– Айрис… – проговорил Луис, открывая дверь. На лице его блуждала робкая улыбка, но она не улыбнулась в ответ. Днем Айрис побывала на строительстве Хрустального дворца, побывала в Национальной галерее, чтобы взглянуть на свою любимую картину «Портрет четы Арнольфини», а также – не без затаенного удовольствия – проигнорировала приглашение Луиса вместе отправиться к Брауну, чтобы купить несколько новых холстов.

Но куда бы она ни пошла, Айрис постоянно думала о картине, над которой столько трудилась, – о том, как она набрасывала контуры, стараясь соблюсти перспективу и пропорции, как разводила краски, чтобы белая грунтовка просвечивала сквозь мраморную руку, как старательно клала мазок за мазком, чтобы они ложились вплотную друг к другу. Когда в тот злополучный вечер Луис, погрузив свою картину в экипаж, показал ей, что осталось от ее «Античной десницы», Айрис с трудом удержалась от того, чтобы не заплакать. Холст был разорван, краска потрескалась и осыпалась, на сломанном подрамнике остались следы зубов. Восстановить картину было невозможно – это она поняла сразу, и, прежде чем Луис успел ей помешать, швырнула ее в камин. Огонь ярко вспыхнул, в комнату потянулись черный дым и отвратительный запах горящей краски, так что Луису пришлось сбивать пламя кочергой.

Сейчас он провел ладонью по лицу и моргнул.

– Входи же скорее, Айрис! Поверь, я очень сожалею… Позади него раздался какой-то шум, и в прихожую, переваливаясь, выбрела Джинивер.

– Прочь, мерзкая тварь! – прикрикнул на нее Луис, хлопая в ладоши. – Кыш!..

Джинивер печально покосилась на него и стала неуклюже взбираться по лестнице.

– Проваливай, проваливай! – крикнул ей вслед Луис. – Нечего тебе здесь делать. А если вздумаешь остаться – берегись! Айрис может захотеть воздать тебе по заслугам, и тогда… что смогут твои тупые мягкие когти против ее острого языка?

– Все шутишь? – спросила Айрис, проходя следом за ним в гостиную. Сегодня на ней было голубое шелковое платье, которое она позаимствовала у одной из девушек в пансионе, чтобы пойти на званый ужин Милле. Платье оказалось мало: в нем она чувствовала себя как туго спеленатый младенец, и это сильно ее раздражало. – Ничего не выйдет, Луис. Я понимаю, для тебя это ерунда, но… Посмотрела бы я на тебя, если бы это была твоя картина. А если бы моя работа хоть капельку тебе нравилась, ты не бросил бы ее там, где каждая вомбата может до нее добраться… Я оставила ее на мольберте, где Джинивер никак не могла до нее дотянуться, но… Конечно, это был далеко не шедевр, но твое отношение…

– Поверь, Айрис, мне очень нравилась твоя «Античная десница». Я только хотел похвастаться ею перед Хантом, вот и…

– Как бы там ни было, я не желаю, чтобы мой труд был предметом глупых шуточек.

Луис посмотрел на нее.

– Мне действительно жаль, что так получилось, Айрис. А шучу я потому, что… на самом деле я просто не знаю, что сказать! Для тебя это большая потеря, и я отлично тебя понимаю… – Он убрал за ухо прядь волос. – На самом деле, это было ужасно.

Он стоял так близко, что Айрис чувствовала, как от него пахнет чаем с мятой и сигарами. Это был такой знакомый и такой дорогой запах, что ее гнев остыл сам собой.

– Даже не знаю, простишь ли ты меня когда-нибудь…

– Скорее всего – нет. Во всяком случае, не скоро. Возможно, лет через пятьдесят или сто…

– Тогда я распоряжусь, чтобы слова раскаяния были высечены на моем надгробии. «Скончался от стыда» – что-то в этом роде.

Айрис внимательно посмотрела на него, отметив узкий белый жилет с цветочным орнаментом, серебряные карманные часы, тщательно расчесанные на пробор и напомаженные волосы.

– Во что это ты вырядился?

– Милле подарил мне кое-что из своего гардероба, словно я – его дворецкий. – Луис смущенно одернул рукава фрака. – Так вот, насчет Джинивер… Ты получила ее поэму?

– Да. С ее стороны это было очень мило.

– Разве ты не хочешь взглянуть на дворец, который она для тебя выстроила?

– О чем ты?!

– О поэме… – Луис покачал головой. – Только подумать, каких трудов Джинивер стоило ее написать. С такими толстыми лапами, как у нее, даже удержать перо очень нелегкая задача, не говоря уже обо всем остальном. Нет, ей пришлось очень, очень потрудиться, готов поклясться чем угодно, но ты не хочешь уделить ей ни капельки внимания. А ведь бедняжка Джинивер так старалась, так старалась, надеясь заслужить твое прощение!..

– Луис, ты бредишь?!

– Идем. Надо посмотреть, что это за «дворец любви» построила для тебя Джинивер. – И он дважды ущипнул себя за мочку уха, как делал всегда, когда чувствовал себя не вполне уверенно.

Продолжая недоумевать, Айрис поднялась за ним в студию. Взятое взаймы платье сковывало ее движения, и она чувствовала себя, как разряженная в пух и прах кукла.

