66
– Ты это серьезно? – восклицаю я, когда Винни-Пух приносит мне книги. – Эта какая-то жутко толстая.
– Это проект, – говорит он и рассказывает, что мне предстоит написать эссе.
– Что это за хрень?
Терпеть не могу, когда люди кидаются словами, которых я не понимаю.
– Спокойно, к этому мы еще подойдем.
Я смотрю на него исподлобья, стараюсь всем видом показать, будто мне совсем не нравится эта идея, но все это, конечно, просто шоу, и он это знает, потому что продолжает как ни в чем не бывало:
– «Преступление и наказание». Шестьсот сорок шесть страниц о России девятнадцатого века.
– Короче, – бормочу я, листая книгу большим пальцем, – если бы мне предложили выбирать между тем, чтобы прочесть вот это или страдать болезненными месячными две недели подряд…
– Тебе понравится.
– Хорошо, я прочту. Чтобы хоть ненадолго забыть о запахе. К тому же мне тут все равно больше нечем заняться.
Винни-Пух улыбается мне.
– И вот эту, – говорит он, указывая пальцем еще на одну книгу.
Она называется «Тереза Ракен» – тоже девятнадцатый век, но в ней всего лишь сто девяносто пять страниц, чуть больше, чем в обычном каталоге «H & M».
– Пожалуй, я начну с нее.
Пока я читаю предисловие и первую главу, Винни-Пух сидит и что-то бормочет себе под нос, уткнувшись в одну из своих папок. Половина его жизни проходит в этих папках.
Книга довольно скучная, бесконечные описания Парижа, и мои мысли вскоре улетают куда-то. Скосив глаза, я смотрю на Винни-Пуха, который открывает свой пенал с разноцветными зверюшками. Мне приходит в голову, что я почти ничего о нем не знаю.
– Сколько у тебя детей? – спрашиваю я.
– Одна дочь, – отвечает он с удивленной улыбкой. – Ловиса.
– Почему?
Вид у него растерянный.
– Потому что это красивое имя. У моей жены тетушку звали Ловиса.
– Нет-нет, я не об этом. Я хочу сказать – зачем ты завел детей?
– Что? – восклицает он с такой наигранно широкой улыбкой, которая явно призвана скрыть страх и неуверенность.
– Или это произошло по ошибке? Презерватив порвался?
Улыбка на лице Винни-Пуха тут же гаснет.
– Вовсе не по ошибке, – бормочет он. – Я всегда хотел иметь детей. Казалось, мы созрели. Я… даже не знаю.
Я закатываю глаза:
– Знаешь, Винни-Пух, у меня есть одна теория.
– Не сомневаюсь, – вздыхает он.
– Мне кажется, многие заводят детей ради самих себя. Типа когда все серо и скучно, едешь в город и покупаешь себе новую помаду, чтобы настроение улучшилось.
– Ты сравниваешь рождение детей с покупкой помады?
– Да, я знаю, сравнение хромает, но ты понимаешь, что я имею в виду. Народ заводит детей, чтобы улучшить себе настроение, укрепить уверенность в себе, развеять скуку – в общем, по всяким таким причинам.
– Или потому, что это главное событие в жизни человека, самая прекрасная форма любви. Смысл жизни.
– Боже мой, Винни-Пух. Смысл жизни? Что за…
Он с улыбкой качает головой и снова утыкается в свои папки.
– А у вас будут еще?.. – спрашиваю я.
– Еще – что?
Винни-Пух делает вид, что занят чтением.
– Еще дети. Вы с твоей девушкой… или женой… вы собираетесь заводить еще детей?
– Думаю, да. Думаю, для ребенка хорошо иметь братика или сестричку.
Он по-прежнему не смотрит на меня.
– Мои родители тоже так считали. Несколько лет подряд они трахались, как кролики, чтобы сделать еще ребенка. Не получилось. Не знаю – может быть, Бог был не вполне доволен тем, как они обращались с тем ребенком, который у них уже есть. Иногда мне кажется, что половина моего детства вертелась вокруг этого самого братика или сестрички, которые так и не состоялись.
Винни-Пух поднимает голову над папкой:
– Это, конечно, трагедия.
– Больше всего на свете мне хотелось, чтобы мы просто жили дальше. Ведь у нас уже была семья.
– Понимаю.
– Не поступай так со своей девочкой, малышкой Ловисой, – прошу я. – Обещай мне.
– Обещаю.
Винни-Пух объясняет мне, что эссе – это прозаический текст на какую-то конкретную тему, написанный в свободной манере.
– Ты можешь изложить собственные мысли по поводу этих двух романов девятнадцатого века: «Терез Ракен» и «Преступление и наказание». Тема эссе – убийство. Какие причины толкают человека к тому, что он становится убийцей? И все ли убийства одинаково отвратительны?
Я смотрю в пустой блокнот. Наверху на первой странице я пишу большими буквами: «ЭССЕ». Некрасивое слово. Звучит как какой-то предмет, который старики носят в нагрудном кармане. «У тебя с собой твое эссе, Карл-Густав?»
Для видимости я перелистываю страницы, но на самом деле мне никак не удается сосредоточиться на чтении.
– Удачи, – произносит Винни-Пух, прежде чем уйти.
Я улыбаюсь и киваю, но тут же откладываю книгу.
Вместо этого я размышляю над идеей Микаэля Блумберга возложить вину на Линду. Альтернативный подозреваемый, как он сказал. Он обсуждал это с мамой. Уверена, что он это сделал. А мама, само собой, переговорила с Аминой.
Я размышляю, как это работает в Швеции. Если существуют двое альтернативных подозреваемых, необходимо доказать – чтобы это не вызывало никаких сомнений, – кто из них что сделал, либо же доказать, что оба могут быть виновны, поэтому ни одного из них нельзя осудить. Мне всегда казалось, что это бред, что с этим надо что-то делать.
Сердце сжимается, когда я думаю об Амине. Как я по ней скучаю! Амина. Мама. Папа.
Вспоминаю то время, когда я была маленькой и папа был лучше всех на свете. Может ли это чувство вернуться? Возможно ли это вообще? Или все безнадежно испорчено?
Может быть, лучше будет, если я расскажу все полиции, чтобы это дерьмо закончилось.
Тут я озираюсь по сторонам. Запах, стены, тоска. Время, застывшее неподвижно, ночи, которые убивают меня. Я не вынесу, я больше не могу! Я бьюсь головой о подушку и кричу. Я должна выйти отсюда!
