Нынешний век – век превращений, и мы ничуть не рассчитываем поразить читателя, сообщив, что девка из Латинского квартала обернулась графинею. Тем более что в этой девке из Латинского квартала было немало от графини.

Слава Богу, все мы такого насмотрелись: мир меняется прямо на глазах! Не успели расстаться с бедолагой, одолжившим денег на веревку и мыло, как глядь! – он уже богач, владелец двадцати миллионов и царит в светских салонах, куда прежде его допустили б разве что разносить пунш да мороженое тем, кто сегодня готов лобызать подошвы его августейших сапог. Дело самое житейское и волнует разве что того смельчака, что смиренно зарабатывал себе кусок хлеба, крича во весь голос: «Да здравствует Лига!», а нынче плотно завтракает, обедает и ужинает, и все после того, как в один прекрасный день язык у него раздвоился и выкрикнул: «Да здравствует король!»

Таков наш век. Грязные задворки в одно прекрасное утро превратились в бульвары. Все здесь дышит благополучием, ничто не напоминает о нищете. А если какой брюзга напомнит – над ним посмеются, и с полным правом. И то сказать – разумно ли упрекать полный света и воздуха бульвар за то, что он потеснил вонючие переулки?

Таков наш век. Маргарита Садула, графиня дю Бреу де Клар, являла собою исключение лишь в том, что как две капли воды походила на настоящую графиню.

Ибо для выскочек, детей случая, есть своя кара, и всемогущий век не в силах ничего тут поделать. Все они несут клеймо своего прошлого, и свет, балуя их, не перестает посмеиваться.

А вот у Маргариты такого клейма не было, и графиня из нее вышла безупречная. Хотите знать, почему? Скажу: она попросту не страдала излишком усердия, который Талейран назвал самой неизлечимой и губительной болезнью выскочек любого пола и достатка.

Уж больно они прилежны, и все слушаются внутреннего голоса, который нашептывает: большой Жан, маловато же в тебе герцогского! И тогда герцогское начинает бить из Жана через край, что еще хуже!

Сии жалкие победители суетятся, пыжатся, из кожи вон лезут и тонут – потому как барахтаются, вместо того чтоб спокойно лежать на воде. Усердие, подобно нечистой совести, не дает им покоя. Они бегут там, где нужно идти шагом, и одышка выдает их. Я знаю человека, похожего на Мидаса, в том числе ушами: он тоже хотел, чтоб в доме его все было из золота. А одна… дочь Венеры и мартовского кота, разбогатевшая благодаря деяниям, кои не принято описывать на бумаге, облагороженная Меркурием, возжелала, чтобы на конюшне у нее служил виконт! Настоящий виконт – в конюхах!

Виконт нашелся; теперь он ее лупит.

Когда графиня дю Бреу де Клар вошла в кабинет мэтра де Мальвуа, Леон сидел все там же, за своим письменным столом. В нескольких шагах от него стояла Роза. Оба имели вид крайне взволнованный.

Графиня же не волновалась ничуть. Величаво и уверенно переступая порог кабинета, она выглядела невозмутимо спокойной. Леон поднялся ей навстречу. Роза не двинулась с места.

Графиня почти не постарела в обычном смысле слова. Глядя на нее даже при свете дня, вы сказали бы, что годы не оставили разрушительных следов на ее прекрасном лице. То была прежняя красавица Маргарита, но красота ее стала иной, весь облик изменился.

Однако перемены эти были вовсе не те, каких можно было ожидать, зная ее в ранней юности.

Тогда, глядя на эту девушку, вы поручились бы, что талия ее с годами располнеет, а прелести сделаются чересчур пышны – извечный бич молодящихся натур. Говорят, полнота, маскируя и расправляя морщины, продлевает красоту. Да мало ли что говорят! Приберегите речи в защиту полноты для судебного процесса. Дело полноты у нас во Франции пока не выиграно, не то что в Турции. Пусть полнота и помогает сохранить цвет лица, зато прячет глаза, утяжеляет, угнетает и главное – старит. Усилие, поддерживающее корсет женщины, выдает ее возраст надежнее, чем болтливые выписки, собранные завистницами по метрическим книгам.

Даже очаровательной и остроумной даме, известной всему Парижу умением добывать неопровержимые доказательства возраста своих соперниц, пришлось бы утроить свои старания, пожелай она выяснить хоть что-то о Маргарите. Никто не знал, откуда та родом. Работа, которую должен быть проделать какой-нибудь несчастный, отыскивая без номера нужный дом на длиннющей улице Святого Гонория, стучась в каждую дверь, показалась бы детской забавой по сравнению с задачей просмотреть метрические книги всех околотков Франции. Да и во Франции ли родилась Маргарита? Горячность ее нрава обнаруживала явную примесь испанской крови. Испанской, а то и итальянской… Поди-ка, сыщи концы!

