменениях: местные жители колоний должны были стать подданными императора. Японский генерал-губернатор открыл сельские школы для всеобщего обязательного образования. Более смышленые мальчики могли в дальнейшем пойти в среднюю школу, где официально должны были учиться только японцы, а затем продолжить обучение в Японии, где их ждало бы успешное будущее.

Я не был прилежным учеником и так и не выучил хорошо японский. Мне показалось достаточным, что я узнал несколько иероглифов, потом я вернулся к работе в поле, где трудился мой отец, а до него мой дед.

Все изменилось, когда мне исполнилось семнадцать (пятый год эпохи Сёва или 1930-й), когда в нашей деревне появился японец в западном костюме, посулил огромные богатства для семей молодых людей, которые знали, как усердно работать и не жаловаться на жизнь.

Мы прогуливались по площади Дружбы – сердцу Срединного города. Несколько пешеходов, американцы и японцы, глазели на нас, идущих вместе, и шептались. Но Бетти было все равно, и ее беспечность заражала.

Здесь, в нескольких километрах под поверхностью Тихого океана и под морским дном, судя по городским часам, наступил полдень, и дуговые лампы стали максимально яркими.

– Я часто здесь гуляю, – сказала Бетти. – И мне всегда кажется, что я пришла на вечерний бейсбольный матч. Когда мой муж был жив, мы часто ходили на бейсбольные матчи вместе, одной семьей.

Я киваю. Бетти редко углубляется в свои воспоминания о муже. Один раз она упомянула, что он был юристом, который оставил свой дом в Калифорнии и отправился в Южную Африку, где и умер, потому что некоторым людям не нравилось, кого он защищал.

– Они называли его расовым предателем, – сказала она.

Я не стал выспрашивать подробности.

Теперь, когда ее дети достаточно подросли, чтобы вести самостоятельную жизнь, она путешествует по миру, чтобы просветиться и набраться мудрости. Ее капсульный поезд до Японии остановился на Срединной станции на стандартный часовой отдых для пассажиров, которые выходили из вагонов, чтобы сделать пару фотографий. Однако она ушла слишком далеко в город и не успела обратно на поезд. Она восприняла это как знак и осталась в городе, предвкушая, какие уроки преподаст ей этот мир.

Только американцы могут так относиться к жизни. Среди них очень много вольных людей, таких вот, как она.

Мы встречаемся уже четыре недели, как правило, по выходным дням Бетти. Мы гуляем по Срединному городу и разговариваем. Я предпочитаю общаться на английском в основном потому, что мне не нужно думать о том, насколько официально и вежливо звучит моя речь.

Когда мы проходим бронзовую табличку в самом центре площади, я указываю ей на свое написанное в японском стиле имя: Такуми Хаяши. Японский учитель в моей деревенской школе помог мне выбрать имя, и мне понравились иероглифы: «освоение, море». Выбор оказался довольно прозорливым.

Она поражена:

– Вот это да! Ты должен побольше рассказать мне о своей работе в туннеле.

Нас, старых горнорабочих, осталось совсем немного. Годы тяжелого труда, когда приходилось вдыхать в легкие горячую и влажную пыль, нанесли непоправимый вред нашим внутренностям и суставам. В сорок восемь я попрощался со всеми своими друзьями, которые слегли от болезней. Я – последний хранитель памяти о том, что мы здесь сделали.

Когда мы наконец взорвали тонкую стенку, отделявшую нас от американской стороны, и достроили туннель в тринадцатый год эпохи Сёва (1938 г.), я попал в число немногих начальников смен, которым выпала честь посетить церемонию открытия. Я объясняю Бетти, что место взрыва находится в главном туннеле к северу от той точки, где мы стоим, чуть дальше Срединной станции.

Мы приходим ко мне в квартиру на краю того района города, где живут в основном тайваньцы. Я приглашаю ее зайти. Она соглашается.

У меня однокомнатная квартира площадью восемь циновок, но есть окно. Когда я ее купил, это считалось роскошью в Срединном городе, где пространство всегда было и остается очень дорогим. Я отдал за ипотеку практически всю свою пенсию, так как не хотел больше никуда переезжать. Большинство людей перебивались в напоминающих гробы комнатах в одну циновку. Однако в ее американских глазах эта квартира, скорее всего, кажется очень тесной и убогой. Американцы любят, чтобы все было открытым и огромным.