– Ну что, злосчастное животное, – обратился Луис к вомбате, которая как ни в чем не бывало спала на диванной подушке. – Скажи мне, где обещанный дворец? – Наклонившись, он поднес ухо к морде зверька, словно прислушиваясь. Айрис заметила, что мех Джинивер был густо намазан макассаровым маслом. – Где ты его построила?

– Надеюсь, это не одно из ее гнезд, которые она делает из старых газет и собственных какашек, – заметила Айрис. – В противном случае я боюсь, что нашей дружбе придет конец.

Луис взял Джинивер за лапу и показал ею в направлении лестницы.

– Пойдем туда, куда она показывает.

Айрис пожала плечами. Она не знала, что и подумать. Спектакль, который разыгрывал Луис, казался ей довольно странным. Наверное, решила она, он купил ей какой-нибудь подарок, думала она, – домик из спичек или «снежный шар». И Айрис последовала за ним на самый верхний этаж – на чердак над его спальней, где раньше была комната горничной. До сих пор она там ни разу не бывала.

– Не очень-то похоже на дворец, – фыркнул Луис, останавливаясь возле двери чердака, но тут же улыбнулся открытой и бесхитростной улыбкой. – Надеюсь, ты будешь не слишком разочарована.

На двери Айрис увидела табличку с надписью: «Не беспокоить! Художник работает!».

– Что это? – спросила она.

Луис толкнул дверь, и Айрис почувствовала, как от удивления у нее глаза на лоб полезли.

Крошечная комнатка под самой крышей была переоборудована в настоящую студию. В углу стоял мольберт, а на нем – натянутый на подрамник белоснежный холст. На полках выстроились в ряд банки с кистями самой разной формы и размера, коробки, бутылочки и свиные пузыри с красками, серпентином и маслом. Небольшое окно было обращено на запад, и за ним, золотя лондонские крыши и шпили церквей, садилось большое оранжевое солнце. Таким же золотом сияло и лицо Луиса, когда он повернулся к ней.

– Джинивер утверждает, что это для тебя, хотя я не представляю, откуда она взяла деньги, чтобы купить краски и кисти. Возможно, она тайком подрабатывала щеткой для чистки дымоходов. – Он рассмеялся, но как-то очень смущенно, да и глаза его оставались серьезными. Взгляд Луиса – пристальный, вопросительный – был устремлен на нее.

– Для меня? – растерялась Айрис и, сделав несколько шагов, взяла в руки банку с красками. Кто-то – то ли Джинивер, то ли сам Луис – прилепил к ней этикетку с надписью «Кисти Айрис», и она машинально погладила ее кончиком пальца.

– Тебе нравится? – спросил Луис. – Я знаю, это не много но… Я очень огорчился из-за того, что стряслось с твоей картиной.

– Нравится ли мне?.. – повторила Айрис, растерявшись еще больше.

Луис взялся за вбитый в стену медный крюк.

– Здесь будет висеть твоя первая картина. В этой студии ты можешь работать в любое время, когда не будешь позировать, – я не стану тебя беспокоить. Главное, теперь тебе больше не придется работать за маленьким столом внизу и терпеть мою болтовню. – Он снова взглянул на нее, но на этот раз Айрис не сумела разгадать, что означает появившееся на его лице выражение. – Прости меня за картину, мне действительно очень жаль, что она пропала. Впрочем, ты сможешь послать свою картину – или картины – на выставку Академии в будущем году. Я уверен, тебя ждет блестящий дебют. Критики устанут писать… хвалебные отзывы, – уточнил он торопливо.

Теперь Луис стоял от нее всего на расстоянии ладони. Она могла бы обнять его, прижать к себе, почувствовать его тепло… Неожиданно Айрис смутилась и сказала с напускной веселостью:

– Ты говоришь – все это дело лап Джинивер? На мой взгляд, она слишком легкомысленна, чтобы устроить все так… хорошо.

– Значит, тебе нравится? – снова спросил он.

– Очень, – ответила она искренне. Айрис действительно была очень довольна и счастлива. Когда Луис вышел, она подошла к окну и, сложив перед собой руки, рассмеялась, а потом закружилась в импровизированном танце. Да, комната была достаточно большой, чтобы не цепляться за стены, хотя поднять руки она не могла – не потому, что мешало платье, а потому, что потолок был все же довольно низким. Но это ничего, решила Айрис. Это пустяки. Главное, что это ее студия! Ее! И все здесь тоже для нее – краски, кисти, мольберт. Здесь она сможет создавать свои картины – прекрасные картины, которые понравятся даже самым серьезным, самым строгим критикам. И, не в силах сдержаться, Айрис сжала руки в кулаки и энергично взмахнула ими перед грудью. Она на правильном пути. Еще немного, и ее мечта наконец осуществится. Вот только что она будет рисовать?.. Повернувшись, Айрис взглянула на холст, который показался ей огромным – гораздо больше тех небольших кусочков, на которых она писала прежде. В нем было… Да, по меньшей мере три фута в высоту и два в ширину, подумала она и, шагнув к мольберту, слегка нажала на холст кончиками пальцев. Холст был натянут как надо, – ей пришлось приложить усилие, прежде чем она почувствовала, как упруго прогнулась под рукой ткань, и Айрис вдруг осознала, что сейчас ей хочется только одного: как можно скорее засесть за работу над новой картиной. Только так, наверное, она смогла бы обуздать вскипающую в груди радость, побуждавшую ее вопить, смеяться и швырять о стены стеклянные банки с кистями.

