Моно-но аварэ

Мир выглядит как иероглиф кандзи, обозначающий зонтик, но только он нарисован очень плохо из-за моего ужасного почерка – все части несоразмерны.

Мой отец очень стыдился того, как я все еще по-детски рисовал иероглифы. Конечно, сейчас я вряд ли смогу написать многие из них. Мое официальное обучение в школе там, в Японии, закончилось, когда мне было всего восемь.

Однако сейчас сойдет и этот плохо нарисованный иероглиф.

Вот этот купол – солнечный парус. Даже искаженный иероглиф кандзи позволит тебе оценить его огромный размер. В сотни раз тоньше рисовой бумаги, этот вращающийся диск простирается на тысячу километров в космосе словно гигантский воздушный змей, перед которым стоит только одна задача: ловить каждый мимолетный фотон. Он специально загораживает небо.

Под ним качается длинный кабель, выполненный из углеродных нанотрубок, сотню километров длиной, легкий, прочный и гибкий. На конце этого кабеля – главная часть «Подающего надежду», жилого модуля в виде пятисотметрового цилиндра, где в тесноте живет 1021 житель нашего мира.

Свет солнца толкает парус, придавая нам движение по постоянно расширяющейся и ускоряющейся спиральной орбите вдаль от нашей звезды. Ускорение позволяет нам удерживаться на палубах, придает всему вес.

Траектория нашего полета направлена к звезде под названием 61 Девы. Ты ее сейчас не видишь, потому что она скрыта под куполом солнечного паруса. «Подающий надежду» долетит туда примерно через три сотни лет. Если нам всем повезет, мои прапрапра (однажды я подсчитал, сколько всего «пра» должно получиться, но теперь уже не помню) правнуки увидят новый мир.

В жилом модуле нет окон, мы не можем смотреть на проплывающие вокруг звезды. Большинству из нас все равно, так как нам давно наскучило за ними наблюдать. Но мне нравится смотреть через камеры, установленные в нижней части корабля, и любоваться гаснущим красноватым сиянием нашего Солнца, нашего прошлого.

– Хирото, – папа тряс меня за плечо, пытаясь разбудить. – Собирай вещи. Время пришло.

Мой маленький чемодан был готов. Мне оставалось положить в него личный набор для игры в го. Папа подарил его, когда мне исполнилось пять. Моим любимым временем дня с тех пор стало время игры в го.

Солнце еще не встало, когда мы с мамой и папой вышли на улицу. Все соседи высыпали из своих домов, также упаковав вещи, мы вежливо приветствовали друг друга под летним звездным небом. Как всегда, я посмотрел на Молот. Найти его было уже совсем несложно. На моей памяти астероид был ярчайшим объектом на небе, кроме луны, и с каждым годом он становился все ярче и ярче.

Прямо по середине улицы ехал грузовик с установленным в кузове репродуктором.

– Внимание, жители Куруме! Сохраняя спокойствие, пройдите к автобусной остановке. Там будет достаточно автобусов, чтобы довезти всех до станции, где вы сядете на поезд до Кагосимы. Запрещается пользоваться автомобильным транспортом. Дороги должны остаться свободными для автобусов эвакуации и автомобилей официальных лиц!

Семьи медленно потянулись вниз по тротуарам.

– Госпожа Маеда, – сказал папа нашей соседке, – давайте я понесу ваш багаж?

– Я очень признательна, – ответила пожилая женщина.

Через десять минут ходьбы госпожа Маеда остановилась и прислонилась к фонарю.

– Еще совсем немного, бабушка, – сказал я. Она кивнула, но ее дыхание перехватило настолько, что она не могла говорить. Я пытался подбодрить ее: – Вы ведь увидите в Кагосиме своего внука. Я тоже очень по нему скучаю. Вы сможете сидеть рядом с ним и со всеми нами на космических кораблях. Говорят, что места хватит всем.

Мама посмотрела на меня и одобрительно улыбнулась.

– Как нам повезло, что мы здесь оказались, – сказал папа. Он показал рукой на стройные ряды людей, идущих на автобусную остановку, на серьезных молодых людей в чистых рубашках и туфлях, на женщин в расцвете лет, помогавших своим престарелым родителям, на чистые, пустые улицы, где, несмотря на толпы народа, стояла тишина, никто не повышал голос громче шепота. Казалось, что тесная связь между всеми людьми – семьями, соседями, друзьями, коллегами – ощущалась в самом воздухе. Она была такой же невидимой и прочной, как шелковые нити.

