6
Бен Литтон отправился в Америку в конце марта; из Порткерриса в Лондон поездом, из Лондона в Нью-Йорк «боингом». В последний момент Маркус Бернстайн решил ехать вместе с ним, и в вечерних газетах появились фотоснимки их отлета. Белые волосы Бена вздыбились на ветру, и Маркус, утонувший в своей черной шляпе. Оба выглядели слегка потерянными.
Авиабандероль Эмма получила от Маркуса — американские газеты с отзывами всех ведущих критиков страны. Они были единодушны в общей оценке куинстаунского Музея изящных искусств, отмечали его превосходное архитектурное решение, прекрасное освещение и замечательное собрание картин. Не пропустите выставку работ Бена Литтона, — писали критики. Вряд ли когда-нибудь еще творчество этого художника будет представлено публике в такой полноте. Его экспозицию стоит посетить хотя бы только ради двух-трех портретов, предоставленных музею их частными владельцами и написанных художником еще до войны. Увидеть эти портреты и убедиться, что один человек может быть одновременно художником, психологом и исповедником, отпускающим грехи.
«Бен Литтон пользуется кистью как хирургическим скальпелем: сначала обнажает скрытую болезнь, а потом врачует ее с предельным сочувствием».
Слово «сочувствие» было употреблено снова в отношении его рисунков военной поры: люди в бомбоубежище, пожарные; много эскизов, сохранившихся со времени продвижения союзнических войск в Италии. О послевоенных работах говорилось следующее: «Некоторые художники создают свои абстракции, отталкиваясь от натуры. Абстрактные картины Бена Литтона созданы воображением, и столь живым, что с ним не смогут соперничать художники вдвое его моложе. Его абстракции полны жизни».
Эмма прочитала все отзывы и позволила себе возгордиться. Закрытый показ состоялся третьего апреля, к десятому еще не было никаких известий о его возвращении, но дни Эммы были заполнены приведением в порядок коттеджа, потом она снова переместилась в мастерскую, чтобы закончить покраску стен. Умственного напряжения эта работа не требовала, и она предавалась туманным мечтам о будущем. Месяц назад она не могла себе этого позволить. Но теперь она действительно чувствовала, что жизнь ее переменилась. Когда она провожала Бена на лондонский поезд, он на прощание ее поцеловал — конечно же, рассеянно, как будто в этот момент и не помнил, кто она такая, но все же он ее поцеловал, и это означало веху в ее жизни, с этого момента можно будет начинать новый отсчет дней. Когда ему наскучат льстивые восторги американской публики и он вернется, она встретит его в Порткеррисе. Она представляла, как стоит на перроне — серьезная, спокойная, деловитая. Идеальный секретарь по связям с общественностью. И, может быть, в следующий раз он поедет куда-то далеко, в какой-то экзотический уголок земного шара и возьмет Эмму с собой. Она будет заказывать авиабилеты и следить, чтобы он не терял связей с миром и информировал Маркуса о своих передвижениях.
А потом, дня два спустя, пришло письмо от Маркуса с лондонской маркой. Эмма распечатала конверт с надеждой, что Маркус сообщает ей, когда прибывает Бен, но в письме сообщалось лишь о том, что Маркус вернулся в Лондон один, а Бен остался в Куинстауне.
«Мемориальный музей Райана замечательный, — писал Маркус, — и, будь у меня возможность побыть там еще какое-то время, я бы тоже остался. В музее представлены все виды искусства, в нем также есть маленький театр, концертный зал и выставка русских ювелирных изделий, которую очень стоило бы посмотреть. И сам Куинстаун очаровательный городок: дома из красного кирпича в георгианском стиле на зеленых лужайках, окруженные цветущим кизилом. Кажется, что эти деревца так и цветут там с незапамятных времен, но я видел, как высаживали на газон одно такое деревцо, уже большое. Вот что значит теплый ровный климат!
Редлендс (поместье Райанов) — это большой белый дом с колоннами и верандой, на которой в шезлонге сидит Бен, а чернокожий дворецкий по имени Генри приносит ему джулеп. Генри приезжает каждый день на работу в сиреневом „шевроле“ и надеется в не столь отдаленном будущем стать юристом. Он способный молодой человек и своего добьется. В поместье два теннисных корта, загон (кораль), полный резвых скакунов, и непременный бассейн. Бен, как ты догадываешься, не ездит верхом и не играет в теннис, и если он в это время не добавляет местного колорита на ретроспективной выставке, то плавает на резиновом матрасе в этом бассейне. Я очень сожалею, что он покинул тебя так надолго, но, поверь, этот отдых ему просто необходим. В последние годы он напряженно работал, и небольшая передышка не принесет ему вреда. Если тебе одиноко, наше приглашение остается в силе. Приезжай, дорогая, поживи с нами, для нас это будет большой радостью.
Любящий тебя Маркус».
Покраска стен закончилась, пол в мастерской был отмыт дочиста. Картины были поставлены в стеллажи, рисунки аккуратно сложены. Карандаши и кисти рассортированы, различные тюбики с затвердевшей масляной краской, однажды использованные и затем брошенные, были собраны и отправлены в мусорный ящик.
Делать больше было нечего.
Бен отсутствовал уже две недели, и тут пришла открытка от Кристофера. Эмма была в коттедже, готовила на кухне кофе и выжимала сок — все еще в халате, волосы завязаны в конский хвост, — когда толстощекий парень, здешний почтальон, просунул в дверь голову.
— Ну, и как ты тут сегодня, красотка? — осведомился он.
— Спасибо, отлично, — ответила Эмма, которая сразу же по возвращении из Парижа установила с этим пареньком дружеские отношения.
Он помахал перед ней пачкой писем.
— Это все твоему старику. А вот… вот открытка тебе. — Он рассматривал картинку, пока Эмма не выхватила у него открытку. — До чего же вульгарные эти открыточки. Понять не могу, как это приличные люди могут их покупать.
— И не поймешь, — оборвала его Эмма и, едва взглянув на грудастую девицу в бикини, перевернула открытку и посмотрела, от кого она. На почтовом штемпеле значилось «Брукфорд».
«Эмма, дорогая, когда же ты приедешь повидаться со мной? Сам я приехать к тебе не могу — день и ночь репетируем. Номер телефона в Брукфорде — 678, лучше звонить около десяти утра, перед тем как мы начинаем работать. Режиссер славный парень, помреж сволочь, все девицы конопатые и не такие красивые, как ты. Люблю, люблю, люблю.
