IV
«ЗВЕЗДА МОРЕЙ»
Когда Годфруа Кокбар обосновался в Гаврском порту, последний процветал. Супруг прекрасной Миртиль открыл там бакалейную лавку, в которой продавались исключительно заморские товары: сахарный тростник, ваниль, перец, гвоздика, мускат, кофе…
Вскоре он стал приторговывать порохом и охотничьими ружьями, не гнушаясь, впрочем, и живым товаром, ибо все это пользовалось большим спросом у морских разбойников. Дела удачливого ловкача шли превосходно. Госпожа Миртиль, имевшая в Париже весьма большие связи, раздобыла для него необходимые «королевские привилегии». Теперь у Кокбара были развязаны руки. Он стал арматором. Через него проходили все французские товары, направлявшиеся в Америку: мануфактура, женские наряды и изысканные безделушки, книги и предметы роскоши.
Он проживал в доме на площади Нотр-Дам, напротив высокой квадратной колокольни, увенчанной изящной звонницей. Первый этаж дома занимала бакалейная лавка, служившая надежным прикрытием его разносторонней деятельности.
Склады его располагались довольно далеко, в предместье Энгувиль. Оттуда был хорошо виден город, порт и берег Ла-Манша. Именно этой панорамой вот уже два дня любовался (вернее сказать: вынужден был любоваться) благородный Оливье де Сов, о чьем существовании, как мы надеемся, помнят еще наши читатели.
Его новые товарищи вольны были, в отличие от него, распоряжаться собой, так что они с самого раннего утра исчезали, оставив Оливье в одиночестве; мало того: ему вменялась в обязанность уборка спальни, где его на весь день запирали на ключ.
Конечно же, мысли Оливье были печальны. Он был немало наслышан о нравах морских разбойников и о порядках, царивших на островах Тортуга и Гаити, и отлично понимал, что его «поступление на службу» влечет за собой самые серьезные, чтобы не сказать трагические последствия… Впрочем, если бы не дочь, ему нечего было бы опасаться.
Его окружали энергичные и, по-видимому, храбрые люди.
Он знал, что не только не ударит в грязь лицом перед ними, но, может, даже в чем-то превзойдет их.
Ах! Если бы только получить весточку от Армель, от его златокудрого ангела!
Время от времени он пытался утешить себя:
— Гнусный притон под названием «Сосущий теленок» — настоящая мышеловка, куда заманивают пушечное мясо для пиратов… Вдруг и мою девочку, такую тихую и кроткую, тоже похитили и привезли сюда? И как знать, не встречу ли я ее где-нибудь на Антильских островах, например, на Тортуге?
Он хотел было расспросить матросов, однако ему не удалось вытянуть из этих суровых бородатых верзил, заядлых курильщиков и отчаянных пьяниц ни единого слова.
Эти люди, казалось, просто не замечали его, ибо чувствовали свое безмерное превосходство над жалким новичком: они-то были настоящими матросами!
Наконец дворянская гордость, кою не смогли убить никакие превратности трагической судьбы Оливье, заговорила во весь голос, и шевалье принял решение:
— Мне придется заставить их уважать себя!
Наступил третий день заключения Оливье. Утром вся команда проснулась радостная, едва ли не ликующая. Пираты бурно выражали свой восторг по поводу того, что сегодня судно снимается с якоря и выходит в открытое море. Когда туалет был окончен и утренняя порция супа проглочена, появился капитан Турмантен.
— Вперед, Береговое братство! — весело воскликнул он. — Нас ждут великие дела!
И, обращаясь к Оливье, добавил:
— Ты свободен так же, как и все… но если ты воспользуешься случаем и, очутившись в городе, попытаешься улизнуть, то тебе, мой мальчик, не прожить после этого и дня! Понял?
Отец Армель воздержался от ответа.
…Гребцы налегали на весла, и шлюпка быстро двигалась по направлению к паруснику под названием «Звезда морей», который наметанный глаз Оливье сразу же выделил среди других судов благодаря его изящному силуэту. «Двухмачтовый бриг, — улыбнулся молодой человек, всегда питавший страсть к морю, — легкий и прочный одновременно».
Однако на борту его ожидало разочарование. Едва только де Сов ступил на палубу, как товарищи связали его. На него надели наручники, сковали ноги, а затем подняли и, словно бездушный груз, потащили в межпалубный отсек, где сбросили на пол подле каких-то тюков. Он все еще считался товаром — хотя и умеющим говорить.
Миртиль через Кокбара продала морским разбойникам еще одного простофилю, вот и все!
Вскоре Оливье де Сов услышал, как захлопали на ветру паруса, заскрипел корпус судна — и «Звезда морей» вышла в открытое море. Легкая зыбь пробежала по воде, корабль мягко покачивался на волнах…
Так продолжалось двое суток. Оливье приносили еду и питье, но не удостаивали ответом ни один его вопрос.
Однако его час близился.
К концу второго дня «Звезда морей» застонала, накренилась и принялась как маятник раскачиваться из стороны в сторону. Ветер крепчал. Он хрипло завывал, временами срываясь на злобный визг. Предчувствие не обмануло молодого человека. Надвигался жестокий шторм. Вскоре его вместе с тюками стало швырять по всему отсеку, и он с огромным трудом увертывался от опасных ударов не прикрепленного груза.
Никто даже не вспомнил о пленнике. Офицеры сгрудились на мостике, а большая часть корсаров, никогда по-настоящему не любившая моря, попряталась в кубрики, жестоко страдая от качки.
Парусник, словно обезумев, галопировал по волнам.
Около полуночи в межпалубный отсек спустился человек; с его одежды ручьем лилась вода, а в руке он держал потайной фонарь. Он искал Оливье. Шевалье де Сов узнал капитана Турмантена и окликнул его. Капитан вынужден был опуститься на колени и прокричать Оливье в самое ухо (иначе его слова тонули в штормовом грохоте):
— Я пришел освободить тебя! В такую погоду всегда не хватает матросов, и мы вспомнили о тебе. Ведь ты, как я знаю…
Короче говоря, спустя несколько минут Оливье де Сов уже расправлял затекшие члены. На душе у него было и горько, и радостно: предстоящие испытания ничуть не страшили молодого человека, напротив, они давали ему возможность наконец-то проявить себя в настоящем деле.