Я видел по телевизору, что происходило в других местах по всему миру: кричащие мародеры бегали по улицам, солдаты и полицейские стреляли в воздух и периодически по толпе, горящие здания, груды мертвых тел, генералы, орущие перед яростными толпами, призывающие к мести за прошлые обиды даже во время конца света.

– Хирото, я хочу, чтобы ты это запомнил, – сказал папа. Он посмотрел вокруг, не в силах сдержать чувств. – Именно перед лицом опасности мы показываем нашу силу как единый народ. Пойми, что нас характеризует не одиночество каждого человека по отдельности, но сплетение взаимоотношений, объединяющее всех. Человек должен стать выше своих корыстных потребностей, чтобы все смогли жить в гармонии. Отдельный человек мал и немощен, но вместе, объединенная в одно целое, японская нация является непобедимой.

– Мистер Симидзу, – сказал восьмилетний Бобби. – Мне не нравится эта игра.

Школа находилась в самом центре цилиндрического жилого модуля, где защита от радиации была надежнее всего. В центре класса висел большой американский флаг, которому каждое утро все дети давали клятву верности. По бокам от американского флага в два ряда висели флаги поменьше, принадлежавшие другим государствам, чьи выжившие представители находились на борту «Подающего надежду». Слева в конце висит детский рисунок Хиномару, японского флага. Углы белой бумаги свернулись, и некогда ярко-красное восходящее солнце стало блекло-оранжевым солнцем заката. Я нарисовал его в тот день, когда поднялся на борт «Подающего надежду».

Я пододвинул стол к столу, где сидели Бобби и его друг Эрик.

– Почему тебе не нравится эта игра?

Между двумя мальчишками лежала разграфленная доска девятнадцать на девятнадцать клеток. На пересечениях линий были выложены черные и белые камешки.

Каждые две недели у меня был выходной, я не занимался своими обычными обязанностями по отслеживанию состояния солнечного паруса, а приходил сюда, чтобы дать детям какие-нибудь сведения о Японии. Иногда мне казалось это глупым. Чему я мог научить их, если мои смутные воспоминания о Японии ограничиваются лишь детскими годами?

Но другого выбора у меня не было. Все технические специалисты, которые вроде меня не являлись американцами, чувствовали, что наша обязанность состоит в участии в программах взаимного культурного обогащения в школе – рассказать другим все, что только возможно.

– Все камешки выглядят одинаково, – сказал Бобби, – и они не двигаются. Они какие-то скучные.

– А какая игра тебе нравится? – спросил я.

– Защитник от астероидов! – ответил Эрик. – Вот это классная игра. Там тебе нужно спасти мир.

– Я имею в виду не компьютерную игру.

Бобби пожал плечами:

– Шахматы, наверное. Мне нравится королева. Она такая мощная и отличается от всех остальных. Настоящая героиня.

– Шахматы – это игра коротких стычек, – сказал я. – Охват го намного шире. Здесь разворачиваются целые сражения.

– В го нет никаких героев, – упрямо твердил Бобби.

И я не знал, что ему ответить.

В Кагосиме негде было остановиться, поэтому все спали вдоль дороги в космопорт. На горизонте мы видели огромные серебряные эвакуационные корабли, сияющие на солнце.

Папа объяснил, что фрагменты, отколовшиеся от Молота, направлялись к Марсу и Луне, поэтому кораблям придется вывозить нас дальше в открытый космос, где мы окажемся в полной безопасности.

– Я хотел бы сесть у окна, – сказал я, представляя, как вокруг будут проплывать звезды.

– Ты должен уступить место у окна тем, кто младше тебя, – ответил папа. – Помни, что мы все должны чем-то жертвовать, чтобы выжить.

Мы сложили стену из наших чемоданов и завесили их тканью, чтобы хоть как-то защититься от ветра и солнца. Ежедневно к нам наведывались представители властей, чтобы раздать припасы и убедиться, что все хорошо.

– Сохраняйте спокойствие, – говорили они. – Мы знаем, что эвакуация движется очень медленно, но делаем все, что можем. Мест хватит всем.

Мы сохраняли спокойствие. Днем некоторые матери стали организованно проводить с детьми занятия, а отцы определили систему приоритетов, чтобы семьи с престарелыми родителями и маленькими детьми могли первыми подняться на борт, когда корабли будут наконец готовы.