Кристо».
Ближайший телефон был за милю от мастерской, поэтому Эмма спустилась по улочке в старую бакалейную лавочку, где она обычно покупала сигареты, консервы и порошковые супы, и позвонила оттуда.
Аппарат был допотопный, с трубкой на крючке, и надо было этот крючок подергать, чтобы дозвониться до оператора. Она сидела на ящике с пивом и ждала, когда ей ответят. Подошла серая с белыми отметинами и пухлая, как подушка, кошка и в изнеможении улеглась у нее на коленях.
Наконец трубка ответила раздраженным женским голосом:
— Брукфордский театр.
— Могу я поговорить с Кристофером Феррисом?
— Не знаю, он уже пришел или нет…
— Не могли бы вы посмотреть?
— Могу. Что ему сказать — кто звонит?
— Скажите, Эмма.
Раздраженный голос смолк. В трубке слышались другие голоса, кто-то там разговаривал. Какой-то мужской голос закричал: «Да не туда, болван, иди сюда». Потом послышались шаги и голос Кристо:
— Эмма!
— Ну вот и нашла тебя! Кто-то там у вас не знал, пришел ты или нет.
— Конечно, пришел… через пять минут начинается репетиция… Ты получила мою открытку?
— Сегодня утром.
— А Бен ее прочитал? — Он явно надеялся, что прочитал.
— Бен в Америке. Я думала, ты знаешь.
— Откуда мне знать?
— Было во всех газетах.
— Актеры не читают газет, а если и читают, то только «Сцену». Но если старик в Америке, почему ты мне не сообщила и не приехала ко мне?
— По многим причинам.
— Назови две.
— Ну, во-первых, он предполагал, что поедет самое большее на неделю. А во-вторых, я не знала, где ты.
— Я же тебе говорил: в Брукфорде.
— А я и не знаю, где этот Брукфорд.
— В тридцати пяти минутах от Лондона, поезда идут каждые полчаса. Приезжай! Я поселился в жуткой квартире, в цокольном этаже. Пахнет гнильем и кошками, но очень уютно.
— Не могу, Кристо. Я должна быть здесь. Бен может приехать в любой день, и…
— Ты ему рассказала о нашей встрече?
— Нет, не рассказала.
— Почему?
— Как-то не заходил разговор.
— Ты хочешь сказать: испугалась?
— Ничего подобного. Просто было ни к чему.
— Никто еще никогда не говорил мне, что я «ни к чему». Послушай, детка, приезжай. Моему подвальному гнездышку нужна женская рука. Надо тут поскрести, помыть и так далее.
— Пока не вернется Бен, не могу. А потом постараюсь приехать.
— Потом может быть поздно. Предупреждаю. Пожалуйста, приезжай. Оставлю для тебя билет на премьеру. Или два билета, можешь приехать с подругой. Или три билета — приезжай со всеми знакомыми.
В трубке послышался смешок. Он всегда смеялся над собственными шутками.
— Ах, как забавно! — сказала Эмма, но тоже засмеялась.
— С тобой трудно. В Париже ты не осталась и не хочешь ехать в глушь графства Суррей. Что мне сделать, чтобы покорить твое сердце?
— Ты давным-давно его покорил. И навсегда. Честно, я просто мечтаю тебя увидеть. Но не могу я сейчас приехать. Просто не могу приехать, пока не вернется Бен.
Кристо ругнулся.
Телефон стал издавать короткие гудки.
— Ну, значит, так, — послышался голос Кристо. — Дай мне знать, когда передумаешь. До свидания!
— До свидания, Кристо! — Но он уже повесил трубку. Глупо улыбаясь, припоминая все слова, которые он сказал, она тоже повесила трубку. Кошка тут же замурлыкала, и Эмма сообразила, что она вот-вот произведет потомство прямо у нее на коленях. Пожилой мужчина зашел в лавочку купить две унции корма для рыб, и когда он ушел, Эмма осторожно сняла кошку с колен и положила ее на пол. Потом достала из кармана мелочь, чтобы заплатить за телефон.
— Когда пожалуют котята? — спросила она пожилую женщину за кассой, которую звали Герти и которая на улице и в доме носила большущий коричневый берет, надвинув его на самые брови.
— Когда придет время, дорогуша. — Она положила деньги Эммы в кассу — в банку из-под консервов — и дала сдачу. — Когда придет время.
— Спасибо, что позволили мне воспользоваться вашим телефоном.
— Милости просим, заходите, когда нужно, — сказала Герти, которая всегда без зазрения совести подслушивала, а потом сообщала все окрестным кумушкам.
В марте казалось, что на дворе середина лета, а теперь, в мае, было холодно, как в ноябре, и все время шел дождь. Он не представлял себе Порткеррис под дождем; в его воображении городок всегда был залит яркой летней синевой с белыми прочерками крыльев чаек и парусов яхт и весь сверкал под сияющим солнцем. Но сейчас с востока дул шквалистый ветер и словно швырял в окна пригоршни гальки. Резкие порывы холодного ветра сотрясали оконные рамы, развевали занавески и уходили под дверь и в камин; от них некуда было спрятаться.
Была суббота, и Роберт, укрывшись одеялом, поспал. Он взглянул на часы: было без пяти минут три, взял сигарету, закурил и лежал, глядя на свинцовое небо за окном и ожидая, когда зазвонит телефон.
Звонок раздался ровно в три. Роберт поднял трубку.
— Три часа, сэр, — сообщил портье.
— Большое спасибо.
— Вы уверены, что проснулись, сэр?
— Да. Я проснулся.
Роберт докурил сигарету, загасил окурок, поднялся, закутался в белый махровый халат и направился в ванную принять горячий душ. Спать днем он очень не любил, не любил просыпаться с таким ощущением, будто у тебя заболели зубы и вот-вот просто расколется от боли голова, но он всю ночь просидел за рулем и не мог не поспать. Позавтракал он рано и попросил портье его разбудить, но ветер разбудил его раньше.
Он надел чистую рубашку, завязал галстук, взял было пиджак от костюма, но передумал и вместо него натянул на себя свитер с высоким воротом. Причесался, положил в карманы брюк все, что нужно, снял плащ с вешалки на двери и пошел вниз.
