– Постарайся не двигаться! – сказал Луис, постукивая по зубам кончиком карандаша.

– Я стараюсь! – отозвалась Айрис, но в ее голосе прозвучало что-то похожее на отчаяние. Стоять неподвижно, подняв над головой одну руку и вытянув перед собой другую, было очень нелегко. К счастью, длинное зеленое платье, которое она надела по просьбе Луиса, было подпоясано не слишком туго, иначе бы она, наверное, не выдержала.

– Если бы ты снимал меня для даггеротипа, я бы наверняка нигде не расплылась, – добавила она. – И его можно было бы принять за мой посмертный снимок.

– Прошу вас, многоуважаемый труп, – подбородок повыше. Вот так, отлично!..

Его мольберт стоял всего в двух-трех шагах от нее, и Айрис было хорошо видно лицо Луиса. Разглядывая его, она обнаружила у него на скуле небольшую родинку, которую раньше принимала за капельку засохшей краски. Его ресницы были длинны и казались особенно темными на фоне бледной кожи, а слегка выпяченные губы были полными, как у девушки. Нет, Айрис вовсе не собиралась его разглядывать, но нужно же ей было на что-то смотреть, чтобы хоть ненадолго отвлечься от боли в затекших мышцах! Никто не предупредил ее, что позировать придется так долго и что это такой тяжелый и скучный физический труд. Руки и плечи ныли, поясницу ломило, а в ноги как будто вонзались десятки острых иголок. Соглашаясь позировать, Айрис представляла, что будет томно возлежать на кушетке, на мягких подушках, но реальность оказалась куда прозаичнее. Стоять неподвижно, ощущая боль и ломоту буквально во всех членах, – на такое она не рассчитывала.

Луис тоже смотрел на нее – смотрел так, словно она была чем-то, что необходимо изучать, рассматривать, – чем-то, чем нужно дорожить и что нужно беречь. Вот его внимательный и пристальный взгляд, который Айрис ощущала почти как прикосновение, задержался на ее щеке, и карандаш художника надолго остановился, замер, прижатый к холсту.

Интересно, считает ли он ее красивой? Что он думает о немного неправильной форме ее носа, о небольшом пятне на лбу? Или он пока только осваивается с контурами и формой ее лица, пытается запомнить, зафиксировать их в памяти? Несколько ранее Луис говорил ей, что настоящий художник воспринимает окружающий мир как картину, как бесконечное множество углов, линий и контуров, как движение, которое можно остановить и перенести на холст. Айрис было не совсем понятно, как это возможно – остановить движение, и ей захотелось расспросить его об этом поподробнее. На мгновение Айрис почувствовала себя маленькой девочкой, которая, держась за руку матери, засыпает ее множеством вопросов: почему голуби летают? почему сахар продают большими желтыми головами? почему небо синее? – но вспомнила, что ее-то собственная мать всегда отвечала ей одинаково: успокойся, не вертись, замолчи, бери пример с Роз. И так без конца… Разумеется, это были никакие не ответы, просто матери хотелось, чтобы Айрис оставила ее в покое.

Нет, думать о Луисе было не в пример приятнее, чем о родителях, и Айрис снова сосредоточилась на художнике. Она спрашивала себя, глядит ли он на всех своих натурщиц одинаково – с мягкой улыбкой, словно он только что придумал какую-то забавную шутку, – или нет? Случалось ли ему обнимать своих натурщиц и задирать им юбки, как поступал ухажер Роз? На мгновение Айрис представила, как Луис целует ей руку, как прижимает к губам ее пальцы, но постаралась поскорее прогнать эту мысль. Вместо этого она стала думать о том, как критики будут восхищенно замирать перед ее изображением и как родители станут гордиться ею: «Портрет нашей Айрис выставлен в Королевской академии! На днях его продали за…». (А кстати, за сколько можно продать картину? За десять фунтов? За двадцать?… Этого Айрис не знала. Надо будет не забыть спросить у Луиса, решила она, хотя, возможно, это вульгарный вопрос.)