Через четыре дня томительного ожидания заверения государственных представителей уже не звучали убедительно. Поползли слухи.

– Это корабли. С ними что-то не так.

– Строители наврали правительству, когда говорили, что все готово. Ничего не готово, и теперь премьер-министр просто боится признать правду.

– Я слышал, что готов всего один корабль, и на нем улетят только несколько сотен самых важных людей. Другие корабли – всего лишь пустые оболочки для отвода глаз.

– Они надеются, что американцы передумают и построят больше кораблей для своих союзников вроде нас.

Мама подошла к папе и прошептала что-то ему на ухо.

Тот покачал головой и остановил ее.

– Не говори так.

– Но ради Хирото…

– Нет! – Я никогда не видел папу таким злым. Он сделал паузу, проглатывая ком в горле. – Мы должны доверять друг другу и надеяться на премьер-министра и вооруженные силы.

Мама выглядела расстроенной. Я дотянулся и взял ее за руку.

– Я не боюсь, – сказал я.

– И это правильно, – сказал папа с облегчением, – нам нечего бояться.

Он взял меня на руки. Мне стало неловко, потому что он не делал этого с тех пор, как я был совсем маленьким. Папа показал на толпу тысяч и тысяч людей, стоявших вплотную друг к другу, насколько хватало глаз.

– Посмотри, сколько нас: бабушки, молодые отцы, старшие сестры, меньшие братья. Если мы все начнем паниковать и распространять слухи, то станем эгоистичными и неправыми. И многие люди пострадают. Мы должны знать свое место и всегда помнить, что есть более важные проблемы.

Мы с Минди медленно предавались любви. Мне нравилось вдыхать запах ее темных кудрявых волос: роскошных, теплых, щекотавших нос как море, словно свежая соль.

Потом мы лежали рука об руку, уставившись на мой потолочный монитор.

Там проигрывался зацикленный мною вид гаснущего звездного неба. Минди работала в навигации и записывала для меня видеопотоки высокого качества прямо из кабины экипажа.

Мне нравилось представлять, что это большой световой люк и мы лежим под самыми звездами. Я знал, что другие любят смотреть на своих мониторах фотографии и видео старой Земли, но на меня они производили удручающее впечатление.

– Как сказать «звезда» по-японски? – спросила Минди.

– Хоси, – ответил я.

– А как сказать «гость»?

– Окиакусан.

– Получается, мы хоси окиакусан? Звездные гости?

– Нет, так это не работает, – ответил я.

Минди любит петь, поэтому ей нравится, как звучат другие языки.

– Тяжело услышать музыку за теми словами, значения которых ты не знаешь, – однажды сказала она мне.

Родным языком Минди был испанский, но она помнила его еще меньше, чем я японский. Часто она выспрашивала у меня японские слова и вплетала их в свои песни.

Я пытался составлять для нее поэтические фразы, но, думаю, что не преуспел в этом.

– Вареваре ха, хоси но айда ни кияки ни ките. Мы пришли, чтобы стать гостями среди звезд.

– Есть тысячи способов составить фразу, – говорил папа, – каждый подходит для своей определенной цели.

Он говорил мне, что наш язык полон нюансов и мягкой грации, каждое предложение могло быть поэмой. Язык таил в себе секреты, невысказанные слова были настолько же значимы, насколько и высказанные, контекст скрывался в контексте, слой накладывался за слоем, как сталь в самурайских мечах.

Мне хотелось, чтобы папа был рядом, и я бы спросил его: «Как сказать "Я скучаю по тебе" в контексте, подходящем для моего двадцатипятилетия, когда я последний оставшийся в живых представитель своего народа?»

– Моей сестре очень нравились эти японские комиксы. Манга.

Минди, как и я, сирота. Поэтому мы и сблизились с такой легкостью.

– Ты помнишь что-нибудь о ней?

– Практически нет. Мне было пять или около того, когда я поднялась на этот корабль. А до этого помню только стрельбу повсюду и как мы прячемся в темноте, потом бежим, плачем, воруем еду. Она всегда была рядом и читала мангу, чтобы я не плакала. А потом…

Я смотрел это видео только один раз. С нашей высокой орбиты сине-белый мраморный шарик, наша Земля, вздрогнул на секунду от удара астероида, а потом всколыхнулись тихие волны, разносившие разрушения по всему свету.