Над салоном нависла плотная тишина. Престарелые постояльцы дремали в креслах, в сухом и теплом воздухе, легонько похрапывая. Расстроенные гольфисты смотрели на дождь, позванивая монетами в карманах твидовых бриджей и гадая, изменится погода или нет, и если изменится, то когда. Хватит ли у них времени до того, как стемнеет, загнать мяч в девять лунок.
Портье взял у Роберта ключ и повесил его на положенное место.
— Уходите, сэр?
— Да. И, быть может, вы мне поможете. Я иду в галерею Общества художников. Насколько я знаю, галерея помещается в бывшей часовне. Где это?
— Это внизу, в старом городе. Знаете, как туда проехать?
— Я знаю кабачок «Невод», — сказал Роберт, и портье улыбнулся. Человек, который примечает дорогу по кабачкам, ему нравился.
— Значит, едете к кабачку и, не доезжая одного квартала, сворачиваете на улицу, которая идет наверх. Поднимаетесь по узкой, крутой дороге и упираетесь в площадь. Галерея на другой стороне площади. Вы ее никак не пропустите — на стене такие большие афиши… Только сам черт не разберет, что там изображено…
— Что ж, поглядим. Большое вам спасибо.
— Пожалуйста.
Портье толкнул вращающуюся дверь, и Роберта выбросило в жуткий холод. По непокрытой голове забарабанил дождь, Роберт натянул на голову плащ и завилял по подъездной площадке, стараясь не попасть в большие лужи. Его «альвис» пахнул внутри сыростью и затхлостью — непривычный запах, обычно пахло кожей и сигаретами. Роберт включил зажигание и печку. Под одним из дворников застрял листок, но когда дворник заработал, лист сполз на мокрое стекло и ветер сорвал его.
Роберт спустился в город. Он казался необитаемым, жители попрятались по домам. Один только промокший полицейский-регулировщик стоял на своем посту у подножия холма да какая-то пожилая женщина под зонтиком сражалась с дождем и ветром. Узкие улочки играли роль дымоходов — ветер вливался в них холодными стремительными потоками. Выехав на дорогу к порту, Роберт увидел гавань: прилив достиг наивысшей точки, серая вода бурлила, на берег накатывали пенистые волны.
Он нашел улочку, которую описал ему портье. Она шла вверх от гавани между рядами коттеджей; мокрый булыжник блестел, как чешуя только что выловленной рыбы. Взобравшись на холм, улочка переходила в живописную площадь, и Роберт увидел старую часовню: массивное хмурое строение, никак не соответствовавшее вывеске на двери, надпись на которой гласила:
ОБЩЕСТВО ХУДОЖНИКОВ ПОРТКЕРРИСА
ВЕСЕННЯЯ ВЫСТАВКА
Вход — 5 шиллингов
А внизу странный рисунок фиолетовой краской: нечто похожее на широко раскрытый глаз и рука о шести пальцах. Пожалуй, портье правильно высказался, решил Роберт.
Он поставил машину, поднялся по ступеням, по которым текла вода, и вошел в дверь. Стены старой часовни были выкрашены белой краской, и на них, вплоть до высоких окон, висело множество картин. Сразу за дверью, накрыв колени пледом, сидела дама в фетровой шляпе. По одну сторону от нее стоял деревянный столик с каталогами и чашей для денег, по другую — парафиновый нагреватель, у которого она старалась отогреть покрасневшие от холода руки. Роберта овеял запах парафина.
— Ах, дверь! Закройте дверь! — взмолилась дама в шляпе, когда вместе с Робертом ворвался поток ветра. Он наклонился, с трудом прикрыл дверь поплотнее и извлек из кармана две монеты по полкроны. — Ну и холодище, — продолжала дама, — и это называется лето! Вы сегодня первый посетитель. Вы посетитель, я не ошибаюсь? Ваше лицо мне незнакомо.
— Верно. Я тут никогда не был.
— Очень интересная выставка. Конечно, вы приобретете каталог? Еще полкроны, пожалуйста. Поверьте, он того стоит.
— Спасибо, — неуверенно сказал Роберт.
Он взял каталог, украшенный все тем же глазом и шестипалой рукой, раскрыл его и пробежал глазами список художников.
— Э-э… ищете какого-то определенного художника? — Дама за столиком как будто не проявляла особого интереса, однако в глазах у нее уже загорелся огонек.
— Нет… никого не ищу.
— Просто интересуетесь. Вы живете в Порткеррисе?
— Да… — Он стал удаляться от нее. — В данный момент, да.
К нему он подходил медленно; неторопливо шел по длинному залу, делая вид, что интересуется каждой картиной. Имя он нашел — Пэт Фарнаби. Номер 24. «Поездка». Пэт Фарнаби. Он долго стоял перед номером 23, потом перешел к следующему.
Цвет его ошеломил. Его охватило волнение, закружилась голова. И в то же время он ощутил какой-то душевный подъем, радость, как будто взлетел ввысь и парил там между синим небом и белыми облаками.
«Ты должен побывать на ней, Роберт, — написал ему Маркус. — Мне хочется, чтобы ты составил собственное мнение. Нельзя же до конца жизни заниматься только книгами. К тому же, я хотел бы узнать твою реакцию».
Чистые, простые цвета. Это производило необыкновенное впечатление.
Немного погодя он вернулся к столику у входа. Все это время любопытная дама не сводила с него глаз. Теперь глаза у нее светились алчным блеском, как у голодной зарянки.
— Пэт Фарнаби выставил только одну картину?
— К сожалению, да. Больше мы ничего не могли у него вытянуть.
— Кажется, он живет где-то в этих краях?
— Да-да. В Голлане.
— Голлан?
— Это в шести милях отсюда. По дороге на вересковую пустошь. На ферме.
— Вы хотите сказать — он фермер?
— О, нет, — засмеялась она. Оживленно, отметил Роберт, будто следует ремаркам в старомодной пьесе. — Он живет на сеновале в амбаре. Вот его адрес. — Она подвинула к себе листок бумаги и написала адрес. — Захотите его увидеть, там вы его непременно найдете.
Он взял записочку: — Большое спасибо! — И шагнул к двери.
— А дальше вы не хотите смотреть?
— Может быть, в другое время.
— Но это такая интересная выставка! — Прозвучало это так, будто у нее сердце разобьется, если он не посмотрит все остальные картины.