Вцепившись, чтобы не упасть, в протянутый вдоль палубы канат, Турмантен прокричал:
— Огромная волна смыла двоих мальчишек-юнг и троих марсовых! Сейчас я представлю тебя капитану… Он найдет тебе применение…
Командовал «Звездой морей» бретонец из Сен-Мало по имени Эрве Каривен. Сейчас он стоял у штурвала. Это был человек огромного роста, настоящий великан. Его седые волосы и длинная белая борода развевались по ветру. Взгляд его был суров, лоб пересекали три глубокие вертикальные морщины. Два фонаря скупо освещали лицо капитана.
Каривен смерил новичка оценивающим взглядом.
— Что ты умеешь делать? — спросил он.
— Все, — спокойно и уверенно ответил Оливье. Эрве Каривен сплюнул в знак то ли презрения, то ли глубочайшего сомнения, а потом расхохотался, держась руками за бока и согнувшись пополам.
— В таком случае, малыш, может, ты сразу займешь мое место?
— Как вам будет угодно.
Бросив суровый и даже злобный взгляд на бесстрастного и самонадеянного выскочку, капитан приказал:
— Тогда давай, становись за штурвал, дьявол тебя подери, а я передохну!
Минут десять Эрве Каривена одолевало сильнейшее беспокойство за судьбу корабля. Своего старшего помощника он давно уже послал ко всем чертям, и тот больше не показывался ему на глаза. Капитан тревожно смотрел на стаксель, который из-за яростного ветра так и не удалось взять на гитовые.
Оливье понимал его волнение.
Мачта могла не выдержать порывов ветра и сломаться; падая же, она опрокинет корабль или пробьет дыру в его корпусе.
Турмантен был храбр, воистину храбр, ибо, не будучи моряком, он честно признавал собственную бесполезность в эту штормовую ночь. Вцепившись в перила капитанского мостика, он стоял возле Оливье, стойко встречая каждый новый поток воды, обрушивавшийся на палубу и всех тех, кто на ней находился, и думал: «Капитан, пусть он даже ничего не смыслит в морском деле, обязан быть примером для своих людей…»
Как описать эту адскую ночь?
Ветер сорвал паруса с мачт «Звезды морей», словно это были носовые платки, небрежно развешанные на веревке неосторожной прачкой. Марсовые не успели закрепить ни единого паруса, и теперь бриг стал игрушкой моря и ветра, которые словно сговорились объединить свои усилия в борьбе с ним. Однако справиться с кораблем они так и не смогли, ибо, попав в искусные руки Оливье де Сова, он то отдавал себя на милость яростным волнам, то, повинуясь штурвалу, летел на крыльях ветра, не давая последнему потопить себя.
Стуча зубами от холода и волнения и прилагая все усилия, чтобы его, словно перышко, не подхватили и не унесли буйные волны, капитан Турмантен не переставал восхищаться беспримерным мужеством своего слуги.
«Настоящий морской волк!» — думал он.
…Куда-то запропастился капитан Эрве Каривен. Старший помощник так и не появился. Буря была столь сильна, что никто из матросов не отваживался добраться до мостика.
Воистину, это была ужасная ночь! Ночь страха!
В кубрике «Звезды морей» шатались, падали, не в силах удержаться на ногах, и катались по полу корсары Берегового братства: охваченные ужасом, они вручали свои души Богу, шепча «Pater» или «Ave».
Наконец занялась заря; над Атлантикой забрезжил серый и печальный свет, косые лучи солнца легли на бурлящие зеленые волны.
И тогда — впервые с той минуты, как он взял в руки штурвал — шевалье де Сов заговорил. Он сказал:
— Шторм скоро стихнет!
Турмантен быстро перекрестился.
Как и все остальные, он уповал только на милость Неба и теперь благодарил Его за спасение.
Спустя два часа с помощью нескольких оставшихся в живых марсовых Оливье поставил корабль в дрейф, то есть повернул его боком к встречному ветру, и стал ждать дальнейших событий.
Как и предсказывал молодой человек, буря действительно стихала, и вскоре уже можно было подводить итоги этой страшной ночи.
Корабль лишился Эрве Каривена, его помощника, боцмана, двух юнг и трех марсовых… Таким образом «Звезда морей» осталась без капитана. Турмантен положил руку на плечо Оливье и произнес:
— По праву, какое дает мне мое звание, я поручаю тебе корабль… На борту нет никого, кто был бы более достоин такой чести и так бы разбирался в морском делег как ты!
И, повернувшись к пиратам, собравшимся вокруг, капитан пояснил:
— Этот человек лишь недавно поступил на службу, но все время, пока продолжался этот ужасный шторм, он не выпускал из рук штурвала «Звезды морей». Мы обязаны ему жизнью, и до самого нашего прибытия на Тортугу вы будете оказывать ему надлежащее почтение и повиноваться как капитану корабля.
С тех пор для Оливье де Сова началась совершенно новая жизнь.
Плечи его распрямились; стоя на капитанском мостике, он полной грудью вдыхал свежий морской ветер. Голос его зазвучал уверенно. Умение принимать нужное решение, хладнокровие, доброжелательность и одновременно твердость в полной мере пригодились отцу Армель. Он был прирожденным командиром и блистательно это доказал.
Однажды вечером Турмантен сам пригласил себя на обед в узкую капитанскую каюту.
— Ты видишь, что я добился для тебя весьма высокого звания, — начал он, едва приступив к трапезе. — С самого начала я почувствовал, что мы сможем стать друзьями; мои дружеские чувства к тебе угаснут лишь вместе со мной. Обычаи Берегового братства не позволяют мне сразу же объявить тебя своим «матросом». Но как только мы прибудем на Тортугу, я доложу о тебе. И будь уверен, что там тебя ожидает большое будущее.
Оливье был тронут таким искренним проявлением дружбы; не стыдясь, он смахнул набежавшую слезу. Изумленный Турмантен схватил его за руку:
— Ты плачешь? Ты?! Не может быть! Впрочем, я, кажется, догадываюсь… Тебя обманом увезли из Парижа?
Кивком головы отец Армель подтвердил верность предположения пиратского офицера.
