Сайлас не отрываясь смотрел на часы, отмечая пальцем движение минутной стрелки. Половина пятого. Через полчаса Айрис будет здесь. Когда она войдет, он будет, как сейчас, сидеть в кресле рядом со шкафом с бабочками, и лицо его будет углубленным и сосредоточенным. Негромко скрипнет дверь, он поднимет голову, поправит пенсне и отложит в сторону номер «Ланцета». Сайлас уже дважды принимал самую выгодную позу, чтобы она сразу увидела – перед ней настоящий ученый. Сегодня он даже смазал свои темные волосы помадой и зачесал назад, а бледную кожу умастил ароматным мылом и маслом. Собственный нос с благородной римской горбинкой всегда был предметом его особой гордости, поэтому вместо масляных ламп Сайлас зажег свечи, полагая, что при их мягком колышущемся свете он будет выглядеть особенно эффектно.

«Айрис, – скажет он ей. – Как я рад, что вы смогли прийти. Я читал «Ланцет» и не заметил, как пролетело время. Проходите же. Счастлив приветствовать вас в моей скромной мастерской».

Она протянет ему руку без перчатки – восхитительно розовую, как копченая семга, которую денди едят в дорогих ресторанах, а он закроет дверь на замок и повесит на нее табличку «Закрыто», чтобы никакие праздные покупатели их не беспокоили.

«Я полностью в вашем распоряжении», – скажет он, и она нежно рассмеется, и глаза ее засверкают от восхищения теми сокровищами, которые Сайлас собирался ей показать. Возможно, она начнет с львиного черепа (он тяжел, и ему придется ей помочь), восхитится острыми клыками и проведет кончиками пальцев по шершавой поверхности старой кости.

«Я всегда думала, что кости должны быть гладкими, – скажет Айрис. – Я не думала, что они такие… На мой вкус, ощущение довольно неприятное».

А потом она хихикнет в кулак и скажет, что должна открыть ему одну тайну. Он, конечно, притворится обеспокоенным. «Надеюсь, с вами все в порядке?» – скажет он, и она кивнет.

«Моя тайна касается другого, – признается Айрис. – Вчера, когда вы меня окликнули, я решила сделать вид, будто не узнаю вас, но теперь я об этом сожалею. Мне было больно видеть, как сильно вы огорчились. Но скажите, – добавит она, – разве по моему лицу вы не догадались, что я просто шучу?»

«О, какой вы жестокий друг!» – вздохнет он и погрозит ей пальцем.

Тогда Айрис сядет на скамеечку у его ног и насадит на тонкую деревянную шпажку большую засахаренную клубничину, целую банку которых он купил у бакалейщика на Стрэнде. Почти секунду она будет держать сочную, красную, блестящую ягоду у губ и только потом отправит ее в рот и станет медленно, с удовольствием жевать. А может, держа клубнику за щекой, она попросит его поподробнее рассказать о том, как ему удалось изготовить скелет щенков. («Ваш подарок, сувенир с крылом бабочки, скажет она, мне очень дорог. Это самое дорогое, что у меня есть. Вы были очень щедры, Сайлас, и я хорошо вижу, что вы прекрасный человек и душа у вас добрая. Ах, если бы я только обладала какими-то талантами, чтобы достойно отплатить вам за ваш подарок!») А пока она будет говорить, он будет любоваться розовой мякотью раздавленной клубники у нее во рту и ее зубами – мелкими, как у кошки, и блестящими, словно шлифованный фарфор.