Карандаш Луиса снова забегал по холсту – шурх, шурх, шурх. Из угла студии донесся скрежет мастихина Милле – напоминание о том, что он тоже здесь. Краешком глаза Айрис видела белое пятно – человеческий череп, с которого делал наброски второй художник. Когда она впервые увидела череп, то сразу подумала о том, как мог выглядеть человек, которому он раньше принадлежал, – как он ел, как хмурился, как смеялся. Впрочем, эта мысль заставила ее содрогнуться. Когда-то этот человек был жив, а теперь его череп – всего лишь объект, который можно набросать углем или карандашом. Натюрморт, вспомнила Айрис слово, которое она слышала еще в школе. Мертвая натура…

Снаружи грохотали колеса экипажей и карет, превращавшие слякоть в грязь. Выпавший утром снег сохранился только на подоконниках и отчасти на крышах, хотя там он посерел от сажи. Громко пел какой-то мужчина, а торговка фруктами визгливо кричала: «Лимоны! Кому лимоны?! Всего пенни за штуку!» Роз сейчас, наверное, в лавке, подумала Айрис, сидит и шьет, с трудом протыкая иглой плотный бархат. Казалось, у всех были свои дела, своя жизнь, и только она одна торчала здесь, как фонарный столб, не смея пошевелиться. Впрочем, по большому счету Айрис ничуть не жалела о том, что согласилась позировать. В конце концов, она же хотела познакомиться с настоящими художниками и, быть может, чему-то у них научиться. И она своего добилась.

Вчера, после того как Айрис вернула мраморную руку в Британский музей, она направилась прямиком на Шарлотт-стрит, где Луис и его сестра сняли для нее крошечную квартирку в мансарде. Колвилл-плейс находилась совсем рядом, а значит, после сеансов Айрис не нужно было тащиться через весь город, чтобы попасть домой. Хозяйка пансиона отперла ей дверь квартиры, вручила ключи и удалилась, и Айрис с замирающим сердцем вошла внутрь. Только сейчас до нее в полной мере дошло, что значит иметь собственную кровать в своей собственной комнате, а также собственные умывальник и комод.

Устраиваясь на новом месте, Айрис вынуждена была зайти к Луису, чтобы позаимствовать пару свечей. Кларисса, которая как раз навещала брата, вернулась на Шарлотт-стрит вместе с ней, захватив немного угля и растопку для крошечной железной жаровни. Вместе они чистили и скоблили грязную облицовку стен, мыли дощатый пол и полировали мягкой тканью медные украшения на кровати. Клариссе эта работа была не в новинку – так, во всяком случае, она сказала, и Айрис не усомнилась в ее словах, поскольку сестра Луиса не только ловко орудовала щетками и тряпкой, но и ни на секунду не закрывала рот, увлеченно рассказывая о брате, о его картинах, об их матери, о благотворительной работе, которой занималась ее новая знакомая, обучая бывших падших женщин домоводству и шитью. Наконец Кларисса ушла, и Айрис постаралась внушить себе, что сама-то она вовсе не падшая женщина и не содержанка, как, несомненно, сказала бы Роз, если бы оказалась сейчас здесь, в мансарде. «Рабочее место проститутки!» – вот что бы она сказала, если бы увидела медную кровать и чисто вымытый пол, который Айрис застелила недорогой, но очень красивой на вид циновкой. Ах, Рози, Рози…

Вздохнув, Айрис пересекла комнату (для этого ей понадобилось сделать всего три шага) и, остановившись возле окна, стала смотреть на улицу. Вскоре ей на глаза попалась молодая девушка, которая, переговорив о чем-то с одетым во фрак мужчиной, взяла его под руку и повела к повороту в неприметный переулок. Что такое вообще эти светские приличия, спросила себя Айрис, провожая парочку взглядом. Хозяйка пансиона с самого начала заявила ей, мол, никаких гостей-мужчин она не потерпит, так что Айрис могла быть спокойна хотя бы в том отношении, что она поселилась не в борделе. И это ее более чем устраивало. Сама она за всю жизнь даже ни разу не целовалась с мужчиной, тогда как Роз и ее «джентльмен»…

Гнев на сестру и ее лицемерие помогли Айрис справиться с чувством вины. Бросившись на кровать, она спокойно уснула и проснулась, только когда за окнами было уже совсем темно.

– Ну вот, так гораздо лучше, – сказал Луис, доставая из коробки уголь для рисования. – Я вижу, ты уже научилась стоять неподвижно. Так держать!

– Я изо всех сил стараюсь подражать твоей мраморной руке, – с самым невинным видом откликнулась Айрис.

Луис ничего не ответил.