В дверь деликатно постучали. Это был Луис, который напомнил, что им пора выходить.

– Милле, наверное, нас уже заждался. Мы должны спасти его от несносного Россетти.

Не без труда взяв себя в руки, Айрис наскоро пригладила волосы ладонью. Все еще немного задыхаясь от клокочущего в груди смеха, она повернулась к двери. Ей совсем не хотелось идти на этот ужин – куда интереснее было остаться в студии и сделать пару набросков, но она сказала:

– От Россетти? Вот хорошо! Мне не терпится с ним познакомиться.

– Думаю, ему хочется познакомиться с тобой куда сильнее.

– Что ты имеешь в виду?

Луис пожал плечами и стал спускаться по лестнице.

– Милле и Ханту он нравится, – добавила Айрис, пытаясь поддержать разговор, но ее ум то и дело возвращался назад, в новенькую студию, к кистям, краскам и девственно-чистому холсту.

– Россетти не травил их домашних питомцев сигарами. Бедный Ланселот!..

– Только вчера я мечтала о том, чтобы он отравил и Джинивер. А если бы он этого не сделал, я сама сняла бы с нее шкуру и натянула вместо холста.

– Не может быть, чтобы ты была так жестока к бессловесным тварям! – Спустившись в прихожую, Луис заметил Джинивер, которая пыталась драть когтями ковер. Когти у нее были короткие и широкие, немного похожие на миндаль, но в конце концов ковру пришлось бы худо. Она, впрочем, не успела нанести ему сколько-нибудь существенный вред. Крякнув от натуги, Луис подхватил вомбату на руки и, заставив ее размахивать передними, запел:

Айрис понятия не имела, что он поет и на каком языке – на французском или на каком-то другом.

– Моцарт, – пояснил Луис. – «Свадьба Фигаро».

– Я знаю, – соврала Айрис.

– Ты когда-нибудь была в опере?

– Я…

– Тогда я тебя свожу.

Иногда Айрис очень хотелось знать больше – столько, чтобы произвести на него впечатление своим умением разбираться в поэзии, архитектуре, искусстве и прочем, но низкое происхождение и отсутствие денег были непреодолимым препятствием. Единственное, в чем она неплохо разбиралась, это в тканях и – совсем немного – в торговле. Айрис умела отличить игольное кружево от бобинного и понимала, как важно выставлять в магазинной витрине лучшие товары, но этим ее познания и ограничивались. За всю жизнь она не видела ничего более интересного, чем грязноватый лабиринт узких улочек между Бетнал-грин и Риджент-стрит, облезлый интерьер кукольной мастерской и сырые, покрытые плесенью стены подвального склада. Что греха таить, порой ей очень хотелось вернуться в этот замкнутый, до последней трещинки знакомый мирок, потому что внезапно обретенная свобода часто казалась ей слишком большой – совсем как могучая океанская волна, способная захлестнуть неопытного пловца с головой. Но что ей до той, прежней жизни, где она была никем и ничем? Теперь у нее есть две почти что собственных мансарды – в одной она живет, в другой будет писать картины. И так ли уж плохо, что она дорожит и тем и другим – дорожит и не хочет этого лишиться? На первый взгляд ничего плохого в этом не было, но разве не ради своей свободы она бросила родную сестру, оставив ее гнить заживо в клоповнике миссис Солтер?

Айрис отряхнула подол платья, к которому пристало несколько волосков из шкуры вомбаты.

– Идем. Нам действительно пора.

– Откровенно говоря, я совершенно не понимаю, зачем нам нужна эта глупая Академия! – разглагольствовал Россетти, отправляя в рот кусочки жареной куропатки. Он был хорош собой, этого Айрис не могла не признать, хотя и был намного ниже ростом, чем она ожидала. Когда Луис их представил, его макушка оказалась где-то на уровне ее носа, отчего Айрис захотелось пригнуться.

– Критики высказали свою позицию более чем недвусмысленно, а я считаю – раз они не хотят нас признать, мы тоже можем наплевать на их просвещенное мнение. Лично я в этом году не выставил ни одной картины, и поделом им!

– А тебе не кажется, что с нашей стороны было бы куда дальновиднее расшатать Академию, так сказать, изнутри? – возразил Милле. – Как греки поступили с Троей.

– Господи, Джон! Ты, должно быть, считаешь себя троянским конем, тогда как на самом деле ты – детская игрушечная лошадка!

Хант фыркнул, а Луис многозначительно взглянул на Айрис, словно говоря: «Видишь, я был прав». На нее, однако, прямота Россетти произвела скорее благоприятное впечатление, и она, небрежно кивнув в ответ, стала с любопытством разглядывать просторный обеденный зал – его высокие и узкие окна, изящные гипсовые розетки на потолке и широкий резной карниз. В очаге ревел огонь, хотя погода стояла довольно теплая.

За полированным столом их было шестеро: Уильям Холмен Хант, Джон Милле, Данте Габриэль Россетти, Лиззи Сиддал и Луис. Остальные члены Прерафаэлитского братства – брат Габриэля Уильям, Томас Вульнер и Фредерик Стефенс были заняты и прийти не смогли. («Они нас сторонятся, – заметил по этому поводу Россетти. – За исключением разве что Уильяма – ему надо кормить семью, поэтому он действительно много работает».)

