Леон в страшном волнении рухнул в кресло и закрыл лицо руками.

– Значит, вы намерены потребовать от меня чего-то ужасного? – спросил он. Графиня удивленно вскинула брови, будто то была пустячная болтовня о предметах самых ничтожных. Потом улыбнулась.

– Бедняжка! – сказала она. – Совсем впал в детство!

– Вы не знаете меня, Мальвуа, – сказала она с добродушной фамильярностью, – да и не узнаете никогда, тем более у меня нет ни потребности, ни желания, чтобы меня знали. Я была честолюбива, возможно, остаюсь такою и сейчас. Но моя цель ясна, и жребий брошен. Ни друзья, ни враги не в силах ничего тут изменить. В данный миг мои виды просты и столь наивны, что не удивлюсь, коль вы усомнитесь – ведь это так на меня не похоже. Итак, моя цель – спасти двух моих товарищей и бывших любовников, если угодно, отомстив при этом кое-кому за нанесенные обиды. Ко мне, капитан Буридан! – внезапно заговорила она с почти зловещей веселостью тем распевным речитативом, каким некогда произносили театральные монологи. – Я все та же Маргарита Бургундская, королева! И, о Ваше Величество! Во вторник в «Нельской башне» будет праздник! Но не бойтесь (она снова изменила голос): слава Богу, под окнами усадьбы де Клар Сена не протекает, а ручей на улице Гренель не так глубок, чтобы унести горы трупов. Все приличия будут соблюдены, вот вам наше королевское слово!

Взмахнув рукой, изящной и до того белой, что в полутьме кабинета она, казалось, излучает свет, Маргарита откинулась на спинку кресла. Глядя на нее, Леон испытывал непонятный, почти суеверный ужас, смешанный с трепетной надеждой. Эта игра, эта насмешка, эта театральная декламация невольно возвращали его к далеким дням, когда та, что сидела сейчас перед ним, пользовалась шумной славою в слободе разнузданных утех и как никто умела показать сквозь рубище роскошь цветущей юности. Он невольно пытался разглядеть Маргариту Бургундскую с бульвара Монпарнас, но то была не она. Жесткие линии великолепного изваяния смягчились и округлились; может быть, виной тому был тусклый свет горевшей в кабинете лампы? Но лицо Маргариты, некогда румяное, стало бледнее и отдавало в слоновую кость, хотя волосы остались столь же густы и казались даже чересчур пышными для исхудавшего и, с позволения сказать, как бы заново вылепленного лица с чертами более утонченными и чарующими.

То ли из-за обманчивого сумеречного освещения, в котором глазу порой мерещится невесть что, то ли из-за болезненного состояния, словно усыпившего рассудок Леона, однако в обрамлении темных волос ему виделось лицо девушки с тонкими, почти детскими чертами. Лишь устремленный на него из-под ресниц пронзительный взгляд Маргариты отгонял могучее наваждение и возвращал Леона к яви.

– Вы помолодели, – сказал он, – а я меж тем состарился.

– Пусть будет так, – ответила она с довольной кокетливой улыбкой двадцатилетней девушки. – Ну как, проснулись наконец, милый мой Леон? Вы мне польстили и тем доказали, что еще не утратили способность мыслить. Да, я и вправду помолодела. А теперь, господин Мальвуа, самое время поговорить.

Последние слова были произнесены очень серьезно и даже строго.

Тонким, белоснежным пальцем она указала на записки, которые Леон при ее появлении убрал в конверт.

– Что это? – спросила она.

– Приглашение на… – начал Леон.

– Нет-нет, эти записи… Ну хорошо, можете не отвечать. Я издали разглядела два-три имени. Я прекрасно знаю, что это такое. Вы потрудились на славу. Уверена, вы могли бы рассказать древнюю и новую историю де Кларов со времен Иакова Второго до наших дней. Слов нет, история порой неприглядная, и не поручусь, что добрый герцог, приятель Людовика Восемнадцатого, отправился прямиком в рай. А бессмертная старуха монашка из монастыря Бон Секур – сплошное умиление, но мало ли что было на ее совести… Кто бы мог подумать, что она на старости лет превратится в такую затворницу! А наша Нита – ну не прелесть ли! Ей хватило ума понять и полюбить меня, но ее против меня настроили, это очень досадно. Что до этой мадонны из провинциального Но-Фаба, герцогини Терезы, у меня на ее счет свои соображения. Невозможно поверить в столь безграничную дурость. Герцогиня Тереза в лачуге на улице Святой Маргариты, имея бриллиантов на двадцать тысяч франков, скрывает от своего взрослого сына имя его отца… Уж больно отдает бездарным романом, вам не кажется?