— И во Франции у тебя осталось дорогое тебе существо? — продолжал расспрашивать Турмантен. — И кто она? Невеста? Возлюбленная? Нет? Я ошибся? Как странно…
— И все же, — вздохнул Оливье, — мне есть о ком грустить… маленькая девочка десяти лет… Армель, моя дочь.
Капитан Турмантен помрачнел. Этого он не мог предвидеть. Обычно корсары старались не «покупать» молодых людей, оставлявших на родине жен или детей. Новобранцы, проданные пиратам, всегда находили утешение в объятиях пылких красоток Южных морей; те же, кого силой, да еще внезапно разлучали с близкими, чаще всего не выдерживали подобного потрясения. Некоторые сами лишали себя жизни, некоторые впадали в черную меланхолию.
— Черт побери! — выругался он. — Дочка десяти лет! Черт побери!
И, внезапно приняв некое решение, заявил:
— Послушай, давай поговорим откровенно. Я уже сказал, что хочу, чтобы мы стали друзьями, и уверен, что дружба эта навсегда. Доверие за доверие. Меня зовут виконт де Варкур, при крещении я получил имя Гастон. Родных у меня нет. Во Франции я был младшим в семье, то есть мне не на что было рассчитывать. Чем только мне не пришлось заниматься… Но, клянусь тебе, я никогда не преступал законов чести. Моим последним безумством оказалось решение поступить на службу. На Тортуте я преуспел. Стал капитаном. Я богат, и у меня в подчинении целая шайка отъявленных головорезов. Ты можешь располагать и моим влиянием, и моим состоянием. А теперь твоя очередь. Рассказывай!
Оливье повиновался. Он был немногословен, что естественно для человека, привыкшего составлять морские рапорты и вести переговоры с арматорами, которых интересует суть дела, а отнюдь не подробности, и быстро поведал новому другу историю своей жизни.
Когда он закончил, виконт де Варкур, или, скорее, Турмантен, ибо среди флибустьеров были приняты прозвища, сказал:
— К несчастью, я не имею права входить в подробности случившегося с тобой, ибо я поклялся соблюдать законы и обычаи Берегового братства. Но думаю, что мне удастся успокоить тебя относительно судьбы твоей дочери. Та, кто заманила тебя в ловушку, как мне кажется, руководствовалась лишь соображениями наживы. Желая любой ценой получить прибыль, она решила завлечь тебя в свои сети, ибо ей, несомненно, были известны все твои достоинства; для этого ей понадобилось разлучить тебя с дочерью. Мне кажется, что сия дама хотела одним выстрелом убить двух зайцев… Ты — первый, а вторым зайцем станет твоя милая Армель… Когда она подрастет и ее можно будет выдать замуж, ее отправят на Тортугу, чтобы она по законам Берегового братства стала женой кого-нибудь из наших людей.
— Но мы будем там и спасем ее! — воскликнул Оливье, вскакивая со стула.
Турмантен усадил его обратно.
— Успокойся! Если ты, как я надеюсь, сумеешь отличиться и станешь офицером, — тогда да, ты получишь право изменять заведенные порядки. Так что ты сам видишь, что с этого дня судьба дочери всецело в твоих руках.
— Увы! — вздохнул молодой человек. — Это очень слабая надежда… А главное, мне придется так долго ждать! Даже если предположить, что все случится по-твоему, то пройдет еще по меньшей мере пять-шесть лет, прежде чем я смогу увидеть свою златокудрую малышку. После смерти жены она стала моим единственным утешением, лишь ради нее я и живу.
— Вот видишь! — воскликнул Турмантен, взяв за руки отчаявшегося отца Армель. — Ты должен жить, друг мой, жить для своей дочери! Это твой долг. Отныне воспоминания об Армель должны ободрять и воодушевлять тебя. Каждый из твоих подвигов приблизит тебя к ней. Каждая твоя победа даст ей повод гордиться тобой, когда вы наконец снова встретитесь!
Решительно, виконт де Варкур проявил себя превосходным знатоком человеческой души. Слова его целебным бальзамом изливались на израненное и страдающее сердце Оливье. Обещания его сулили отцу если не исцеление, то по крайней мере облегчение.
— Чтобы доказать тебе свою дружбу, Оливье, я обещаю: первый же корсар, отправившийся во Францию, получит приказ отыскать Армель и сообщить тебе о том, что же с нею сталось…
V
КОРСАРЫ С ОСТРОВА ТОРТУГА
Все эти длинные, бесконечные дни, тянущиеся так долго, что хоть плачь, бриг «Звезда морей», повинуясь капризам ветра, скользил по спокойной океанской глади, уверенно рассекая ее своим форштевнем. Резная фигура на носу корабля являла собой лик Святой Девы — покровительницы мореплавателей, в честь которой моряки-христиане сложили поэтичный и трогательный гимн: Ave Mafia Stella. Dei mater alma… Временами пиратский парусник, словно огромная морская птица, легко и грациозно скользил по океанской лазури; иногда он принимался лавировать, забыв о том, куда следует держать путь, танцуя и раскачиваясь на волнах и при этом осыпая себя белоснежными брызгами пены; порой же паруса его безжизненно повисали, и тогда бриг походил на уснувшее морское животное, которое злые волшебники извлекли из глубин его родной стихии и сделали безвольной игрушкой волн…
Периоды мертвого штиля сильно замедляли путешествие; в этих тропических широтах оно могло бы занять не более дух недель. Но погода была неумолима, и удушающая жара в сочетании с поистине смертельной скукой отнюдь не способствовали улучшению настроения флибустьеров.
Пока экипаж коротал время за игрой в карты, кости, шашки или шахматы, новые друзья Оливье и Турмантен вели нескончаемые беседы. Турмантен посвящал Оливье в тайны той жизни, которая должна была начаться для него, как только «Звезда морей» бросит якорь на Тортуге.
Мы, в свою очередь, тоже кратко познакомим читателя с тем, о чем долгими душными вечерами рассказывал капитан Турмантен.
В Карибском море, чьи теплые воды достойны были бы омывать берега земного рая, расположен обширный остров Гаити, именуемый испанцами Санто-Доминго.
Климат на острове очень нездоровый; самая страшная болезнь — желтая лихорадка — никогда не покидает эти края и постоянно требует все новых человеческих жертв. Особенно подвержены этому заболеванию европейцы. Характерная для экваториального климата удушливая жара сменяется тропическими ливнями. В таких природных условиях произрастают табак, кукуруза, красное, красильное и шелковичное деревья, а также множество тех разновидностей деревьев, что мы называем ценными породами. Этот климат также прекрасно подходит для апельсинов, ананасов, бананов, манго, кофе, какао, сахарного тростника и алоэ.