— Да, выставка действительно интересная. Я обязательно досмотрю. Только в другой раз. — И в этот момент он подумал об Эмме Литтон. Уже взявшись за ручку двери, он обернулся. — Между прочим, дом Бена Литтона… он где-то здесь, поблизости? Я имею в виду дом, а не мастерскую.
— Ну конечно! Сразу же за углом. Ярдов сто по мостовой. Там синяя калитка — вы ее не пропустите. Но вы знаете, что мистера Литтона сейчас в Порткеррисе нет?
— Да, знаю.
— Он в Америке.
— И это тоже знаю.
Дождь лил по-прежнему как из ведра. Роберт сел за руль, включил зажигание и повел машину вниз по узкой, как нора, улочке. Возле синей калитки он остановился, загородив машиной всю улочку, выключил мотор, ступил на мощенный плиткой внутренний дворик, украшенный кадками, в которых мокли какие-то растения, похожие на утопленников; узор на деревянной скамейке совсем стерся. Коттедж был одноэтажный, низкий, длинный, но неровная линия крыши и каминные трубы с разными козырьками свидетельствовали о том, что прежде здесь стояли два, а может, даже три, маленьких коттеджа. Входная дверь была тоже синяя, одного цвета с калиткой, и медный дверной молоток в виде дельфина.
Роберт постучал. Сверху лилась струя воды. Роберт отступил назад, чтобы посмотреть, откуда она льется, и в этот момент дверь открылась.
— Добрый день. У вас водосточная труба протекает, — сказал он.
— О Господи! Вы что, с неба свалились?
— Из Лондона. Надо ее залатать, иначе проржавеет.
— И вы проделали такой путь, чтобы сообщить мне об этой трубе?
— Нет, конечно. Но можно мне войти?
— Разумеется… — Эмма отступила за дверь, держа ее открытой. — Однако вы удивительный человек — являетесь вдруг, без всякого предупреждения.
— Как я могу предупредить, если у вас нет телефона? А на письмо не было времени.
— Хотите что-то сообщить о Бене?
Роберт нагнулся, чтобы не удариться о притолоку, и, расстегивая на ходу плащ, вошел в дом.
— Нет. А что-то должно было быть?
— Мне кажется, он должен бы уже вернуться домой.
— Насколько я знаю, он все еще нежится под виргинским солнышком.
— Тогда что же вас привело?..
Она непредсказуема, как здешняя погода, подумал Роберт, повернувшись к Эмме. Каждый раз, когда они встречаются, она другая, непохожая на прежнюю Эмму. Сегодня она была в полосатом платье — красные и оранжевые полосы, в черных чулках. Волосы на затылке стянуты черепаховой заколкой. И челка стала длиннее, такая длинная, что падала на глаза и Эмма будто чуть косила. Увидев, что он разглядывает ее, она тыльной стороной пальцев отбросила челку с лица. Жест был одновременно защитный и обезоруживающий, и теперь она показалась ему совсем юной девочкой.
Роберт вынул из кармана клочок бумаги и протянул его Эмме. Она прочла вслух:
— «Пэт Фарнаби. Ферма в Голлане», — она подняла глаза на Роберта. — Где вы это взяли?
— У дамы в художественной галерее.
— Пэт Фарнаби?
— Им интересуется Маркус.
— Почему же он не приехал сам?
— Хотел узнать мнение еще кого-то. Мое мнение.
— Вы его составили?
— Это довольно трудно сделать по одной картине. Хотелось бы увидеть больше, если возможно.
— Он очень странный молодой человек, — предупредила Эмма.
— Этого можно было ожидать. Вы знаете, где находится Голлан?
— Разумеется. Ферма принадлежит мистеру и миссис Стивенс. Летом мы там на скале устраиваем пикники. Но после приезда я еще к ним не заходила.
— А со мной пойдете? Покажете мне дорогу?
— Как мы туда доберемся?
— На улице моя машина. Выехал вчера из Лондона, в ночь.
— Наверное, страшно устали?
— Ничего. Поспал немного.
— И где же остановились?
— В отеле. Так вы можете поехать со мной? Прямо сейчас.
— Конечно, могу.
— Вам нужно надеть пальто.
Эмма улыбнулась.
— Если подождете еще тридцать секунд, я его надену.
Стук ее каблучков по незастеленному ковром коридору стих вдали. Роберт закурил сигарету и стоял, с интересом оглядываясь вокруг. Несколько странный коттедж не только в расположении и конфигурации комнат, но еще и потому, что открывает незнакомую, домашнюю сторону буйной натуры Бена Литтона.
Синяя входная дверь открывалась прямо в гостиную с низким потолком и темными потолочными балками. На противоположной стене — огромное окно с видом на море; широкий подоконник заставлен горшками с комнатными растениями — герани, плющ, большой букет красных роз в викторианском кувшине. Пол выложен плитками, тут и там разбросаны яркие коврики, повсюду книги и журналы, много испанской керамики — синяя с белым. В низком гранитном очаге, почти на уровне пола, горело полено; по обе стороны от очага стояли корзины с плавником, а на стене над очагом висела картина. Единственная картина в комнате.
Глазом профессионала Роберт заметил ее, как только вошел в гостиную, но теперь подошел поближе, чтобы лучше рассмотреть. Большая картина маслом — девочка на ослике. Девочка в красном платьице с букетом ромашек в руке, и на темной головке венок из ромашек. Ослик стоит по колено в буйной летней траве, вдали — подернутое легкой дымкой море. Девочка босая, а глаза ее на загорелом личике кажутся совсем светлыми.
Эмма Литтон, кисти своего отца. Когда же он написал ее? Сколько ей было лет?
С диким воем налетел ветер, яростно швырнул в окно струи дождя. Довольно глухое место, подумал Роберт, и чем тут Эмма может заняться в такой вот денек? Она вернулась, неся в одной руке пальто, в другой пару резиновых сапог, стала их надевать, и Роберт спросил ее об этом.
— О, убираюсь, готовлю, выхожу что-нибудь купить. На это уходит довольно много времени.
— Ну а, к примеру, сегодня. Что вы делали, когда я постучал в дверь?
Эмма натягивала сапог.
— Гладила.
— А вечером? Что вы делаете по вечерам?
— Обычно выхожу. Иду прогуляться. Смотрю на чаек и бакланов. Любуюсь закатом, собираю плавник.
— Одна? У вас нет друзей?
— Были в детстве, когда я жила здесь, но все выросли и разъехались кто куда.
