Риад

Сплю я не так хорошо, как рассчитывала. Всю ночь избушка стонет и поскрипывает. Она неловко потягивается, и Бенджи начинает скользить по полу, испуганно блея. Я прячу голову под подушку, чтобы не слышать, как трещат доски и скребутся о проволоку деревянные ноги. Я твержу себе, что с избушкой всё будет в порядке. И мертвецы, которых я не проводила, тоже не пропадут. И Великий цикл не собьётся по моей вине. Но ничего не помогает. Чувство вины и тревога бурлят у меня в животе, как неспокойный океан.

Утром я притворяюсь, что не замечаю тоску в окнах и укор в опустившихся балках. Я вожусь с Бенджи и готовлю ему еду, а ещё пытаюсь найти Джека, который так и не вернулся домой. Я зову его, но его нигде нет. Воздух кажется слишком плотным, мне трудно дышать, на грудь будто давит тяжёлый груз. Нужно во что бы то ни стало сбежать отсюда.

Взгляд падает на новое платье и шарф, которые сохнут перед очагом, и я вспоминаю, что Сальма пригласила меня в гости. Я могла бы отвлечься до вечера, когда снова пойду к Старой Яге. Я рассматриваю пострадавшее платье повнимательнее. Пятна пропали, но вот дыру на плече нужно будет заштопать.

Бабушкина шкатулка с иголками и нитками стоит у неё в спальне. Её кровать аккуратно застелена, а под тщательно сложенной ночной рубашкой прячется один из её любовных романов. Помню, как первый раз нашла бабушкину книгу и попросила почитать мне её. Она, краснея, ответила, что эта книжка не совсем для детей. Воспоминание вызывает и улыбку, и грусть. Оно значит для меня гораздо больше теперь, когда я знаю, как сильно бабушка хотела, чтобы в её жизни случилась романтическая история и чтобы появилась семья. Может, она была так же одинока, как я теперь.

Я сажусь на корточки и вытаскиваю шкатулку из-под туалетного столика. Тут прямо на голову мне падает фотография в рамке, и я успеваю поймать её. И вот я уже глажу лицо на фотографии большим пальцем. Это бабушка, держит меня, ещё совсем маленькую, на руках. Улыбка у неё такая широкая, глаза прямо светятся гордостью. Эмоции захлёстывают меня, сменяя друг друга: тоска, печаль, вина, надежда, а затем гнев, яростный, жгучий.

Я злюсь на себя за то, что удержала Нину в этом мире, но и на бабушку я тоже злюсь. Почему она решила проводить Нину, вместо того чтобы остаться со мной? Ей важнее провожать мёртвых или быть моей бабушкой?

Я швыряю фотографию на стол лицом вниз и пулей выскакиваю из спальни со шкатулкой под мышкой.

Я сажусь зашивать платье, но руки трясутся. Они трясутся и когда я выхожу из дома. Я сжимаю ладони, боясь, что могу раствориться и меня сдует ветер. Однако, когда я добираюсь до риада Сальмы, солнце уже вскарабкивается на середину неба, а я всё ещё цела. Со вздохом облегчения я берусь за тяжёлое железное кольцо на богатой резной двери и стучу дважды.

Служанка открывает дверь и ведёт меня через прохладную тёмную комнату на залитый солнцем внутренний двор. Пол покрыт мозаикой из плитки с замысловатыми узорами. Ступени ведут к глубокому овальному бассейну, а вокруг фонтана поднимается туман из брызг.

– Маринка, – зовёт Сальма. – Приходи плавать.

Я смотрю на воду, кафель на дне окрашивает её в глубокий синий цвет.

– У меня нет купальника.

– Ламья, одолжишь свой купальник, раз ты всё равно не плаваешь? – Сальма поворачивается к девочке, отдыхающей на низком деревянном лежаке, и я сразу узнаю её: она-то и смеялась надо мной вместе с Сальмой.

Ламья достаёт из сумки жёлтый купальник и бросает его мне. Я благодарю её и ищу глазами, где бы мне переодеться.

– Ты узнаёшь Маринку? – спрашивает Сальма, и от улыбки ямочки у неё на лице становятся заметнее.

– Не узнаю. – Ламья смотрит на меня и качает головой. – А должна?

– Это девчонка в платке, которая приходила к старухе, которая живёт рядом с лавкой моего отца.

Глаза Ламьи от удивления увеличиваются чуть ли не вдвое.

– Колдунья?

– Больше не колдунья. – Сальма торжествующе улыбается. – Я водила её в лавку Айи.