Я делаю ей чай. Разговоры с ней очень меня успокаивают. Для нее не имеет значения, что я не японец, и она ничего не предполагает о моей прошлой жизни. Она достает косячок, что свойственно американцам, и мы выкуриваем его.

За окном дуговые лампы тускнеют. В Срединный город пришел вечер. Бетти не встает и не говорит, что ей пора. Мы молчим. В воздухе чувствуется напряжение, но хорошее, выжидающее. Я беру ее руку, и она ее не отнимает. От прикосновения по ладони как будто пробегает электрический разряд.

Из книги «Великолепная Америка», AP ред., 1995 г.:

Работа была трудной и опасной. Ежедневно люди получали травмы, а то и гибли. Кроме того, было очень жарко. На готовых участках ставили установки по охлаждению воздуха. Однако на переднем крае стройки туннеля, где производилась выемка грунта, мы соприкасались непосредственно с жаром Земли и работали только в нижнем белье, буквально обливаясь потом. Рабочие бригады были разделены по этническим группам: там были корейцы, тайваньцы, окинавцы, филиппинцы, китайцы (которые дополнительно делились по тополектам), но через некоторое время мы все выглядели одинаково: покрытые потом, грязью и пылью, только маленькие белые круги кожи виднелись вокруг наших глаз.

Я не долго привыкал к жизни под землей, к постоянным взрывам динамита, гидравлическим бурам, шуму воздуходувов, подающих холодный воздух, и мерцающему бледно-желтому свету дуговых ламп. Даже когда ты спал, вовсю работала следующая смена. Через некоторое время все стали плохо слышать, и мы просто перестали разговаривать друг с другом. Да нам и не о чем было разговаривать, мы просто копали.

Однако оплата была хорошей, я экономил и отправлял деньги домой. Но о посещении дома даже не задумывался. К тому времени как я начал работать, туннель уже продвинулся до половины расстояния между Шанхаем и Токио. Чтобы доехать на паровозе, отвозящем на поверхность выкопанный грунт, до Шанхая, нужно было потратить месячную зарплату. Я не мог позволить себе такой роскоши. По мере нашей работы дорога назад становиась дольше и дороже.

Лучше было не думать о том, где мы и что делаем: о многих милях воды над нашими головами, о том, что мы копаем туннель сквозь земную кору, чтобы добраться до Америки. Некоторые люди сходили с ума в таких условиях, их приходилось изолировать, чтобы они не причиняли вред ни себе, ни другим.

Из «Краткой истории Транстихоокеанского туннеля», опубликованной Ведомством ТТП по транзиту в 1960 г.

Потом мы неподвижно лежим на футоне, переплетя руки и ноги. В темноте я слышу, как бьется ее сердце, чувствую запах страсти и пота, до сих пор неведомые в этой квартире, и это очень успокаивает.

Она рассказывает мне о своем сыне, который все еще ходит в школу в Америке. Она рассказывает, что он путешествует с друзьями по южным штатам Америки на автобусах.

– Некоторые из его друзей – негры, – говорит она.

Я был знаком с несколькими неграми. У них свой район в американской половине города, где они ведут довольно-таки замкнутый образ жизни. Некоторые японские семьи нанимают негритянских женщин для приготовления западных блюд.

– Надеюсь, что он хорошо проводит время, – говорю я.

Моя реакция удивляет Бетти. Она поворачивается, чтобы посмотреть на меня, и смеется.

– Я все забываю, что ты не понимаешь значения всего этого, – она садится в кровати. – В Америке негры и белые разделены: разные места проживания, работы, учебы.

Я киваю. Это довольно знакомо. Здесь, в японской половине города, расы и этнические группы тоже живут обособленно. Есть высшие и низшие расы. Например, многие рестораны и клубы разрешается посещать только японцам.

– Законы утверждают, что белые и негры могут ездить вместе на автобусах, но секрет Америки в том, что законы не выполняются большинством населения страны. Мой сын со своими друзьями хотят это изменить. Они вместе ездят на автобусах, чтобы заявить о своем отношении к этой проблеме и найти сочувствующих людей. Они ездят там, где люди не хотят, чтобы негры сидели на местах, предназначенных только для белых. Там, где люди озлобляются и сбиваются в толпу, где уровень опасности и насилия просто зашкаливает.

Это кажется очень глупым: делать какие-то заявления, которые никто не хочет слышать, говорить там, где лучше молчать. Что могут изменить несколько парней, разъезжающих на автобусе?

