XIV
У МАРКИЗЫ
Франсуаза д'Обинье под именем маркизы де Ментенон была тогда подлинной королевой Франции. Даже более, чем королевой, ибо ни одна венценосная супруга, за исключением Екатерины Медичи, не имела такого влияния на внутренние дела королевства.
Она была внучкой Агриппы д'Обинье, друга и соратника Генриха IV, превосходного писателя. Франсуаза родилась в Ниоре, в башне замка, куда ее родители были заключены по политическим мотивам: в те времена протестанты пытались создать на западе страны собственную республику. На третьем этаже северной башни и сейчас показывают комнату, где раздался первый крик новорожденной девочки, которой была суждена столь блистательная будущность. На тюремную камеру эта комната совсем не похожа, напротив, она красиво обставлена и из нее открывается прекрасный вид.
Будущая супруга Короля-Солнце в детские годы воспитывалась в лоне так называемой «реформированной церкви» (согласно тогдашнему определению), однако уже в раннем возрасте перешла в католичество и была отдана в монастырь урсулинок.
Мать забрала ее оттуда в шестнадцать лет, но вскоре скончалась, и Франсуаза осталась одна.
Она была очень красивой девушкой, эта юная мадемуазель д'Обинье, и отличалась кротким доброжелательным нравом. Ее манеры были безукоризненны, она получила превосходное воспитание, блистала остроумием и была не по возрасту мудра.
Любое знатное семейство могло бы считать за честь породниться с ней. Таково было общее мнение.
К несчастью, после смерти матери ее единственным достоянием были семнадцать лет и прекрасные черные глаза. Многие домогались ее руки, но теперь из всех женихов остался только один…
Он словно бы воплощал собой человеческое убожество. Тело его было настолько скрючено, что он, как говорили, походил на букву «Z». Страдая от ужасающих болей, он не вставал с инвалидного кресла. Это был калека, «безногая каракатица», как он сам называл себя, чтобы рассмешить людей.
Его звали Поль Скаррон, и ему было сорок два года. Сын парламентского советника, весьма зажиточного парижского буржуа, он был вынужден рано покинуть отчий дом из-за скандалов с мачехой, которая сделала его жизнь невыносимой; позднее она ухитрилась лишить его наследства, оставленного советником.
Скаррон был очень умен, обладал колоссальными познаниями и чрезвычайным остроумием; приняв сан аббата, он стал усердным посетителем литературных салонов, где царили прекрасные дамы, которых укусил тарантул сочинительства — знаменитые в то время писательницы, предшественницы мадам де Сталь и Жорж Санд.
Впрочем, с равной охотой он проводил время в игорных домах и на ярмарках, куда его влекла натура, склонная к риску, к картам, пирушкам и разврату.
В двадцать восемь лет он получил синекуру при епископе Манса. Тогда-то и случилось несчастье, превратившее его в жалкого скрюченного паралитика.
Будучи любителем пошутить, он решил слегка встряхнуть сонных провинциалов, представ на карнавале в виде птицы. Раздевшись донага, он вымазался медом и обвалялся в пуху.
На улице его узнали набожные прихожанки и принялись нещадно бранить, возбудив, наконец, негодование толпы. У Скаррона в городе и без того была скверная репутация из-за постоянных попоек и галантных похождений. Теперь ему стали угрожать и с улюлюканьем погнались за ним, когда он пустился бежать.
Спасаясь от преследования разъяренных женщин, он бросился в болото, надеясь укрыться в камышах… Его не нашли, но ему пришлось несколько часов провести по горло в ледяной воде, где он, слыша крики взбешенных горожан, дрожал как от холода, так и от страха.
Следствием этого приключения стал острый ревматизм, который позднее осложнился воспалением спинного мозга. Так Скаррон превратился в калеку.
Вернувшись в Париж, он жил на доходы от своих литературных сочинений, но главным средством к существованию была пенсия, дарованная ему Анной Австрийской. Не случайно он именовал себя «больным королевы». Наступила Фронда… Он принялся обличать Мазарини и лишился пенсии! Тяжкое, но, в общем-то, справедливое наказание для поэта, которому обязан своим рождением ядовитый памфлет, получивший название «Мазаринада».
С той поры он мог рассчитывать только на свое перо. Он был талантлив и умел угождать сильным мира сего, а потому жил безбедно в своем доме на улице Тиксандри. Вокруг его инвалидной коляски собиралось блистательное общество: бывать у него считали за честь самые прославленные писатели и признанные остроумцы. К Скаррону частенько наведывались маркиза де Севинье, госпожа де Ла Сабльер, Нинон де Ланкло, Марьон де Лорм, Скюдери, Вивон, Пелисон, Гра-мон и множество других знаменитостей эпохи.
Чтобы не умереть с голоду, Франсуаза д'Обинье, ангел в человеческом облике, согласилась выйти замуж за это чудище. Никто не узнал о том, что чувствовала юная невеста во время венчания… Госпожа Скаррон сумела понравиться влиятельным друзьям поэта. Этого мало: она добилась того, что все посетители литературного салона ее мужа стали относиться к ней с восхищением и уважением.
В 1660 году Скаррон объявил друзьям и родным, что скоро умрет, сказав им в утешение: «Вы никогда не будете столько плакать обо мне, сколько я заставлял вас смеяться!»
Он сам написал себе эпитафию, которая гласит:
Тот, кто здесь спит,
Более достоин жалости, чем зависти,
И тысячекратно претерпел смертные муки,
Прежде чем оставить жизнь.
Прохожий, не шуми здесь,
Постарайся, чтобы он не проснулся,
Ибо это первая ночь,
Когда спит бедный Скаррон.
В дверь Франсуазы снова постучалась нищета. Однако же вместо нее в дом вошла госпожа удача…
Анна Австрийская назначила урожденной д'Обинье пенсию в две тысячи ливров, а маркиза де Монтеспан, в то время безраздельно владевшая сердцем Людовика XIV, по рекомендации друзей покойного поэта доверила его вдове воспитание сына, которого только что подарила коронованному возлюбленному. Отныне при рождении очередного бастарда его немедленно отдавали под опеку госпожи Скаррон.
В 1673 году король принял решение узаконить своих внебрачных детей. Это было сделано по политическим мотивам, однако и воспитательница обрела теперь официальный статус. Ей был предоставлен замок, и она получила титул маркизы де Ментенон.
Великому королю, как это ни странно, не везло с женщинами. В юности он пылал безнадежной страстью к Марии Манчини, племяннице Мазарини, на которой не мог жениться, ибо кардинал, исходя из государственных соображений, наложил вето на этот матримониальный проект. Мадемуазель де Фонтанж была красива, но глупа; королева Мария-Терезия уродлива, груба, с гнилыми зубами, толстая и неповоротливая, поглощавшая в огромных количествах чеснок и шоколад; мадемуазель де Лавальер не сумела привязать его к себе надолго; а госпожа де Монтеспан отличалась злобным нравом, была низкой жестокой интриганкой и не гнушалась даже преступлениями…
Как случилось, что Король-Солнце, будучи уже на пятом десятке, обратил внимание на маркизу де Ментенон, которая была его старше? Он говорил ей: «Вы моя безмятежность». Она была для него скорее нежным другом, нежели возлюбленной. Госпожа де Севинье писала, что благодаря этой женщине он познал новый, неведомый ему прежде мир — бескорыстной привязанности, естественности и легкости общения…
Есть и еще одна причина. Короля окружают люди эгоистичные, со своими страстями и вожделениями. Он одинок, ужасающе одинок. Никто не любит его ради него самого. Каждый — будь то мужчина или женщина — стремится приблизиться к нему, дабы извлечь какую-нибудь выгоду.
Маркиза де Ментенон ничего не просила и ничего не желала. Она была счастлива тем, что имеет.
Когда Людовик в 1683 году, через два года после смерти королевы, попросил ее руки, она дала согласие с большим трудом. «Мне нужна, — говорила она, — только ваша душа: не для себя самой, но для того, чтобы вручить ее Господу… В этом моя единственная цель. Лишь ради нее я буду жить, буду рядом с вами». Слова ее были искренними…
Вот так и произошло событие, неслыханное для Франции, где монархическая власть вознеслась на недосягаемую высоту: Великий король женился на вдове «безногой каракатицы»…
Королевой госпожа де Ментенон не стала. Она не приняла помазания.
Но Людовик XIV работал в ее покоях вместе со своими министрами и часто спрашивал у нее совета.
Между тем именно к маркизе де Ментенон, морганатической супруге короля, его «безмятежности» мчалась в наемной карете ядовитая и смертельно опасная, словно змея, хозяйка притона «Сосущий теленок». Злобой было искажено ее лицо, и ярость бушевала в ее сердце.
Шел сильный дождь. Серое небо, казалось, навалилось на верхушки деревьев в лесах Медона и Сен-Клу. В душе госпожи Миртиль царило такое же ненастье, как и в природе.
Она в бешенстве говорила себе: «Проклятый Лагардер! Неужели ты всегда будешь стоять у меня на дороге? Вот уже в третий раз я оказываюсь на краю пропасти, трепещу и дрожу из-за тебя! Я сделаю все, чтобы четвертого раза не было! С таким человеком нельзя сражаться лицом к лицу. Итак, следует прибегнуть к хитрости! Мне нужна его жизнь!»
Она еще раз пересчитала свои поражения: Армель, спасенная из реки, которая в любой момент может засвидетельствовать, что ее отец, войдя в «Сосущий теленок», не вышел оттуда; неудачный поджог «Театра Маленькой Королевы», благодаря которому эта юная танцовщица и ее горбун обрели могущественную покровительницу; наконец, недавнее сражение в кабачке и участие в нем одного из береговых братьев с Тортуги — капитана Турмантена.