Я волнуюсь и краснею: смущённая и их разговором, и тем, что мне негде переодеться, я неуклюже натягиваю на себя купальник прямо под платьем.

Сальма опирается локтями о край бассейна и внимательно смотрит на моё плечо. Она хмурится. Я слежу за её взглядом, и от ужаса у меня начинает бешено биться сердце. Только бы не раствориться прямо у них на глазах!

– Это что, дырка? – спрашивает она серьёзно.

Я с облегчением вздыхаю. Моё тело в порядке, пострадало только платье.

– Моя галка порвала его когтями. Я пыталась зашить, но получилось не очень хорошо.

– Твоя галка? – Ламья поджимает губы. – Ты держишь дома галку?

– Я вырастила её, – киваю я.

– Гадкие птицы. – Ламья вытаскивает из сумки крошечный горшочек и начинает рисовать тонкой кисточкой рыжие завитки на своих ногтях. – Жадные, и голоса у них такие злые, совсем не мелодичные. Куда лучше заводить дома певчих птиц. Ты видела канареек Сальмы?

Я рассматриваю разноцветных птиц в полукруглой клетке в углу.

– Они прекрасны, – говорю я сквозь зубы.

Галки красивы, щедры и достаточно умны, чтобы общаться с помощью тысячи разных звуков. И мне не нужно запирать Джека в клетке, чтобы он оставался со мной. Сердце ноет, когда я думаю о нём. Скорее бы он вернулся домой.

– Ты такая бледная, такая худенькая. – Сальма смотрит на мои ноги, когда я снимаю платье и остаюсь в купальнике.

– Как скелет, – хихикает Ламья.

Грудь стискивает, и я изо всех сил стараюсь дышать ровно. Ламья не представляет, насколько близка к правде.

– Это невежливо, Ламья. – Сальма брызгает на неё водой. – Не обращай на неё внимания, Маринка. Она с самого утра не в духе.

– Ты первая начала, – ворчит Ламья и откидывается на лежак, щурясь от солнечного света.

Сальма закатывает глаза.

– Давай, Маринка. – Сальма кивает на огромный полосатый шар в углу. – Неси сюда этот мяч.

Я беру мяч и спускаюсь к бассейну. Не могу смотреть на свои ноги, не вижу в них ничего, кроме костей. Однако от освежающего прикосновения прохладной воды мне становится немного лучше.

– Ловишь? – спрашиваю я, готовая бросить мяч Сальме.

Мы перебрасываем друг другу мяч, потом по очереди ныряем, выясняя, кто сможет погрузиться глубже. В общем-то ни у неё, ни у меня не получается нырнуть уж очень глубоко, так что мы больше смеёмся, чем соревнуемся. Я побеждаю, когда мы плывём с ней на скорость по-лягушачьи, но, когда плаваем кролем, она меня легко обходит. Наплававшись до изнеможения, мы просто лежим на воде и смотрим в небо. Прилетает аист, видит нас и взмывает вверх. Сальма говорит, они часто прилетают по вечерам, но она всё время гоняет их, чтобы не разводили в бассейне помойку.

Служанка приносит нам сладкие фруктовые напитки и бегрир – что-то вроде ноздреватых блинов, политых мёдом. Поев, Ламья вроде бы становится добрее и даже предлагает накрасить мне ногти, как у неё. Она замечает, что мои ногти коротковаты, а кожа рук грубовата, но тут же даёт мне ароматный крем, который, по её словам, сделает кожу мягче. Думаю, она очень старается быть приветливой.

Немного странно проводить время с девчонками. Из того, что они говорят, я понимаю далеко не всё, да и в целом не уверена, что вписываюсь в их компанию, но думаю, будь у меня чуть больше времени, я могла бы во всём разобраться. И я хочу этого. Я столько времени потратила на мечты, что теперь, когда я здесь, среди живых, я хочу узнать о них всё. Чем они занимаются? Как заводят друзей?

– Зачем ты приходила к старой ведьме? – спрашивает вдруг Ламья, прерывая мои размышления о дружбе.

– Она не ведьма. – Я вырываю ладонь из её рук.

– Хамза, старый сказочник, говорил, что видел, как по ночам к ней заходят люди – и больше не выходят. Говорит, она их съедает.

– На то он и сказочник, – хихикает Сальма.

– В каждой сказке есть доля правды. – Ламья наклоняется к нам поближе и переходит на шёпот. – Бабушка всегда говорила, что вокруг её дома прямо витает чёрная магия. Ты и сама знаешь, что у неё есть дар, Сальма.