Напротив Айрис сидела Лиззи Сиддал. Она была очень хороша собой, чего, собственно, Айрис и ожидала. Ее бледная кожа была гладкой, как самый лучший фарфор, так что казалось – одно неосторожное движение, и она может треснуть; золотисто-рыжие волосы рассыпались по плечам, а черты были столь безупречны, что казались кукольными. На лице Лиззи отпечаталась такая глубокая сосредоточенность и внимание, что Айрис почти не сомневалась – как и она сама, Лиззи старается запомнить, впитать в себя все, что услышит. Сейчас Айрис было трудно представить, что эта девушка когда-то была модисткой с Крэнборн-элли (на мгновение ей вспомнилось, как отзывалась о них миссис Солтер: «Визгливые торговки шляпками и корсетами, никакой скромности, никакой порядочности!») – с таким спокойным достоинством она держалась. Сама Айрис чувствовала себя несколько менее уверенно, главным образом потому, что никак не могла понять, зачем ее и Лиззи пригласили сегодня сюда. Насколько она знала, подобные совместные ужины происходили достаточно регулярно и предназначались только для джентльменов. Сначала Айрис подумала – это потому, что и она, и Лиззи Сиддал хотят научиться писать картины, но, когда Россетти со смехом поведал собравшимся, с каким беспокойством отнесся к его занятиям домовладелец, у которого художник арендовал студию («Он прямо в глаза посоветовал мне относиться к моим натурщицам, как подобает джентльмену, поскольку некоторые художники, видите ли, способны скомпрометировать искусство ради утоления своих грубых страстей!»), ей вдруг пришло в голову, что поскольку все прочие натурщицы были самыми обыкновенными шлюхами, их двоих позвали на ужин только потому, что они выглядели достаточно респектабельно.

Лиз Сиддал действительно держалась безупречно, да и за столом она явно умела себя вести. Она едва прикоснулась к жюльену, отказалась от рыбы и теперь отщипывала от перепелиной грудки крошечные кусочки и отправляла их в рот. Глядя на нее, Айрис невольно припомнила, как учила ее хорошим манерам мать. В приличном обществе, говорила она, ешь как можно меньше; не ешь, а клюй, как птичка, но удержаться было невероятно трудно. Еда на столе была такой вкусной, что Айрис дочиста обглодала перепелиные кости и даже положила себе вторую порцию маслянистого картофельного пюре. Если бы можно было вылизать тарелку, ей-богу, она бы это сделала!

– Замечательно вкусны эти пташки, – заметил Россетти, имея в виду перепелов. – Только очень уж малы. Иногда так и хочется проглотить одну целиком. – И, оторвав крылышко, он отправил его в рот и принялся жевать, гримасничая и хрустя тонкими косточками.

– Попробуй, проглоти, – посоветовал Хант, смеясь. – Но предупреждаю: завтра утром, когда пойдешь в уборную, тебя ожидает несколько неприятных минут.

– Тише, тише, здесь дамы! – воскликнул Милле, но Айрис, бросив взгляд на Лиззи, заметила, что та прячет улыбку.

– О, наш нежный чувствительный пол! – воскликнул Россетти. – Прошу прощения у леди; я, кажется, действительно немного забылся.

И, опустив руку под стол, он нашел ладонь Лиззи и сжал, а Айрис поспешила отвести взгляд. Художник и его модель о чем-то тихо переговаривались, наклонившись друг к другу так близко, что их головы почти соприкасались, и Айрис подумала: и они еще пытаются делать вид, будто не влюблены! Как ни тихо они шептали, до нее долетали обрывки фраз: «мой дорогой философ», «милая Сид» и так далее.

Луис, сидевший рядом с Айрис, уткнулся взглядом в тарелку.

– Над чем ты сейчас работаешь? – обратился он к Ханту, как-то слишком громко загремев своим столовым серебром.

Хант пустился в пространные рассуждения о картине из деревенской жизни, на которой непременно должны быть пастух и пастушка, потом – совершенно неожиданно для Айрис – переключился на Евангелие и заговорил о полотне, которое он собирался назвать «Свет мира». Подключившийся к разговору Милле рассказал о картине «Офелия», которую он задумал, – о том, как трудно будет передать выражение спокойствия и печали на лице утонувшей девушки, о символическом значении незабудок, маков, нарциссов, фритилярий и других цветов, которые должны окружать мертвое тело.

– Для этой картины, – воскликнул он, разгорячась, – мне понадобится невероятно красивая натура, да только где ее взять?

– Попробуй использовать Лиззи, – предложил Россетти.

– Я готова! – тотчас откликнулась Лиззи Сиддал. – «Гамлет» – мое любимое произведение у Шекспира.

– А-а!.. – ухмыльнулся Россетти. – Я вижу, что не зря занимался твоим образованием! Похоже, мы все скоро перейдем на шекспировские сюжеты.

Хант согласно кивнул, а Милле сказал, обращаясь к Лиз:

– Тебе придется позировать в ванне с водой. Это будет не очень удобно, хотя я, конечно, попробую подогреть воду. Что-нибудь да придумается.

– В ванне с водой? – переспросила Лиззи. – Но я пока не готова погибнуть ради искусства.

– Что касается меня, – снова вступил Россетти, прикуривая от свечи толстенькую сигару, – то я еще не решил, какая картина будет у меня следующей. Мне хотелось бы написать Данте и Беатриче. Например, как поэт встречает возлюбленную после ее смерти.

Луис фыркнул.