Леон не поспевал за сложными поворотами ее мысли; тем не менее, он ответил:

– Именно потому я и поверил.

– Прекрасно, – сказала графиня, – наконец что-то проясняется. Я и сама, может быть, из-за этого поверила; но не могу ж я целый день верить в одно и то же. Я начинаю сомневаться. В этом скверном романе намешано чересчур много правдоподобного, да слишком бойко его толкуют. Вам не кажется, что эта добрая женщина после всего, что произошло, просто не могла сохранить безграничную веру в добросовестность своего знаменитого деверя? Этот-то всех перехитрил: помер в своей постели, документы под подушкой, денег полны сундуки…

– Но его дочь! – прошептал Леон.

– Вот оно что! Всего не предусмотришь. Опекунами его дочери стали Маргарита Садула и Кретьен Жулу, дурак! Вы сейчас способны рассуждать здраво, господин Мальвуа?

– Полагаю, вполне, сударыня.

– Тем лучше для вас. Сейчас проверим.

Она решительно уперлась ногами в пол и придвинула свое кресло вплотную к столу.

– В каком ящике у вас пистолеты? – спросила она, вперившись в лицо нотариуса.

Тот натянуто улыбнулся и сказал:

– У меня сестра.

– Взрослый ребенок! – с жаром сказала она. – Так вы думали об этом? Наложить на себя руки! Слава Богу, пришла я. Я уже сказала, что пришла к вам, как к товарищу, а я довольно пожила в окружении товарищей и знаю цену этому слову. Не вздумайте прикасаться к пистолету, слышите? Можете сделать это лишь в единственном случае: если долг настоящего мужчины потребует устранить соперника на дуэли!

Леон поднял глаза и вопросительно посмотрел на нее. Она снова улыбнулась и сказала совсем легко:

– Мало ли, как сложатся обстоятельства, все может быть. В любом случае, вам судить и решать, как поступать.

Она облокотилась на угол стола, и густые темные локоны легли на ее зарумянившиеся щеки.

– Вы много учились, – снова заговорила она, – но не знаете ничего, кроме всем известной и никому не нужной истории из учебника. Вы похожи на прилежного студента, который бойко отвечает любой предмет в университете, но спотыкается и падает при первом же самостоятельном шаге в жизни, выйдя из Сорбонны с ворохом всевозможных дипломов и степеней. Помните эти путаные и бестолковые страницы нудной «Истории» Ролена, где говорится о глупостях преемников Александра Великого? Так вот, господин Лекок был Александром своего дела, послабее полковника, но очень силен. Я знавала обоих и могу судить. С тех пор как их не стало, созданная ими обширная сеть хиреет. Пришло время правления бездарных и тщеславных лейтенантов; видите, я вполне откровенна. Я и сама принадлежала к этому обществу во времена Лекока. Сейчас я отставной член Черных Мантий. И не благодарите меня за доверие, я ничем не рискую. Вздумай вы повторять подобную чепуху завтра утром, вечером очнетесь в желтом доме.

– Вы не сказали мне ничего нового, – тихо проговорил Леон.

– Вот как! – весело вскричала Маргарита, – выходит, вы – таки знаете кое-что из подлинной истории, так сказать, из «записок современников»? Вы заработали очко… Но берегитесь! На древе познания растут опасные плоды! Двух новых письмоводителей и странного слугу, стоящих на страже у дверей вашего Лувра, о мой бедный и якобы охраняемый король, возможно, приставили к вам потому, что вы слишком много выведали! Проверим – ка ваши знания. Вы знаете, каким образом ваш соперник, прекрасный Буридан с двадцатью тысячефранковыми билетами, получил удар кинжалом позади Люксембургского дворца?

– Знаю, – ответил Леон.

– Нет, не знаете, – возразила Маргарита, – коли вы, честный человек, держите во главе свой канцелярии одного из соучастников убийства.

– Летаннер! – воскликнул Леон. – Не может быть!

– Все может быть. Вот вы, законник, скажите: является ли участником преступления человек, игравший на шарманке под окном комнаты, где был убит Фуальд? У меня так до сих пор стоит в ушах голос Летаннера, горланившего в кабаре «Нельская башня»:

«Нальем! Глотнем! Споем! Допьем!»

