Глава тринадцатая. Побег с препятствиями
Первым по надувному трапу скатился я, вторым – мой рюкзак.
– Поймал его? – прокричал сверху Вилли Максович. – Ворон цел? Теперь лови мумию! На счет «раз» я отпускаю, на счет «три» ты внизу подхватываешь! Ты готов? Раз! Два! Три! Береги голову!
Ап! – белый кокон вылетел из открытого люка, кувыркнулся по трапу и мягко приземлился в мои объятия. Мумией Фишер обозвал журналиста-клоуна – из-за двух слоев бинтов и марли, которыми мы сами же его и обмотали. Для лучшей сохранности и маскировки.
– Му-у-э, – замычал кокон, но, кажется, все еще не проснулся.
Вслед за мумией по надувной резиновой дорожке лихо съехал Вилли Максович в компании с брезентовыми носилками и двумя мешками: в один была уложена еда, в другой – полезные мелочи, украденные с «Челси». На белые мешочные бока мы заранее наляпали стикеры с красными крестами, превратив торбы в кислородные подушки.
– Грузи его, живей! – скомандовал Фишер. – Жратву ему под голову, барахло под ноги, рюкзак – на живот, а сверху – во-он ту длинную попонку. И пластырем перехвати, чтоб не съехало.
– А носилки выдержат?
– Давай клади, они и бегемота выдержат! Длина два двадцать, ширина ноль-пять, грузоподъемность – до трехсот кэгэ! Мы на таких гранитные блоки таскали… Тпррру! Куда? Бестолочь, не ногами вперед, а головой, это тебе не жмурик… Так, хорошо, хорошо, молодец, теперь в эту дверь, только не задень косяк… Налево и до поворота – нам все еще по прямой… Быстрее, быстрее… Сто-о-оп! Кладем на пол, ак-ку-рат-нень-ко. Можешь заняться креслами. Они на колесиках, просто толкай их ко мне…
Приемный зал пятого терминала, с которым «Челси» состыковался в последний момент, был необитаем. Тяжелые зеркала в золоченых овалах отражали лишь нетронутый мрамор стен. Идеально вычищенные темно-вишневые ковровые дорожки были еще никем не истоптаны. Полдюжины массивных люстр, похожих на перевернутые свадебные торты, сияли с потолка лишь для нас с Вилли Максовичем.
– Прикатил? Только два? Мало, мало! А что там в углу? Фикус? Ну и чего ты застрял? Хватай и тащи его вместе с кадкою!
Наглая уловка Фишера удалась: орава встречающих рванула по инерции к терминалу номер один, подарив нам пять минут форы. Из них половину мы потратили на то, чтобы вызвать сюда три лифта из четырех и заблокировать их громоздкими кожаными креслами и фикусом. К четвертой двери мне было велено прицепить скотчем картонную табличку с кривоватой надписью от руки «Не работает».
– Думаете, это поможет? – засомневался я. – Кабина же ходит!
– И что с того? – нетерпеливо отмахнулся старик. – Раз написано «не работает» – значит, не работает. Когда в России верили делам? Словам у нас верят, Иннокентий, словам… Та-ак, подергай скотч. Не отвалится? Ну все, поднимаем носилки на счет «два». При-го-то-ви-лись… Р-р-раз! Два! Взяли! Понеслись!
И мы понеслись – Фишер впереди, я сзади.
Высотка МИДа, помпезная и несуетливая снаружи, внутри отчетливо смахивала на невротичный лабиринт из черно-белых комиксов Эшера, где герой мог легко пробежаться по отвесной стене или по потолку, но безнадежно застревал в обычном лестничном пролете.
Хотя никто не стрелял нам вслед и даже не ловил в прицел, мы были вынуждены мчаться рваными зигзагами, постоянно меняя траекторию под острыми углами. На ходу я думал о том, что архитектор наверняка страдал манией преследования – может быть, в клинической форме. Здоровым людям эти выверты противопоказаны. Если бы Вилли Максович то и дело не командовал: «Пригнись!», «Левее!», «Правее!», «Порог!», «Ступенька!» – я бы давно уже расшиб себе голову, вывихнул ногу или уронил носилки.
Прежде я был уверен, что башня МИДа с утра до вечера должна оставаться многолюдным местом вроде станции метро в час пик. Однако пока мы ухитрялись выбирать какие-то забытые окольные тропы, где не ступала нога человека. Лишь один раз наш путь пересекла сутулая офисная крыса, толкающая впереди себя кулер на тележке. «Пшел с дороги!» – зашипел старик, и крыса вместе с тележкой шарахнулась от нас обратно в спасительную темень.