Стычка имела самые печальные последствия. После того как ночная стража прошла по улице Балю, Марсель де Ремай и Жоэль де Жюган вынесли тело Эстафе, из которого шпага Анри выпустила всю кровь, словно из поросенка. Они намеревались бросить труп в Сену, но по какому-то невероятному стечению обстоятельств стражники не двинулись, как обычно, по набережной Ферай, а, сделав полукруг, вновь вернулись к притону Злой Феи.
Они потребовали объяснений. Откуда шли? Что собирались учинить с мертвецом? Жоэля и Марселя тут же препроводили в Шатле, труп был брошен в придорожной канаве, а стража вошла в кабачок «Сосущий теленок».
Они увидели лужи крови на полу и с полдюжины раненых, которые были наспех перевязаны своими товарищами, а теперь пытались заглушить боль вином.
— Очень хорошо! — произнес старший стражник. — Потасовка… поножовщина… раненые… мертвец… попытка спрятать труп… позвать сюда хозяйку этого заведения!
Миртиль пришлось выйти к ним. Супруга Годфруа Кокбара нарядилась в парадное платье и сверкала всеми своими драгоценностями. Стражники сняли шляпы. Она сознавала, что была бы арестована немедленно, если бы не поразила стражу своей красотой и роскошью одеяния.
Тем не менее протокол был составлен прямо за столиком кабачка, и она была вынуждена поставить подпись. Ей объявили, что судейские из Шатле в самом ближайшем времени пожелают побеседовать с ней, дабы выяснить все обстоятельства дела.
Злая Фея знала: меньшее, что ей грозит — это закрытие притона и тщательный обыск всех ее владений. Между тем повсюду, как нарочно, стояли бочки с порохом для флибустьеров, в кухне было три ящика с ружьями для охотников-буканьеров, а в «печи» лежал человек, который вполне мог не выдержать снотворного снадобья.
После ухода стражников Миртиль всю ночь не смыкала глаз. Она тревожно спрашивала себя: «Что делать? Бежать? Но сумею ли я добраться до Гавра? Молить о помощи маркизу де Ментенон?»
Кабатчица склонялась к первому решению, хотя, по правде говоря, оно не сулило полной безопасности. Шатле непременно повелит разыскать владелицу подозрительного заведения, хранительницу пороха и огнестрельного оружия, похитительницу людей. Полицейская сеть очень быстро накроет ее вместе с лжебакалейщиком Кокбаром… И тогда наступит конец! Они с мужем угодят на виселицу…
Итак, она попыталась взять себя в руки. Бывшая невеста Оливье де Сова решила продолжать борьбу. Последнее слово будет за ней! А дело спишут в архив. Об этом позаботится доверчивая маркиза де Ментенон.
Вот почему унылым дождливым днем Миртиль, одетая гораздо скромнее, чем обычно, велела кучеру ехать в Сен-Сир, где, как она случайно узнала, вот уже три дня находилась некоронованная супруга короля Франции.
В 1680 году Людовик, по настоянию госпожи де Ментенон, в то время уже имевшей на него сильное влияние, основал в деревне Сен-Сир воспитательное заведение для двухсот пятидесяти девушек из бедных дворянских семей. Он продолжал интересоваться этой школой, где Расин поставил свою знаменитую «Эсфирь».
Что до маркизы, то до последнего дня своей жизни она отдавала все силы этому самому дорогому для нее детищу.
В черном платье, с бледным лицом, озаренным светом больших глаз, сохранивших свою чудесную красоту, несмотря на шестидесятилетний возраст их обладательницы, маркиза де Ментенон, подобная статуе Простоты, поджидала крестницу в скромно обставленной комнате без люстр и зеркал.
Будучи очень набожной, обладая возвышенной душой, эта женщина, которую не озлобила нищета и не испортили почести, тем не менее всем сердцем любила отвратительную сообщницу Годфруа Кокбара. Разве она не была ей крестной матерью? И кто еще мог напомнить маркизе детские годы: башню в Ниоре и широкие поля Пуату?
Несмотря на ум и проницательность, она верила в ангельские добродетели Миртиль, поддавалась очарованию красоты — на вид такой чистой и целомудренной, любила эти черные глаза, которые иногда становились безмерно печальными; испытывала острую жалость, слыша усталый и кроткий голос страдающей обиженной женщины.
Крестница же превосходила саму себя в умении понравиться и подольститься. Она говорила о четках и молитвах… Она вздыхала так, что могла бы смягчить самую черствую душу, жалуясь на горькую судьбу в браке с грубияном-мужем и на бесконечные трудности тяжкого ремесла кабатчицы.
Гнусная комедия разыгрывалась уже много лет, и обманутая госпожа де Ментенон простерла могущественную руку над «Сосущим теленком». Она читала полицейские отчеты, в которых много говорилось об этом злачном заведении. «Я отвечаю за хозяйку этого злосчастного кабачка», — заявляла она министру. В конце концов полиции надоели бессмысленные разоблачения. Они были убеждены, что истина рано или поздно всплывет наружу. Нарыв лопнет, как только произойдет убийство. Тогда никто не осмелится стать на пути правосудия — даже король, ибо для этого монарха ничего не было выше справедливости.
Ах, какой трогательной была встреча крестной и крестницы!
Миртиль робко приблизилась, сделала три реверанса, а затем, потупившись, застыла на месте.
— Ну же, мое дорогое дитя, — сказала маркиза, — к чему столько церемоний! Дай мне обнять тебя!
— Ах, мадам! Ах, моя обожаемая крестная!
— Что такое? Ты плачешь? Отчего эти жемчужные капельки пролились из наших прекрасных глаз? Ах, как скверно, негодница!
Миртиль, упав на колени, зарылась лицом в юбку своей покровительницы. От ее рыданий разрывалось сердце.
Госпожа де Ментенон, по-матерински сняв шляпку с молодой женщины, стала нежно выговаривать ей, одновременно лаская своей белой рукой пышные волосы цвета воронова крыла.
— Ну же… ну… кто обидел мою крестницу?.. Мою дочку? Разве она не знает, что я рядом, что я всегда помогу и утешу?
— Ах, крестная, на меня свалилась беда! Даже не понимаю, чем я могла заслужить такое? Ведь это же несправедливо!
Маркиза, схватив за руки заплаканную Миртиль, заставила ее подняться и, усадив в кресло подле себя, весело произнесла:
— Вытрите свои глазки, моя дорогая! Я не люблю, когда вы плачете! Я хочу видеть вас красивой. Вот так… А теперь рассказывайте — все как на духу… К несчастью, у меня есть для вас только четверть часа… Король охотится в соседнем лесу и скоро вернется завтракать… Я немедленно оповещу Его Величество о невзгодах моей Миртиль…
«Прекрасно! — возрадовалась в душе Злая Фея. — Лучшего и пожелать нельзя… Так воспользуемся же случаем!»
Мы не станем вдаваться в подробности, дабы не утомлять читателя вздохами и жалобными причитаниями этой ужасной женщины. Она поведала крестной следующее: прошлым вечером в кабачок «Сосущий теленок» зашел поужинать некий молодой человек. Он явно искал ссоры и начал задирать безобидных посетителей… добрых, славных людей, которые никому не сделали зла. Среди них был один бретонский дворянин, бедный, но гордый и честный, общий любимец, весельчак и шутник, по имени Эстафе, или Меченый. Всех своих посетителей Миртиль знает много лет: они, хоть и носят шпагу, но терпеть не могут стычек и драк. К тому же, будучи преданы ей всем сердцем, они понимают, как пагубно могут отразиться подобные истории на репутации заведения.
Но этот забияка, словно сорвавшись с цепи, набросился на несчастного Эстафе со шпагой. За того вступились, однако все произошло слишком быстро. В наглого молодого человека будто вселился дьявол… Столы, скамьи, оловянные кувшины — все превратилось в орудие убийства. Наконец он расчистил себе дорогу к выходу, но успел-таки заколоть бедного Эстафе.
— Я спала и не слышала шума стычки… Мои друзья совершили тяжкую ошибку… Надо было сразу же предупредить ночную стражу, а они потеряли голову… Жоэль де Жюган и еще кто-то, решив, что их несчастный товарищ жив, понесли его в больницу. В это время по улице проходил патруль. Стражники увидели, что Эстафе отдал Богу душу, а их командир счел, что тело собираются бросить в Сену. Он не желал ничего слушать! Конечно, учитывая поздний час и подозрительное место… Я оказалась в отчаянном положении, мадам! Меня заставили подписать протокол! Мне грозят судебным преследованием! Если вы не заступитесь за меня, то не знаю, что со мной будет!
Госпоже де Ментенон с ангельски-доброй улыбкой подняла свою красивую руку.
— Успокойся, Миртиль, никто не станет тебя преследовать. Однако, насколько мне известно, король весьма раздражен тем, что в Долине Нищеты постоянно творятся какие-то темные дела… Тебе следует на время уехать к мужу в Гавр… Когда же эта страшная история забудется, ты снова откроешь свой кабачок, ибо, как ни грустно, это единственный для тебя источник существования. Полагаю, доходы твоего мужа не возросли?
— Ах, мадам, уверяю вас, его положение плачевно как никогда! Война на море похоронила торговлю пряностями… Он ничего не может продать!
Маркиза продолжала:
— Его величество ненавидит дуэлянтов и всех тех, кто слишком легко пускает в ход шпагу. Так как же зовут человека, который убил твоего Эста…?
— Эстафе, крестная, по прозвищу Меченый. — И Миртиль, предвкушая сладость мести, кротко добавила: — Нападавший не скрыл от нас своего имени. Раздавая удары направо и налево, он выкрикивал: Лагардер!
— Лагардер? Король не забудет.