Остров Гаити был открыт Христофором Колумбом 6 декабря 1492 года, сразу после открытия острова Куба.
Три года спустя испанцы основали там город Санто-Доминго; по имени этого города они стали называть весь остров.
К северу от этой испанской колонии расположен остров поменьше. Мореплавателям, первыми заметившими его, он напомнил панцирь гигантской морской черепахи, недвижно застывшей на прозрачной водной глади. Это и есть остров Тортуга, крестным отцом которого был сам Колумб.
Тортуга имеет восемь лье в длину и два лье в ширину. Глубокий пролив в пять, а местами и шесть миль шириной отделяет его от Санто-Доминго. Высадиться на остров можно, причалив к берегу в той бухте, где располагается порт Бас-Тер. Природа словно ожидала, когда человек решит поселиться в этих местах, и предусмотрела для этого почти все, так что при закладке порта людям оставалось лишь воспользоваться ее милостями. В бухту свободно заходили большие парусные суда, а в соседних бухточках при необходимости поместился бы десяток линейных кораблей. Впрочем, есть там и заливы, совершенно непригодные для океанских судов из-за мелководья или своей недоступности.
Людовик XIV отправил на Тортугу инженера Блонделя, превратившего Бас-Тер в самый мощный и укрепленный форт, который когда-либо был у Франции в Карибском море.
На Тортуге нет рек, однако вокруг прозрачных источников толпится множество кустов с блестящей темно-зеленой листвой; фиговые деревья соседствуют с банановыми, среди густых ветвей порхают пестрые колибри и яркие попугаи — в том числе и великолепные попугаи ара. Из-за обильной зелени вода в ручьях приобретает нежно-лазурный цвет, отчего остров издалека кажется изумрудным.
Здесь также встречается печально знаменитое дерево манценилла. Это о нем ходит слух — и совершенно несправедливый! — что если кому-нибудь доведется уснуть в его тени, то больше он уж никогда не проснется. Истина гораздо более прозаична. Плоды дерева манценилла, похожие на маленькие яблоки, выделяют чрезвычайно ядовитый сок. Индейцы обмакивают в него наконечники своих стрел: рана от такой стрелы чаще всего смертельна.
Первые европейцы, привлеченные аппетитным видом этих плодов, ели их и испытывали потом ужасные мучения. Те, кто съел их в больших количествах, скончались от страшных болей. Те же, кто лишь попробовал, выжил, но, дабы желудок их окончательно освободился от яда, их на три дня привязывали к дереву и они не могли дотянуться ни до еды, ни до питья.
Именно сюда, к Бас-Теру, держала свой путь «Звезда морей».
Слушая Турмантена, Оливье узнал и о многом другом.
— Вам придется признать, — говорил капитан, — что наша новая родина является также родиной крабов: белых, серых, розовых, красных… Крабы, вместе с черепахами, которые водятся там в изобилии, являются поистине божественным даром тех мест. Некоторые повара специально поджидают время линьки крабов, когда панцирь этих ракообразных становится мягким, чтобы жарить их. Поверьте, это блюдо достойно королевского стола! В прибрежных водах также много омаров…
— Я вовсе не обжора, — признался Оливье де Сов, — однако я отнюдь не пренебрегаю хорошей кухней. И именно поэтому тешу себя надеждой, что на Тортуге найдется также немного дичи: лесной или водоплавающей.
— И ваша надежда не напрасна! Там у нас множество кабанов и диких голубей. Кабаны, впрочем, значительно отличаются от своих европейских собратьев, здесь их называют дикими свиньями, или «пекари». Что же касается голубей, то они стаями гнездятся в окружающих лесах, и охотник, отправившийся туда, за несколько часов может добыть до сотни этих пернатых.
Сразу же после открытия Нового Света Испания и Португалия поделили эти поистине сказочные земли между собой. Но в 1630 году на остров Тортуга, обойденный вниманием испанских завоевателей, высадилось около сотни французов, и в один прекрасный день королевское знамя Франции — голубой стяг с золотыми лилиями — взвился над этим островком. Постепенно число французов на острове возрастало — равно, впрочем, как и людей самых разных национальностей, промышлявших морским разбоем. После некоторых колебаний Франция официально провозгласила Тортугу своей: король рассудил, что так легче будет контролировать действия Испании на Санто-Доминго.
Вскоре Тортуга стала признанным прибежищем корсаров, или флибустьеров, как эти люди обычно сами себя называли. Их всех объединяла ненависть к Испании. Они хорошо знали, на какие злодеяния, низости и преступления были способны эти спесивые идальго, обезумевшие от жажды наживы и жаркого климата.
На время войны корсары обычно получали «королевский патент», дозволявший им пускать ко дну любой вражеский корабль; когда же наступал мир, то они занимались пиратством и разбоем.
Между ними и испанцами шла беспощадная война, не знавшая ни пощады, ни перемирий. Флибустьеры были дерзки и отважны. Не довольствуясь тем, что они стали поистине грозой португальских и испанских колоний американского побережья и островов Карибского моря, они совершали набеги на Азорские острова, острова Зеленого Мыса и поселения, разбросанные по берегу Гвинеи, и добирались даже до острова Мадагаскар и берегов Ост-Индии. Но куда бы они ни плавали, они, словно верный любовник, спешащий к своей возлюбленной, всегда возвращались на Тортугу. Никакой иной порт был им не мил. Ничей чарующий взгляд не мог удержать их. Эти люди были созданы для риска, приключений, сражений — словом, для жизни, подчиняющейся лишь их собственным законам.
— Вы, наверное, полагаете, что все наши моряки — пираты, — говорил Турмантен. — Однако же среди них есть и буканьеры, и охотники.
Эти последние проживают не только на Тортуге, но также на северной оконечности Санто-Доминго, расположенной как раз напротив Тортуги. После того как испанцы истребили там всех индейцев, они не смогли или не пожелали занять эту часть острова и тем самым довершить его завоевание.
Это край невозделанных земель, уголок дикой природы, где саванна с журчащими на ее просторах ручьями сменяется пустыней, переходящей в заросли девственного леса.