Разогнаться до приличной скорости нам, однако, мешала теснота. Пространство вокруг нас было, как колбаса, нарезано на тонкие ломтики: коридоры, коридорчики, лесенки, пандусы, высокие арки, зашторенные анфилады, внезапные подъемы, резкие спуски – и все это на первой же сотне метров нашего пробега.
Выбирая маршрут, Вилли Максович ни разу не задумался, куда бежать и где сворачивать, – словно бы у него перед глазами висел подробнейший план здания. В очередной раз, когда Фишер увлек меня в неприметный коридор, который выглядел тупиковым, но оказался сквозным, я не удержался и выдохнул – в три приема:
– Вилли Максович… откуда вы тут… все знаете?
– А кем я, по-твоему, работал последние тридцать лет? – не оборачиваясь ко мне, буркнул старик. Судя по голосу, он даже не запыхался. – В Москве электромонтер по вызову – самая полезная профессия… для бывшего шпиона. Бери на заметку, деточка, пригодится. Ты всем нужен позарез, тебя ждут, пропускают куда угодно, но через минуту забывают твое лицо. А ты, наоборот, ничего не забываешь… Сбавь скорость! Сто-оп! Два шага назад! Направо! Шевелись, шевелись, ты пока еще не инвалид… Здесь!
Мы уперлись в двустворчатую дверь, на которой тускло блестела табличка с надписью. Из-за спины Вилли Максовича мне был виден только край – две буквы «МУ». Я даже еще не спросил, где мы и что это за МУ, а Вилли Максович уже резко пнул дверь ногой.
Думаю, он точно знал, куда бить и как бить, чтобы поднять как можно меньше шума. Обе створки с негромким траурным скрипом разошлись, уступая нам дорогу, и меня – вслед за носилками – засосало в горловину узкой, как штольня, портретной галереи.
Хотя мы почти не снизили скорости, а лампы под потолком горели слабовато, я все-таки успел заметить, что у людей, глядящих с портретов, есть общая черта. Во что бы ни были одеты эти госмужи – медвежьи шкуры, собольи шубы, вицмундиры, сюртуки и фраки – в их лица впечаталось одно и то же выражение мрачной решимости. Словно бы их застали в преддверии неприятного, но неизбежного события: то ли объявления войны, то ли похода к зубному врачу.
– Та-ак, ничего не изменилось… все они тут… – слышал я впереди бормотание Фишера. – Дьяк Висковатый… ага… боярин Ордин-Нащокин… ближний боярин Головин… граф Панин… граф Нессельроде… князь Лобанов-Ростовский… Милюков… Троцкий… Чичерин… Сто-о-оп! Вот и наш матерый человечище, любуйся! У тебя есть девяносто секунд на осмотр экспоната.
Старик затормозил у портрета малопримечательного дядьки в старомодном двубортном пиджаке и галстуке в мелкий горошек. К одному из широких лацканов пиджака был прикручен орден.
– Это кто? – сразу не догадался я.
– Кто-кто… Жан Кокто! – Вилли Максович развернулся ко мне и недовольно фыркнул. – Что за бессмысленный вопрос? Иннокентий, я разочарован. Если у тебя пробел в знаниях, ты должен включить свою смекалку. Конечно же, это Молотов Вэ Эм – бывший нарком иностранных дел СССР, подельник Риббентропа и хозяин ворона…
Луковицу головы бывшего наркома украшала огромная залысина. Более всего он смахивал на унылого школьного завхоза: я бы не удивился, если бы у него за ухом обнаружился карандаш, а в наружном кармане рулетка. Давным-давно, еще в младших классах я развлекался тем, что к самым скучным портретам из учебников пририсовывал очки-тарелки и запорожские усы. Однако бывший владелец Корвуса, словно бы предчувствуя будущее надругательство, заранее обзавелся круглыми очками и усами. Так что будь у меня фломастер, я смог бы только зачернить Молотову окуляры, превратив его в фальшивого слепца Базилио из сказки про Буратино.
– Кстати, единственному его внуку нарочно дали имя в честь этого морального урода, – добавил Фишер, кивая на портрет. – Думали, продолжит семейное дело, пойдет во власть. А внук, представь, не в деда пошел, не-ет. Я когда изучал тему, сразу обратил внимание. Вообрази: парень положил с прибором на всю политику и стал художником… то есть он был художником. Эх, бедолага… как же ему в жизни-то не повезло…
– Рано умер? – посочувствовал я.