— Я и прежде много слышала об этом головорезе. Говорят, он убил, будучи солдатом, своего капитана, господина де Жевезе… А совсем недавно заколол герцога Мантуанского, если, конечно, верить слухам…
— Это дело было списано в архив, — заметила маркиза. — Оно обсуждалось при мне на Совете. Но это неважно! Повторяю тебе, милая, король не забудет этого Лагардера.
Крестная и крестница с нежностью расцеловались.
Аудиенция была окончена. За окнами раздавались голоса, слышался стук копыт: Людовик XIV приехал завтракать к жене. Во дворе Миртиль увидела, как король выходит из скромной черной кареты без гербов. Его окружало несколько дворян и егерей. Он был бледен и казался очень усталым. Сапоги его были запачканы грязью и кровью.
Направляясь в дом, он заметил Злую Фею и почтительно снял перед ней шляпу. Людовик приветствовал всех женщин: он был самым галантным мужчиной своего королевства.
Ему было в то время около шестидесяти лет, и он был по-прежнему очень красив. Небольшой рост слегка портил его — однако все затмевалось гордостью осанки, безмятежной ясностью облика, гармоничностью сложения и чарующим голосом. Богато одаренный природой, он сумел многого достичь благодаря тому, что строго следил за собой: его отличало изящество без жеманства и величие без высокомерия. Никто не мог превзойти его в обходительности, и даже отказывать он умел с такой любезностью, что зачастую это доставляло просившему удовольствие.
Его считают монархом, склонным к пышности и роскоши, но забывают, что он стремился к блеску ради величия Франции, а сам любил простоту и безыскусственность. В Марли для него не существовало требований этикета. В Сен-Сире он вел себя, как обыкновенный отец семейства.
Людовик Великий воздал должное завтраку, который ему подала госпожа де Ментенон. Он отличался неумеренным аппетитом — не столько по природной склонности, сколько из-за болезни. Король мог жевать с большим трудом: глупцы-дантисты вырвали у него большую часть зубов. Сверх того, он уже несколько лет страдал от солитера. Но больше всего его мучили невежественные врачи, которые постоянно прописывали ему то кровопускания, то клистиры, то промывания желудка.
Любой другой на его месте давно бы отправился в мир иной. Он же сносил все это с величайшим мужеством, ни на секунду не прекращая заниматься своим «королевским ремеслом».
Пока Людовик завтракал, маркиза говорила. Она не упустила ни единой, даже самой мелкой подробности из жизни воспитанниц, которым король оказывал покровительство. Он слушал жену довольно рассеянно. Когда же госпожа де Ментенон стала рассказывать о визите своей крестницы Миртиль, глаза Людовика XIV вспыхнули.
Он сказал с некоторым раздражением:
— Полиция должна, наконец, навести порядок в этих кварталах Парижа! Я сам прослежу за ходом дела. Имя этого дуэлянта известно, мадам?
— Ах, сир! — воскликнула маркиза. — Это опасный человек. Кажется, он убил своего капитана, господина де Жевезе. Ходит слух, что именно он стал виновником гибели герцога Мантуанского и Гвасталльского.
— Имя! — нетерпеливо молвил король.
— Сир, его зовут Анри де Лагардер. Надеюсь, королевский суд будет скорым и правым?
Людовик смотрел на нее с непроницаемым видом бога-олимпийца.
— Мадам, — медленно произнес он, — пока мы не можем что-либо предпринять. Мы не уверены в истинности того, что вам сообщили…
— Сир! — вскричала маркиза в страшном волнении.
— Не тревожьтесь. Вашей вины в том нет. Мы полагаем, что вашим доверием злоупотребили, обманув ваше великодушное сердце… Мы знаем этого Лагардера… — И, помолчав, он добавил: — Благодаря ему и его другу виконту де Варкуру вы видите меня живым, мадам… Не требуйте же от меня скорого и жестокого суда. В настоящий момент этот юноша мчится галопом в расположение Наваррского полка… Только от него зависит, когда он будет возведен в рыцарское звание… Мы полностью доверяем ему.
Госпожа де Ментенон не посмела расспрашивать Людовика. Она знала, что нарушать его волю ни в чем нельзя.
Когда он уехал, она попыталась выведать подробности случившегося у егерей; на следующий день в Версале с большой ловкостью завела разговор о вчерашней охоте с дворянами, которые сопровождали монарха. Все было тщетно: эти господа сами ничего не знали. Вечером маркиза написала крестнице короткое письмо, суть которого сводилась к следующему: «Оставайся в Гавре и ничего не предпринимай; пока мне не удалось добиться ареста этого Лагардера».
XV
ДВЕ ОХОТЫ
В то время как госпожа Миртиль мчалась в карете искать защиты у могущественной крестной, Анри де Лагардер и его новый друг виконт де Варкур, по прозвищу Турмантен, скакали галопом под ненастным небом, на котором, однако, уже проглядывали светлые полосы, что давало основание надеяться на улучшение погоды.
Они возвращались из Дре, где у капитана-флибустьера были дела; проехав Удан, пересекли лес Катр-Пилье и Гатин — и теперь с радостью устремлялись навстречу показавшейся вдали колокольне селения Сен-Сир, где надеялись перекусить и дать передохнуть лошадям.
Это был королевский домен — места, несравненно более лесистые и богатые дичью, нежели в наши дни. Оленей и кабанов здесь было великое множество.
Поэтому два друга нисколько не удивились, заслышав звук рога и увидев, как в нескольких туазах от них через дорогу перелетела свора собак, а за ними проскакало несколько егерей и дворян.
Но тут на лошадь Турмантена напала странная блажь. Возможно, ей доводилось раньше испытать радость скачки за оленем? Или же бешеный гон увлек ее? Кто знает?
Как бы то ни было, она ринулась в лес, закусив удила, а за ней помчался конь Анри, возбужденный лаем собак, криками егерей и звуками рога.
Сколь ни искусны были всадники, они ничего не могли поделать с лошадьми, которые неслись, как безумные, пытаясь догнать свору. Оба едва успевали уворачиваться от хлещущих наотмашь ветвей и с трудом удерживались в седле.
Осознав бесполезность своих усилий, они решили предоставить лошадям полную свободу, пока те не выбьются из сил.
Олень бежал по направлению к Трапу, где надеялся избегнуть ожидавшей его участи, переплыв через пруд. В какой-то момент собаки потеряли след: свора разбилась надвое; одни псы бросились в сторону Гиянкура, а другие помчались к Нофлю.
Охотники в свою очередь разделились и вскоре исчезли в густом лесу. Воспользовавшись секундным замешательством лошади, Гастон натянул поводья.
— Поворачиваем, — сказал он Анри, — здесь нам делать нечего. Вернемся на версальскую дорогу.
Это было легче сказать, чем сделать. Из-за нелепой скачки по лесу молодые люди оказались в местах, совершенно им незнакомых.
— Дьявол меня побери, если я знаю, где мы находимся! — с раздражением молвил виконт. — Надо же было этой скотине понести!
— Ба! — ответил Анри. — Дождь кончился, светит солнце, и мы, конечно, встретим какого-нибудь лесника или крестьянина, который покажет нам дорогу. Повернем назад. Мы неслись, помимо воли, на юг, значит, теперь надо двигаться на север.
Они попытались это сделать. Но нет ничего коварнее леса без троп и без дорог; в скором времени оба друга уже не могли сказать, в каком направлении едут.
Внезапно Анри осадил коня и стал прислушиваться. Виконт воззрился на него с удивлением:
— Что это с тобой?
— Где-то рядом дерутся. Я слышу, как звенят шпаги. Надо посмотреть, что там происходит!
Он направил коня вправо, в ту сторону, откуда доносились подозрительные звуки.
На поляне шестеро всадников окружили дворянина в великолепном парике, красном камзоле и роскошных сапогах. Он храбро сражался пешим — его черная кобыла лежала неподалеку, дергаясь в конвульсиях.
— Трусы! — проворчал Анри. — Шестеро против одного! И с длинными рапирами против короткой шпаги! Поможем ему! Лагардер! Лагардер!
Он вонзил шпоры в бока лошади, и та, заржав от |боли, устремилась вперед…
В мгновение ока Анри оказался рядом с человеком в красном камзоле и только теперь увидел, что лица нападавших скрыты черными бархатными полумасками…
— О! О! — воскликнул он. — Значит, это убийцы? Господа, мне придется сказать вам пару слов… Вот первое!
Лагардер нанес удар с быстротой молнии. Как описать магическую власть этого виртуозного клинка? Прежде чем виконт подоспел к месту сражения, здоровенный верзила в маске, схватившись обеими руками за живот, согнулся надвое… другому шпага пронзила правую щеку — и тут же чей-то высокомерный голос скомандовал:
— Не получилось! Уходим!
Шестеро преступников исчезли, словно по волшебству, а Лагардер, вне себя от гнева, крикнул другу:
— Догоним этих мерзавцев!
Властный голос заставил его обернуться:
— Остановитесь, сударь!
Молодые люди поспешно обнажили голову… Перед ними был король Франции.
Прикоснувшись к шляпе и слегка приподняв ее, монарх произнес с улыбкой, сохраняя невероятное спокойствие:
— Это уже третье покушение. Мы не желаем предавать огласке подобные дела. Нас должны лучше охранять, вот и все. Если Богу угодно, чтобы нас постигла судьба нашего деда, мы готовы… Итак, господа, я рассчитываю на вашу скромность, как вы вправе рассчитывать на мою королевскую признательность.
Задыхаясь от волнения, оба друга поклонились.
Людовик долго смотрел на Анри. Ему нравилась внешность этого юноши. Наконец он спросил:
— Ваше имя, сударь?
— Сир, не смею скрыть от вас: мне, к несчастью, неведомо имя моего отца… Сейчас меня зовут Анри де Лагардер.