В этих-то краях и обитают буканьеры. Они различаются по роду своих занятий: одни охотятся на буйволов или диких быков, а другие — на диких свиней.
Первые убивают свою добычу из-за кожи, которую они выделывают, а потом продают с большой для себя выгодой. Вторые же солят, коптят и продают мясо убитых ими свиней. Их коптильни называются буканами, откуда и пошло название буканьер.
— А откуда взялось это странное слово «букан»?
Турмантен рассмеялся.
— Оно пришло к нам от индейцев. Вожди некоторых индейских племен, отчаявшись в борьбе с бесчинствующими испанцами, приказывали поджаривать своих испанских пленников на кострах, или же, как они их называют, на буканах.
Оливье весело рассмеялся.
— Раз уж ты пустился в дебри этимологии, я хотел бы узнать, откуда взялось слово «флибустьер». Что же до буканьера, то здесь объяснение представляется мне гораздо более простым. Не кажется ли тебе, что оно восходит к французскому слову bous, «козел»? Тогда все логично: буканьер — это охотник на диких козлов!
— Возможно, не стану спорить. Но вернемся к флибустьерам. Раньше их называли фрибустьеры, что по-голландски означает мародер, vrijbuiter…
— Что ж, теперь когда ты обо всем мне рассказал, — заявил отец Армель, — я готов с радостью приветствовать остров Тортугу. Если бы только воспоминания о дочери не мучили меня, воспоминания, стальными когтями впившиеся мне в сердце… Что ж, мне остается уповать на милость Господню! — Де Сов тяжело вздохнул и продолжал: — Если я тебя правильно понял, попав сюда, мы обретаем вольную жизнь, полную кровавых приключений, золота и славы, жизнь, какую вели наши с тобой благородные предки в эпоху раннего средневековья, защищая свои земли от варваров-завоевателей?
— Да, пожалуй, ты прав, — согласился капитан, — действительно, порядки, существующие на острове, несколько напоминают средневековую вассальную зависимость, когда каждый был связан определенными обязательствами с тем, кто стоял выше него, и тем, кто стоял ниже. Помни, что флибустьеры, одним из которых ты теперь стал, живут по некоему морскому закону. Их добыча считается общей; они вместе заботятся о больных и раненых. Несмотря не некоторую дикость наших нравов, мы заключаем соглашение, которое надлежащим образом подписывается всеми членами братства. Этот документ называется договор о найме…
— Ну вот, мы снова попадаем в область словотворчества! — вставил Оливье.
Турмантен улыбнулся, поднял вверх указательный палец и торжественно заявил:
— Флибустьерам категорически запрещены азартные игры. Играя, член братства за несколько часов может потерять все то, что накоплено им за долгие годы, полные опасностей и суровых трудов. Игра нередко приводит к потасовкам и смертоубийствам. Здесь, на борту, из-за вынужденного бездействия, я закрываю глаза на то, что мои люди берутся за кости или карты. Впрочем, сейчас наши сотоварищи ничем не рискуют: если они и могут что проиграть друг другу, так разве что пару пуговиц. Тягчайшим преступлением считается кража: виновнику отрезают нос, а затем высаживают на пустынный берег без оружия, пищи и воды, так что ему остается лишь умереть, причем чем скорее, тем лучше.
Оливье саркастически усмехнулся:
— Однако это прекрасно! В сущности, мы сами живем грабежом и…
Презрительная гримаса появилась на лице Турмантена.
— Грабежом? Скорее, добычей, завоеванной с оружием в руках.
— В мирное время? Гм-гм…
— Друг мой, мы всегда находимся в состоянии войны с Испанией. Между нами никогда не бывает перемирий!
— Ты говорил о добыче… Но бывает такая добыча, которая может породить соперничество между членами братства…
— Женщина? Любовь? Вот мы и подошли к самому главному! Первая заповедь гласит: под страхом смертной казни ни одна из дочерей Евы не должна ступать на борт корабля… Впрочем, браки у нас не запрещены, и они обычно гораздо прочнее, чем на континенте. В каждом сообществе есть свои суды чести, и все судьи непременно приносят присягу.Если между двумя спорящими невозможно достичь соглашения, то назначается поединок на шпагах или пистолетах; иные виды оружия не допускаются. Как только один из противников бывает ранен и, следовательно, его соперник получает преимущество, поединок прекращается. Последующее примирение сторон обязательно. Дабы по возвращении на остров флибустьеры могли попадать прямо в женские объятия, некоторые из них заводят рабынь — индианок или испанок. Те же, кто женится на тех немногочисленных девицах, которые живут на Тортуге или на северной оконечности Санто-Доминго, теряют свое звание члена братства. Они становятся поселенцами. Обычно они начинают обрабатывать землю и живут без особых забот за счет тех плодов, которые дарит им здешняя плодороднейшая почва. И все же браки у нас весьма редки, ибо, обвенчавшись, флибустьер или буканьер, связанный прежде клятвой братства, теряет многие свои права, да вдобавок утрачивает свою личную свободу и независимость.
— Таким образом, — заключил Турмантен, — ты будешь жить вместе с нами в своего рода республике Берегового братства, где между гражданами царит полное согласие, ибо они никак не могут обойтись друг без друга. У нас общие привязанности и общие враги — испанцы!
— А разве король Франции не прислал на Тортугу своего представителя? — спросил Оливье. — Ты же сам говорил, что там имеется укрепленный форт…
— Да, конечно, там проживает губернатор, но власть его чисто номинальная. Я представлю тебя нынешнему губернатору, получившему назначение от самого Людовика XIV. Он моряк, его зовут Жан Дюкасс, он капитан Королевского флота.
— Моряк? Тогда с ним можно договориться!
— Я на это очень надеюсь.
— Земля! Земля! — внезапно раздался крик впередсмотрящего.
На горизонте показался остров Гаити, называемый испанцами Санто-Доминго.
VI
КОРСАР
Только высадившись на берег Бас-Тера, Оливье де Сов начал понимать, какую милость оказала ему фортуна, наслав шторм и подвергнув «Звезду морей» и ее экипаж смертельной опасности. Встречать бриг на набережную высыпала толпа разбойничьего вида людей с длинными — у некоторых даже до пояса — бородами; все как один были вооружены охотничьими ружьями.