Это звучало грустно. Повинуясь порыву, Роберт сказал:
— Поедемте со мной в Лондон. Хелен так обрадуется…
— Да, я знаю, она обрадуется, но стоит ли? Теперь Бен может вернуться в любой день. Ждать осталось недолго.
Она начала застегивать пальто. Синее пальто, черные чулки и резиновые сапоги — она была похожа на школьницу.
— От него есть какие-то вести? — спросил Роберт.
— От Бена? Вы шутите!
— Я начинаю сожалеть, что мы уговаривали его поехать в Америку.
— Почему же?
— Потому что это нечестно по отношению к вам.
— О Боже, я в порядке! — Она улыбнулась. — Поехали…
Ферма Стивенсов стояла на обширной вересковой пустоши, протянувшейся до самых прибрежных скал. Серая пустошь, поросшая вереском и лишайником, была похожа на огромный валун, впечатавшийся в землю; может, это и был обширный выход на поверхность гранита. Узкая дорога, которая ответвлялась от главной, пролегала между высокими каменными стенами, поверху которых росли кусты боярышника и ежевики. Машина тряслась и подпрыгивала на неровной дороге. Проехали по мостику, за ним стоял первый коттедж. Стадо белых гусей бросилось врассыпную; но вот и ферма, и заголосил молодой петушок.
Роберт остановил машину и выключил зажигание. Ветер стихал, дождь будто загустел и превратился в туман, серый, как дым. Ферма жила своей жизнью: мычали коровы, кудахтали куры, где-то вдали тарахтел трактор.
— И как же я отыщу этого парня?
— Он живет на сеновале над амбаром… поднимитесь к нему по каменным ступенькам.
Каменные ступеньки были оккупированы несколькими мокрыми курицами, склевывавшими там остатки зерна, и скучающим полосатым котом. Под нижней ступенькой рылась в грязи свинья. Сильно пахло навозом. Роберт вздохнул.
— Я должен это сделать. Во имя искусства. — Он отворил дверцу и выбрался из машины. — А вы не хотите пойти? — повернулся он к Эмме.
— Думаю, мне лучше не вмешиваться.
— Постараюсь не задерживаться.
Она смотрела, как он пробирается по раскисшему двору, вот поддал ногой свинье, чтобы она посторонилась, осторожно поднялся по ступенькам. Постучал в дверь, и когда ответа не последовало, отворил ее и ступил внутрь. Дверь за ним захлопнулась. Почти тут же отворилась другая дверь, на сей раз фермерского дома, и на крыльце появилась хозяйка — в сапогах и плаще по самые щиколотки, в черной зюйдвестке. В руке у нее была массивная палка, и она пошла по тропинке, чуть склонив голову и вглядываясь в пелену дождя, вероятно, чтобы узнать, что это за машина подъехала.
Эмма опустила стекло.
— Здравствуйте, миссис Стивенс! Это я.
— Кто — я?
— Эмма Литтон.
Миссис Стивенс радостно заохала, шлепнула себя по бокам, прижала руку к сердцу.
— Эмма! Вот нежданная радость! Я тебя век не видела! Что ты тут делаешь?
— Приехала со знакомым, который хочет повидать Пэта Фарнаби. Он к нему поднялся.
— Твой отец приехал?
— Нет, все еще в Америке.
— И ты одна?
— Одна. Как Эрни? — Эрни был мистером Стивенсом.
— Прекрасно, только вот сегодня пришлось ему отправиться к зубному, что-то не в порядке с протезом. Так больно, что он еле терпит. Потому я и иду за коровами.
Эмма, не раздумывая, сказала:
— Я пойду с вами.
— Ну что ты, в такую-то мокроту.
— Я в сапогах… к тому же это хорошая прогулка.
И к тому же ей нравилась миссис Стивенс — женщина, которая не унывала ни при каких обстоятельствах. Они перешли по ступенькам через ограду и зашагали по размокшему полю.
— Ты ведь была за границей, да? — сказала миссис Стивенс. — Ну конечно. Дома тебя не было. Жаль, что твой папа все время куда-то уезжает. Да только что тут поделаешь; думаю, такой уж он человек…
Интервью с Пэтом Фарнаби оказалось, мягко говоря, нелегким делом. Это был молодой человек с копной рыжих волос и такой же рыжей бородой, очень бледный — как видно, он плохо питался. Глаза у него были зеленые и настороженные, как у голодного кота, и, похоже, он давно не мылся. И вокруг было грязно, но это Роберт предвидел и на его жилище не обращал никакого внимания.
Чего он не ожидал, так это враждебности. Пэт Фарнаби, когда работал, не любил, чтобы к нему без приглашения и без предупреждения являлись незнакомые люди. Роберт извинился и объяснил, что он пришел по делу, после чего молодой человек прямо спросил, что Роберт хочет ему продать.
Подавив раздражение, Роберт переменил тактику. Несколько церемонно он протянул Пэту визитную карточку Маркуса Бернстайна.
— Мистер Бернстайн просил меня приехать сюда, познакомиться с вами и, по возможности, посмотреть ваши работы, узнать ваши планы.
— У меня нет никаких планов, — сказал художник. — Я никогда не строю планов. — До визитки он даже не дотронулся, как будто она таила заразу, поэтому Роберт был вынужден положить ее на угол стола, на котором что-то валялось.
— Я видел вашу картину в галерее Порткерриса, но там висит только одна ваша работа.
— Ну и что?
Роберт кашлянул. Маркус был куда опытнее в таких делах и никогда не терял спокойствия. Но такое терпение вырабатывается не сразу, его же собственное быстро ускользало, как смазанная маслом веревка из руки. Он покрепче за нее ухватился.
— Я хотел бы посмотреть еще какие-то ваши работы.
Светлые глаза Пэта Фарнаби сузились.
— Как вы меня нашли? — спросил он таким голосом, будто был преступником и его зацапали.
— Ваш адрес мне дали в галерее, а сюда привезла меня Эмма Литтон. Быть может, вы знаете Эмму.
— Видел ее в городе.
Разговор не шел. Минуту-другую оба молчали. Роберт окинул взглядом убогую мастерскую. Одни лишь удручающие знаки человеческого обитания: кровать словно разворошенное птичье гнездо, грязная сковорода, в тазу мокнут грубые носки, открытая банка бобов, крышка с зазубренным обрезом торчит вверх. И при этом много холстов: уставлены в стеллаже, прислонены к стенам, к стульям. Какие там таятся сокровища? Он непременно должен все посмотреть! Ужасно вдруг разволновавшись, Роберт перевел глаза на Пэта и встретил его холодный пристальный взгляд.