– Мне эта история не особенно нравится. Не понимаю, как Данте мог всю жизнь любить эту женщину и даже бросить ради нее жену, если он видел ее всего лишь один раз? Вся эта рыцарская романтика, бессмертная благородная любовь – мне это начинает надоедать. – Он кивнул лакею, пришедшему забрать тарелки. – Спасибо, Смит…

– Как такое может надоесть? – удивился Милле. – Разве не прекрасно, когда подлинные чувства проявляются открыто, когда они не стеснены условностями, но, напротив, могут быть выражены совершенно свободно? Страсть, героизм, духовное пробуждение – разве это не настоящее?

– В том-то и дело, – возразил Луис, – что эти чувства не настоящие. Впервые мне об этом сказала Айрис, и с тех пор я постоянно над этим размышляю. Романтические чувства – это идеализированная любовь, которая совсем не похожа на реальность.

Айрис подалась вперед.

– На что же она похожа? – спросила она негромко. «Что такое любовь для тебя?» – чуть не добавила она, но ей помешало громкое фырканье Россетти, который так решительно взмахнул салфеткой, словно заранее отметал любые ее доводы.

– Я хотел бы верить в любовь, которую мы изображаем на наших картинах, – продолжал Луис. – Но в последние несколько месяцев я часто задумываюсь, не является ли настоящая любовь чем-то совершенно иным. Что, если мы просто путаем глупую, безрассудную страсть вроде той, которую Данте питал к своей Беатриче, с истинной любовью, которая означает постоянство, восхищение, возможность узнать кого-то по-настоящему…

– Надеюсь, ты шутишь, – заметил Россетти, пуская в потолок струйку дыма. – Взять хотя бы твою последнюю картину, о которой рассказывал мне Джон… Как я понял, ее сюжет основан на спасении Гижмаром своей возлюбленной от короля Мерьядюка. Если это не романтика в чистом виде, тогда я даже не знаю, что это!

Луис покачал головой.

– У тебя устаревшие сведения. Сначала я действительно хотел писать именно этот сюжет, но потом кое-что изменилось, и я взял для картины более ранний эпизод из той же легенды. Я изобразил, как возлюбленная Гижмара покидает замок своего старого мужа уже после того, как он узнаёт о ее любви к молодому рыцарю и изгоняет его прочь. И не забудь, что до этого момента Гижмар и его возлюбленная были вместе полтора года! Не очень-то похоже на историю Данте и Беатриче, не так ли?

– Ну и что? – раздраженно бросил Россетти. – Ведь в конце концов Гижмар ее все-таки спас, верно? В этом-то и заключается вся суть так называемой романтики. Всем нам хочется спасать женщин, а женщинам хочется быть спасенными. В конце концов, мы же спасли мисс Сиддал и мисс Уиттл? – Взмахом руки он показал на девушек, и Айрис вспомнила презрительную улыбку приходящей прислуги Луиса. Уж ее-то родители и сестра, несомненно, сказали бы, что ее не спасли, а заманили в ловушку, обманули, завлекли…

– Теперь мне понятно, – продолжал Россетти, – почему ты, Луис, всегда так восставал против брака, почему ты утверждал, что брак – это конец любви, что он не приносит ничего, кроме неприятностей. И сейчас я склонен с тобой согласиться.

Айрис заметила, как Россетти и Луис обменялись взглядами: в глазах одного светилось понимание, тогда как второй нахмурился, словно в знак предостережения.

– К чему обзаводиться женой, которую придется содержать в старости, если существуют восторг и наслаждения новой любви?! – добавил Россетти и причмокнул губами, целуя сложенные вместе кончики пальцев.

Не смея поднять глаза, Айрис разглядывала зубцы своей вилки. Негромко и спокойно, как только могла (но ее голос все равно прозвучал надтреснуто и странно), она спросила:

– Так значит, мистер Фрост, вы не верите в брак?

– Я… откровенно сказать – нет. То есть… Во всяком случае, я мог бы привести немало причин, по которым брак кажется мне институтом, подавляющим все свободное и естественное, – ответил Луис, метнув на Россетти еще один сердитый взгляд. – Официально оформленный документ, удостоверяющий, что двое любят друг друга, – вот что такое брак. С моей точки зрения, это просто нелепо! Зачем нужны какие-то бумаги, если самой любви вполне достаточно? И зачем выставлять ее напоказ, зачем связывать себя по рукам и ногам какими-то обязательствами?.. А если человек совершит ошибку? Нет, в этом отношении я – совершенный язычник. Для меня освященный Богом союз двух тел не значит ровным счетом ничего.

Айрис уставилась на него. Она не верила своим ушам.

– Почтительно склоняю голову перед твоими обширными познаниями в области отношений между мужчинами и женщинами, – заметил Россетти. – Брак – формальность, страстная любовь – чепуха. Бедная Сильвия, твоя первая романтическая любовь!.. Надеюсь, хотя бы твоя последняя возлюбленная не отравила твоей мечты об истинном чувстве?

– Попридержите язык, сэр!.. – прикрикнул Луис и покраснел. – Меня вы можете оскорблять сколько хотите, но я не потерплю ни малейшего неуважения в отношении мисс Уиттл!

Россетти швырнул недокуренную сигару на тарелку.