Пытаясь представить себе историю ее жизни, Сайлас решил, что родители безумно ее любили, но когда ей было восемь, оба скоропостижно скончались, и Айрис вместе со своей уродливой (хотя и любящей) сестрой оказались на попечении злой и жестокой родственницы, поспешившей отдать их в обучение к миссис Солтер. В том, что выдуманная им история соответствует действительности, Сайлас ни минуты не сомневался и был готов выслушать признание Айрис в том, что ей, как и ему, всегда было очень одиноко и что она всегда мечтала о настоящем друге. А он в ответ скажет, что с тех пор как они встретились в последний раз, он почти не мог работать – такой внезапной и прочной была дружеская связь, в мгновение ока возникшая между ними. Он расскажет Айрис о своем детстве, о побоях, о том, как ему приходилось работать по много часов в день, обжигая пальцы и страдая от дыма и жара печей для обжига керамики, и как в минуты крайнего отчаяния он гадал, сумеет ли он когда-нибудь от всего этого избавиться. А когда она растрогается, он упомянет о своем бесконечном одиночестве – о том, как он жил совершенно один, не любимый никем и презираемый даже уличными мальчишками, которые никогда не приглашали его в компанию. Надо будет рассказать Айрис и о Флик – о том, как однажды утром, после того как они вместе ходили лакомиться ежевикой, она бесследно исчезла, и ее долго не могли найти, и как он представлял ее себе лежащей в реке: бледное мертвое лицо в окружении кувшинок, рыжие волосы колышутся на поверхности, точно водоросли. Упомянет он и о том, что, по его мнению, Флик убил ее собственный отец, хотя никаких доказательств у него нет. А быть может, добавит он, она вовсе не умерла, а просто сбежала из дома, однако в глубине души он по-прежнему убежден, что Флик погибла.

Так он размышлял, а минутная стрелка все ползла по циферблату – ползла с такой мучительной медлительностью, что Сайлас несколько раз проклял себя за то, что не назначил Айрис прийти раньше. Если бы он предложил ей навестить его хотя бы без четверти пять, сейчас она была бы уже здесь. Но раз уж так получилось, ему остается только терпеть, подумал Сайлас и снова уставился на часы. Казалось, его сердце отсчитывает секунды, оставшиеся до встречи.

Сайлас встал, потянулся, переставил свечу с одного края стола на другой. Оценив результат, он покачал головой и вернул свечу на место. Повернувшись к зеркалу, Сайлас окинул себя еще одним внимательным взглядом. Зеркало было вставлено в новенькую раму, которую он месяц назад собственноручно склеил из тоненьких рыбьих ребер, расположенных в виде веера. Это была долгая и скрупулезная работа, требующая большой точности, и он подумал, что сейчас у него бы, наверное, просто не хватило на это терпения. Кроме того, в последнее время у него все чаще тряслись руки. Вот и сейчас его отражение в зеркале чуть заметно подрагивало, и Сайлас машинально провел пальцами по волосам, а оставшуюся на коже помаду вытер о рубашку.

Казалось, часы вовсе остановились.

Без десяти пять.

Стрелка часов сдвинулась с места.

Без пяти…

Сайлас снова сел и закинул ногу на ногу, стремясь выглядеть одновременно и суровым, и дружелюбным. Незачем смущать девушку, которая вот-вот впорхнет в лавку.

Взяв «Ланцет», он снова стал читать.

– Запущенная двух… двусторонняя колос… косолапость, – бормотал он вполголоса, – является следствием долговременного отсутствия нагрузок и неправильного расположения стоп. Сте-но-то-ми-я и разрыв связок нередко наблюдаются в случаях, когда…

Слова расплывались перед глазами, он едва понимал, что читает. В конце концов Сайлас швырнул журнал на пол, но, убедившись, что Айрис все еще нет, снова подобрал, тщательно разгладив страницы ладонями. Кровь шумела у него в ушах, на шее пульсировала набухшая жила.

Пять часов. Где же она?!

Наверное, решил Сайлас, ей захотелось немного его помучить, подразнить, пококетничать. Он прилагал такие усилия, стараясь сохранять непринужденную и в то же время величественную позу, что его мускулы начало сводить самыми настоящими судорогами. В какой-то момент Сайлас поймал себя на том, что неотрывно глядит на входную дверь. Снаружи полило сильнее, дождь превратился в настоящий ливень, косые струи которого безжалостно хлестали оконные стекла. Послышалось далекое ворчание грома. Айрис наверняка промокнет до нитки, пронеслась у него в мозгу первая связная мысль. Придется ему что-то придумать, чтобы поскорее высушить ее платье. А может, просто выжать ее, как выжимают мокрую тряпку?