— Мистер Фарнаби, времени у меня не так много… — мягко сказал Роберт.
Поставленный перед выбором, Пэт Фарнаби дрогнул. Он уже не выглядел столь уверенным. Гордость и грубость были его единственной защитой против ненадежного, падкого на всяческие ухищрения мира. Он поскреб голову, нахмурился, изобразил на лице некоторое сожаление, как бы покоряясь судьбе, и наконец шагнул, поднял один из холстов и повернул его лицом к свету.
— Ну вот это, — неуверенно сказал он, отошел и встал рядом с Робертом. Тут Роберт вынул из кармана запечатанную пачку сигарет и протянул ее юноше. В последовавшей затем тишине Пэт Фарнаби осторожно снял целлофановую обертку, вытянул сигарету, прикурил и затем, вороватыми движениями человека, который не хочет, чтобы видели, что он делает, сунул пачку в карман своих брюк.
Часом позже Роберт возвратился к машине. Эмма увидела, как он спустился по ступенькам амбара и начал прокладывать себе путь через двор. Она наклонилась, чтобы открыть ему дверцу, и, когда он сел рядом с ней, спросила:
— Как успехи?
— По-моему, все хорошо. — В голосе его звучала некоторая осторожность, но он был явно взволнован.
— Он показал вам работы?
— Почти все.
— И это заслуживает внимания?
— Мне кажется, да. Быть может, мы стоим перед необычайным открытием, но у него там все в таком хаосе, что трудно разобраться по-настоящему. Все картины без рам, никакой последовательности…
— Я была права или нет — он правда чокнутый?
— Сумасшедший, — сказал Роберт. И усмехнулся: — Но гениальный сумасшедший.
Он вырулил со двора и, что-то тихонько насвистывая сквозь зубы, повел машину по проулку к главной дороге. Доволен собой, сказала себе Эмма, хотя и возбужден, но, видимо, действовал удачно.
— Теперь вы хотите переговорить с Маркусом, — сказала Эмма.
— Я обещал ему сразу же позвонить. — Роберт отодвинул манжету и взглянул на часы. — Четверть седьмого. Он сказал, что подождет в галерее до семи, потом пойдет домой.
— Если хотите, можете высадить меня на перекрестке, я дойду пешком.
— Но зачем мне вас высаживать?
— У меня же нет телефона, а вам надо успеть доехать до отеля.
Он улыбнулся.
— Ну уж такой-то срочности нет. И кстати, если бы не вы, я, вероятно, еще до сих пор разыскивал бы Пэта Фарнаби. Самое меньшее, чем я могу вас отблагодарить, это доставить вас домой.
Они уже ехали через пустошь, высоко над морем. Ветер заметно ослабел, теперь он повернул на запад, и казалось, небо впереди вот-вот раскроется, там появились голубые просветы, с каждой минутой они становились все больше и больше, и вот уже протянулись бледные солнечные полосы. Эмма сказала: «Вечер обещает быть чудесным», — и, сказав это, поняла, что ей вовсе не хочется, чтобы Роберт поехал в отель и оставил ее одну. Он так неожиданно ворвался в серый, унылый день, наполнил его смыслом, делом, она вдруг стала нужна, и ей не хотелось, чтобы все это кончилось. Она спросила:
— Когда вы намерены возвращаться в Лондон?
— Завтра утром. В воскресенье. В понедельник утром должен быть в галерее. Отсутствовал целый уик-энд.
Значит, у него остался только этот вечер. Она представила, как он звонит Маркусу с тумбочки возле своей кровати. Затем принимает душ, быть может, выпьет чего-нибудь и пойдет ужинать. В субботние вечера в «Замке» после ужина устраиваются танцы: оркестранты в белых пиджаках, освобождается площадка для танцев. Бен считал эти увеселения невыносимо скучными и манерными, и Эмма, которая безоглядно разделяла его мнение о чем бы то ни было, привыкла относиться к местным субботним танцам так же скептически, но сейчас ей захотелось послать Бена с его скепсисом ко всем чертям. Ей захотелось посидеть за столиком, покрытым накрахмаленной скатертью, с лампочкой под розовым абажуром, послушать прошлогодние хиты, поучаствовать в привычном ритуале выбора вин.
Рядом вдруг заговорил Роберт, прервав ее мечтания.
— Когда ваш отец написал картину, где вы на ослике?
— Почему вы спрашиваете об этом?
— Просто думал о ней. Она очаровательна. У вас там такой серьезный и важный вид.
— Я такой себя и ощущала: серьезной и важной. Мне было шесть лет, и это единственная картина, где присутствую я. Он меня написал только один-единственный раз. Ослика звали Моки. Он возил нас на берег на пикники, с корзинами с едой и прочим.
— Вы жили в коттедже?
— Не всегда. Только с тех пор, как Бен женился на Эстер. До этого мы останавливались либо в пансионах, либо у друзей. Иной раз располагались прямо в мастерской. Очень было весело. Но Эстер сказала, что у нее нет никакого желания вести цыганский образ жизни, купила коттеджи и перестроила их.
— Хорошее сделала дело.
— Да, она умная. Но Бен никогда коттедж своим домом не считал. Его домом была мастерская, и когда он оказывается в Порткеррисе, он проводит в коттедже как можно меньше времени. Я думаю, коттедж ассоциируется у него с Эстер, и это его угнетает. Он, наверное, всегда смутно опасается, что она вдруг войдет и скажет, что он куда-то опоздал, или наследил на ковре, или положил тюбик с краской на диванную подушку…
— Похоже, творчеству противопоказан порядок.
Эмма рассмеялась.
— Вы полагаете, что когда вы с Маркусом сделаете Пэта Фарнаби богатым и знаменитым, он предпочтет по-прежнему сидеть на насесте вместе с курами миссис Стивенс?
— Это как знать. Поживем — увидим. Но если он все же приедет в Лондон, то, без сомнения, кому-то придется хорошенько его отмыть и вычесать вековую грязь из его кошмарной бороды. И все же… — Роберт с наслаждением откинулся на спинку сиденья, — …все же это будет того стоить.