– Не совсем… – Старик покачал головой. – Жив. Но разве это жизнь? Врагу не пожелаешь, поверь. Вячеслав Индрикович Скрябин – так его зовут – пятый уже год парится в психбольнице. К этому, впрочем, давно шло. Я еще лет семь назад, на его выставке кукол в ЦДХ, просек: с парнем неладно. Ты бы видел тех фей и принцесс. Такие у всех траурные рожицы – самому жить не захочется. В наше время его хворь называли меланхолией, нынче она зовется депрессией. Хрен редьки, по-моему, не слаще… – Фишер бросил взгляд на часы и прервал сам себя: – Ну все, наши полторы минуты истекли, можно выдвигаться дальше.
– А полторы минуты назад было еще нельзя?
– Крайне нежелательно, – подтвердил Вилли Максович. – Зазор у нас маленький. Полторы минуты назад было рано, через четыре минуты будет поздно, а сейчас самое то. Я ведь тебя не зря сюда затащил. Эта картинная галерейка находится, чтоб ты знал, между двумя лестницами. Как только мы отсекли лифты, погоня разделилась пополам. Первая волна от нас отстает, вторая близко, но – впереди… Тсс! Слышишь топот? Они только что проскакали вниз по лестнице. Приготовься: мы с тобой еще тридцать секунд на старте – а затем пристраиваемся в хвост к этому табуну.
– Получается, что не они за нами побегут, а мы за ними?
Честное слово, я почти не удивился. К невероятному быстро привыкаешь. Еще недавно я был уверен, что главным сюрпризом в моей жизни останется трехрублевый выигрыш в уличную лотерею «Спринт»: мне, дошкольнику, отец доверил выбрать билетик, и я угадал. А теперь в моем рюкзаке птица с голосом Сталина, мой напарник – столетний разведчик из комиксов, и мы только что удрали с дирижабля, который сами же угнали у миллиардера…
– Ты прав, деточка, – весело согласился старик. – Все шиворот-навыворот. Мы дышим в затылок авангарду погони за нами. Пусть они думают, что наши шаги – эхо их шагов. Правда, эта радость продлится пять-шесть пролетов, не больше. Ну или десять, если они совсем уж кретины. Потом даже самый дурной пионер догадается, что звери и ловцы поменялись местами… Все, пора, ходу, ходу! Поднажмем, Иннокентий, нам нельзя отставать…
Легко сказать – «поднажмем». В обычной жизни быстрый бег вниз по лестнице почти удовольствие: ты паришь над ступеньками, едва касаясь перил. И совсем другое дело, когда обе твои руки скованы тяжкой ношей, готовой в любую секунду вырваться, а подошвы опасно скользят по гладкой мраморной облицовке.
Ненавижу парадный мрамор! Медведю на льду и то было бы проще. Дважды я чуть не потерял носилки, дважды чуть не навернулся с высоты, и где-то на полпути между двадцатым и девятнадцатым этажами меня реально занесло на повороте. Мой правый бок впечатался в разноцветную смальту: собор Василия Блаженного на фоне закатного неба. О-о-о, до чего же твердый там закат! Хорошо еще конница впереди нас так громко била копытами, что звуки удара, мои охи и чертыханья Фишера растворились в шуме погони.
Нам удалось продержаться незамеченными не пять, не десять, а все двенадцать лестничных пролетов. Но любой удаче приходит конец.
Настал миг – и дрожь под ногами вдруг затихла, топот сменился ропотом, и вот уже невидимый табун, звеня подковами, бросился обратно вверх, нам навстречу. Как раз в эту минуту мы достигли площадки у двери на шестнадцатый этаж. Места здесь было в обрез, не развернуться, зато с красотой все в порядке: слева от нас – гобелен с пшеничным полем, справа – панно с дубовой рощей, прямо над дверью – барельеф с тремя богатырями анфас.
– Стоп! Носилки опустить! – быстрым шепотом скомандовал Вилли Максович. – Кру-гом! Носилки под-нять! Иннокентий, слушай приказ: ты сейчас ведущий, а я ведомый. Ясно тебе? Тогда вперед! Да нет же, не туда, о господи, наоборот! Вперед – это бывшее «назад»! Видишь богатырей? Курс на Добрыню, пошел, пошел…
Носилки ткнулись мне в поясницу, и я постиг нашу новую тактику движения: раньше на трудных участках меня энергично волокли, теперь будут энергично подталкивать. Старик не миндальничал, обучая новобранца на бегу. За каждую оплошность или заминку я без предупреждения получал тычок пониже спины и довольно быстро усвоил, как можно открыть дверь пинком, почти не снижая темпа.