– Скажи, эта мраморная рука была намного больше, чем моя?

Снова молчание.

– Может быть, можно ее как-то измерить? Скажем, если бы я приложила к ней ладонь…

– Возьми да посмотри сама! – отозвался Луис из-за мольберта. – Она вон там, на полке.

Айрис повернула голову. Мраморная рука как ни в чем не бывало лежала на прежнем месте.

– Но… как?!

– Это была отличная проделка, – сообщил Луис. – Сначала я обыскал весь дом и, признаюсь, мне было очень не по себе. Все-таки музейная вещь!.. Но потом я вспомнил, как ты ею восхищалась, и все понял. Я знал, что ты, скорее всего, попытаешься ее вернуть, причем сделаешь это вчерашним утром. Я устроил возле музея засаду, и моя догадка довольно скоро подтвердилась. Как только ты перестала швырять на мостовую бумажки и удалилась, я достал руку с помощью длинной ветки и вернулся домой. Вот так, дорогая моя Айрис!..

– Но ты… – начала было она, но Луис по-прежнему прятался за мольбертом, и Айрис не видела его лица.

К трем пополудни дневной свет начал тускнеть. Теперь студия освещалась главным образом огнем камина и несколькими лампами. Луис отложил карандаш, и Айрис с удовольствием покрутила руками, разминая затекшие от долгого стояния мускулы. Милле давно спал, растянувшись на кушетке и использовав Джинивер вместо подушки.

– Ну что, начнем наш урок? – предложил Луис, подталкивая Айрис к стоявшему в углу столу. На стол он положил мраморную руку, несколько листов плотной бумаги и коробку угольных карандашей-рашкулей. – Попробуй нарисовать эту руку, – сказал он, садясь на стул рядом. – Не думай о пропорциях, изобрази ее, как ты видишь. – И, откинувшись на спинку стула, Луис принялся листать какой-то журнал. Айрис успела заметить только напечатанное на корешке название – «Росток», но оно ничего ей не говорило.

Повернувшись к столу, Айрис провела по бумаге несколько линий, наметив дугами кончики пальцев и изогнутой чертой – нижнюю часть ладони.

Милле на диване перестал храпеть и открыл глаза.

– Слушай, Джонни, – обратился к нему Луис, – это последнее стихотворение Кристины мне что-то не очень нравится… А тебе?

Айрис повернула голову и стала смотреть в окно, где снег превратился в некое подобие града.

– Что случилось? Почему ты не рисуешь? – спросил Луис.

– Я думала – ты будешь меня учить.

– Как я могу тебя чему-то учить, если ты провела всего пару линий?

– Но ты на них даже не смотришь.

– Хорошо. Чему, в таком случае, ты хотела бы учиться? Айрис посмотрела на щедро заляпанный красками мольберт.

– Не мог бы ты показать мне, как писать маслом?

– Сначала надо научиться ползать и только потом – ходить!

Милле на диване громко фыркнул.

– Именно так говорил наш преподаватель в Академии, Луис. Сначала ползать, потом – ходить. Или ты забыл, как тебе не нравились эти слова? Ты не желал ползать, ты хотел сразу летать! Вот не думал, что доживу до того дня, когда Луис Фрост превратится в такого же наставника молодых художников и будет пользоваться теми же избитыми фразами из репертуара старины Перкинса!

Луис поднялся и отряхнул брюки.

– Очень хорошо, я дам тебе урок масляной живописи хотя бы только для того, чтобы заткнуть его. – Он бросил на приятеля уничтожающий взгляд. – Но предупреждаю: завтра мы вернемся к наброскам углем.

Милле подмигнул Айрис, и она улыбнулась в ответ.

– Ладно вам, заговорщики!.. – проворчал Луис, садясь рядом с ней у мольберта и выдавливая пузырь с краской на фарфоровую палитру. – Чтобы краски на наших картинах играли и переливались, как в жизни, мы, прерафаэлиты, прибегаем к одному нехитрому трюку. Перед тем как писать, холст нужно покрыть слоем цинковых белил. Сами краски мы почти не смешиваем, но разводим очень сильно, до полной прозрачности, благодаря чему белый грунт как бы просвечивает сквозь них, делая колер более живым, натуральным.