Они перевалили через вершину холма и поехали вниз по длинной дороге, ведущей в Порткеррис. В спокойном вечернем свете море светилось прозрачной голубизной, как крылья бабочки; отлив кончился, и залив венчала арка чисто вымытого песка. После дождя все вокруг сверкало свежестью — и вересковые поляны, и поля, мимо которых они ехали, и узкие улочки Порткерриса. Эмма смотрела на распахнутые навстречу свежему вечернему воздуху окна, вдыхала пьянящий аромат роз и сирени, плывущий с крошечных, с почтовую марку, садиков.
Доносились и другие запахи: вечерние субботние запахи жарящейся рыбы и прочей снеди. По мостовой прогуливались принарядившиеся горожане, парни и девушки, рука в руке, направлялись в кино или в маленькие кафе, которые здесь, в районе порта, то и дело попадались на глаза.
Остановившись на перекрестке по знаку постового полисмена, Роберт смотрел на юные парочки.
— Эмма, а что делают в Порткеррисе молодые влюбленные в субботние вечера?
— Смотря какая погода.
Постовой полисмен показал, что можно ехать.
— И что же предпримем мы? — спросил Роберт.
— Мы?
— Ну да. Вы и я. Могу я пригласить вас поужинать?
На какой-то миг у Эммы мелькнула мысль, что она мечтала вслух…
— Э-э… я… вы не должны чувствовать себя обязанным…
— Я и не чувствую себя обязанным. Я хочу с вами поужинать. Мне это будет приятно. Так куда мы пойдем? Ко мне в отель? Или вы его просто не переносите?
— Нет, почему же…
— Может быть, у вас тут есть какой-нибудь веселый итальянский ресторанчик, который вам нравится больше?
— В Порткеррисе нет веселых итальянских ресторанчиков.
— Боюсь, и правда, нет. Так, значит, будут пальмы в кадках и центральное отопление?
— И будет джаз-банд, — сказала Эмма, посчитав, что должна предупредить его. — По субботам играет оркестр. И люди танцуют.
— Вы говорите так, как будто это что-то неприличное.
— Я подумала, что вам, быть может, не нравятся такие развлечения. Бену они не нравились.
— Нет, почему же! Это может быть очень весело, если у тебя приятный партнер.
— О партнерах я как-то не думала.
Роберт рассмеялся и снова взглянул на часы.
— Половина седьмого. Я отвезу вас домой, потом поеду в отель и поговорю с Маркусом и затем заеду за вами. В половине восьмого, хорошо?
— А я угощу вас замечательным виски, — сказала Эмма. — Бену кто-то десять лет назад подарил бутылку «Дядюшки Ремуса» — натуральное ржаное виски, и она до сих пор стоит неоткупоренная. Я уже давно мечтаю его попробовать.
Однако Роберт энтузиазма не проявил.
— Я, скорее, предпочту мартини, — сказал он.
В отеле он забрал свой ключ и вместе с ним три сообщения.
— Когда вы их получили?
— Время отмечено, сэр. В три сорок пять, в пять часов и в половине шестого. Звонил из Лондона мистер Бернстайн. Он просил позвонить ему сразу же, как вы придете.
— Я как раз и собирался это сделать. Спасибо.
Роберт нахмурился: Маркусу такое нетерпение было несвойственно. Он поднялся в номер. Эти звонки его обеспокоили. Может быть, до Маркуса дошли слухи, что за молодым художником охотится другая галерея. А может, по зрелом размышлении, он решил отказаться от этой затеи.
В его номере шторы были задернуты, постель убрана, камин включен. Он сел на кровать, взял трубку и заказал телефон галереи, затем достал из кармана три сообщения и сложил стопкой на тумбочке. «М-р Бернстайн просит вас позвонить. Звонил м-р Бернстайн, позвонит позднее. М-р Бернстайн…»
— Кент 3778. Галерея Бернстайна.
— Маркус…
— Слава Богу, Роберт, наконец-то! Ты получил мои сообщения?
— Целых три. Но я ведь обещал, что позвоню насчет Фарнаби.
— Речь не о Фарнаби. Все куда важнее. Речь о Бене Литтоне.
Это платье она увидела в Париже, жутко дорогое, но ей ужасно захотелось его купить, и она купила. Черное, без рукавов, очень простое и элегантное. «Но когда же ты наденешь такое платье?» — спросила мадам Дюпре, и Эмма, наслаждаясь роскошной покупкой, ответила: «Когда-нибудь. В какой-то особенный вечер».
До сегодняшнего дня такого случая не представилось. И вот теперь, собрав в пучок волосы на макушке, с жемчужинками в ушах, Эмма осторожно, через голову, натянула черное платье, застегнула молнию и узкий ремешок. Отражение в зеркале подтвердило, что все те тысячи франков были потрачены не зря.
Когда пришел Роберт, она была на кухне, выщелкивала из формочки кубики льда для мартини, который она обещала приготовить. Она услышала, как подъехала машина, хлопнула дверца, отворилась и захлопнулась калитка и его шаги вниз по ступенькам. Ссыпав ледяные кубики в стеклянную миску, она пошла открыть ему дверь. И увидела, что хмурый день обратился в чудесную прозрачную ночь, сапфировое небо было заткано звездами.
— Какая дивная ночь! — удивленно воскликнула она.
— Правда, изумительная? И это после такого ветра и дождя. Кажется, что ты не в Порткеррисе, а очутился вдруг под южным небом. — Роберт вошел в дом. — И даже луна поднимается над морем, чтобы довершить иллюзию. Не хватает только гитары, тенора и «Санта Лючии».
— Может, услышим и тенора.
Он переоделся в темно-серый костюм, накрахмаленную сорочку с безупречным воротничком, из-под рукавов выглядывали сверкающие белизной манжеты с золотыми запонками, его рыжевато-каштановые волосы были гладко причесаны.
— Вы по-прежнему склоняетесь к мартини? Я все приготовила, сейчас принесу лед. — Эмма вернулась на кухню и оттуда крикнула: — Джин, мартини и лимон на столе. Ах, вам понадобится нож — резать лимон.
Она открыла ящик шкафчика, отыскала острый нож и понесла его и миску со льдом в гостиную.
— Какая жалость, что нет Бена. Он обожает мартини, только никогда не помнит точные пропорции и вечно перебарщивает с лимоном…
Роберт никак на это не отозвался. Эмма обратила внимание, что он держится несколько скованно: не занялся приготовлением мартини, даже не закурил сигарету. Это было странно, обычно он держался очень свободно и просто. Теперь же в нем чувствовалась какая-то напряженность, и у Эммы упало сердце: неужели он уже сожалеет о своем приглашении?