– Я сомневаюсь, что это может что-либо изменить, повлиять на кого-то. Но не в этом дело. Для меня достаточно того, что он говорит об этом, не пытается замолчать проблему. Он делает все, чтобы этот секрет невозможно было скрыть, а это хоть что-нибудь да значит. – Ее голос полон гордости, и она кажется такой красивой, когда говорит с воодушевлением.

Я подумал над словами Бетти. Американцы склонны страстно говорить и горячо выражать свое мнение о тех вещах, в которых они совершенно ничего не понимают. Они считают, что необходимо привлекать внимание к проблемам, которые другие люди хотели бы замолчать или забыть.

Но я не могу избавиться от того образа, который возник в моей голове после слов Бетти: молодой человек стоит во тьме и одиночестве. Он говорит, и его слова всплывают вверх как воздушные пузыри. Они взрываются, и мир становится чуть ярче, не таким удушающе молчаливым.

Я читал в газетах, что в Японии они хотят предоставить тайваньцам и маньчжурцам места в Имперском парламенте. Британия все еще сражается с местными боевиками в Африке и Индии, но, скорее всего, будет вынуждена предоставить колониям независимость. Мир действительно меняется.

– Что случилось? – спрашивает Бетти. Она вытирает пот с моего лба и отодвигается, чтобы до меня доходило больше воздуха из кондиционера. У меня озноб. На улице гигантские дуговые лампы все еще выключены, до восхода далеко. – Опять кошмар?

Мы провели вместе уже много ночей с того первого раза. Бетти нарушила мою рутинную жизнь, но я не жалею. Эта была жизнь человека, одной ногой стоявшего в могиле. Бетти вернула мне интерес к жизни после стольких лет выживания под океаном во тьме и молчании.

Однако пребывание рядом с Бетти вскрыло что-то во мне, и теперь воспоминания возвращаются одно за другим.

Если все становилось действительно невыносимым, мужчины могли воспользоваться услугами женщин для утех из Кореи. Однако нужно было заплатить дневное жалованье.

Я решился на это только однажды. Мы оба были ужасно грязные, а девочка совершенно не двигалась – как мертвая рыба. С тех пор я больше не ходил к женщинам для утех.

Друг рассказал мне, что некоторые из девочек были там не по своей воле – проданы Императорской армии, и, возможно, моя и была одной из таких. Я совершенно не жалел ее. Слишком устал.

Из книги «Американская история для простых ребят», 1995 г.:

И значит, когда вам в голову приходит такая классная идея, нужно иметь какие-то фишки, которые можно обналичить. Этим Япония и занялась в следующий, 1930 год. На Морской конференции в Лондоне, где собрались главные гопники… извиняюсь: Великие державы, чтобы выяснить, сколько крейсеров и авианосцев должна построить каждая страна, Япония потребовала, чтобы ей можно было строить столько же кораблей, сколько США и Великобритании. И США с Великобританией сказали: ну и ладушки.

На той веселой вечеринке, Лондонской морской конференции, главные гопники также отменили все унизительные положения Версальского договора, которые сделали Германию беззубой. Британия и Япония имели свои причины, чтобы поддержать эту отмену: и Британия, и Япония по отдельности считали, что Германия любит именно ее, а не другую сторону, и объединится именно с ней, если вдруг начнется глобальная потасовка за азиатские колонии. Кроме того, все очень переживали из-за Советов и хотели сделать Германию этакой немецкой овчаркой против полярного медведя.

После завершения основных работ в туннеле в тринадцатый год эпохи Сёва (1938 г.) я вернулся домой первый и единственный раз с тех пор, как уехал восемь лет назад. На Срединной станции я купил место эконом-класса у окна в капсульном поезде, идущем на запад. Поездка была плавной и удобной, в тиши капсулы слышались приглушенные голоса других пассажиров и слабый свист толкавшего нас воздуха. Молоденькие проводницы возили вдоль рядов тележки, полные напитков и еды.

Некоторые прозорливые компании выкупили рекламные места внутри трубы и разрисовали их картинками на высоте окон. Во время движения капсулы по туннелю эти картинки, расположенные в нескольких сантиметрах от экрана, сливались и становились анимированными, словно немое кино. Я вместе с другими пассажирами завороженно смотрел в окна.

Элеватор, поднимавший меня на поверхность в Шанхае, вселил в меня настоящее чувство тревоги, а мои уши лопались из-за перепадов давления. Затем я сел на корабль, идущий на Формозу.