Айрис посмотрела на разложенные перед ней краски – зеленый кобальт, ультрамарин, мадженту, гуммигут и другие – и не сдержала восторженного вздоха. Ощущение было такое, словно она много месяцев питалась одной жидкой овсянкой и вдруг ей предложили сладкий плам-пудинг.

– На-ка, попробуй, – сказал Луис, вручая ей соболью кисть.

Айрис обмакнула кончик кисти в темно-красный кармин. – Как попробовать?

– Как хочешь.

– Но что я должна нарисовать? – Айрис не пошевелилась, и он сказал мягко:

– Что-нибудь. Не бойся ошибиться. Главное – освоиться с кистью и красками. Я в свое время совершил немало ошибок, но мне так хотелось рисовать, что я не обращал на них внимания. Вот и ты поступай так же.

Айрис перехватила кисть поудобнее и провела ею сверху вниз, оставив на холсте жирный торжествующий мазок, чем-то похожий на восклицательный знак. Осмелев, она набрала на кисть еще немного краски и сделала несколько мазков покороче. Вышло немногим лучше, чем неумелая мазня ребенка, но Айрис тем не менее была в полном восторге. От радости у нее даже слегка закружилась голова, словно после бокала доброго вина, и она украдкой покосилась на Луиса, чьи мягкие кудри в отблесках камина отливали золотом. Его палец – даже более бледный, чем мрамор, из которого была высечена рука, – указывал на что-то на холсте, но Айрис совершенно не собиралась слушать, что он собирается сказать. Ощущение полной свободы захватило ее с головой, и на некоторое время она полностью отдалась новым незнакомым ощущениям, наслаждаясь тем легким усилием, с которым скользила по холсту кисть. Лишь на мгновение Айрис вспомнилось, как Луис взял ее за руку во время их первой встречи в кофейне, и машинально коснулась ладонью щеки, пытаясь освежить в памяти испытанное ею тогда ощущение.

Зазвонил дверной звонок, и Луис пошел открывать. Вскоре он вернулся, держа в руке смятое письмо.

– Что случилось? – лениво спросил Милле с дивана.

– Ничего особенного. – Не вскрывая конверта, Луис бросил письмо в камин, и Айрис, глядя, как корчится в огне бумага, невольно вспомнила письмо родителей. «Вчера ты нас очень огорчила…».

– Ты собираешься написать еще один автопортрет? – спросил Луис.

– Нет, – покачала головой Айрис. – Пожалуй, мне лучше начать с мраморной руки.

– А-а, краденая древность… А почему?

Потому что она напоминает мне о кукольной мастерской, об Альби с его фальшивой рукой, о временах, при одной мысли о которых я начинаю задыхаться, могла бы ответить Айрис, но она промолчала. На самом деле она не хотела обо всем этом забывать, и мраморная рука из музея казалась ей узким мостиком между двумя ее жизнями – между безысходным прошлым и полным надежд будущим.

– Так, нипочему, – ответила она и снова заработала кистью, покрывая холст прихотливыми мазками. Тишина в комнате была абсолютной, лишь потрескивали дрова в камине и шуршала по холсту кисть. Луис зевнул и потянулся с чисто кошачьей грацией. Летящая за окном снежная крупа превратилась в дождь, послышалось утробное ворчание грома, но трое художников в своей студии были в тепле и безопасности. На секунду Айрис вспомнился мужчина, который заговорил с ней вчера и пригласил к себе в лавку смотреть какую-то «коллекцию». Как бишь его звали – Элиас? Сесил?.. Интересно, какое из своих «изделий», о которых он говорил с таким восторгом, этот странный человек намеревался ей всучить?

С дивана послышался негромкий, с переливами, храп – Милле снова заснул. Он лежал на спине, приоткрыв рот, а его нос торчал вверх, словно свиное рыло. Глядя на него, Луис и Айрис начали тихонько смеяться и смеялись до тех пор, пока не забыли, что их так развеселило. Наконец оба успокоились, и Айрис, прикрыв глаза, придвинулась поближе к уютному теплу камина. «Ах, если бы это не кончалось! – подумала она. – Я не хочу, чтобы это кончалось!»

Если она вдруг вернется в мастерскую Солтер, ей придется снова расписывать кукольные глаза, щеки, губы и ногти, а нежная внутренняя поверхность ее рук почернеет от жестоких щипков хозяйки.

Рози…

Нет!

Старинные часы в углу комнаты хрипло пробили половину пятого.