Надменное лицо короля смягчилось, осветилось улыбкой.
— Сударь, — сказал Людовик, на секунду задумавшись, — нам говорила о вас графиня де Монборон. Итак, знайте, что отныне вы — дворянин, и для начала мы даруем вам имя Анри де Лагардер. Такова наша воля.
— Сир! — вскричал Анри, не помня себя от радости. — Исполнилась моя заветная мечта! Милостью вашего величества восстановлена попранная справедливость! У меня украли имя моих предков!
— Теперь оно возвращено вам, сударь… Есть ли у вас другие желания? Говорите смело!
Это было знаком высшей благосклонности.
— Сир, — ответил Анри, — я изнываю в бездействии. Я служил солдатом в полку господина де Мовака-Сеньеле… Мне было приказано уйти в отпуск… Я ожидаю вызова из Наваррского полка и готов доказать…
— Наваррцы стоят гарнизоном в Реймсе, — сказал Людовик. — Отправляйтесь немедленно в этот город, ибо доблестный полк скоро выступит в поход. Курьер военного министерства догонит вас в пути… Езжайте, господин де Лагардер, и да хранит вас Господь!
Затем, повернувшись к капитану Турмантену, монарх спросил:
— А вы, сударь?
— Меня зовут виконт де Варкур, сир.
— Это имя мне знакомо. Уступите мне вашу лошадь. Мы будем рады видеть вас на нашем утреннем выходе.
Несмотря на пламенную любовь Марипозы Гранда, юной испанки, брошенной своими трусливыми соотечественниками, Оливье де Сов, по прозвищу Фламанко, не чувствовал себя счастливым и томился на Антильских островах.
Конечно, смелые вылазки на борту прекрасного корабля «Звезда морей» отвлекали отважного моряка от мрачных дум, тем более что теперь на море кипели настоящие сражения, ибо война между Францией и Испанией была в разгаре. А когда он возвращался на берег, его встречала нежная ласковая Марипоза и разгоняла печаль своими песенками, веселым щебетаньем и поцелуями.
Но затем он снова впадал в тоску, думая только об одном: «Дочка! Что сталось с моей Армель?»
Это превратилось у него в навязчивую идею.
Жан Дюкасс, глубоко сочувствуя отцовскому горю, обещал, что лично будет следить за всеми прибывающими на Тортугу и не допустит, чтобы мадемуазель де Сов попала в руки какому-нибудь грубому члену братства.
Когда понадобилось отправить эмиссара во Францию, губернатор остановил свой выбор на капитане Турмантене… Нетрудно догадаться, о чем попросил Фламанко своего друга и что тот обещал ему.
Именно поэтому, став свидетелем стычки в кабачке «Сосущий теленок», виконт де Варкур без колебаний встал на сторону того, кого Армель называла своим милым братом.
На следующий день Гастон де Варкур по приглашению Анри де Лагардера нанес визит графине де Монборон, и перед ним предстала дочь его друга Оливье де Сова.
Это была трогательная сцена: все, кроме Анри, оросили свои платки слезами. Целый день прошел в нескончаемых рассказах о приключениях белокурой девочки и ее отца.
В тот же вечер с курьером в Гавр было отправлено два конверта: в одном было письмо Армель отцу, во втором — подробный отчет Турмантена, где, в частности, говорилось о встрече с Анри де Лагардером.
Графиня де Монборон предлагала другой план — отправить своих подопечных на острова вместе с указом короля, призывающим Оливье во Францию. Но от этого проекта пришлось отказаться. Законы «Берегового братства» были суровы: никто не имел права без разрешения высаживаться на Тортугу, и члены братства, в соответствии со своим уставом, не подчинялись распоряжениям его величества.
Варкур советовал набраться терпения.
По мнению молодого виконта, не стоило так уж терзаться. Оливье жив и в скором времени получит известия, которые избавят его от тревог за судьбу дочери.
А на Карибских островах затевается дело, благодаря которому все изменится. Эту тайну Турмантен предпочитал не раскрывать, давая лишь понять, что его миссия во Францию имеет к ней самое прямое отношение…
Однако письма Армель и Гастона не достигли своего получателя. Бриг «Альбатрос», ушедший из Гавра, имея на борту волонтеров, ружья, боеприпасы и почту, в Саргассовом море был атакован тремя испанскими галеонами: разграбив корабль и повесив на реях экипаж, враги пустили его ко дну.
Молчание Турмантена превратило печаль Оливье в отчаяние. Вернувшись на Тортугу после достославного сражения со «Святым Духом», богатым вражеским галеоном, который был захвачен, несмотря на отвагу его мужественных защитников, молодой человек почувствовал, что жизнь ему больше не мила. Какое имеет значение, что его высоко ценит губернатор Жан Дюкасс, что с ним дружен знаменитый Монбар, что он пользуется большой популярностью на Тортуге и сколотил кругленькое состояние? Ему были безразличны даже красота и любовь Марипозы.
Одна тягостная мысль преследовала его: «Раз Турмантен не пишет, значит, он не смог найти мою дочь. „Сосущий теленок“ надежно скрыл свою тайну. Скорее всего Армель уже нет на свете!»
Тщетно молодая испанка пыталась пробудить в нем надежду. Она обожала Оливье, хотя и понимала, что законы братства препятствуют их браку. Будучи особой довольно проницательной, Марипоза сознавала также, что Фламанко испытывает к ней только физическую страсть. Он был дворянином, превосходил ее и образованием, и умом — могла ли ожидать от него большего бедная девушка? Конечно, она была очень красива, но понятия не имела о хороших манерах, оставаясь, в сущности, маленькой дикаркой. Если ему доведется вернуться в Европу, он полюбит женщину своего круга, а Марипозе останется только оплакивать свое недолгое счастье.
Она смирилась с этим и принимала вещи такими, какие они есть, стараясь отвлечь своего ненаглядного Оливье от тяжких мыслей.
Именно поэтому в тот самый день, когда за тысячи лье отсюда Анри де Лагардер и виконт де Варкур оказали величайшую услугу королю Франции, капитан де Сов по настоянию Марипозы отправился вместе с ней на охоту в северную часть острова Санто-Доминко, где в изобилии водились дикие быки.
Подобно буканьерам, они взяли с собой длинные охотничьи ружья.
У каждого охотника была свора из двадцати пяти собак — из них две-три гончих, чей острый нюх позволял быстро выйти на след. Буканьеры, разбившись на группы в десять — двенадцать человек, выбирали себе определенный участок. Там устраивалась охотничья хижина, или ажупа — шалаш из тонких ветвей, прикрытых пальмовыми листьями. Внутри ставили палатку из тонкого полотна и спали в ней вповалку под ласковым ночным небом.
Марипоза и Оливье делили все труды своих товарищей-буканьеров, идя вместе с охотниками за сворой, впереди которой бежала гончая. С быками надо было держать ухо востро: огромные, стремительные и свирепые, они защищались до последнего, и убивать их надо было с одного выстрела, иначе зверь мог поднять на рога неудачливого стрелка.
Некоторые буканьеры обладали такой силой и выносливостью, что могли, догнав бегущего быка, перерезать ему сухожилия. Один из них, по имени Венсан де Розье, прославился во Франции тем, что из сотни кож, посланных им туда на продажу, едва ли десять имели на себе следы пуль.
Убитого быка тут же свежевали, и удачливый охотник получал почетное право немедленно высосать костный мозг. Затем слуги начинали дубить шкуру. Готовая кожа, весившая порой больше ста фунтов, была главным трофеем. Мясо шло в пищу.
Оливье с Марипозой увидели, как его готовят.
Охотники закрепляли тушу над толстым слоем древесных углей и поджаривали ее на медленном огне, предварительно натерев солью с перцем, нашпиговав пряностями и полив лимонным соком. Чтобы мясо как следует прокоптилось, они сжигали на углях шкуру.
Приготовленное такие образом, оно имело вкус и ярко-розовый цвет Йоркской ветчины, а храниться могло в течение нескольких месяцев.
Впрочем, некоторые буканьеры обходились без подобных изысков и поедали мясо убитых животных в сыром виде.
Однажды, когда Оливье со своей подругой сидели в хижине и пили вино в обществе друзей-буканьеров, перед ними возник один из береговых братьев — храбрый флибустьер с Тортуги.
Он прошел пешком несколько десятков лье в девственном лесу, сопровождаемый только своими собаками.
— Фламанко! — крикнул он. — Уже два дня я ищу брата Фламанко! Кто его видел?
Оливье, побледнев, вскочил. Он подумал о дочери.
— Это я, друг!
Флибустьер, пожав ему руку, сказал:
— Губернатор срочно призывает тебя к себе. Похоже, речь идет о деле чрезвычайной важности. А больше я и сам ничего не знаю.
Он тут же улегся на землю и провалился в глубокий сон. Всю ночь Фламанко с завистью слушал его храп, ибо от волнения заснуть не мог. На заре он разбудил Марипозу, и они двинулись в путь, взяв в проводники буканьера, который должен был провести их к устью трех рек, откуда можно было на лодке добраться до Тортуги.
Губернатор Жан Дюкасс взял руки Оливье в свои:
— Дорогой друг, спешу обрадовать вас. Вы поедете во Францию. Вы увидитесь с господином де Пуанти, и вас примет сам король.
Молодой человек покачнулся от радости, а губернатор рассказал ему, чем вызваны эти необыкновенные перемены. Вкратце его объяснения сводились к следующему.
Чтобы покончить с испанцами, версальский кабинет принял решение договориться с флибустьерами Тортуги. Все полномочия, необходимые для заключения союза, получил Жан-Бернар Луи Дежан, барон де Пуанти. Это был превосходный моряк, отличившийся в эскадре Дюкена во время сражений у берегов Алжира и под командованием адмирала Турвиля в битве при Бичи-Хед (1690). Теперь он сам был назначен командиром эскадры и королевским губернатором всех земель, которые ему удастся захватить.