Он также увидел тех, кто, как и он сам, были похищены и теперь вынужденно служили этим полудикарям, являвшим собой членов Берегового братства. Суровая жизнь последних отнюдь не способствовала процветанию гуманности, и потому они жестоко, а порой и просто бесчеловечно обращались с несчастными, попавшими к ним в рабство.
Поступивший на службу доброволец, хотя его согласия, несмотря на это наименование, никто не спрашивал, обязан был в течение трех лет беспрекословно повиноваться своему хозяину.
Когда срок истекал, хозяин возвращал ему свободу, вручал ружье, калебас с порохом и сто фунтов табаку. Доброволец становился буканьером и в свою очередь принимался измываться над новичком, оказавшимся у него в рабстве.
Эти обманутые бедняги выполняли всю самую черную, тяжелую работу. Стоило несчастному робко возразить, сделать какое-либо замечание или выказать усталость, которая в этом жарком климате наступает очень быстро, как хозяин тут же хватался за палку или кнут, а если был сильно не в духе, то и за кинжал или топор.
Как вполне рядовая передавалась на острове чудовищная история о добровольце, попавшем в рабство к одному буканьеру. Новичок подхватил лихорадку, он едва мог ходить и все время стучал зубами от озноба. Ударами палки буканьер поднял его на ноги и заставил крутить мельничные жернова. Несчастный оказался недостаточно проворен, и раздосадованный хозяин швырнул в него топором, угодившим ему как раз между лопаток. Последнее обстоятельство почему-то весьма забавляло слушателей.
Другой доброволец, только что попавший на остров, отправился с хозяином в девственный лес. Неловкий и неуклюжий, он разозлил своего господина, и тот прикладом ружья нанес ему такой удар по голове, что бедняга замертво свалился на землю. Когда через несколько часов он очнулся, то увидел, что лежит в непролазной чаще тропического леса.
К счастью, с ним рядом сидела одна из хозяйских собак. Присутствие животного придало несчастному мужества…
Вдвоем с собакой они блуждали дни, недели, месяцы… Собака подкарауливала выводки диких поросят, и они оба питались их сырым мясом.
Однажды человек наткнулся на щенков дикой собаки, а потом и на маленьких кабанчиков — и приручил их. И вот в сопровождении столь странной свиты его год спустя встретили охотники-буканьеры. Несчастный был наг. Привычка есть исключительно сырое мясо настолько изменила его желудок, что он страдал от невыразимых болей, когда пытался вновь перейти на вареную пищу.
В тот день, когда «Звезда морей» бросила якорь в бухте Бас-Тера, Турмантен взял Оливье за руку и сказал:
— Я должен представить тебя нашему начальнику, самому знаменитому на сегодняшний день флибустьеру. Это действительно выдающийся человек, мы его прозвали Монбар-Истребитель. Он один вправе избавить тебя от обязательных трех лет рабства.
И Турмантен сообщил другу некоторые полезные сведения, касающиеся этого страшного предводителя морских разбойников, человека, поставившего себя вне закона.
Монбар был родом из Лангедока, семья его принадлежала к старинному дворянству края; он получил утонченное воспитание и прекрасное образование.
В коллеже он прочел историю завоевания Америки, а также записки Лас Казаса о зверствах испанцев на новых землях.
Пылкий и великодушный, он проникся лютой ненавистью к королям Кастилии и Арагона. Однажды он играл в спектакле и, слушая своего друга, вошедшего в роль надменного и спесивого испанца, забыл обо всем на свете и набросился на него с кулаками. Он, вероятно, задушил бы его, если бы не вмешательство товарищей.
Через некоторое время, узнав, что между Францией и Испанией началась война, Монбар сбежал из отчего дома и отправился в Гавр, к дяде, который был капитаном одного из судов Королевского флота.
Чтобы быть точным, капитан, поднявший паруса и вышедший в открытое море, в те времена всегда чувствовал себя немножечко корсаром… В общем, морской офицер взял племянника на свой корабль.
Оказалось, что Монбар не знает удержу. Как только вдали появился испанский галеон, юного уроженца Лангедока пришлось запереть в его каюте; он так неистовствовал, что многие решили, будто он сошел с ума.
Когда наконец заговорили пушки, Монбар в ярости высадил дверь своей каюты. Выскочить на палубу, завладеть саблей убитого и перепрыгнуть на борт испанского корабля стало для него делом одной минуты. Там с воплями и завыванием он крушил все и вся; с громким хохотом метался он по кораблю среди трупов и раненых и, словно черный ангел, сеял повсюду смерть. Забрызганный кровью с ног до головы, он чувствовал себя в своей стихии.
Трофеи были великолепны.
Помимо тюков с хлопком и шелком, ковров, бочек с гвоздикой и другими пряностями, французы нашли также тяжелый ящик, окованный железом.
Он был доверху наполнен неограненными алмазами.
Дядя был в восторге; Монбар радовался только тогда, когда сбивался со счета, пытаясь подсчитать испанцев, павших от его руки…
Он грезил лишь о новых кровопролитных сражениях…
Едва лишь прибыв на Тортугу, он сразу же предложил себя в защитники буканьерам северной оконечности Санто-Доминго, которые жаловались на притеснения со стороны своих испанских конкурентов, именовавшихся копейщиками, lanceros. Юный француз устроил такую страшную резню, что она удовлетворила даже его, казалось бы, ненасытное чувство ненависти к испанцам. Не раз говорил он, что этот день был прекраснейшим днем в его жизни!
Но Монбар, сразу же проявивший свой талант предводителя, прославился прежде всего как корсар. Во второй схватке с испанскими кораблями, где он снова сражался бок о бок со своим дядей, корабль офицера флота Его Величества Людовика XIV был потоплен. Погружаясь в пучину морскую, дяде Монбара удалось увлечь за собой еще три вражеских судна.
Племянник отомстил за него. Он захватил два быстроходных, великолепно оснащенных испанских парусника и приказал выбросить за борт их экипаж.
Сей поступок положил начало его блестящей карьере жестокого корсара.