В режиме «пинок – пробег – пинок» мы преодолели несколько светлых залов, которые соединялись друг с другом длинными полутемными переходами. Я так и не понял, для чего эта пустынная роскошь предназначалась. Для официальных приемов? Для тайных аудиенций? Для хранения дипимущества? Мы проносились вдоль ярких стеклянных витрин, набитых хрусталем, напольных китайских ваз в человеческий рост, опаловых колонн, уходящих к потолку, рыцарей на подставках черного дерева, старинных кресел с бархатной обивкой и золочеными ножками, ультрамодерновых кресел, состоящих из одних гнутых металлических трубок, и еще непонятно какой эпохи кресел, спрятанных за бесформенными белыми чехлами.
Порой нам встречались и препятствия. Один раз мы с трудом сумели протиснуться между двух одинаковых памятников с надписью «Ганди» на постаменте (оба Ганди задумчиво извлекали из бронзовой пятки занозу). Другой раз нам пришлось форсировать огромный круглый стол, который, к счастью, состоял из двух полукруглых. А еще через несколько секунд я услышал: «На пол, деточка! Живо! Отползаем!» – и мы вместе с носилками плюхнулись на паркет.
Едва мы укрылись за пыльной кромкой багровых портьер, как мимо нас с железным бряцаньем пробежали человек сорок кирасир в высоких меховых шапках и блестящих доспехах поверх длиннополых кафтанов. Кроме сабель и копий, отряд был экипирован вполне современными карабинами. «Что за маскарад?» – шепотом спросил я, когда ряженые скрылись из виду. «Охрана здешняя, – тихонько рассмеялся Фишер. – Ее, наверное, сняли с какой-то церемонии. Эти их латы – одна видимость, плевком прошибешь. Лучше бы на них были нормальные бронежилеты. Повезло им, дуракам, что мы с тобой ненастоящие террористы…»
Через галерею, щедро украшенную мозаикой цвета триколора, мы сразу угодили на служебную лестницу – еще более узкую и крутую, чем предыдущая, но без пафосного мрамора, дорогих гобеленов и тревожного топота за спиной. Здешний бег был почти комфортным, так что мы заметно снизили скорость. Шесть лестничных пролетов подряд никто не наступал на пятки, не подстерегал впереди, не выскакивал наперерез. Мои подошвы не скользили, мумия вела себя скромно, воспитательные тычки от Вилли Максовича прекратились. Я восстановил дыхание, даже слегка расслабился – а напрасно.
Коридор, куда мы вырулили после нашего марафонского спуска, должен был, по прикидкам Фишера, оставаться безлюдным еще минут восемь или даже десять. Но в расчеты, похоже, вкралась ошибка. Ни безлюдным, ни тем более тихим это место уже не было.
Наоборот! Дальний конец коридора оказался обитаем. Оттуда на нас шумною толпою надвигались граждане в строгих черных пиджаках, из-под которых, впрочем, были видны яркие рубахи с отложными воротничками. На головах у всех красовались темно-зеленые конфедератки… Хотя нет, не у всех: один был без головного убора, в обычной рубашке под пиджаком и при галстуке. И он-то как раз с видом радушного хозяина увлекал процессию вперед, точнехонько нам навстречу. «Подонжай за мнон, до пана, – донеслось до меня. – Тераз пшейдземы до ядальни, абы есьць».
– Вот дерьмо! – шепотом выругался Вилли Максович. – Поляки! Как их сюда занесло? С третьего терминала есть же другой путь…
Я машинально попятился, но получил от Фишера тычок носилками.
– Куда?! Назад тем более нельзя! Те уже близко, слышишь?
И я услышал: тяжкие удары подошв о паркет, стон потревоженных витрин, неразборчивое, но грозное гуденье голосов. Все эти звуки, умноженные эхом, катились за нами по пятам, сливаясь в гул горного обвала. Стадо неслось, не разбирая дороги. Высоко над нашими головами что-то брякнулось с металлическим грохотом. Через миг бряканье удвоилось. Бедный Ганди! Бедный Ганди!