Дюкассу нужен был надежный человек, чтобы послать его к барону де Пуанти — но при этом дворянин, которого мог бы принять и выслушать наедине Людовик XIV.
— Я хорошо знаю барона де Пуанти, — сказал губернатор капитану де Сову, — это опытный флотоводец, однако человек далеко не безупречный. Слишком склонен к интригам, слишком любит деньги и почести. Он несдержан, болтлив, неразборчив в средствах. Вы единственный человек, господин де Сов, которого я мог бы ему противопоставить. Уверен, вы сумеете примирить интересы короля с законными правами береговых братьев Тортуги. Они горды и дорожат своей независимостью. Вам известно, что эти люди презирают опасность и не боятся смерти. Но они могут быть только союзниками, а не наемниками. Подданными они никогда не станут.
Объяснив ситуацию на словах, губернатор передал своему посланнику все необходимые бумаги.
На следующий день Оливье де Сов, помолодевший и воспрянувший духом, уже мерил шагами палубу «Звезды морей», которую сам снаряжал для сражений. По великой милости судьбы ему предстояло вернуться во Францию капитаном того самого брига, на котором его увезли, бросив в трюм, словно тюк с товаром…
В мечтах он уже видел, как прижимает к груди Ар-мель…
Марипоза смотрела на него и радуясь, и тревожась… Не похитит ли Франция ее единственную любовь?
XVI
МИРТИЛЬ ПРЕВОСХОДИТ СЕБЯ
Вот уже несколько недель хозяйка «Сосущего теленка» томилась в Гавре у своего мужа, компаньона и сообщника Годфруа Кокбара, «бакалейщика» на словах, но на деле, как известно, занимавшегося совсем другим ремеслом.
Гадюка исходила злобой.
Она бесилась прежде всего оттого, что полиция закрыла ее притон, приносивший немалые доходы. Теперь нельзя было торговать живым товаром, похищать людей и посылать их на Антильски о острова вместе с ружьями и порохом для флибустьеров. В бездействии она страдала и чувствовала себя одинокой: ей недоставало нищих и убийц, составлявших ее оборванный двор…
К тому же Миртиль, говоря по правде, терпеть не могла своего мужа. По повадкам и по духу он так и остался бывшим кабатчиком из Ниора — грубым и хитрым скрягой, неотесанным мужланом.
Годфруа же, увидев ту, что носила его имя, воспылал к ней страстью. Эта изящная красавица с черными глазами, с благоухающей, как жасмин, кожей, пробудила в нем самые дурные инстинкты. Ему вспомнились те недолгие дни, когда он и в самом деле был мужем восхитительной пылкой Миртиль. Он стал приставать к ней с просьбами, кричал, требовал, угрожал… Ничего не помогало!
Молодая женщина поначалу отнеслась к этим домогательствами с улыбкой. Она легко управлялась с ворами, убийцами и мошенниками Долины Нищеты… Она царила, вызывающе-бесстыдная, но недоступная, в притоне, где собирались гнуснейшие подонки Парижа.
Однако с Годфруа все обстояло иначе. Он знал, что она в полной его власти, недаром ей пришлось с такой поспешностью убираться из столицы. Возможно, и госпожа де Ментенон лишила ее своего покровительства?
Этот негодяй слишком долго терпел тираническую власть Миртиль, чтобы не попробовать отыграться. Отныне он не будет сидеть под каблуком жены! После очередной сцены с бранью и взаимными упреками в неумелом ведении дел, бакалейщик пустил в ход кулаки. Он был небольшого роста, но кряжистый и сильный. Миртиль отбивалась яростно, однако уступила силе, когда муж наставил ей синяков… С той поры она покорно исполняла все желания Годфруа, отчего ее отвращение к нему только возросло.
В своем нынешнем жалком и унизительном положении она часто вспоминала единственного человека, которого любила. В Париже до нее урывками доходили вести о бывшем женихе; когда же она оказалась в Гавре, где частенько бывали люди с островов, то узнала об успехах Оливье во всех подробностях. Она гордилась ими вдвойне: как влюбленная женщина и как удачливая торговка.
Однажды в погожий день она поднялась к пакгаузам Кокбара, которые, как помнит читатель, располагались с предместье Энгувиль. Любуясь стоящими на рейде кораблями, она обратила внимание на красивый бриг, только что бросивший якорь в порту. Сильно вздрогнув, она схватилась за подзорную трубу. Сон это ли явь? Нет, она не ошиблась! На грот-брамселе брига ветер трепал два флага: штандарт флибустьеров Тортуги мирно соседствовал с королевским стягом.
Проходивший мимо юнга развеял все сомнения:
— Это «Звезда морей», славный корабль!
От мужа она знала, что именно на этом судне Оливье увезли пять лет назад. Из груди ее вырвался тяжкий вздох; она задумалась, целиком отдавшись мечтам о любви.
Два часа спустя Оливье де Сов, разодетый, как знатный вельможа, — в роскошном голубом камзоле, лакированных сапогах, расшитой золотом треуголке и с дорогой шпагой на боку — постучал в дверь дома на площади Нотр-Дам, где обитал Годфруа Кокбар. Моряка сопровождала Марипоза, закутанная с ног до головы в ярко-красную испанскую шаль.
От Монбара и Турмантена Оливье получил исчерпывающие сведения о том, какой коммерцией занимались бакалейщик из Гавра и хозяйка кабачка «Сосущий теленок». Они должны были знать о судьбе Армель, и он намеревался выяснить это у Годфруа, даже если придется пустить в ход шпагу.
Бакалейщика не было дома, а Миртиль только что вернулась. Увидев капитана, она вскрикнула:
— Вы! Оливье де Сов!
— Я, — сказал он, надвигаясь на молодую женщину, которая отступала перед ним.
Оставив лавку, она устремилась в гостиную, а он шел следом, сжав зубы и очень бледный.
Однако Миртиль, быстро придя в себя, первой перешла в наступление. Бросившись в кресло и томно глядя на Оливье, она засмеялась, а затем кокетливо произнесла:
— Согласитесь, что я оказала вам немалую услугу! Вы были нищим искателем приключений, а теперь вы капитан флибустьеров, богатый человек! Вы, верно, пришли поблагодарить меня за труды?
Фламанко молчал. Он был в смятении. Миртиль — в простом платье, без румян — напомнила ему девушку из Ниора, которой он вернул обручальное кольцо. Но не забывал он и о зловещей «печи» во дворце Сен-Мара.
Марипоза вошла в комнату вслед за ним. Забившись в темный угол, она не сводила глаз с этой брюнетки и чувствовала, что не верит ни одному ее слову. В ней нарастала глухая злоба.
Злая Фея мгновенно поняла, что творится в душе молодого капитана «Звезды морей». Приблизившись к нему так, чтобы почти касаться его высокой грудью, она с придыханием молвила:
— Я могла бы затаить на тебя зло, ведь ты меня бросил… Но когда я увидела тебя пять лет назад… такого грустного и несчастного, словно само Небо ополчилось на тебя… тогда ожила прежняя любовь… сердце дрогнуло… потому что ты всегда был моем единственным…
— Лгунья! Воровка!
Эти слова внезапно вырвались из сдавленного горла Марипозы, и молодая испанка прыгнула на соперницу, как пантера, выпустившая когти… Ошеломленная Миртиль с воплем повалилась на пол… Это была захватывающая битва дух дам! Испанка вцепилась ногтями в лицо француженки, норовя выцарапать той глаза.
— Я тебе покажу, злодейка! — кричала она. — Похитительница детей! Торговка смертью!
Миртиль яростно отбивалась, молотя коленом в живот Марипозы, а кулаками — в маленькие груди.
Оливье лишь с большим трудом удалось разнять двух фурий. Ему досталось несколько синяков, а одна из них вырвала у него клок волос! Растрепанные, растерзанные, исцарапанные, они все еще пытались дотянуться друг до друга, когда моряк, встряхнув Марипозу, решительно приказал:
— Живо в тот угол! И если пошевелишься, я вспомню обычаи Тортуги!
Это подействовало тут же. Задыхаясь, испанка отступила назад. А Оливье подошел к Миртиль, которая, глядя на него с вызовом, даже и не думала поправлять разорванное платье. Впрочем, она, возможно, полагала, что это делает ее более соблазнительной?
Но время уловок прошло, и молодой человек, сжав железными пальцами ее руку, гневно спросил:
— Что ты сделала с моей дочерью Армель? Миртиль взглянула на него с загадочной улыбкой сивиллы.
— Я скажу тебе это ночью, на борту «Звезды морей», в твоей каюте, на твоей подушке!
Тогда Оливье повернулся к своей подруге.
— Думаю, Марипоза, этой женщиной пора заняться тебе!
— Я заставлю ее говорить! — взвизгнула испанка, выхватив из-за пояса маленький толедский кинжал.
Миртиль, вздрогнув, отпрянула.
— Не трогай меня, ты, дикая кошка!.. Я хотела отбить тебя, Оливье, не скрою… но мне это не удалось… моя соперница тоже красива… А о твоем беленьком ангелочке, бедный друг, я мало что могу тебе рассказать… Я хотела оставить ее при себе, воспитать как свою дочь, в память о тебе! Увы, мне не суждено быть матерью… Глядя на нее, я вспоминала свое детство, свою юность… Я была уверена, что ты добьешься удачи на Антильских островах… прославишься и разбогатеешь… С какой радостью я вручила бы тебе дочь, выросшую в моем доме, красивую, безупречно воспитанную, короче, достойную тебя, любимый мой Оливье! Увы! Вскоре после твоего отъезда ее похитили у меня бродячие комедианты! Они сделали из нее балерину, танцовщицу в своем театре на Новом мосту… я узнала об этом слишком поздно! Если не веришь мне, спроси у людей, они подтвердят мои слова…
Оливье кивнул в знак согласия. Он помнил, как Армель тащила его на ярмарку смотреть балаганное представление, как хохотала, забыв о голоде, глядя на ужимки маленького актера… кажется, тот изображал горбуна?