Словом, за минувшие годы грозившая Маргарите дебелость так и не наступила. Худоба, напасть столь же отвратительная, тоже миновала ее. Впрочем, вопреки ожиданиям, она казалась более склонна к стройности, чем к полноте. Теперь она была не королевой театра, а просто графиней – только и всего.

Следует ли из того, что королева и графиня различаются по весу? В театре – да, безусловно. В театре королева должна либо весить столько-то пудов, либо умереть.

Вы сами хоть раз наблюдали такое? Лично я – неоднократно, и даже решил сделать о том доклад в Академии наук. Так, например, в предместье Сен-Жермен гораздо меньше тучных женщин, чем в предместье Сент-Оноре, в предместье Сент-Оноре их меньше, чем на шоссе д'Антен и на шоссе д'Антен меньше, чем в разных укромных уголках, куда удаляются почившие от трудов портнихи и торговки. У меня есть цифры, и весьма убедительные. Разница между улицей Сен-Дени и улицей Варенн достигает без малого 50 процентов! Грандиозно!

Хотя улица Варенн потребляет вчетверо больше сладостей, от которых, как известно, полнеют.

Так вот, Маргарита сохраняла ладность, свойственную юному возрасту; она была откровенно молода, хотя одевалась соответственно истинным своим годам, а не кажущимся. Можем честно назвать ее возраст: по нашим прикидкам – тридцать пять лет. А может, и того поболее.

На первый взгляд вы дали бы ей лет на десять меньше, а со спины, когда она легким шагом проходила по тенистым аллеям усадьбы де Клар, ее можно было принять за двадцатилетнюю.

Вернемся к ее туалету, который был на удивление прост: черное муаровое платье, накидка и шляпка из черного бархата. И никаких драгоценностей.

Это подчеркивало молодость. Так могла бы одеться Роза – но и пятидесятилетняя женщина тоже.

Графиня сделала несколько шагов по комнате, изобразив на лице чарующую улыбку; собой она владела превосходно.

– Господин Мальвуа, – сказала она, грациозно поклонившись Розе, – полагаю, вы меня ждали.

– Да, сударыня, – с поклоном ответил Леон и подвинул ей кресло.

– Мне уйти? – тихо спросила Роза.

– Отчего же? – возразила Маргарита прежде чем Леон успел что-либо сказать. – Дитя мое, наша дорогая Нита просила передать вам привет. Вы же очень дружны с ней, а мое дело как раз касается принцессы Эпстейн.

Она села. Леон посмотрел на сестру и своим взглядом, казалось, выразил несогласие с мнением графини.

– Видите ли, мадемуазель Роза, – снова заговорила Маргарита, без всякого, казалось бы, сарказма, – добрейшая Фавье, приживалка Ниты, просит у вас извинения. Она немного знает английский, поэтому невольно подслушала ваш разговор с моей воспитанницей.

Лицо Розы залилось краской.

– Моя воспитанница не сможет встретиться с вами, как обещала, – сказала графиня и добавила, обращаясь к Леону: – Я хотела просить вас еще и от себя, господин де Мальвуа. Кажется, вы запретили своей сестре переступать порог дома де Клар.

Тут она запнулась и продолжала:

– Потому что… как там было по-английски… Потому что «вы знали меня в молодости».

– Роза, прошу вас, оставьте нас, – сказал Леон. Роза кивнула и тотчас направилась к двери. Маргарита кивнула ей в ответ и сказала:

– Не обижайтесь, дорогое дитя. Мы ждем вас во вторник на нашем скромном празднике. Я рассчитываю на ваше присутствие и обещаю испросить согласия вашего брата.

Роза не ответила.

Как только дверь за ней закрылась, Леон сказал:

– Прошу вас, сударыня, не вмешивать в это дело мою сестру.

– Какое дело? – спросила Маргарита.

Леон в бессильной ярости закусил губу. Вместо ответа он, в свою очередь, спросил:

– Что вам от меня нужно?

Маргарита ответила не сразу. Она устроилась поудобнее в креслах и, не глядя на Леона, небрежно расправила складки платья. Казалось, она размышляет.

Наконец она заговорила тем бесстрастным и на удивление красивым голосом, который мы с вами уже слышали когда-то на бульваре Монпарнас:

– Я тоже знавала вас в молодости, господин Мальвуа, и у меня не осталось о вас дурных воспоминаний.

Он открыл рот, порываясь что-то сказать, но она жестом остановила его и продолжала:

– Вы были благородным юношей и уже тогда упоминали о младшей сестре, отданной на воспитание в монастырь. Она удерживала вас от трех четвертей безрассудств, которые вы могли совершить в этом возрасте. Вышло так, что вы превратились в печального, слабого, прежде срока состарившегося человека.