Я притянул ее к себе и легонько поцеловал в лоб – поцелуй успокоения.

– Не будем о печальном.

Она сильно сжала меня в объятиях, как будто хотела удержать навсегда.

– Минди, ты помнишь что-нибудь об этих комиксах? – спросил я.

– Помню, что там было много гигантских роботов. Я подумала: «Япония действительно мощная страна».

Я попытался представить себе, как героические гигантские роботы усердно работают по всей Японии, пытаясь спасти людей.

Извинение премьер-министра транслировали по репродуктору. Некоторые смотрели его по телефону.

Я плохо помню его содержание, но отчетливо слышу тонкий сбивающийся голос премьер-министра и очень бледное, постаревшее лицо. Его слова сожаления звучали очень искренними:

– Я подвел свой народ.

Слухи оказались правдой. Судостроители взяли деньги у правительства, но не построили достаточно мощных кораблей, соответствующих заданным характеристикам. Они не раскрывали свой фарс до самого конца. Мы узнали правду, когда было уже слишком поздно.

Япония – не единственная страна, которая подвела свой народ. Другие страны мира много спорили по поводу того, кто сколько должен вложить в общее дело эвакуации, с тех пор, как ученые обнаружили Молот на траектории столкновения с Землей. А потом, когда план был сорван, большинство решило надеяться на лучшее: что Молот пролетит мимо и что деньги и человеческие жизни нужно потратить на выяснение отношений друг с другом.

После того как премьер-министр закончил говорить, толпа стояла в абсолютной тишине. Несколько злых голосов что-то прокричали, но вскоре угомонились и они. Постепенно, сохраняя спокойствие, люди начали паковать вещи и покидать временные лагеря.

– Люди просто пошли домой? – скептически спросила Минди.

– Да.

– Никто никого не грабил, не было паникеров, солдаты не поднимали мятежи на улицах?

– Это Япония, – ответил я. В своем голосе я слышал гордость, словно это был голос отца.

– Думаю, что люди просто сдались, – сказала Минди. – Покорились судьбе. Это, наверное, и есть разница культур.

– Нет! – Я старался, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее. Ее слова задели меня, как замечание Бобби о скучной игре го. – Все было не так.

– С кем говорит папа? – спросил я.

– Это доктор Гамильтон, – ответила мама. – Мы, то есть он, твой папа и я, вместе учились в американском университете.

Я смотрел, как папа говорит по телефону на английском языке. Он выглядел совершенно другим человеком: и дело было не только в тоне и модуляциях его голоса; его лицо стало более подвижным, он стал больше жестикулировать. Он выглядел как иностранец.

Он кричал в телефон.

– Что папа говорит?

Мама шикнула на меня. Она пристально смотрела на папку, улавливая каждое слово.

– Нет, – сказал папа по телефону. – Нет!

Мне не нужно было это переводить.

Уже потом мама сказала:

– Он пытается поступить правильно, но по-своему.

– Он эгоистичен, как всегда, – сорвался папа.

– Ты несправедлив, – сказала мама. – Он позвонил не мне тайком, а тебе, так как считал, что если бы вы поменялись местами, то он бы с радостью дал любимой женщине шанс выжить, пусть даже находясь рядом с другим мужчиной.

Папа посмотрел на нее. Я никогда не слышал, чтобы мои родители говорили друг другу «Я люблю тебя», но некоторые вещи не перестают быть правдой, даже если их не говорить.

– Я никогда бы не согласилась, – ответила мама, улыбнувшись. Затем она ушла на кухню, чтобы приготовить обед. Папа смотрел ей вслед.

– Сегодня хорошая погода, – сказал он мне. – Пойдем прогуляемся.

Мы прошли мимо наших соседей, которые тоже прогуливались по тротуару. Мы поприветствовали друг друга, спросили о здоровье. Все казалось совершенно обычным. Молот над головой стал еще ярче.

– Должно быть, ты очень напуган, Хирото, – сказал папа.

– Они не будут строить другие корабли?

Папа не ответил. Августовский ветер доносил до нас звуки цикад: чирр, чирр, чиррррр.

– Папа?

– Это стихотворение Басё. Ты понял его?

Я замотал головой. Я не особо любил стихотворения.