Миртиль, ободренная этим кивком, продолжала:
— Где теперь несчастная девочка? Не знаю! Но мне говорили, что она попала в руки негодяя, который взял себе имя Анри де Лагардер… По слухам, этот человек изумительно владеет шпагой, просто чудеса творит…
— Я убью его, вот и все! — спокойно ответил Оливье де Сов. — Я никого не боюсь, и мне вполне достаточно имени этого мерзавца. При первой же встрече с ним я дам ему пощечину и проткну насквозь, но сначала вырву из его лап мою златовласую девочку.
Через полчаса мир был восстановлен. Капитан «Звезды морей» заключил союз с Миртиль. Вечером он ужинал за ее столом, по правую руку от зловещего Кокбара. Марипоза попросила разрешения вернуться на бриг. Она терзалась ревностью — совершенно, впрочем, необоснованной. Оливье не обращал никакого внимания на Злую Фею. Он думал только о том, как освободить дочь и убить этого Лагардера…
Был принят следующий план: Миртиль немедленно отправится в Париж и начнет розыски Армель, а также похитившего ее негодяя. Оливье присоединится к ней, как только уладит необходимые формальности в Гавре, и после этого они станут действовать сообща.
Вернувшись на бриг, капитан с удивлением обнаружил, что Марипозы в каюте нет… Подождав ее, он решил лечь спать, говоря себе: «В сущности, она не нужна мне. Я не люблю ее… Пусть найдет себе обувь по ноге, я буду только рад! Армель! Армель! Армель! В сердце моем есть место лишь для тебя, милая моя дочурка! Когда же я увижусь с тобой?»
В то время как капитан де Сов в очередной раз угодил в хитро расставленные сети госпожи Миртиль, другой капитан, его друг Гастон виконт де Варкур по своей воле устремился в западню, став пленником чувства, столь чуждого, казалось бы, огрубевшему в сражениях сердцу флибустьера.
С первой же встречи его неодолимо влекла к себе белокурая «сестренка» Лагардера, и он быстро заметил, что она относится к нему с особым расположением.
Поначалу славный малый не смел поверить своему счастью. «Мне ли предназначены эти нежные взгляды? Возможно, она рада видеть друга своего отца, который часами рассказывает ей о его доблести, о его подвигах, о любви к дочери, лишь возросшей за время разлуки? А я… она меня с ума сведет!»
Добрая графиня Жанна смотрела на молодых людей с понимающей улыбкой и старалась, под благовидными предлогами, как можно чаще оставлять их наедине.
Свершилось то, что неизбежно должно было свершиться. Армель, сидя рука об руку с Гастоном де Варкуром, прикрыв глаза, слушала, как тот неутомимо повествует о морских походах на «Звезде морей», о встречах с Монбаром, о приключениях храбрых миролюбивых флибустьеров, о сокровищах, захваченных у врагов, о привольной, хотя и нелегкой жизни на Тортуге.
Обиняками он говорил и о любви Марипозы к Оливье.
Армель не была этим шокирована — совсем наоборот! Благодаря превосходному воспитанию, данному ей графиней де Монборон, она сохраняла девичью чистоту вместе с ясным пониманием некоторых жизненных обстоятельств. В целомудрии Армель не было ни капли ханжества.
Однако есть темы, которые лучше не обсуждать без свидетелей молодым людям, особенно если они нравятся друг другу.
Случилось так, что Анри де Лагардер, прибыв в Париж с поручением от командира Наваррского полка, явился во дворец Монборон, когда его никто не ожидал. Он сиял: в кармане у него лежал не только патент на звание младшего лейтенанта, но и свидетельство, подписанное королевским генеалогистом господином д'Озье, где его именовали «шевалье де Лагардером».
Кинув поводья своей черной кобылы конюху, он вошел в дом, и дворецкий сообщил ему, что госпожи графини нет дома, а мадемуазель де Сов музицирует вместе с виконтом де Варкуром в голубой гостиной на первом этаже.
Анри отправился в эту красивую комнату, но, едва толкнув дверь, застыл на пороге.
«Странная манера музицировать!» — подумал он с улыбкой.
Хотя Армель и сидела за клавесином, а пальцы ее лежали на клавишах, однако голова была закинута назад… за стулом, обвив девушку руками, стоял Гастон…
Поцелуй, казалось, не кончится никогда…
— Дети мои! — воскликнул шевалье. — Раз дело дошло до этого, вас надо как можно скорее обвенчать!
Дальнейшее легко угадать: возгласы, смех, мокрые носовые платки…
— Клянусь честью, — сказал, наконец, Анри, — поскольку я был как бы вашим опекуном, дорогая Армель, Варкур должен прислать ко мне свата просить вашей руки!
— Милый друг, — ответил Гастон, — я бы рад, но кому, черт побери, я могу доверить это приятное поручение? Я сирота, и у меня совсем нет родных. Может быть, госпожа де Монборон согласится? Что вы скажете на это?
Анри с важностью одобрил выбор друга, а затем объявил:
— В ожидании свадьбы благословляю вас, чтобы вы могли целоваться, не испытывая угрызений совести!
Он улыбался, но легкая грусть туманила его глаза. Еще одна страница жизни была перевернута. Армель выходит замуж, и теперь другой будет ей опорой. Он был ее единственным другом, но влюбленной нужен только любимый.
…Через два дня после этого обручения, когда Анри был в Версале, ко дворцу Монборон подъехал на красивой лошади нарядно одетый слуга. Он был, казалось, очень взволнован и дрожащим голосом обратился к привратнику:
— Ради Бога, позвольте мне поговорить с мадемуазель де Сов! Речь идет о жизни господина де Лагардера!
За девушкой, которая уже собиралась ложиться спать, тут же послали горничную. Накинув плащ, она поспешила вниз. Незнакомый слуга, задыхаясь, выпалил:
— Дурные вести! Господин де Лагардер повздорил с кем-то… дрался на дуэли и получил удар шпагой… Бог знает, выживет ли? Он умоляет мадемуазель приехать к нему… Карета ожидает вас…
Армель, побелев как полотно, сжалась в комок и плотнее запахнулась в плащ: она дрожала, словно под порывом ледяного ветра, и сердце ее сжималось от боли.
Даже не подумав о том, чтобы предупредить графиню и жениха, она устремилась к карете. Слуга бежал следом.
Кучер тут же хлестнул лошадей, и карета стремительно покатилась вперед, подскакивая на неровной булыжной мостовой.
Погруженная в свои мысли, несчастная девушка ничего не замечала вокруг себя: воображение рисовало ей самые мрачные картины случившегося… Так велика была ее тревога за «милого братца», что она забыла и Гастона, и свою только что родившуюся любовь.
Покачиваясь на подушках кареты, она целиком ушла в себя и не выглядывала в окошко; впрочем, в те времена все улицы Парижа ночью походили одна на другую… Итак, Армель не обратила внимания, что кучер, выехав через ворота Конферанс, направил карету в «Аллею королевы», а затем стал подниматься по холму Шайо. Она не видела, как за деревней Шайо около двадцати всадников окружили экипаж, выхватив шпаги из ножен и пистолеты из-за луки седла. Странный это был эскорт: всадники походили больше на оборванцев со Двора Гробье, нежели на дворян, достойных сопровождать мадемуазель де Сов.
Наконец карета внезапно остановилась. Чья-то рука распахнула дверцу.
— Уже приехали? — спросила Армель.
Двое верзил, не отвечая, влезли вовнутрь и быстро поднесли ей к носу влажную тряпицу. Девушка судорожно вдохнула какой-то странный запах и осела на подушках… Она потеряла сознание…
Тогда раздался властный голос Злой Феи:
— Эй, молодцы, поторопитесь! Гоните через Сен-Клу во весь опор. Мы поедем в Гавр через Сен-Жермен, Мелан, Мант и Руан. Сменные лошади ждут нас. Живее, трогайте!
Едва Армель, попавшая в ловушку Злой Феи, покинула дворец Монборон, как перед заспанным привратником предстала молодая женщина, похожая на цыганку — грязная, смуглая, с глазами, горящими, как угли. Заламывая руки, она произнесла с мольбой:
— Вы меня не узнаете? Я Марипоза Гранда… Вы помните моего покойного отца? Он служил у господина графа егерем в Версале…
Добрый малый, протирая глаза, стал добросовестно вспоминать… Да, он знавал егеря-испанца… Но что хочет от него эта чужестранка?
— Я пришла пешком из Гавра, чтобы спасти от беды друзей госпожи графини. Попросите ее принять меня.
Через пять минут Марипоза уже стояла на коленях перед Жанной де Монборон.
— Мадам, нужно спасти Оливье и тех, кого он любит. Миртиль Кокбар, эта грязная шлюха… Ей удалось обмануть его! Да сжалится над ним Мадонна!
Взволнованная смятенная Жанна тут же послала за виконтом де Вар куром и Армель…
Узнав, что девушка уехала, никому не сказав ни слова, все пришли в отчаяние. Марипоза, почти обезумев, рвала на себе волосы:
— Она в руках этой подлой женщины! Я опоздала всего на несколько минут!