– Ей-богу, эти новомодные гаванские штуки не высушены как следует. Их просто невозможно курить! – Он опустил пальцы в миску с душистой розовой водой. – Ладно, в самом деле – хватит о грустном…

Тема разговора действительно сменилась. Теперь художники говорили о Джошуа Рейнольдсе – своем общем враге, но Айрис больше не слушала. Неужели, размышляла она, Россетти действительно считает ее «прекрасной дамой» Луиса? А кто такая Сильвия? Не глупо ли она поступает, позволяя себе мечтать о Луисе? Теперь ей было совершенно ясно, что он никогда на ней не женится, и не только потому, что не верит в брак. Для него она была всего лишь натурщицей, которую он писал для своих картин, а его хорошее отношение к ней… Скорее всего это было просто воспитание, привычка вести себя по-джентльменски. Он, во всяком случае, не подавал ей никаких надежд, не писал страстных любовных писем, не стремился взять за руку и не давал никаких обещаний, если не считать их договоренности об оплате ее услуг и уроков живописи. Что касалось студии, которую Луис оборудовал для нее на чердаке, то он сделал это, скорее всего, лишь из дружеских побуждений. Быть может, Луис даже относится к ней как добрый и щедрый старший брат к глупой маленькой сестре, которой вдруг захотелось научиться рисовать, но он в нее не влюблен – о нет!

За столом по-прежнему звучали имена Шекспира, Чосера, сэра Вошуа Хрейнольдса, Истлейка и других литераторов и художников, которых даже сейчас, после нескольких месяцев тесного общения с Луисом, Айрис знала только понаслышке. Это заставило ее вновь пожалеть о том, что она не получила никакого образования, кроме школьного. Ах, если бы она только разбиралась в искусстве не хуже, чем они, – тогда, быть может, Луис относился бы к ней как к равной.

Когда на стол подали большой пирог с патокой, украшенный тонкими, как паутина, стеклянистыми нитями расплавленной карамели, Айрис вдруг почувствовала, что у нее внутри все переворачивается. К горлу подступила тошнота, и она всерьез испугалась, что ее вот-вот вырвет. На мгновение ей показалось, что она снова лежит под одеялом в душной каморке над кукольным магазином, и ее бедра касается горячее и потное бедро Роз, а в воздухе висит густой и приторный запах жженого сахара, сочащийся из трещин в стенах и дымоходе. А еще ей чудилось, что и сейчас, за этим столом, Роз сидит рядом с ней – рядом с самой обычной шлюхой, которую Луис привел только для того, чтобы похвастаться перед друзьями своей «возлюбленной», в которую он вовсе не влюблен, не говоря уже о том, чтобы на ней жениться.

И, стиснув зубы и избегая встречаться с Луисом взглядом, Айрис принялась ворочать ложечкой кусок пирога на своей тарелке.

– Я же говорил тебе, что иногда Россетти бывает просто невыносим! – сказал Луис. – Но сегодня он превзошел самого себя. Ты сама видела, как он буквально из кожи вон лез, чтобы нас унизить. Эти его намеки… Нет, я просто отказываюсь понимать, какой бес в него вселился. А главное, для чего все это? Чтобы получить извращенное удовольствие вроде того, которое испытывает кошка, играющая с пойманной мышью? Мне очень не хотелось устраивать скандал, но теперь мне кажется, что я напрасно сдержался. Надо было отплатить ему той же монетой, показать, что у меня тоже есть зубы и когти.

Они уже подходили к «фабрике» на Колвилл-плейс, и Айрис невольно ускорила шаги. Ей не терпелось поскорее вернуться в мансарду на Шарлотт-стрит, где она могла бы еще раз вспомнить сегодняшний вечер и спокойно обдумать все, что услышала сегодня.

– Э-э, леди Гижмар, нельзя ли чуть помедленнее? Вы несетесь, как ракета!..

– Меня зовут Айрис, – ответила она чуть резче, чем намеревалась. За ужином Айрис немного выпила, и сейчас у нее разболелась голова, да и все окружающее как-то странно покачивалось и кружилось. Пытаясь прийти в себя, она ненадолго остановилась и взглянула на небо. На западе дотлевал ушедший день, и над крышами домов уже плыл в дыму расплывчато-желтый кругляш луны. Улицы были пустынны, и только какой-то бродяга, сутулясь от холода, прятал лицо в воротник изодранного плаща.

– Хорошо, пусть будет Айрис. – Луис встал перед ней, мешая двинуться с места. – Ты очень расстроилась? Постарайся не обращать внимания на выходки Россетти, но…

– Я не расстроилась.

– Да перестань, меня не обманешь! Я отлично знаю, что, когда дамам изменяет их обычная сдержанность, это означает, что они чем-то расстроены. Проклятый Россетти! Это он испортил тебе настроение, не так ли?..

– Возможно, я не похожа на тех дам, которых ты… – «Которых ты так хорошо знаешь», – едва не ляпнула она, но все же сумела сдержаться, несмотря на то, что в голове еще плавали клочья хмельного тумана. Шампанское, которое они пили на десерт, сыграло с Айрис дурную шутку – вроде она и пьяна-то не была, но ее мысли путались, а ноги выделывали какие-то странные коленца. Быть может, подумалось ей, это потому, что раньше она не пила ничего крепче разбавленного водой эля и причастного вина. Впрочем, новые ощущения Айрис, скорее, нравились. Интересно все же, кто такая Сильвия?..

– Которых я – что?..

– Ничего, – ответила она. – Ничего особенного.