Папа вздохнул и улыбнулся. Он посмотрел на закат и снова заговорил:

Я повторил эти строки про себя. Они пробудили во мне какое-то чувство. И я попытался выразить его своими словами:

– Это как нежный котенок лижет мое сердце.

Папа не засмеялся, а кивнул с очень серьезным видом.

– Это стихотворение классического поэта династии Тань Ли Шанъиня. Хотя он был китайцем, но дух здесь очень японский.

Мы шли дальше, и я остановился у желтого цветка одуванчика. Угол наклона этого цветка показался мне очень красивым. Я снова почувствовал прикосновение языка котенка к своему сердцу.

– Цветок… – начал я, не в состоянии подобрать нужных слов.

Папа заговорил:

Я кивнул. Этот образ казался мне таким мимолетным и таким постоянным, как мое чувство времени, когда я еще был совсем ребенком. Это и обрадовало меня, и немного опечалило одновременно.

– Все пройдет, Хирото, – сказал папа. – Это чувство у тебя в душе называется моно но-аварэ. Это чувство быстротечности всех вещей в мире. Солнце, одуванчик, цикада, Молот и все мы: мы всего лишь условия уравнений Джеймса Клерка Максвелла, мы все эфемерные образы, которым предначертано полное угасание: будь то за секунду или за миллиарды лет.

Я посмотрел вокруг: на чистые улицы, на медленно прохаживающихся людей, на траву, на вечерний свет. Я знал, что всему есть свое место, и все было хорошо. Папа и я продолжили свою прогулку, и наши тени касались друг друга на земле.

И хотя Молот висел прямо над нами, я совсем его не боялся.

Моя работа заключалась в наблюдении за рядами индикаторов на панели. Это было похоже на большую доску для игры го.

В большинстве случаев работа была неимоверно скучной. Индикаторы обозначали натяжение в различных местах солнечного паруса, они несколько менялись в определенной последовательности каждые несколько минут, когда парус чуть сгибался в гаснущем свете отдаляющегося Солнца. Циклическая последовательность свечения индикаторов напоминала мне дыхание спящей Минди.

Мы достигли уже значительной фракции от скорости света. Через несколько лет, когда будем двигаться достаточно быстро, мы возьмем курс на 61 Девы и ее девственные планеты, мы покинем Солнце, которое когда-то давало нам жизнь, оставим его позади, как позабытое прошлое.

Но сегодня индикаторы начали сбоить. Один из них в юго-западном углу начал слишком быстро мигать.

– Навигация, – сказал я в микрофон. – Это станция альфа по мониторингу паруса. Подтвердите наш курс.

Через минуту в наушнике раздался слегка удивленный голос Минди:

– Я не заметила как, но мы слегка сошли с курса. Что случилось?

– Еще пока не знаю. – Я смотрел на ряды индикаторов перед собой, на один упрямый индикатор, который несинхронно мигал, нарушая гармонию.

Мама поехала со мной в Фукуоку без папы.

– Мы купим подарки на Рождество, – сказала она. – Сделаем тебе сюрприз.

Папа улыбнулся и покачал головой.

Мы шли по оживленным улицам. Возможно, это было последнее Рождество на Земле, поэтому в воздухе ощущалось особое веселье.

В метро я посмотрел на газету в руках мужчины, сидящего рядом. «США наносит ответный удар!» – гласил заголовок. На большом фотоснимке триумфально улыбался американский президент. Ниже был ряд других фотографий, некоторые из них я видел раньше: первый экспериментальный американский корабль эвакуации, сделанный несколько лет назад и взорвавшийся во время пробного полета; лидеры отдельных государств-изгоев берут на себя ответственность прямо с экрана телевизора; американские солдаты маршируют по чужим столицам.

В подвале небольшая статья: «Американские ученые скептически относятся к вероятности Судного дня». Папа сказал, что некоторые люди предпочитают верить, что катастрофы не будет, вместо того чтобы признаться себе, что ничего уже поделать невозможно.

Я с нетерпением ждал, когда мы будем выбирать папе подарок. Но вместо того чтобы отправиться к тем магазинам, где продают электронику, куда, я надеялся, мама отведет меня, чтобы мы купили папе подарок, мы пошли в тот район города, где я никогда раньше не был. Мама достала телефон, позвонила кому-то и кратко переговорила на английском языке. Я посмотрел на нее с удивлением.