Там была вся контора – вся, кроме вас…

– Из-за двадцати тысяч франков! – прошептал Леон.

– Ну нет! На мелкие дела Лекок не разменивался. Речь шла, к вашему сведению, о десятке миллионов.

– Значит, им уже было известно, что тот юноша – наследник де Клар?

– Господину Лекоку было известно все, что можно разузнать, выведать, разнюхать, угадать или раскопать.

– Выходит, убийца – господин Лекок? – начал Леон.

– Ну нет, – снова сказала Маргарита, – убийцей был Кретьен Жулу, граф де Бреу де Клар, нынешний опекун принцессы Эпстейн и мой муж.

Она произнесла это с самым невозмутимым видом.

– А как же вы? – пробормотал Леон. – Вы, Маргарита?..

– Я!.. – повторила она с дрожью в голосе.

Медленно и величаво выпрямилась она, некогда освистанная лицедейка. Кто б осмелился свистнуть в этот миг?! Придвинувшись еще ближе к столу, ее бледное лицо попало в сноп света, падавшего из-под абажура лампы. Глаза ее горели, губы дрожали.

– Я! – снова повторила она. – Пора б вам узнать обо мне правду, господин де Мальвуа. В тот вечер я стала любовницей господина Лекока и женой Жулу. Я – несчастная женщина, не палач, а жертва… Постойте, – оборвала она, заметив, как Леон порывается что-то сказать, – так вот, я жертва, поймите правильно, жертва страшная, как в трагедиях рока, потрясавших в древности целые народы, жертва с пылающим взором и увитым змеями челом, которая в последнем акте меняет имя и зовется Возмездием!

Теперь слушайте. Я лежала связанная, с кляпом во рту, на полу в моей гостиной. От меня выходил Ролан, мой возлюбленный. Да, я любила этого мальчика, гордого, как лев, и нежного, как женщина… Слушайте же, безумец, не пытайтесь ничего угадать, я рассказываю вам все как было, ничего не скрывая.

Он выходил от меня. Бог послал мне сей неповторимый час забвения, опьянения и всепрощения – первый и последний час, который мог бы озарить всю мою жизнь. Как я его любила, как он любил меня!

Потом пришли они: холодный господин Лекок, ни на шаг не отступавший от своего беспощадного плана, и пьяный от вина и ревности Жулу. Они очень грубо обошлись со мной, я отбивалась как могла. У Жулу до сих пор видны следы моих ногтей и зубов; Лекок носил эти следы до самой смерти.

Я защищала Ролана и пропустила их, только когда лишилась чувств.

Придя в себя, я услышала с одной стороны предсмертный крик, а с другой – звуки песни.

– Нальем! Глотнем! Споем! Допьем!

Жулу вернулся весь в крови Ролана. Господин Мальвуа, Лекок умер страшной смертью. Он бил меня, бил в самое сердце. Жулу тоже ударил меня и тоже умрет.

Она умолкла и поднесла к губам расшитый платок.

Леон сидел, огорошенный этим кротким рассказом, где правда и ложь были растерты в ступке и перемешаны столь искусно, что отделить их было невозможно.

– Вы полагаете, Господин Сердце и есть тот самый Ролан, сын герцогини Терезы? – спросил он после короткого молчания.

– Да, – ответила она, убирая носовой платочек, на котором остались глубокие отметины зубов. – По крайней мере, очень похоже. Но не все ли нам равно? Он станет герцогом де Клар, что в том дурного? Ваша сестра может стать герцогиней – если, конечно, не будет почем зря высовывать свою хорошенькую взбалмошную головку. Подумайте об этом.

– Сударыня, – возразил Леон, – мне пока ничего не известно о вашем замысле.

– Мой замысел – это мой замысел, – отрезала Маргарита. – Вам ни к чему его знать.

– Однако…

– Довольно! – перебила она его. – Со мной не спорят. Я предлагаю – вы соглашаетесь или отказываетесь. Только и всего.

Она встала; встал и Леон. Лицо его горело. Он хотел было заговорить, но она с улыбкой прижала к его губам руку, на которую уже начала натягивать перчатку.