– Сударыня, – сказал Леон, – вы искали встречи, чтобы поговорить обо мне?

– Не только, господин Мальвуа, – ответила Маргарита, – но прежде всего о вас.

– Могу ли я узнать, чем вызван… – начал было Леон с горькой усмешкой.

Она обратила на него бархатный взгляд больших глаз и перебила:

– Мой бедный друг, мне жаль вас, не серчайте, – добавила она уже ласковей, – я не хотела вас оскорбить. Правда, вы обошлись со мной, как с врагом, но поражение ваше столь сокрушительно, что грех на вас обижаться.

– А вы, сударыня, одержали победу, – побелевшими губами прошептал Леон.

Маргарита грустно улыбнулась.

– Ничего вы не знаете, – сказала она, – и даже не догадываетесь. Ваши глаза будто нарочно сделаны, чтоб ничего не видеть, как у языческих истуканов, о которых говорит псалмопевец, а уши – чтобы не слышать. Повторяю, мне вас жаль, господин Мальвуа, причем не так из-за ваших неудач, как из-за вашей полной слепоты.

– Не понимаю вас, сударыня, – сказал нотариус.

– Видимо, и впрямь не понимаете. Вам хоть что-нибудь удалось понять за последние месяцы? За все долгие годы ваших поисков удалось вам хоть что-нибудь найти? Скажите!

– По крайней мере, одного человека я нашел, – совсем тихо произнес Леон.

– Вы в этом уверены? – в ее словах к презрению примешивалась нота упрека. – И сколько часов назад вы его нашли? Положим, – осеклась она, – этого вы действительно нашли, тут я с вами согласна. Вернее, его нашли для вас. Да на что он вам? Он такой же поверженный, как вы, и точно так же стал бы жертвой, если бы не связал себя кабальным договором с волками, что рыщут вокруг его наследства!

Леон вопросительно посмотрел на нее.

– Вы совсем запутались, – сказала Маргарита, – да тут и впрямь мудрено разобраться. И все ж ваше собственное поведение могло бы дать вам ключ к разгадке. Разве не вы пошли на сделку с самыми ярыми вашими противниками? Разве сам господин Мальвуа, взявшийся за дело об огромном наследстве, не оказался одной из кукол, которых дергал за нитки господин Лекок?

Леон опустил глаза.

– А ведь вы честный человек, – продолжала Маргарита, – в этом я уверена вполне. Для меня до сих пор нет дороже воспоминания молодости. Я сужу о вас, каким вы были тогда, в каморке на последнем этаже того самого дома, где мы сейчас, в вашей мансарде четвертого письмоводителя. Как видите, у меня хорошая память, господин Мальвуа, и я не боюсь воспоминаний. Я вас любила тогда; возможно, то не была настоящая любовь. Такие девушки, какой была в то время я, годятся скорее в друзья, чем в любовницы. Они – по крайней мере, некоторые из них – проходят свою школу, изучая жизнь, как вы, мужчины, изучаете право или медицину. А когда их срок обучения заканчивается, они встают – во всяком случае, некоторые, – и шагают далеко за порог, в серьезную жизнь. Почему бы нет? Вы можете мне ответить? Почему то, из чего мужчина выходит чистым, должно замарать женщину? Почему, покидая это пошлое чистилище там, в окрестностях Люксембургского дворца, только вы имеете право искупить безделье и юные шалости великими, полезными и славными трудами?

Она говорила ровным голосом, изобразив на лице улыбку великосветской дамы:

– Вас все это мало трогает, не правда ли? Все потому, что вы – мужчина и верны установленным мужчинами догмам. Но вы чуете, что топор уже занесен над вами, и вам уже не до отвлеченных споров о морали. Ну, а меня это и вовсе не трогает. Я ломала или просто перешагивала преграды на своем пути. Я не жалуюсь на женскую долю. Женщины могут опрокинуть все ваши доводы и попрать своих повелителей ногами. Именно такую свободу действий я избрала для себя, господин Мальвуа, и прекрасно себя чувствую. Не спешите, господин Мальвуа, мы не так далеко отклонились от нашего предмета, как может показаться. Ведь именно потому, что я шла, не сворачивая с намеченного пути, и достигла высокого положения, сейчас я могу сказать: я хочу вас спасти.

– Спасти меня! – невольно повторил Леон.

– Вы пали ниже, чем я думала! – произнесла Маргарита, смерив его взглядом знатока. – Судя по всему, нам придется нелегко.