Затем я стоял перед зданием с реющим над ним американским флагом. Мы вошли внутрь и присели в зале. Вышел американец. Его лицо было печальным, но он делал все что мог, чтобы выглядеть чуть повеселее.

– Рин, – мужчина обратился к моей матери по имени и запнулся. Этот один короткий слог вместил сожаление, влечение и довольно сложное прошлое.

– Это доктор Гамильтон, – сказала мне мама. Я кивнул и протянул ему руку для рукопожатия. Так делали все американцы в телевизоре.

Доктор Гамильтон немного поговорил с мамой. Она начала плакать, а доктор Гамильтон принял нелепую позу, как будто хотел обнять ее, но не смел.

– Ты останешься с доктором Гамильтоном, – сказала мне мама.

– Что?

Она взяла меня за плечи, наклонилась и посмотрела мне в глаза.

– У американцев на орбите секретный корабль. Это единственный корабль, который смог взлететь в космос, прежде чем началась война. Корабль спроектировал сам доктор Гамильтон. Он… мой старый друг, он может взять на борт еще одного человека. Это твой единственный шанс.

– Нет, я никуда не полечу.

В конце концов мама открыла дверь, чтобы уйти. Доктор Гамильтон крепко держал меня, хотя я пинался и кричал.

И все мы очень удивились, когда за открытой дверью увидели моего папу.

Мама залилась слезами.

Папа обнял ее. Я никогда не видел, чтобы он ее обнимал. Это казалось очень американским поступком.

– Прости, – сказала мама. Она плакала и все время повторяла: «Прости».

– Все хорошо, – сказал папа. – Я все понимаю.

Доктор Гамильтон отпустил меня. Я подбежал к родителям и вцепился в них крепко-крепко.

Мама посмотрела на папу, и этот взгляд вместил целую бездну смыслов.

Лицо папы смягчилось, будто ожила восковая статуя. Он вздохнул и посмотрел на меня.

– Ты ведь не боишься, правда? – спросил папа.

Я замотал головой.

– Тогда тебе можно отправляться в путь, – сказал он. Он посмотрел в глаза доктора Гамильтона. – Спасибо, что заботитесь о моем сыне.

Мы с мамой с удивлением посмотрели на него.

Я кивнул, делая вид, что все понял.

Папа обнял меня, быстро и отчаянно.

– Помни, что ты японец!

И они ушли.

– Что-то пробило парус, – сказал доктор Гамильтон.

В тесном помещении собралось только высшее командование и мы с Минди, так как нам уже все было известно. Не стоило сеять панику среди людей.

– Дыра приводит к крену корабля, мы сбиваемся с курса. Если дыру не залатать, разрыв будет расти, и парус полностью выйдет из строя. «Подающий надежду» будет дрейфовать в открытом космосе.

– Есть способ его починить? – спросил капитан.

Доктор Гамильтон, который был для меня как отец, покачал своей седой головой. Я никогда не видел его настолько подавленным.

– Разрыв находится в нескольких сотнях километров от основания паруса. Уйдет немало дней, чтобы добраться до этого места, потому что невозможно передвигаться слишком быстро вдоль поверхности паруса – риск еще одного повреждения чересчур велик. А к тому времени, как кто-то туда доберется, разрыв станет критично большим, чтобы его можно было устранить.

Я закрыл глаза и представил наш парус. Пленка настолько тонка, что если ее коснуться слишком грубо, она порвется. Однако мембрана отличается сложной системой сгибов и раздвижных опор, которые придают парусу прочность и натяжение. Будучи еще ребенком, я наблюдал, как его раскрывают в космосе, и он напомнил мне те оригами, что делала моя мать.

Я представил, как цепляю привязной трос к подмосткам опор и скольжу вдоль поверхности паруса словно стрекоза, перелетающая низко-низко над озерной гладью.

– Я могу добраться до нужного места за семьдесят два часа, – сказал я.

Все обернулись, чтобы взглянуть на меня.

Я объяснил свою мысль:

– Я знаю последовательности опор, так как отслеживал их состояние всю свою жизнь. Я смогу найти кратчайший путь.

Доктор Гамильтон колебался:

– Эти опоры никогда не были предназначены для подобных маневров. Я даже не планировал такого.

– Тогда будем импровизировать, – сказала Минди. – Мы же, в конце концов, американцы. Мы никогда не сдаемся.

Доктор Гамильтон взглянул на нее:

– Спасибо, Минди.