– Не сердите меня, мэтр сумасброд, – сказала она с наигранной мрачной веселостью. – Я все же женщина, и, как у любой женщины, у меня есть нервы. Воспоминания разбудили во мне хищного зверя. Мои замыслы! Мало ли какие у меня замыслы! Замыслы у меня грандиозные, верные и касаются только меня. С этими мелкими пакостниками я порвала; они у меня в руках, как, впрочем, и вы, и многие другие. Господин Лекок, сам того не желая, оставил мне в наследство нечто, дающее огромную власть; ему оно досталось от полковника, от этой ходячей загадки. Пути Провидения неисповедимы, как говорят христиане, но почему бы Провидению, если оно есть, не избрать красивого, волевого человека вроде меня своей карающей и милующей десницею? Такая мысль мне льстит; у меня есть кое-какие слабости, и поскольку предмет моих устремлений отнюдь не вы, то тут я могу быть вполне беспристрастна.

Она, наконец, натянула перчатку.

– Поймите, от вас ничего не требуют. Однако странно было бы утопающему вдруг вопрошать своего спасителя, по какому праву он бросился в воду. Вы тонете, я – ваш спаситель. Возможно, с моей помощью вам будет куда легче доплыть до берега, чем вашему давнему сопернику Господину Сердце, Ролану де Клар, хотя с ним связаны дорогие мне лирические воспоминания. Ему будет сказано примерно то же, что и вам, напрямик и без утайки. Ибо, сказать по чести, мои отношения с властями таковы, что обеспечивают мне полную безопасность: я им полезна, мне ничто не грозит. Правда, сей несчастный Ролан обитал в какой-то норе и всю свою жизнь потратил на возвращение из загробного мира, так что он может воспротивиться… Кстати, не поручусь, что похищенные у вас бумаги не попали к нему. Представьте, каким всемогущим он возомнит себя! Как обнаглеет! Ведь у него в руках и права, и грамоты, их подтверждающие! Мне это совсем ни к чему, дорогой Мальвуа. Я не допущу, чтобы ему досталась победа в обход меня. Значит, придется немного подержать его голову под водой и прикинуть, помочь ему выбраться на берег или так и оставить… Вы все поняли?

– Признаюсь… – начал Леон, совершенно сбитый с толку.

– Не надо ни в чем признаваться! Все эти признания – сплошное вранье. Одно из двух: либо вы уразумели, что к чему, либо уразумеете, когда я уйду. Кстати, – небрежно бросила она, застегивая вторую перчатку, – к вам должен зайти мой муж… с Нитой. Они большие друзья. Ей угрожают какие-то непонятные и вполне театральные опасности. Если ее заставят вам сказать «я вас не люблю» или «я люблю Ролана», загляните сюда.

Она бросила на стол бумажник с гербом Стюартов-Фиц-Руа.

Леон смотрел на графиню вне себя от удивления.

– Разве когда-нибудь… – сказал он прерывающимся голосом, – разве принцесса Эпстейн говорила?..

– А вы загляните! – повторила Маргарита с многообещающей улыбкой. – Загляните! Ваш главный недостаток, мой бедненький Леон, уже не храбрость, как некогда. Куда что девалось? Даже больно видеть вас в столь прискорбном упадке. Загляните сюда, может, вспомните письма, которые посылали принцессе?

– О, безумные письма! – воскликнул Леон. – Думаю, не стоило их писать… Она, должно быть, лишь с презрением изорвала их.

Маргарита от души рассмеялась ему в лицо и повторила дважды:

– Загляните! Загляните! Этот бумажник – семейная реликвия. Он принадлежал сперва матери Ниты, потом Нитиной сестре, рано умершей. В подобных местах хранят лишь самое дорогое. Я заболталась, – спохватилась она, протягивая ему руку. – Нынче вечером надо переделать гору дел. Что-то еще я должна была вам сказать… Ах, да, до чего ж я рассеянная! Мои мэтры и повелители, которыми я, с Божьей помощью, верчу как хочу, поручили передать вам, что вернуть бумаги у вас потребуют в среду, на другой день после моего бала; отсрочкой вы обязаны мне. Причина проста; полагаю, в ночь со вторника на среду ваша участь будет окончательно решена: либо победите на моей стороне, либо будете раздавлены в одиночку. Теперь, кажется, все. Итак, до вторника, дорогой господин Мальвуа. Приходите вместе с вашей очаровательной сестрой… и не забудьте заглянуть в бумажник, весьма рекомендую!

С этими словами она весело кивнула ему и вышла.

Оставшись один, Леон с лихорадочной поспешностью открыл бумажник.