Своих телохранителей Монбар набирал исключительно среди индейцев. Жил он в просторной хижине; на стенах ее, завешанных выделанными кожами, красовалось оружие, напоминавшее хозяину о былых сражениях. Наряду с дорогими, изукрашенными золотом доспехами, пистолетами и саблями там висели стрелы, якоря, изображения святых, картины и испанские головные уборы, запятнанные кровью. «Ну и странные же вкусы у хозяина этого жилища», — подумал Оливье, войдя в узкую дверь.
Увидев Монбара, Оливье понял, что перед ним — чистокровный гасконец: подвижный, настороженный, с блестящими живыми глазами. В манерах и осанке его чувствовались сила и непоколебимая уверенность в себе.
Хозяин дома даже не удостоил взглядом незнакомца, презренного добровольца, которого привел ему Турмантен. Самого же капитана он дружески обнял. Однако, когда корсар стал расхваливать предводителю своего нового друга, черные глаза Монбара грозно засверкали.
Все еще не глядя в сторону Оливье, он бросил сквозь зубы:
— Чтобы командовать бригом в грозу, не нужно быть волшебником! Не он один на это способен. Меня больше интересует, сумеет ли он не струсить при абордаже. Я согласен выполнить твою просьбу, Турмантен, и принимаю твое поручительство за этого человека. Раз ты настаиваешь, пусть он станет твоим матросом сразу, не прослужив тебе три положенных года. Но…
Монбар замолчал и впился взглядом в Оливье де Сова, который по-прежнему стоял, гордо выпрямившись, исполненный спокойного достоинства.
— Для начала ему нужно придумать имя. Он ступил на нашу землю, а значит, как и мы все, утратил имя, данное ему при рождении. Он похож на фламандца, у него нежный цвет лица, синие глаза, светлые усы… Решено, я стану звать его Фламанко.
И, обращаясь к шевалье де Сову, резко сказал:
— Как только «Звезда морей» окончит разгрузку, она в твоем распоряжении. Если ты окажешься трусом, тебя вздернут на ее же рее. Так что удачи тебе, Фламанко!
И он протянул ему руку. Оливье пожал ее и рассмеялся.
— Что с тобой? — жестко спросил Монбар.
— Позволено ли будет мне выразить вам…
— Выразить тебе, — поправил флибустьер.
— Выразить тебе мою благодарность, — поправился Оливье, — и заверить, что у тебя еще будет возможность убедиться в моей храбрости, а также спросить: буду ли я полновластным и единственным хозяином у себя на судне?
— После Господа Бога — да.
— Буду ли я отвечать за свои действия лишь перед самим собой?
— От тебя потребуется только одно: доставлять на Тортугу взятые в бою трофеи.
— Тогда ты останешься мною доволен.
— И все же не забудь: тебя могут и вздернуть!
Спустя три месяца капитан Фламанко получил в Бас-Тере лестное для себя прозвище Морской Рыцарь, прочно закрепившееся за ним.
Следует объяснить, откуда же оно взялось.
Через четыре дня после разговора с Монбаром-Истребителем шевалье, некогда робко пытавшийся продать свою шпагу на Ярмарке наемников, вместе со своим неразлучным другом Турмантеном обосновался на борту «Звезды морей». Он уже убедился, что бриг был великолепно оснащен и имел большой запас ядер и пороха.
Оливье набрал новый экипаж, усилив тем самым отряд корсаров, один вид которых уже наводил страх на противника, опытными матросами, ловко обращавшимися и с ружьем, и с абордажным топором.
Затем состоялась церемония подписания подробнейшего договора между капитаном и командой. Согласно ему все члены команды были обязаны беспрекословно подчиняться капитану. В остальном же на борту устанавливалось полное равенство. Оно и впрямь было таковым — вплоть до того, что если кто-либо из команды желал получать тот же рацион, что и офицеры корабля, то желание его тут же удовлетворялось.
Трофеи поступали в общую казну, однако расходы тех, кто вложил деньги в снаряжение экспедиции — а сейчас это был Турмантен, — возмещались в первую очередь. Приз в сто экю ждал каждого, кто первым обнаружит вражеский корабль и сообщит о нем.
В этом сообществе, живущем по собственным законам, полученное ранение компенсировалось в зависимости от степени его тяжести. Потеря кисти правой руки, всей руки или правой ноги оценивалась в двести пиастров или же двух рабов; потеря обеих рук или обеих ног — в шестьсот пиастров или шесть рабов и так далее.
Все героические деяния щедро оплачивались; не оставались без награды и преданность, и мужество. Любое захваченное судно становилось собственностью капитана.
Оливье с легким сердцем отдал приказ поднимать паруса, ибо полученное им каперское свидетельство, подписанное самим королем, указывало на то, что деятельность, которой ему предстояло теперь заниматься, именуется не презренным пиратством, но содействием Королевскому морскому флоту в войне с Испанией (в Европе Франция как раз затеяла войну против Испании и Голландии).
Новоявленный капитан собирался добывать трофеи весьма своеобразным способом.
Как только зеленые вершины Тортуги скрылись из виду, он во всеуслышание заявил:
— Ничто в мире не ценится столь высоко, как вежливость… если ты учтиво поведешь себя со своим врагом, то сумеешь многого добиться!
Корсары в недоумении слушали сентенции Оливье. Еще бы: им никогда не были присущи ни учтивость, ни куртуазное обхождение. Турмантен лишь посмеивался украдкой. Ничего не зная о планах своего матроса, он, тем не менее, полностью полагался на него.
Итак, «Звезда Морей», подгоняемая легким бризом, двигалась вдоль берегов Гаити. Когда вдали показался соседний остров, именуемый испанцами Портоико, корабль взял курс зюйд-зюйд-ост. Оливье де Сов отважно вышел на дорогу, которой в Новый Свет обычно следовали караваны судов из Испании.
Флибустьеры редко осмеливались нападать на испанцев в этих водах, потому что торговые корабли, груженные мукой, шелком, льном, а главное, золотыми и серебряными монетами, всегда сопровождали хорошо вооруженные военные галеоны. Схватка же с «броненосцем», как называли корсары испанские военные эскадры, мало привлекала членов Берегового братства, привычных к абордажам и рукопашным боям на палубе вражеского судна, но плохо разбиравшихся в тонкостях морского боя.
И вот в одно прекрасное утро, когда еще нежаркие лучи тропического солнца ласкали корабль, а летучие рыбы стаями носились вокруг, серебряными брызгами взлетая из воды, корсар, сидевший в смотровой корзине на вершине грот-мачты, закричал:
— Вижу броненосца! Мгновенно извещенный, шевалье де Сов поднялся на капитанский мостик.