Луис вздохнул и принялся играть цепочкой карманных часов. Как странно, подумала Айрис, одет он хорошо, даже шикарно, но дорогая одежда почему-то ему совсем не к лицу.

– Я хочу немного пройтись, – сказала она.

– Пройтись? Что ж, идем. А куда?

– Я пока не решила.

Они повернули на север и двинулись по Шарлотт-стрит, удаляясь от пансиона, в котором она жила. Каблуки башмаков Луиса громко стучали по мостовой.

– Я тоже пока не знаю, куда нам лучше пойти, так что пойду-ка я за тобой, – объявил он. – Куда ты, туда и я. Как послушная собачка.

– Как угодно, – с прохладцей сказала Айрис, но тут же невольно улыбнулась. Он идет рядом с ней, они шагают почти в ногу… Она даже стала забывать о своих тревогах. Горечь все еще обжигала ей горло, но в груди пробудилось и другое чувство, для которого у Айрис пока не было названия. Пожалуй… пожалуй, это было удовольствие. Да, точно – удовольствие! И еще – азарт. Сознание собственного преступления заставляло ее сердце биться чаще, а кровь снова прихлынула к щекам. Да, она совершила и продолжает совершать именно то, от чего ее так часто предостерегали родители. Она гуляет по ночному Лондону с молодым неженатым мужчиной, который не приходится ей близким родственником и которого никак нельзя назвать невинным. Вот он лукаво косится на нее уголком глаза, и его волнистые волосы подпрыгивают при каждом шаге – мягкие, словно стружки на картине Милле. Да и дышит-то он, кажется, в одном ритме с нею…

– Ночной Лондон всегда казался мне очень романтичным, – сказал Луис, первым нарушив затянувшееся молчание, и Айрис почувствовала, как ее сердце забилось еще быстрее. – Романтичным и прекрасным, несмотря на воров, грабителей и… – Он ловко увернулся от какой-то женщины, которая выскользнула из подворотни и попыталась схватить его за рукав. – И ночных бабочек, – добавил он с усмешкой. – Иногда мне даже кажется, что возможные опасности делают его еще более восхитительным.

– Что ты имеешь в виду? – удивилась Айрис.

Луис показал на другую подворотню, где царил непроглядный мрак.

– Что, если там, в темноте, прячется бродяга с ножом, который собирается броситься на нас? Или вон там… – Он показал на укромный уголок под наружной лестницей какого-то дома. – Разве ты не чувствуешь, как при одной мысли об этом кровь быстрее течет по жилам? – Луис внимательно посмотрел на нее. – Извини, если я тебя напугал, но…

Айрис усмехнулась.

– Меня не так-то просто напугать. Я не из тех девушек, которые способны упасть в обморок из-за пустяка.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что опять не захватила свои нюхательные соли? Какой досадный промах, мисс Уиттл!.. – Она улыбнулась, а он продолжал: – Нет, мне бы действительно хотелось, чтобы на нас напали разбойники и я защитил тебя в яростной рукопашной схватке. Кулаком в челюсть, и… Впрочем, я, кажется, уподобляюсь Россетти. – Луис пожал плечами и огляделся. – Кстати, где мы?..

– Я не знаю, я шла за тобой.

– Да что ты! Это я шел за тобой. – Луис вгляделся в закопченную табличку с названием улицы. – Беда в том, что мы оба с недопустимой самонадеянностью шагали черт знает куда. Из-за нее, из-за этой самонадеянности, каждый из нас, вероятно, полагал, будто другой знает, куда идет. Похоже, мы с тобой друг друга стоим… – Слегка опустив голову, Луис разглядывал обширное темное пространство впереди, где не светилось ни одно окно, не горел ни один фонарь. – Кажется, я знаю, где мы, – промолвил он наконец. – Это, должно быть, Риджентс-парк. Только подумать, что мы не заметили, как прошли весь Мерилиебон и Фицровию!

– Я думала, художники должны все замечать.

Они перешли через улицу и остановились у решетчатой ограды парка, и Луис осторожно коснулся пальцем остроконечного прута.

– Когда-то я знал человека, – сказал он, – который накурился опиума и выбросился из окна. Он упал как раз на такие пики. Они проткнули его насквозь. Это было отвратительное зрелище: мой знакомый выглядел как рыба, которая трепещет на острие гарпуна.

– Какая жуть!

– Именно, жуть… – Его глаза были такими темными, что Айрис не видела, куда он глядит. – Иногда мне не верится, что все мы умрем, что меня больше не будет, а Земля будет все так же вращаться вокруг своей оси. Без меня. И единственным свидетельством того, что я когда-то существовал, будут мои картины. Когда умерла мама… Я знаю, это звучит глупо, но я отлично помню, как сильно я удивился на следующее утро, когда солнце снова встало над садом, словно ничего не произошло. Мне тогда казалось, что с ее смертью все должно остановиться, замереть, что солнце должно перестать всходить и заходить, потому что мамы больше нет и она не сможет его увидеть. Я несу чепуху, да?..

Айрис сделала отрицательный жест. Почему-то ей вспомнилось, как она стояла, прижав ладонь к обоям, и поражалась тому, что голубоватые вены под кожей похожи на прожилки в крыле бабочки.

– Ты очень по ней скучаешь?

– Каждый день и каждый час. Она была лучшей на свете.

– Ох…

– Я думаю, ты бы ей понравилась. Мама любила, когда у человека есть характер. А еще она всегда очень волновалась буквально из-за всего, будь то французский язык, которому она нас учила, мои рисунки или вишневые деревья в цвету по весне. – Он опустил голову. – Да, мне ее очень недостает.