– Вперед! – зашипел старик мне в затылок. – Вперед, ну!
– А поляки?
– Не твоя забота! Беги и ори! Пошел, пошел, пошел!
Носилки больно ткнули меня в поясницу. Подчиняясь, я сделал один робкий шажок вперед, потом другой шажок, побольше, затем еще, еще, а там уж меня захлестнула и понесла великая инерция бега – чувство, что не ноги принадлежат тебе, а ты им, и если вдруг твоя голова взорвется, ноги не прекратят движения…
Следующий отрезок моего личного времени – то ли минута, то ли все десять – странным образом потерялся, начисто выпал из реальности, словно бы его нарисовали карандашом на листе бумаги и тщательно, секунда за секундой, стерли резинкой. Казалось бы, я только что мчался прямо на толпу ошалевших конфедераток – и вот я уже еду в каком-то тряском фургоне, где сильно воняет гарью и лекарствами. По левую руку от меня – иконостас, по правую – носилки с мумией и нашими пожитками, а впереди меня Вилли Максович крутит баранку и поет: «И снится нам не рокот танкодро-о-о-ома-а… А снится нам шпана, шпана у до-о-ома-а…»
– Мы где? – тупо спросил я.
– Уже проехали Зубовский, – откликнулся Фишер. – Не бойся, Иннокентий, «хвоста» нет, оторвались. У пионерчиков, надеюсь, и без нас проблемы. Хоть на полчаса, но их задержат. Международный конфликт – дело нешуточное… «Зеле-е-е-еная, зеле-е-е-е-еная шпана…»
– Международный?
– Ну да, Польша же суверенное государство, член ООН и все такое. Кому же понравится нападение на официальную делегацию? Да еще вместо обеда! Я, конечно, не оглядывался и глаз на затылке у меня нет, но уж звуки драчки ни с чем не спутаю, особенно если стенка на стенку… А сейчас, наверное, и эти, шуты гороховые в кирасах, к ним присоединились. Даже жаль, что такое веселье нам приходится пропускать. Помню, зимой сорок второго, когда мы под Путивлем отбили у гансов целый обоз французского коньяка, Сидор Артемыч дал приказ уничтожить, но забыл уточнить как…
– Вилли Максович, погодите, пожалуйста. – Я потер лоб, пытаясь вернуть на место хотя бы крупицу воспоминаний.
Ну же, ну! Нет. Никак. Конфедератки, отложные воротнички, орлы в петлицах, удивленные брови, разинутые рты – и сразу же, почти без паузы: фургон, поющий Фишер, один и тот же позолоченный лик доброй бабушки на всех иконках, красный крест, надпись славянской вязью «Больница святой великомученицы Матроны Московской». Наверное, мы едем в «скорой помощи». И довольно старой, раз двигатель паровой, а не бензиновый. Ладно, допустим, «скорую» мы тоже угнали, но что же случилось до того?
– Память отшибло? – догадался Вилли Максович. На миг он отвлекся от дороги, обернулся ко мне и подмигнул. – Ничего, с первогодками это бывает сплошь и рядом. Типа контузии, от нервов… А вообще ты молодец, хвалю, инстинкты у тебя правильные. И вопил ты очень убедительно, и эпидемию вовремя приплел. Никогда бы не подумал, что такие крупные люди могут быть такими шустрыми. За полсекунды организовали нам проход… Только, деточка, учти на будущее: сибирская язва по-латыни все-таки «антракс», а не «коракс»…
При слове «коракс» в рюкзаке что-то щелкнуло и шумно завозилось. Ворон намекал, что ему уже пора выбираться на волю.
– Рано, птичка, терпи, – сказал Фишер. – Пока не приедем на место, лучше, чтобы тебя не видели… А ты, Иннокентий, глянь в окно: мы сейчас проехали дом номер восемь или восемнадцать? Со здешней нумерацией черт ногу сломит. Они бы, изверги, еще мельче написали. Если восемнадцать, придется разворачиваться.
– Все в порядке, – успокоил я старика. – Это был точно дом восемь, табличку я разглядел… А куда мы, кстати, едем?
– В гости к одному интересному человеку, – объяснил Вилли Максович. – Он нас, правда, не приглашал. Но ведь нам же надо где-нибудь отсидеться – пожрать, отдохнуть, почистить перышки.
– А этот интересный человек не будет против?
– Наверняка не будет. По меньшей мере еще часов двенадцать, – и старик кивнул на бессловесную мумию журналиста.