Я практически не узнал своего дома. Благодаря тем деньгам, что я регулярно присылал, мои родители отстроили новый дом и купили больше земли. Моя семья разбогатела, а деревня стала процветающим городом. Мне очень трудно было разговаривать с моими родителями и родными братьями и сестрами. Меня так давно не было дома, что я просто ничего не понимал в их жизни, не мог объяснить, что я чувствую. До сих пор я не подозревал, насколько закоснел под землей, насколько мой опыт притупил мои чувства. Я повидал такое, о чем не мог даже говорить. В какой-то мере я ощущал себя черепахой, панцирь которой не дает в полной мере ощутить окружающий мир.

Мой отец писал мне и просил вернуться, так как уже прошло время, когда нужно было искать жену. Я усердно работал, следил за здоровьем, держал язык за зубами… Еще помогло то, что я был тайваньцем, поэтому считался выше других этнических групп, кроме только японцев и корейцев. Меня сделали сначала начальником бригады, затем начальником смены. У меня были деньги, и если бы я поселился в своем родном городе, то смог бы купить хороший дом.

Но я больше не представлял себе жизни на поверхности. Прошло уже столько времени с тех пор, как я видел ослепляющий свет солнца в последний раз, что, оказавшись на поверхности, я чувствовал себя как новорожденный. Все было таким тихим… Люди пугались, когда я начинал разговаривать, потому что я привык орать. А небо и небоскребы вызывали во мне головокружение, ведь я настолько привык к жизни под землей, под водой, в узких, ограниченных пространствах, что с трудом дышал, когда поднимал голову.

Я выразил желание остаться под землей и работать в одном из городов-станций, которые протянулись жемчужным ожерельем вдоль туннеля. Лица отцов всех девушек на выданье помрачнели от моего решения. Я их не винил: какой отец захочет, чтобы его дочь провела остаток своей жизни под землей, не видя дневного света? Отцы шептали друг другу, что я психически больной.

Я в последний раз попрощался с семьей и почувствовал себя дома, только добравшись до Срединной станции, до окружавшего меня тепла и шума сердца Земли, до своей безопасной раковины. Когда я увидел солдат на платформе станции, то понял, что вернулся наконец в нормальный мир. Впереди было много работы: нужно было строить боковые туннели, которые со временем преобразятся в Срединный город.

– Солдаты, – говорит Бетти, – что они делали в Срединном городе?

– Они не давали репортерам лазать, где не положено, – отвечаю я.

Я рассказываю Бетти о страшной тайне моих кошмаров. Я никогда раньше не говорил об этом.

Экономика восстанавливалась, и трудозатраты росли. Все меньше и меньше отчаявшейся молодежи становилось горнорабочими в туннеле. Ход работ на американской стороне замедлился на несколько лет, да и на японской стороне дела шли ничуть не лучше. Даже, казалось, в Китае закончились бедные крестьяне, которые с радостью шли на эту работу.

Хидеки Тодзио, министр обороны, нашел решение. Операция Имперской армии по принуждению к миру коммунистических мятежников, поддерживаемых в Маньчжурии Советским Союзом и Китаем, привела к появлению множества пленных. Их можно было заставлять работать совершенно бесплатно.

Пленных привезли в туннель на замену обычным рабочим бригадам. Я как начальник смены управлял ими с помощью взвода солдат. Пленные выглядели плачевно: скованные вместе голые тощие пугала. Они совершенно не были похожи на опасных и изощренных коммунистических бандитов. Иногда я думал, откуда взялось такое количество пленных, раз в новостях постоянно говорили, что принуждение коммунистов к миру проходит просто прекрасно и коммунисты уже не представляют угрозы?

Как правило, их не хватало надолго. Когда находили пленного, умершего от работы, с него снимали цепи, и солдат делал пару контрольных выстрелов. Затем мы сообщали о смерти в результате попытки побега.

Чтобы скрыть участие в строительстве рабов, мы держали их подальше от глаз журналистов, сновавших по основному туннелю. Рабы трудились преимущественно на боковых ответвлениях, городах-станциях или электростанциях, в общем, в тех местах, которые менее поддавались контролю и были гораздо более опасны.

Раз мы строили боковой туннель для электростанции, и моя команда разворошила взрывом карман из ила и воды, после чего боковой туннель быстро начало затапливать. Нам пришлось оперативно заделывать течь, прежде чем вода проникла бы в главный туннель. Я поднял команду двух других смен и отправил вторую команду в кандалах в боковой туннель для заделки течи мешками с песком.