Однако Гастон не зря провел десять лет на Тортуге. Графиня предоставила ему полную свободу действий — и через десять минут перед дворцом уже стояла запряженная карета, которую окружили вооруженные лакеи на лошадях. Маленький отряд возглавили сам Гастон, а также привратник, служивший некогда солдатом, и дворецкий — отменный стрелок. Сев в карету, графиня и Марипоза положили под свои изящные ножки большой ящик с заряженными пистолетами…
В кои-то веки удача улыбнулась честным людям. Гастон, расспросив ночных дозорных, выяснил, что совсем недавно они видели карету бутылочного цвета, в которой увезли Армель… Стражники вспомнили, что она повернула на улицу Бак. Это означало, что похитители направлялись к воротам Конферанс. Солдаты, охранявшие их, также заметили зеленый экипаж. Итак, был взят верный след. Только бы не отвернулась от них фортуна — и они смогут догнать негодяев, обманувших Армель!
Турмантен, вновь превратившийся в непреклонного пиратского капитана, скомандовал:
— Стрелять и колоть без разговоров! Закон на нашей стороне… никому не давать пощады! В карету не цельтесь, чтобы не поранить мадемуазель де Сов… А всех остальных — и людей, и лошадей — не жалеть!
Миртиль со своим достойным супругом решились все поставить на кон. Если им удастся убить Лагардера и спрятать в надежном месте Армель — значит, они сорвали банк. В случае же проигрыша их ждала конопляная петля.
Злая Фея не теряла времени даром. Она вновь поселилась во дворце Сен-Мара. Козыри по-прежнему были при ней: красота и золото… И то и другое влекло к ней отчаянных молодцов, которым нечего было терять, кроме своей жалкой жизни. Вскоре их собралось столько, что Годфруа Кокбар, не на шутку перепутавшись, стал делать вид, что ничего не знает о планах жены. Миртиль же все приготовила для решающей схватки, и читатель знает, как ей удалось заманить в западню Армель. А ее отец меж тем собирался свести счеты с Лагардером, считая того похитителем дочери и полагая, что она томится в руках у негодяя.
За два часа до того, как Армель попала в сети Миртиль, Анри де Лагардер безмятежно сидел в «Харчевне трех королей», в Версале, ужиная в компании друзей-офицеров. Внезапно перед ним возник молоденький паж, который, поклонившись и осведомившись, действительно ли перед ним шевалье де Лагардер, положил на стол сложенную записку. Анри, развернув ее, в изумлении прочел следующее:
«Дорогой шевалье,
Миртиль похитила нашу Армель. Бедную девочку держат в квадратном доме с зелеными ставнями, что стоит посреди сада, первом с правой стороны при въезде в Сен-Клу. Не могу сказать всего, но в восемь вечера я буду там с несколькими друзьями. Мы взломаем дверь и освободим Армель. Надо ли вам говорить, что я рассчитываю на вашу помощь?
Турмантен».
Несмотря на то, что посланник, принесший записку, испарился бесследно, Лагардер ни на секунду не усомнился в ее подлинности. Он, впрочем, не знал почерка Варкура… Схватить шпагу, вскочить на лошадь и устремиться, не говоря никому ни слова, в Сен-Клу было для него делом нескольких мгновений. Грозно нахмурясь, он безжалостно нахлестывал коня. Времени оставалось немного. Через двадцать минут Гастон ринется спасать Армель. Он должен быть рядом с другом!
Лошадь не подвела всадника: казалось, ей передалось его нетерпение. На высокой колокольне Сен-Клу колокол начал отбивать восемь часов, когда Анри, соскочив на землю, привязал взмыленного коня к садовой изгороди.
Лагардер осмотрелся. Было уже совсем темно, но он разглядел в саду силуэты людей в длинных плащах с поднятым воротом. Он крикнул им:
— Лагардер!
Один из мужчин обернулся, выставив вперед шпагу:
— Тише!
Перед дверью копошились трое. Шевалье понял, что они взламывают замок; что-то заскрипело, хрустнуло, и дверь распахнулась.
Одним прыжком Анри оказался в прихожей.
Тут же все переменилось. Дверь захлопнулась, и перед ней встали трое молодцов со шпагами наголо. Путь к отступлению был отрезан, однако шевалье лишь пожал плечами, думая:
«Значит, Армель послужила приманкой… Я в западне. Восславим Господа! Я уже начал скучать… Руки чешутся проткнуть кому-нибудь брюхо или отсечь ухо! Разве это жизнь, если нельзя поиграть со шпагой?»
Пока Лагардер предавался приятным размышлениям, темный коридор вдруг осветился: из двух дверей вышли вооруженные люди и трое верзил с факелами. Раздался звучный голос:
— Теперь этот Лагардер не уйдет от нас! Дайте-ка мне потешить душу и наказать его как должно!
Вперед устремился высокий дворянин с темно-синими глазами, бледный от ярости и необыкновенно красивый.
— Подлый похититель! Мерзавец! — прорычал он, бросаясь на Анри с занесенной шпагой.
Лагардер пятился, отражая бешеные атаки. Странное чувство охватило его. Этот загадочный враг был так красив и так похож на Армель, что он не верил своим глазам… Нападавший был слишком пылок и уже несколько раз мог получить удар в грудь, но Анри говорил себе: «Я не могу убить его! Не могу!»
Впервые в жизни он принял решение отступить. Не давая противнику притронуться к себе, он шаг за шагом безмолвно продвигался к выходу.
— Остановите его! Можете ранить, но не убивайте! Он нужен мне живым! Нападайте все разом! — крикнул синеглазый дворянин, но в ответ раздался звонкий голос Лагардера:
— Не раните и в плен не возьмете! Ваш покорный слуга, сударь! Вы хорошо фехтуете, только вам не хватает хладнокровия. Ваш покорный слуга! Мы еще увидимся, обещаю! Слово Лагардера!
Дальнейшее произошло молниеносно. Наемники, завербованные Злой Феей, так и не поняли, что случилось… Одного из них Анри, схватив за шиворот, швырнул в ноги дворянину, который жаждал пленить его; второму подставил подножку, и тот растянулся рядом с другими на полу, а третьему нанес такой удар в лицо, что кровь полилась у него изо рта и из ноздрей. Вопли смешались с пистолетными выстрелами, коридор заполнился дымом, и все услышали презрительные слова Лагардера:
— Эти канальи недостойны моей шпаги!
Хлопнула дверь. Юноша уходил, распевая песню, написанную Люлли для солдат маршала Тюренна:
Шли три короля
По большой дороге…
…Фортуна женщина, и она дарит свою милость тем, кто пришелся ей по нраву. В эту ночь она встала на сторону добродетели, доблести и справедливости… Карета, в которой сидели госпожа Миртиль, ее достойный супруг Кокбар и Армель с кляпом во рту, во весь опор мчалась к Сен-Клу. Внезапно, на крутом повороте, у нее лопнула ось.
Похитителям пришлось остановиться. Пока бакалейщик изрыгал проклятия, а Злая Фея злобно шипела, их сообщники безуспешно пытались справиться с поломкой. Полчаса пролетели, как один миг, и стало ясно, что здесь нужен каретных дел мастер…
Тогда Миртиль, которая не в силах была унять нервную дрожь, как будто таинственный голос предупреждал ее о близкой опасности, решила, что экипаж следует оставить под присмотром одного из bravi, a самим идти пешком в Сен-Клу, где за любую цену нанять какую-нибудь повозку. Спящую девушку можно выдать за больную…
Именно в этот момент Гастон де Варкур острым глазом моряка углядел зеленую карету и вскричал, обращаясь к своим людям:
— Вот они! Смелее! Их ждет виселица! Стрелять во все, что движется!
В карете Марипоза и графиня Жанна с непоколебимой решимостью открыли ящик с пистолетами и высунулись из дверей, готовые открыть огонь.
— Пли! — скомандовал виконт.
Кромешную тьму разорвали яркие вспышки. Раздались пронзительные вопли: несколько человек вылетело из седла. Остальные открыли ответный огонь. Пули свистели у виска графини… Она продолжала стрелять, вынимая один за другим пистолеты из ящика. Поглощенная схваткой, стараясь целиться точнее, она не заметила, как у правой дверцы молодая испанка, вздрогнув, повалилась на колени и затихла…
Внезапно она услышала знакомый голос, гремевший подобно боевой трубе:
— Лагардер! Лагардер!
Факельщики графини де Монборон, едва заслышав стрельбу, благоразумно отступили, справедливо полагая, что представляют собой отличную мишень. Поэтому схватка, проходившая в темноте, была довольно сумбурной. Гремели выстрелы, сверкали шпаги — не принося никому особого вреда. Варкур, Лагардер и люди графини Жанны с яростью нападали на сообщников Миртиль.
Те продержались не более десяти минут.
Вскоре бой прекратился, ибо сражаться было уже не с кем.
Подошедшие факельщики осветили три трупа. Дорога была усеяна большими пятнами крови…
В зеленой карете лежала Армель, усыпленная снотворным средством Злой Феи.
Миртиль спаслась бегством. Пользуясь суматохой, она вскочила на круп лошади за спину Марселя де Ремайя, а Жоэль де Жюган подхватил к себе ее мужа. Они галопом неслись в сторону Нанта, словно по пятам за ними гналась сама смерть…
Через полчаса Гастон де Варкур привел на место схватки ночных дозорных, и вскоре те уже составляли протокол.
Армель, сонная и то и дело трущая себе кулачками глаза, все же смогла дать показания; графиня Жанна сообщила то, что узнала от несчастной Марипозы Гранда. Все факты подтверждали виновность Злой Феи. Лишь Анри не счел нужным говорить о засаде в доме с зелеными ставнями.
XVII
СКАНДАЛ В ЗАЛЕ «БЫЧИЙ ГЛАЗ»
Прошло две недели. Утром, около одиннадцати часов, перед Оливье де Совом, который накануне передал письмо и рапорты губернатора Жана Дюкасса господину Поншартрену, государственному секретарю, морскому министру и министру королевского двора, открылись двери кабинета Людовика XIV.