Как бы вам объяснить… Искренность невозможно подделать, ее аромат безошибочно угадает всякий; он разом обволакивает рассудок и сердце. От слов и самого облика Маргариты веяло не искренностью, а чем-то большим. Она убеждала, внушала доверие, сказанное ею казалось непреложным. Она воплощала сам невозмутимый лик истины. В эти мгновения Леон ощущал гнет страшной силы, повелевавшей безоговорочно признать превосходство этой женщины, и потому верил ей. В глубине души, опасаясь Маргариты, он не оставлял надежды одолеть ее, но при ней эта надежда рассеялась, а вместе с ней исчезли и опасения. Вы думаете, он рассчитывал на ее доброту, милосердие, на пробуждение былой привязанности? Ничуть. Она сказала: «Я хочу вас спасти», и он просто поверил этим словам, даже не пытаясь угадать, что за ними стоит.

Он прекрасно понимал, что скрытый смысл в них непременно есть, но заранее принимал его и был готов воспользоваться…

Как бы низко Леон ни пал, выражаясь словами Маргариты, он был человеком практическим и считал себя безусловно способным отличить правду от лжи в дальнейшем разговоре.

Стоит ли говорить: Леон предпочел бы заплатить за спасение что угодно хоть врагу, чем купить спасение ценой невыносимых страданий, видя Ниту соединенной нерушимыми узами со своим соперником.

Любовь Леона не выплескивалась наружу, но переполняла его сердце; он никогда не говорил о ней, и Роза, единственная его наперсница, обо всем догадалась сама. Вот уже несколько лет вся его жизнь текла под знаком этого невысказанного чувства, которое он сам считал постыдным и безумным; такая любовь либо возвышает человека, подвигая на героические поступки, либо унижает его и сводит исподволь в могилу.

После долгого молчания Маргарита заговорила вновь:

– Если я кого-то любила в жизни по-настоящему, то не вас, а прекрасного юношу, которого ударили кинжалом прямо под моими окнами. Его я тоже хочу спасти.

– Нет ничего проще, – прошептал Леон. – Женитьба на принцессе Эпстейн разом все разрешит.

Уголки губ графини презрительно приподнялись.

– И вам предложили помочь в этом деле? – спросила она. – Не так ли?

– Так, – ответил Леон.

– И вы согласились?

– Почти.

Маргарита уперлась локтями в ручки кресла и подалась вперед:

– А знаете, ваша сестра сущая красавица! – сказала она.

Леон покраснел и отвел глаза.

– Вам не нравится, когда я упоминаю вашу сестру. А вдруг я собираюсь сделать ее герцогиней де Клар?.. Пока рановато об этом говорить, – осеклась Маргарита, видя, как Леон вздрогнул. – Роза горда, умна, решительна… Вы тоже прежде были таким, Леон де Мальвуа. Правда, всему есть границы, помогать вам я стану до тех пор, покуда это совпадет с моими собственными интересами.

– Чувствую, так оно и есть! – вслух подумал Леон. – Вы и не представляете, до чего я вам верю!

– Все потому, – холодно ответила Маргарита, – что, не успев ничего сказать, я уже пробудила в вас уснувшие было надежды. Как вы поняли, речь пойдет о принцессе.

– И правда, – признался Леон.

В глазах Маргариты сверкнула молния.

– Единственное, что было в вас великого, сильного и гордого – это любовь, – произнесла она, резко поднимаясь. – Она напомнила мне моего Буридана тех лет, безумного, отважного, великодушного. Почему вы отказались от своего чувства?

– У меня не было никакой надежды, – тихо ответил Леон.

Сердце готово было выпрыгнуть из его груди.

– А почему у вас не было надежды?

– Потому что я…

Он не посмел произнести слова «нотариус», которое, в силу какой-то непонятной власти пошлейших насмешек, подчас оскорбляет не меньше иной непристойности.

– Нотариус! – бодро докончила Маргарита и залилась звонким смехом. – И впрямь, – заговорила она снова, – уж лучше быть бандитом, звучит благороднее.

Но затем, уже серьезней, добавила:

– Я отнюдь не осуждаю вашу сестру, Леон. На ее месте я, возможно, поступила бы так же. Но сдается мне, что ввязываться в это жуткое и темное дело, как она пытается, толики смелости и приобретенного в пансионе опыта маловато. Даже мне бы этого не хватило!

Это было сказано с жаром.

Тут Маргарита откинулась на спинку кресла и прошептала:

– Вам никогда не приходило в голову, что Нита Эпстейн может полюбить вас по-настоящему?

Леон вскочил с кресла, словно выдернутый гигантской рукой.

– Сударыня! Сударыня! – бормотал он. – О, Маргарита, что вы такое говорите!

– Вы прекрасно слышали, что я сказала, – отвечала графиня.

– Не шутите этим! – вскричал Леон, шатаясь, словно пьяный.

– Я не шучу, а просто говорю, что не вижу тут ничего невозможного, – спокойно промолвила Маргарита.