– Я не думаю, что скучала бы по своей матери, если бы она умерла.

– А мне кажется, скучала бы, – возразил Луис, но Айрис покачала головой.

– Она никогда меня не любила. Даже когда я была маленькой. Возможно, дело было в каких-то… ну, не знаю… – она немного понизила голос, – осложнениях, связанных с моим появлением на свет. Сколько я себя помню, маму все время мучили боли, и она больше не могла иметь детей. И из-за этого она постоянно на меня сердилась. Кстати, моя ключица – тоже следствие тяжелых родов. Она сломалась, когда я родилась, а срослась неправильно. А еще я была непослушной – вечно я делала что-нибудь не то и не так.

– Не представляю, как можно на тебя сердиться, – сказал Луис. – И точно так же я не представляю, что можно состариться и умереть.

– Тут уж никуда не денешься. Пройдет еще несколько десятков лет, и ты станешь морщинистым, как старый ботинок, – сказала Айрис и, толкнув створку ворот парка, шагнула вперед, в темноту под деревьями, которая была похожа на самую черную краску. Там она снова остановилась и широко раскинула руки, словно хотела обнять и деревья, и парк, и ночь, и небо над головой. Вино согрело ее, голова прошла, и она чувствовала себя превосходно.

– Эй, ты куда? В парке может быть опасно!..

– А кто только что хотел защищать меня от разбойников?

– Да, но здесь могут быть настоящие разбойники.

Айрис рассмеялась и, сорвавшись с места, бросилась бежать, с каждым шагом погружаясь все глубже в прохладу и свежесть апрельской ночи. Трава чуть слышно шелестела под ее туфлями. Она ускорила бег и помчалась стремительно, как заяц. Ее грудь вздымалась, с силой натягивая лиф тесного платья, но Айрис не замедляла шага. Еще никогда в жизни она не делала ничего подобного. Этот безумный бег в темноте дарил ощущение небывалой свободы, и Айрис наслаждалась им так, словно была птицей и парила в небесной синеве, где нет ни препятствий, ни ограничений. Ах, если бы Роз видела, как она мчится по Риджентс-парку и не останавливается, несмотря на предостерегающие возгласы Луиса, который остался где-то далеко позади. Она бежит просто потому, что может бежать, потому что не могла позволить себе этого раньше, потому что… Тут Айрис запнулась ногой о кротовую кучку и слегка замедлила шаг. Только теперь она заметила, что темнота вдруг стала не такой плотной и в ней проступают очертания деревьев, светлый гравий дорожек и блестящая поверхность озера.

У самой воды Айрис остановилась, жадно ловя ртом воздух и держась за бок. Через несколько секунд ее догнал Луис. Он улыбался.

– Ах, Айрис!.. – проговорил он, отдуваясь. – Смотри, как красиво!

Несколько минут они стояли молча, любуясь кипящей серебром луной, ее бледным отражением в неподвижной воде и седыми языками тумана, что, неспешно клубясь, стлались над поверхностью озера. Казалось, будто весь мир был только что создан специально для них двоих.

– Я хочу это написать! Такой красоты я никогда не видел. Это озеро… оно совершенно!

– Да, – эхом откликнулась Айрис.

Луис шагнул вперед, наклонился и потянул шнурки на башмаках.

– Не делай глупостей, – предупредила Айрис, но перед ее мысленным взором сама собой встала картина: бледный, обнаженный Луис в лунном свете. Нахмурившись, она добавила: – Пожалуй, будет лучше, если ты войдешь в воду первым, чтобы я могла тебя спасти.

– Спасти меня? Вот уж вряд ли… Скорее уж мне придется спасать тебя.

В его голосе Айрис почудился намек, и на сердце у нее стало чуточку теплее. В то же время она испытывала легкое разочарование – она ожидала от него чего-то более оригинального, не такого затертого и банального.

– Впрочем, леди, кажется, принято пропускать вперед… – С этими словами он обхватил ее за талию и притворился, будто хочет столкнуть в воду. Айрис качнулась, зацепилась за что-то и, стараясь сохранить равновесие, в свою очередь, обняла его. Вода тихо плескалась у ее ног, и она подумала, как бы не погубить туфли.

Луис так и не убрал рук с ее талии, Айрис тоже не спешила опускать свои.

Они еще долго стояли обнявшись, чувствуя, как обжигающе холодная вода просачивается сквозь швы обуви. Айрис хотелось взглянуть на лицо Луиса, но она упрямо уставилась на плывущую над деревьями луну, боясь, что стоит ей только повернуться к нему, и он ее поцелует. Поцелует и… и что потом?

Она чувствовала его руку, чувствовала его ладонь, чувствовала каждый палец. Ей казалось – обними он ее крепче, и она просто умрет. Луис был стройным и сильным, но она отчетливо ощущала дрожь его тела. Странный жар волной разливался по ее членам; казалось, он устремлялся туда, где они касались друг друга, и Айрис хотелось, чтобы это скорее прекратилось… или чтобы не прекращалось никогда.

Его ладонь на ее талии. Его ладонь на ее талии. Его ладонь на… Она знала, что эта минута рано или поздно пройдет, пролетит, и всем сердцем хотела задержаться в ней. В темноте, в тумане, с ним…

С Луисом.