Капрал, командовавший охранным взводом, спросил меня: «Что будет, если они не справятся?»

Было очевидно, что он имеет в виду. Мы должны были сделать все возможное, чтобы вода не попала в главный туннель, даже если отправленные нами ремонтные команды не выполнят задачу. Существовал только один гарантированный способ, и когда вода снова потекла в боковой туннель, времени оставалось чрезвычайно мало.

Я приказал резервной закованной в кандалы команде начинать крепить динамит к стенкам бокового туннеля за спинами тех, кто уже ушел вперед. Мне это совершенно не нравилось, но я уверил себя, что это бездушные коммунистические террористы, которые и так, скорее всего, уже приговорены к смерти.

Пленные колебались. Они понимали, что мы пытались сделать, и не хотели в этом участвовать. Некоторые работали слишком медленно. Другие просто стояли, опустив руки.

Капрал приказал застрелить одного из пленных. Это заметно мотивировало других, и они стали работать быстрее.

Я взорвал заряды. Боковой туннель рухнул, и куча осколков и упавших камней перегородила практически весь туннель, осталось только немного места сверху. Я направил оставшихся пленных взобраться на обломки и заделать отверстие. Даже я полез им помочь.

По звуку взрыва посланные ранее пленные поняли, что происходит. Гремя кандалами, они поспешили назад, пытаясь удержаться на ногах в поднимающейся воде и внезапно наступившей тьме. Капрал приказал солдатам застрелить некоторых, однако остальные шли дальше, волоча за собой цепи с повисшими на них мертвецами и моля нас выпустить их. Они залезли на груду обломков.

Человек в первом ряду стоял всего в нескольких метрах от нас, и при тусклом освещении через маленький проем я мог видеть его лицо, искаженное ужасом.

– Пожалуйста, – говорил он, – пустите меня! Я всего лишь украл деньги. Я не заслуживаю смерти.

Он говорил со мной на хок-къене, языке моей матери. Это потрясло меня. Он был простым преступником с моей родной Формозы, а не китайским коммунистом из Маньчжурии?

Он дотянулся до отверстия и начал отталкивать камни, чтобы увеличить проем и пролезть на нашу сторону. Капрал закричал мне, чтобы я его остановил. Уровень воды поднимался. За его спиной другие скованные пленные лезли, чтобы помочь ему.

Я поднял тяжелый камень рядом с собой и со всей силы ударил по рукам этого человека, вцепившегося в проем. Он взвыл и упал назад, увлекая за собой всех остальных. Раздался громкий всплеск.

– Быстрее, быстрее! – приказывал я пленным на нашей стороне взорванного туннеля. Мы закрыли отверстия, затем вернулись чуть назад, чтобы установить больше динамитных шашек и взрывом прочно укрепить завал.

Когда работа была окончена, капрал приказал расстрелять оставшихся пленных, и мы похоронили их тела под обломками следующего взрыва.

Так капрал сообщил об этом инциденте, и я поставил под рапортом свою подпись. Все понимали, что только так нужно было составлять подобные рапорты.

Я очень хорошо помню лицо того человека, который просил меня остановиться. Его я и видел во сне прошлой ночью.

Площадь полностью пустеет незадолго до рассвета. На потолке города в нескольких сотнях метрах над головой светится неоновая реклама. Она заменяет давно забытые здесь созвездия и луну.

Бетти следит, не появятся ли редкие для этого часа прохожие, пока я ударяю молотком по долоту. Бронза – твердый материал, но я не потерял старых навыков горнорабочего. Вскоре буквы моего имени были стерты с таблички, оставив за собой ничем не примечательный гладкий прямоугольник.

Я взял стамеску поменьше и начал гравировать. Простая форма: три сцепленных овала – цепь. Это звенья, которые связали вместе два континента и три великих города, и это кандалы, сковавшие людей, чьи голоса умолкли здесь навсегда, а имена забыты. В этом можно увидеть красоту и чудо, но также ужас и смерть.

С каждым ударом молотка я чувствую, что разбиваю сковавшую меня раковину, выхожу из оцепенения, перестаю молчать.

– Поторопись, – говорит Бетти.

Перед глазами все плывет от навернувшихся слез. И внезапно над площадью включаются огни. Под Тихим океаном начинается утро.