Я обмираю. Я и сама не раз слышала такие разговоры. Порой, когда наша избушка останавливалась неподалёку от городов и деревень, мимо нашего забора проходили живые люди. Взрослые спешили убраться подальше, делая странные жесты руками, будто пытались от чего-то защититься. Дети на спор заставляли друг друга подойти поближе к забору, чтобы хоть одним глазком взглянуть на бабушку.

Только они не называли её ни бабушкой, ни Бабой-ягой. Они придумывали ей обидные прозвища, шептались, что она делает ужасные вещи. Не понимаю, почему живые пускают такие сплетни про Ягу, чем она их так пугает. Это же глупо. Наступит день, когда им не обойтись без Бабы Яги, и, что бы они там ни говорили, встретит она их с теплотой. Я хмурюсь, думая о мёртвых, которых нужно провожать. Мне тоскливо от мыслей о том, что хоть один из них может растаять из-за меня.

– Старуха странная, – кивает Сальма, отправляя очередной кусок бегрира в рот.

– Что она вообще продаёт? – задумывается Ламья. – И почему все её покупатели сами выглядят, как ведьмы и колдуны?

– Это всё традиционные напитки, – вздыхаю я. – И многие из её покупателей носят традиционную одежду своего народа. Она не ведьма и вовсе не странная.

Я забираю своё платье, переполненная чувством, что мне здесь не место. Сальма, только что дувшая на свои ногти, вдруг вскакивает.

– Уже не так жарко. Мы тебя проводим.

– Не стоит, – отвечаю я, не желая, чтобы девчонки увидели избушку. Я, конечно, накрыла куриные ноги и проволоку простынями, но всё равно выглядит она подозрительно. Уверена, что Сальма и Ламья будут задавать вопросы.

– Всё в порядке, – улыбается Сальма. – Я так и так обещала отцу помочь забрать вещи из лавки.

Я неохотно соглашаюсь прогуляться с девчонками до лавки отца Сальмы, но уверяю их, что прекрасно дойду оттуда до дома сама. Мне горько от того, что Ламья сказала о Старой Яге. Я хочу домой.

Солнце опускается к горизонту, воздух раскалён и наполнен запахами специй. Торговцы собирают свои товары, а маленькие попрошайки клянчат непроданную еду с прилавков. Сальма не обращает на них внимания, а Ламья смотрит с отвращением.

– Фу, это Рэтти. – Ламья кривит рот, замечая маленького мальчика возле прилавка отца Сальмы. – Уходи! – кричит она. – Я уже говорила, нечего тебе здесь попрошайничать.

– Я не попрошайничаю, – отвечает мальчик. – Акрам сказал, что, если я помогу ему убраться здесь, он даст мне немного бессары.

– Мне всё равно, чем ты тут занимаешься, – фыркает Ламья. – Просто держись подальше от меня. От тебя воняет грязной уличной крысой.

Сальма усмехается, делает шаг и, обходя мальчика, с силой толкает его локтем. Он падает наземь и поднимает на неё глаза. Лицо у него красное и озлобленное.

– Скажи, он ведь и правда похож на крысу. – Сальма берёт меня под руку и шепчет мне на ухо, однако так громко, чтобы и мальчишка смог расслышать. – Большие уши, маленькие глазки-бусинки и дурацкие передние зубы.

Я молчу и хочу прямо сейчас провалиться сквозь землю. Почему Сальма так жестока с ним? Я поднимаю глаза и вижу, что Старая Яга наблюдает за нами из-за плотных занавесок своей лавки. Мне стыдно, и я отворачиваюсь. Когда я снова поднимаю глаза, её уже не видно.

– Мне правда пора. – Я высвобождаю руку. – Спасибо за сегодняшний день.

Я пытаюсь выдавить из себя улыбку, но мне тошно.

– Я зайду за тобой завтра, – кричит мне вслед Сальма, и внутри всё сжимается.

Я не понимаю, зачем девчонки стараются быть такими милыми со мной, когда к другим они так жестоки. Толкать мальчика было подло. А с какой злобой они отзывались о Старой Яге и о Джеке, хотя даже не знают их! Я так долго мечтала подружиться с живыми, а теперь не уверена, что они вообще мне могут понравиться.

Разочарование тяжело давит на плечи. Я бреду домой, ноги тяжёлые и гудят от усталости. Чувствую себя ещё более одинокой, чем утром. Кажется, хуже уже быть не может… Но вот я вижу избушку и понимаю: может.