Монарху уже подробно доложили обо всех обстоятельствах дела, но, чтобы принять окончательное решение, он пожелал выслушать самого капитана де Сова. Как обычно, король был чрезвычайно любезен.
Просматривая бумаги, разложенные на столе, он задавал очень точные вопросы о количестве корсарских кораблей, которые могла выставить Тортуга, и о численности флибустьерского войска. Затем Людовик доверительно сказал молодому человеку:
— Мы долго колебались, сударь, прежде чем решиться на союз с «береговыми братьями». Иностранные газеты, особенно голландские, кричат о злодеяниях флибустьеров… Конечно, другой климат, другие нравы… Нам известно, что под антильским небом многое выглядит по-иному. Впрочем, испанцы совершили столько зверств в Америке, да и в Европе, что вряд ли заслуживают названия христианской нации.
И, вскинув голову, добавил жестко:
— Мы желаем покончить с Испанией. Мы приняли решение завершить разгром отвратительной империи Карла V. Мы полагаем, что в Вест-Индии ее могуществу будет нанесен сокрушительный удар. Вот почему мы склонны принять предложения губернатора Дюкасса. На Тортугу вскоре прибудет господин де Пуанти, командующий эскадрой. В настоящее время ему удалось собрать довольно сильный флот: семь больших кораблей, одиннадцать фрегатов, несколько бригантин, не говоря о сторожевых катерах, плотах и брандерах. Вы будете сопровождать эту эскадру, сударь, на вашем бриге «Звезда морей». Мы назначаем вас капитаном. Я с удовольствием подпишу ваш патент.
Сияющий Оливье поклонился, покраснев от радости.
Если раньше он был всего лишь офицером флибустьерского флота, то теперь он становился капитаном на службе короля. Он открыл рот, чтобы поблагодарить монарха, но Людовик остановил его жестом, полным благородства.
— Это награда за вашу порядочность и человеколюбие, сударь. Мы желаем, чтобы все твердо знали: когда будет заключен мир, мы начнем жестоко пресекать грабежи и разбой…
В глубине души Оливье понимал, что это означает смертный приговор для Тортуги. Он невольно подумал: «Что сталось бы с флибустьерами, если бы они вступили в союз с Испанией?»
Он уже собирался покинуть кабинет — пятясь и кланяясь, как того требовал этикет, — но Людовик XIV, улыбнувшись ему, вдруг произнес удивительные слова:
— Этот день переменит вашу судьбу, господин де Сов…
— Ваше величество, — воскликнул капитан, — король оказал мне великую милость, назначив…
— Вас ожидает гораздо большее!
Чуть склонив голову, монарх сделал прощальный жест правой рукой, и Оливье де Сов, не помня себя от счастья, очутился в знаменитой зале, которую называли «Бычий глаз», поскольку свет в нее проходил через круглое окно. Здесь всегда толпились придворные, просители, министерские чиновники — все в сверкающих ослепительных нарядах. Это был центр дворцовых интриг.
Едва закрылась дверь королевского кабинета, как Оливье в изумлении вскричал:
— Лагардер!
Он узнал этого бешеного юнца, который две недели назад ускользнул от него в Сен-Клу. Перед ним стоял подлый похититель Армель, посмевший поднять руку на его дитя!
Безумная ярость овладела им. Забыв о том, где находится, он выхватил шпагу с криком, скорее даже с воплем:
— Негодяй! На этот раз я заставлю тебя говорить!
Эта дикая выходка была встречена общим ропотом.
Принцы, маршалы, пэры Франции, герцоги и графы были настолько потрясены, что застыли на месте. Впрочем, все произошло очень быстро, и вмешаться никто не успел. Анри, отразив удар, промолвил, улыбаясь:
— Вы сказали «негодяй», сударь? Вот слово, которое вы не должны больше произносить! Разве не вы напали на меня вместе с дюжиной головорезов и…
Вдруг двери королевского кабинета рывком распахнулись, и на пороге возник Людовик с нахмуренным челом:
— В чем дело, господа?
Все, обнажив головы, склонились. Две шпаги благоговейно опустились перед королем.
Но в тот момент, когда Людовик XIV с недовольным видом сделал шаг вперед, чтобы побранить, а, возможно, и наказать дуэлистов, в сверкающей толпе придворных произошло какое-то движение: инстинктивно расступившись, они образовали проход, по которому величественно шествовала госпожа де Ментенон. За ней шли Армель, графиня де Монборон и виконт де Варкур.
Король, сняв шляпу, поклонился, а потом удалился в кабинет. Он был предупрежден и, по соображениям высшей деликатности, не желал стеснять своим присутствием свидетелей и участников трогательной сцены.
Маркиза с нежностью смотрела на Армель, которая, устремившись в объятия отца, бросилась затем на шею Анри де Лагардеру. В волнении было сказано очень мало слов. Лишь позднее, в комнате, куда госпожа де Ментенон увлекла своих протеже, языки развязались: плача и смеясь, все говорили взахлеб, словно наверстывая долгие годы разлуки.
Как описать эти счастливые минуты? Радость косноязычна и выражает себя в несвязных восклицаниях, вздохах и поцелуях.
…Армель едва не лишилась чувств, припав к груди отца. А тот, крепко обняв своего друга Турмантена и вручив ему руку возлюбленной дочери, обратился к шевалье де Лагардеру.
— Сударь, — сказал он взволнованно, — не знаю, как и чем загладить свою вину перед вами… Меня подло обманули, предали, и я дважды поднял на вас шпагу… Только что я нанес вам оскорбление перед лицом двора… Прошу вас простить меня! Вы достойнейший из дворян, и я не встречал души столь чистой, как ваша! Моя Армель обязана вам не только жизнью, но и счастьем…
Анри печально улыбнулся.
— В ту ночь в Сен-Клу и четверть часа назад перед кабинетом короля ваша жизнь висела на волоске… О! Вы фехтуете превосходно, но ярость мешала вам… Три или четыре раза вы раскрывались, и я мог нанести смертельный удар… Вас спасло сходство с дочерью… В вашем лице я видел черты нашей белокурой Армель… Я тоже должен просить у вас прощения… Не будь этого сходства, я бы убил вас! Итак, мы в расчете!
Они обнялись, а госпожа де Ментенон сказала:
— Да, господа, вы в расчете друг с другом… но не с моей недостойной крестницей! В течение многих лет она преступно использовала мое доверие, лицемерно глумилась над моей привязанностью! Сегодня утром маркиз д'Аржансон, лейтенант королевской полиции, представил его величеству протоколы обыска в кабачке «Сосущий теленок» и во дворце Сен-Мара. Они не оставляют никаких сомнений в том, чем занималась чета Кокбаров. Они оба будут арестованы, подвергнуты пытке и казнены. Вероятнее всего, их приговорят к сожжению на костре. Да свершится правый и скорый суд!
Когда стражники в Гавре пришли за Годфруа Кокбаром, лавка бакалейщика была наглухо заперта, и им пришлось взламывать дверь. Ужасное зрелище предстало их глазам… Супружеская спальня была залита кровью. На полу валялось два трупа, в которых опознали Марселя де Ремайя и Годфруа Кокбара… Каждый сжимал в правой руке пистолет… У одного чернела дыра на лбу, и из нее на пол вытек мозг; у второго была прострелена грудь прямо напротив сердца.
В туалетной комнате обнаружили тело Миртиль… она висела на крюке в одной сорочке, с высунутым языком и выпученными глазами… Ее лицо походило на маску ненависти…
Что произошло в доме Кокбара? Возможно, так разрешилась драма ревности? Никто не стал затруднять себя выяснением истины. Смерть преступной четы означала закрытие дела; гибель Марселя де Ремайя избавила Париж от одного из самых свирепых убийц…
Через двадцать дней после обыска в лавке Кокбара Оливье вместе с виконтом — который вновь превратился в капитана Турмантена — прощался на борту «Звезды морей» с дочерью и графиней де Монборон.
Влюбленные пары разошлись в разные стороны…
Армель и Гастон целовались, позабыв обо всем на свете… Оливье обнимал Жанну с не меньшей пылкостью… Между ними с первого взгляда вспыхнула страстная любовь… На пальце графини сверкало обручальное кольцо — дар капитана де Сова.
Если Господь будет милостив, «Звезда морей» через несколько месяцев вновь бросит якорь в Гавре. А потом в Париже отпразднуют две свадьбы. Король-Солнце обещал поставить свою подпись на брачных контрактах… В ожидании счастливого дня невесты займутся обустройством супружеских апартаментов во дворце Монборон. Наведаются они и на кладбище в аббатстве Сен-Жермен-де-Пре, чтобы возложить цветы на могилу госпожи Бернар и бедной Марипозы, которая вовремя умерла, так и не узнав, что сердце Оливье отныне принадлежит прекрасной графине.
В тот самый день, когда влюбленные нежно прощались перед разлукой, Анри де Лагардер возвращался в расположение своего полка в Ла Фер. Он пел, зорко наблюдая за лошадью, которая вела себя беспокойно. Он пел, потому что умел сносить боль с тем же мужеством, с каким глядел в лицо опасности.
Но сердце его ныло, жалуясь и стеная.
«Храбрецу все по силам! Армель обрела отца, как я ей и обещал… Она любит… любима… А я остался один… У меня больше никого не осталось!»
Он приказал сердцу замолчать и вынул шпагу, нежно, как женщину, поглаживая ее:
— Но ты всегда со мной, моя верная подруга! Ты вернула мне имя… ты доказала, что я дворянин… Шутки в сторону… Юность кончилась, и перед нами целая жизнь… Что-то она нам готовит? Ба! Мы еще поспорим с судьбой!