Она поставила лимон возле пустых бокалов, сказала себе, что зря она что-то придумывает, и улыбнулась ему.
— Что еще понадобится?
— Абсолютно ничего, — сказал Роберт и засунул руки в карманы.
Похоже, он и не собирался готовить мартини. В очаге раскололось надвое горящее полено, взметнув вверх сноп искр. Может быть, его расстроил телефонный разговор?
— Вы говорили с Маркусом?
— Да, говорил. Но, вообще-то, это он весь день старался мне дозвониться.
— Ну да, вы же уезжали. Обрадовался, когда вы рассказали ему о Пэте Фарнаби?
— Он дозванивался не по поводу Фарнаби…
— Не о Фарнаби? — Она вдруг испугалась. — Какие-то плохие новости?
— Нет-нет, но, может быть, для вас неприятные. Это касается вашего отца. Понимаете, он сегодня утром звонил Маркусу из Штатов. Он попросил Маркуса сказать вам, что вчера, в Куинстауне, они с Мелиссой Райан поженились.
Эмма вдруг осознала, что все еще держит в руке нож, очень острый, и может порезаться, и очень осторожно положила его рядом с лимоном…
Поженились. Это слово вдруг вызвало в ее воображении комичную картину свадьбы: Бен с белым цветком в петлице своего обвислого вельветового пиджака и Мелисса Райан в розовом шерстяном костюмчике, затуманенном белой фатой и конфетти, церковные колокола словно обезумели — разносят радостную весть по всей зеленой Виргинии, которую Эмма никогда не видела. Кошмар!
В сознание пробилось, что Роберт Морроу все еще что-то говорит. Ровным спокойным голосом.
— …Маркус почему-то чувствует себя виноватым и ругает себя. Потому, что ему казалось, что идея о закрытом просмотре — хорошая идея, и потому, что он был с ними в Куинсленде — он все время видел их вместе, но ему и в голову не приходило, что такое может случиться.
Эмма вспомнила описание Маркуса прекрасного дома, увидела Бена в золотой клетке — расхаживающего из угла в угол тигра, чьи творческие импульсы притушила роскошь, и поняла, что недооценила Мелиссу Райан. Она решила, что Бен не станет прилагать особенных усилий, чтобы ее завоевать. Она не предугадала, сколь желанной окажется для него эта женщина.
Эммой вдруг овладел гнев.
— Он не должен был снова ехать в Америку! Не было в этом никакой надобности. Он хотел остаться один и рисовать.
— Эмма, никто его не заставлял.
— Эта женитьба ненадолго. Бена хватит на шесть месяцев, не больше, потом он найдет себе другую женщину. Боюсь, Мелисса Райан не станет исключением.
Роберт мягко возразил:
— Может быть, на сей раз все будет хорошо и они не расстанутся.
— Вы видели их в тот день вместе. Они глаз друг от друга не отводили. Будь она старой и уродливой, ничто бы не оторвало его от Порткерриса.
— Но она не старая и не уродливая. Она очень красивая, образованная и очень богатая. И если бы не появилась Мелисса Райан, очень скоро могла появиться какая-нибудь другая женщина. И вы знаете… — поспешно продолжил он, прежде чем Эмма его прервала, — вы так же хорошо, как и я, знаете, что это правда.
Эмма с горечью сказала:
— Но мы хотя бы прожили вместе дольше, а не всего лишь один месяц.
Роберт безнадежно покачал головой.
— Ах, Эмма, отпустите его.
Его тон разозлил ее.
— Он мой отец. Что плохого в том, что я хочу быть с ним?
— Он — не отец, не муж, не любовник, не друг. Он — художник. Как и тот одержимый маньяк, к которому мы ездили сегодня утром. У них нет времени ценить то, что ценим мы, и жить по нашим меркам. Все и всё другое — на втором месте.
— На втором месте? Я нисколько не возражала бы, пусть было бы второе, третье и даже четвертое место. Но я-то всегда оказываюсь в самом конце длинного списка приоритетов. Живопись, любовницы и бесконечное шатание по всему миру. Да и вы с Маркусом. Вы для него куда важнее, чем когда-либо была я.
— Вот и оставьте его в покое. Подумайте о чем-нибудь другом. Забудьте, выкиньте это из головы. Найдите себе работу.
— Я все это делала. Последние два года.
— Тогда поедемте завтра со мной в Лондон и поживите там с Маркусом и Хелен. Не будет Порткерриса, зато будет время привыкнуть к мысли о том, что Бен снова женат, будет время решить, чем вам самой заняться дальше.
— Может, я уже решила.
Что-то зарождалось в глубине сознания… Словно смотришь откуда-то из темноты зрительного зала, как выплывает на вращающейся сцене новая декорация. Старая исчезает из виду, и, когда она ушла совсем, на сцене медленно устанавливается новая. Совершенно другая. Другая комната. Другой вид. Из другого окна.
— Но я не хочу ехать в Лондон.
— А сегодняшний вечер?
Эмма нахмурилась. Она забыла.
— Сегодняшний вечер?
— Мы с вами ужинаем.
Она почувствовала — этого она не вынесет…
— Я, правда, не смогу…
— Вам станет легче…
— Нет, не станет. И у меня разболелась голова… — Это был предлог, она придумала и с удивлением поняла, что голова, и правда, болит. Кажется, начиналась мигрень, глазные яблоки словно за какие-то нити тянуло к затылку; от одной лишь мысли о еде, цыпленке с подливкой, мороженом к горлу подступала тошнота. — Я не смогу пойти. Не смогу.
Роберт мягко сказал: «Это не конец света», и старое, успокоительное клише переполнило чашу — Эмма не выдержала. Она, к ужасу своему, заплакала. Закрыла лицо ладонями, прижав кончики пальцев к пульсирующим вискам, стараясь остановиться, зная, что от слез ей будет только хуже, что боль ослепит ее, что ее начнет мутить…
Она услышала, как он произнес ее имя и, в два шага покрыв пространство между ними, обнял ее и прижал к себе, позволив ей обливать слезами безупречные серые лацканы его выходного костюма. Эмма не отстранилась, она стояла неподвижно, отдавшись своему горю, напряженная, застывшая, ненавидя его за то, что он сделал с ней.