Он еще не вполне осознал ошеломляющий смысл сказанного.

Бумажник принадлежал Ните, сомнения быть не могло. В нем хранились всевозможные милые девичьему сердцу безделицы: адреса модных лавок, бальные записочки – кому обещан был контрданс. По-видимому, дневничок не просто принадлежал Ните – она с ним не расставалась: две-три шутки записаны вчера вечером, там же рукою Ниты следующие пять слов: «Леон хочет со мной повидаться».

Как забилось сердце Леона! Но что он испытал, когда расстегнул боковой кармашек с тиснеными золотыми буквами «На память».

Там лежали пять писем, его, Леона, пять писем! Те самые, казавшиеся ему безумием!

Он пересчитал: пять. Напрягшись, Леон вспомнил: написать ей больше он не мог.

Листки пожелтели от времени и казались истертыми. Неужто их перечитывали?

Леон стиснул обеими руками готовую разорваться грудь.

Меж тем графиня дю Бреу де Клар с юношеским проворством садилась в свою коляску. Встреча омолодила ее, она чувствовала себя легче пуха и буквально порхала.

– На улицу Ришелье, к парикмахеру, – бросила она ждавшему приказаний лакею.

И коляска покатила, чуть колыша раскинувшееся на подушках стройное тело. Полосы света газовых фонарей и полосы тьмы поочередно пробегали по ее неподражаемо лукавым губам. Она всю дорогу улыбалась, хотя была одна, и никто не прочел того, что так красноречиво было написано на ее лице.

Она улыбалась.

Все с той же улыбкой она заказала знаменитому парикмахеру с улицы Ришелье белокурый длинноволосый парик строго определенного оттенка, оставив для образца легкий шелковистый локон в дивной эмалевой бонбоньерке, где конфет графиня не держала отродясь.

Для парикмахера она была не графиней, а просто дамой с улицы, ибо вместо адреса усадьбы де Клар сказала:

– Я сама заеду за париком, он мне нужен к понедельнику, во что бы то ни стало к понедельнику, ясно?

И, не переставая улыбаться, опять впорхнула в коляску, велев ехать к госпоже Бертран.

Госпожа Бертран была портниха, знаменитость еще большая, чем давешний парикмахер, и вполне заслужившая свою славу. В ее мастерской работа не прекращалась десять месяцев в году. У нее одевались графиня и принцесса Эпстейн. Графиня заранее заказала здесь костюм и теперь заехала посмотреть работу. Что могло быть естественнее? Изумительный наряд, вобравший, казалось, всю экстравагантность нынешних маскарадов. Костюм изображал Везувий. Представьте вулкан из шелка, кружев, бархата и рубинов, во всех подробностях и в самый момент извержения. Впечатление было ошеломляющее, хотелось бежать, лишь бы не оказаться в плену огненной лавы. Даже при Луи Филиппе люди проявляли немалую изобретательность.

Вулкан удался на славу. Осмотрев свой кратер, графиня пожелала взглянуть на костюм Ниты; опять-таки вполне естественное желание. На балу у де Клар Нита должна была появиться в костюме летнего облака. Не правда ли, дивная мысль? Госпожа Бертран создала сущий шедевр. Вид этого «летнего облака» навевал ощущение сладостных воспарений. Графиня оценила наряд по достоинству, все детали внимательно рассмотрела и затвердила назубок, как дети заучивают басни Лафонтена.

Все в точности запомнив, от госпожи Бертран графиня тотчас помчалась к другой прославленной портнихе, мадемуазель Валентине, не менее старательной, чьи мастерицы трудились десять с половиной месяцев в году. Игла госпожи Бертран создавала шедевры изящества; ножницы мадемуазель Валентины воплощали самые свежие веяния «шоссе д'Антен». Вот и вся разница.

Графиня заказала мадемуазель Валентине точную копию «летнего облака» Ниты. Портниха с карандашом в руке выслушала подробное описание костюма, где не была упущена ни одна оборка, лента, складка, и поклялась, что «летнее облако» всенепременно будет готово во вторник утром.

А графиня, все еще улыбаясь, снова удобно откинулась на мягкие подушки экипажа.

– Улица Мон-Табор, пять! – приказала она.

В доме номер пять по улице Мон-Табор жил виконт Аннибал Джожа, маркиз Палланте, наш неаполитанец из слоновой кости и черного дерева, так восторгавшийся картинами Господина Сердце.