«Ну и дождь! – скажет Айрис. – Настоящая буря! И все-таки стоило промокнуть, чтобы попасть сюда!»

Пять минут шестого.

Наверное, она где-то укрылась и выжидает, пока дождь немного ослабнет, чтобы припуститься бегом.

«Не могла же я прийти к вам мокрая! Неужели вам хотелось, чтобы я погубила свое платье?»

Десть минут шестого.

Дождь перестал, но Сайлас подумал, что на мостовой еще много воды, а Айрис, конечно, не захочет намочить туфли. Наверное, она движется медленно, тщательно обходя лужи, как обходят кротовины на лугу, но в душе она, наверное, довольна, что заставила его ждать.

Четверть шестого.

Что, если ее задержало какое-нибудь происшествие? Не серьезное, о нет!.. Скажем, ребенок упал со своего пони или котенок забрался на высокое дерево и не может слезть. Что-нибудь в этом роде. Она, конечно, бросится на помощь – сохраняя, разумеется, и свое изящество, и утонченное достоинство. Да, конечно, в этом все дело. Непредвиденные обстоятельства задержали Айрис в пути, но сейчас она спешит к нему, боясь, что заставила его ждать слишком долго.

Половина шестого.

Нет, что-то все-таки случилось! Айрис сшибла пролетка. Она попала под копыта или под колеса и теперь лежит на улице, истекая кровью и мысленно призывая его на помощь.

Сайлас вскочил, но сразу же сел снова. Он ждал, и ждал, и ждал, неподвижный, словно каменное изваяние.

Часы пробили шесть, семь, восемь часов, но Сайлас по-прежнему не шевелился. Он сидел словно в трансе, уставившись в одну точку, и лишь твердил про себя: она придет. Придет. Обязательно придет. А если не сможет прийти, то пришлет записку с извинениями. А вдруг она мертва? Нет, не может быть! Она просто играет с ним – играет, чтобы убедиться, насколько на самом деле она ему небезразлична.

Стемнело, и уличный шум, доносившийся со Стрэнда, понемногу стих. Только тогда Сайлас наконец понял – хотя и не решался себе в этом признаться, – что Айрис не придет. С ней ничего не случилось – она просто не придет. Вчера она его не узнала, а сегодня забыла о приглашении. И это не игра, не кокетство. На самом деле ей на него плевать.

Сайлас несколько раз согнул и разогнул пальцы и, поднявшись, подошел к шкафу, где лежал львиный череп. («Я всегда думала, что кости должны быть гладкими…». Дурак! Трижды дурак! Она смеется над тобой – совсем как Гидеон!) Взяв череп в руки, Сайлас точно младенца прижал его к груди и двинулся к двери. Щелчок замка (звук, которого он ждал весь день) прозвучал в его ушах еще одной жестокой насмешкой. Тяжело дыша, Сайлас шагнул за порог. Вдоль стен домов громоздился раскисший от дождя мусор, мокрые булыжники мостовой блестели в падающем из распахнутой двери свете догорающих свечей. В луже Сайлас увидел свое отражение – бледное, перекошенное лицо с черными провалами вместо глаз. Будь ты проклята, подумал он, поднимая череп над головой. Лишь мгновение Сайлас колебался, потом с силой швырнул свою главную драгоценность на мостовую. От удара старая кость треснула – челюсть отлетела в сторону, а сам череп развалился на две половинки, разойдясь по теменному шву. Львиная голова оказалась не прочнее сухой глины.

Подобрав половинку черепа, Сайлас с силой прижал ее зазубренным краем к шее. Боль была приятной, как тепло камина, и он надавил сильнее, чувствуя, как упруго подается кожа чуть ниже уха. Надавить чуть сильнее, подумалось ему, и он без труда перережет себе горло.

Крепко сжав зубы, Сайлас снова швырнул обломок черепа себе под ноги. Один за другим он подбирал самые крупные фрагменты и снова бросал, превращая их в крошечные осколки размером не больше ногтя. Сайлас задыхался, пот ручьями стекал у него по лбу и по спине, но он не останавливался, пока львиный череп не превратился в труху, которую он растер башмаком.