Мы планировали, спорили, кричали друг на друга и работали всю ночь.

Восхождение по кабелю от жилого модуля до солнечного паруса было длинным и трудным. Оно заняло практически двенадцать часов.

Я просто покажу вам, как я выглядел, на примере второго иероглифа моего имени:

То есть «парить высоко». Видите этот ключ иероглифа слева? Это я, пристегнутый к кабелю, из моего шлема торчат две антенны. На спине – крылья. Вообще-то в моем случае – это ускорительные ракеты и дополнительные топливные баки, чтобы я летел все вверх и вверх до огромного отражающего купола, который закрывает собой все небо, – до легкого, как паутина, зеркала солнечного паруса.

Минди переговаривалась со мной по радиоканалу. Мы рассказывали друг другу анекдоты, делились тайнами, говорили о том, чем планируем заняться в будущем. Когда нам не о чем стало говорить, она начала петь, чтобы помешать мне заснуть.

– Вареваре ха, хоси но айда ни кияки ни ките.

Однако путь наверх был еще простым. Путь вдоль паруса по целой сети опор до места разрыва – гораздо более трудная задача.

Прошло тридцать шесть часов с тех пор, как я покинул корабль. Голос Минди звучал уставшим, ослабевшим. Она то и дело зевала.

– Спи, родная, – шептал я в микрофон. Я так устал, что мечтал сомкнуть веки хоть на секунду.

И снова я совсем один в своем скафандре. Моя мгновенная потеря концентрации привела к тому, что я ударился рюкзаком об одну из поперечин паруса, практически потеряв топливный бак. Я вовремя успел его схватить. Масса моего оборудования была облегчена насколько возможно, чтобы я двигался быстро, поэтому возможности ошибаться попросту не было. Я не мог позволить себе что-либо потерять.

Я попытался стряхнуть с себя сон и продолжить движение.

«Однако осознание приближения смерти, красоты, присущей каждому мгновению, позволяет нам переносить все трудности. Моно но-аварэ, сынок, – это сопереживание вселенной. Это душа нашего народа. Она позволила нам пережить Хиросиму, пережить оккупацию, пережить лишения и вероятность полного уничтожения и при этом не впасть в отчаяние».

– Хирото, просыпайся! – отчаянно взывал голос Минди. Я дернулся и проснулся. Сколько я уже не спал? Два дня, три, четыре?

Последние пятьдесят километров моего пути я не должен держаться за опоры паруса и полагаться только на ракеты, двигаясь без какой-либо привязи вдоль поверхности паруса, когда все вокруг движется со скоростью в несколько долей от скорости света. Голова кружилась от одной только мысли об этом.

Я отогнал от себя это видение. Мне нужно все закончить, а потом можно и поспать.

Передо мной – дыра в порванном парусе. С той скоростью, с которой мы движемся, даже мельчайшая пылинка, не остановленная ионными полями, может привести к полному хаосу. Неровный край дыры легонько колышется в космосе из-за солнечного ветра и радиационного давления. Хотя каждый фотон очень мал и незначителен, даже не обладает массой, все вместе они могут приводить в движение парус, размерами своими подобный небу, а вместе с ним и тысячу человек.

Вселенная чудесна.

Камень превратился обратно в ремкомплект из моего рюкзака. Я маневрировал рулевыми микродвигателями, пока не подобрался прямо к дыре в парусе. Через дыру я увидел звезды, что были над нашими головами, – те звезды, которые никто на корабле не видел уже многие годы. Я смотрел и представлял, что около одной из них человечество однажды объединится в новый народ, восстановится после своего практически полного исчезновения и снова будет процветать.

Тщательно, очень тщательно я наложил заплату на дыру и включил сварочную горелку. Я провел горелкой по дыре, чувствуя, как заплата расплавляется и сваривается с углеводородными цепочками пленки паруса. Когда все будет готово, я распылю на нее атомы серебра, чтобы получился блестящий отражающий слой.

– Я работаю, – сообщил я в микрофон. И услышал приглушенные шумы радости на заднем плане.

– Ты герой! – сказала Минди.

Я представил себя гигантским японским роботом из манги и улыбнулся.

Горелка зашипела и выключилась.

Я потряс топливный бак, подсоединенный к горелке. Ничего. Именно этим баком я ударился об одну из поперечин паруса. Должно быть, удар привел к течи, поэтому топлива было недостаточно, чтобы заделать дыру. Заплата тихо колыхалась, только наполовину закрыв дыру.

– Возвращайся немедленно, – сказал доктор Гамильтон. – Мы восполним топливо и попытаемся снова.

Я очень устал. Как бы я себя ни погонял, я не смогу добраться сюда так же быстро. А к тому времени, кто знает, насколько расширится дыра?! Доктор Гамильтон тоже это понимает. Он просто хочет вернуть меня под защиту корабля, в тепло.

У меня остается горючее в баке, запас для обратного пути.

Отец сосредоточенно выжидает.

– Я понял, – медленно сказал я. – Если я сыграю камнем в эту дыру, то не смогу успеть к той маленькой группе на северо-востоке. И ты их захватишь.

– Скажи мне, что делать.

Я искал ответа в его выражении лица.

– Посмотри вокруг, – сказал отец. И я увидел маму, госпожу Маеду, премьер-министра, всех наших соседей из Куруме и всех людей, которые ждали с нами в Кагосиме, на Кюсю, на всех четырех островах, по всей Земле и на борту «Подающего надежду». Они смотрели на меня выжидающе, следя за моими действиями.

Отец сказал тихим голосом:

– У меня есть решение, – говорю я по радиосвязи доктору Гамильтону.

– Я знала, что ты что-нибудь придумаешь! – говорит Минди. И в ее голосе звучат гордость и радость.

Доктор Гамильтон молчит некоторое время. Он знает, о чем я думаю. А потом:

– Хирото, спасибо тебе.

Я отсоединяю горелку от бесполезного топливного бака и подключаю к баку за спиной. Я включаю ее. Пламя – яркое, слепящее глаза острие света. Я управляю фотонами и атомами перед собой, преобразую их в сочетание силы и света.

Звезды на другой стороне снова надежно скрыты. Зеркальная поверхность паруса идеальна.

– Выровняйте курс, – говорю я в микрофон. – Все готово.

– Подтверждаю, – говорит доктор Гамильтон голосом печального человека, не желающего, чтобы окружающие узнали о его печали.

– Сначала тебе нужно вернуться, – говорит Минди. – Если мы сменим курс, ты не сможешь пристегнуться.

– Все хорошо, милая, – шепчу я в микрофон. – Я не вернусь. У меня недостаточно топлива.

– Мы спасем тебя.

– Вы не сможете передвигаться по опорам так же быстро, как я, – мягко говорю я ей. – Никто не знает их последовательности так же хорошо. К тому времени, как вы доберетесь сюда, у меня закончится воздух.

Я жду, пока она замолчит.

– Не будем о печальном. Я люблю тебя.

Затем я выключаю радиосвязь и отталкиваюсь в открытый космос, чтобы никто не пытался организовать ненужную спасательную операцию. И я падаю вниз, далеко-далеко под купол паруса.

Я смотрю, как парус поворачивается, раскрывая звезды во всем их величии. Солнце, уже такое блеклое, всего лишь звезда среди множества других, не встает и не садится. Я плыву, оставленный на произвол судьбы, один среди них и один из них.

Язык котенка щекочет мое сердце.

Я ставлю следующий камень в зазор.

Папа играет так, как я и думал: мои камни в северо-восточном углу окружены, оставлены на произвол судьбы.

Но мои основные силы в безопасности. Будущее сулит им процветание.

– Может, есть свои герои и в го, – послышался голос Бобби.

Минди назвала меня героем. Но я лишь обычный человек, оказавшийся в нужном месте и в нужное время. Доктор Гамильтон тоже герой, потому что он спроектировал «Подающего надежду». Минди тоже героиня, потому что она не дала мне заснуть. И моя мать героиня, потому что была готова расстаться со мной, чтобы я выжил. Мой отец, конечно же, герой, потому что показал, как правильно поступить.

Нас определяют наши места – места, что мы занимаем в сплетении чужих жизней.

Я перевел взгляд на поле го и смотрел, как камни сливаются в целые узоры из меняющейся жизни и пульсирующего дыхания.

– Отдельные камни – не герои, но все вместе они способны совершать героические поступки.

– Прекрасный день для прогулки. Пойдем? – говорит отец.

И мы пошли вместе по улице, чтобы запомнить каждый попавшийся на пути стебель травы, каждую росинку, каждый ускользающий луч предсмертного солнца, всю эту бесконечную красоту.