Вглядевшись в горизонт, он сразу понял: впереди их ждала богатая добыча, но завоевать ее будет нелегко.
Оливье приказал поднять все паруса, и легкий и стремительный бриг как на крыльях заскользил по лазурным водам навстречу испанской эскадре. Приблизившись на безопасное, недосягаемое для вражеских пушек расстояние, он, словно белая птица, закружил вокруг испанцев.
— Я пребываю в некотором недоумении… — задумчиво сказал Турмантен другу. — Не кажется ли тебе, что мы слишком поспешно решили вступить в бой? Наши силы неравны.
— С моей стороны было бы черной неблагодарностью вести корабль к заведомому поражению… — улыбнулся Оливье. — Доверься мне. Еще до полудня военные корабли вместе с торговыми станут метаться по волнам, словно испуганные овцы, а один и вовсе отобьется от стада.
Так оно и случилось.
Часам к одиннадцати море потемнело, заволновалось. Задул холодный ветер. Эскадра нарушила свой стройный порядок. Когда начинается шторм, каждый капитан выкручивается как может, спасая свой корабль, и ему необходимо иметь вокруг судна свободное пространство для маневров.
К полудню на горизонте не осталось и следа от испанской эскадры.
Однако вскоре матрос-сигнальщик радостно закричал:
— Вижу корабль!
— Где?
— С подветренной стороны!
— Начать погоню! — уверенно и четко отдал команду Оливье.
И тотчас же раздалась еще одна, долгожданная команда:
— Приготовиться к бою!
«Звезда морей» устремилась в погоню за своей добычей — новенькой торговой шхуной, на брам-стеньге которой развевался флаг ненавистной Испании.
Оливье доверил штурвал одному из своих лучших матросов по прозвищу Попутный Ветер и, выстроив на палубе команду из восьмидесяти свирепых бородатых корсаров, вооруженных ружьями и абордажными топорами, объявил:
— Всегда лучше встречать врага улыбкой, нежели обрушивать на него поток проклятий.
Когда же бриг подошел к испанскому кораблю почти вплотную, Оливье прокричал:
— Господа, мы все здесь добрые христиане и желаем вам долгой и счастливой жизни… Но чтобы мы могли сохранить вам эту жизнь, вы должны нам помочь. Наши запасы подходят к концу, поэтому нам требуется мука… У нас кончилось вино и нечем запивать оставшуюся солонину… Право же, мне так неловко…
И он, сняв шляпу и галантно поклонившись, прибавил:
— Благородные люди всегда смогут договориться между собой, не так ли, высокочтимые идальго? Главное — это вежливость…
Выстроившаяся позади Оливье грозная команда корсаров как бы между прочим прицелилась в сгрудившихся на палубе испанцев.
Противник прекрасно знал убийственную силу и меткость ружей флибустьеров, поэтому капитан торгового судна, незамедлительно появившийся у левого борта, также снял шляпу и ответил:
— Вы правы, сударь. Воспитанные люди всегда могут прийти к согласию…
А дальше стали происходить удивительные вещи. За два часа все, что было ценного на испанском судне, было аккуратно переправлено на борт «Звезды морей» самими же испанцами, счастливыми, что им удалось так легко отделаться. Каждый из них давал в душе обещание в первом же порту поставить свечу перед статуей Святой Девы.
Корсаров также устраивал такой исход дела. Монбар и ему подобные были скорее исключением, чем правилом. Большинство флибустьеров бороздило моря не столько ради славы, сколько ради наживы, и возможность получить трофеи без риска для жизни их очень обрадовала.
С этого дня Оливье стал побеждать своего противника, убеждая его, и выходило это у де Сова просто превосходно. Впрочем, за спиной капитана всегда стояли восемь десятков до зубов вооруженных каперов…
Слухи о необычных подвигах капитана Фламанко достигли Тортуги, и отныне его стали именовать не иначе как Морским Рыцарем.
VII
МАРИПОЗА
Капитан Фламанко прославился почти столь же стремительно, как и Монбар, однако совсем по иным причинам. Истребитель с поистине дикой радостью подсчитывал трупы сраженных им испанцев и мало интересовался полученными трофеями; Морской Рыцарь не убивал никого, что совершенно не укладывалось в уме Монбара, однако привозил в Бас-Тер все, на что были так падки его обитатели: муку, ткани, оружие, золото, серебро, драгоценные камни.
Команда любила его за вежливое обхождение, а также за то, что он нашел способ сделать их богатыми, не подвергая опасности их жизни, или, как говорили среди флибустьеров, «не дырявя понапрасну шкуры». Уважительное отношение к противнику, введенное в обиход дворянином из Пуату, немало способствовало тому, что уже через шесть месяцев Фламанко и Турмантен стали обладателями довольно значительного состояния.
Но Оливье никогда не забывал о своей дочери и постоянно испытывал страх, что она, будучи проданной на Тортугу, попадет туда в его отсутствие и станет добычей корсаров или буканьеров.
Напрасно его друг Турмантен утешал его:
— Послушай моего совета: успокойся! Ты стал знаменит, Береговое братство признало тебя, черт побери! Тебе повинуются. Если твою дочь действительно продадут и отправят сюда, то у тебя вполне хватит средств или купить ее самому, или же выкупить у того, кто захотел бы завладеть ею.
— Но, любезный мой Турмантен, а вдруг ее привезут сюда, когда я буду в море? Попав в шторм, мы можем оказаться в ловушке или же в тумане наскочить на мель… Что до нашей вежливости, так она хороша до поры до времени… Я отнюдь не считаю, что наши пушки должны всегда молчать, придет пора — и они заговорят, а я вместе со всеми пойду на абордаж… И как знать, что ждет меня в этих будущих боях…
И тут Турмантен неожиданно воскликнул:
— Придумал! Я знаю, как все устроить.
Но сколько Оливье ни расспрашивал его, он больше ничего не сказал.
Через два дня Турмантен радостно заявил другу:
— Нас ждет губернатор! Он непременно наговорит тебе кучу комплиментов, потому что Монбар все уши ему прожужжал, рассказывая о тебе.
Жан Дюкасс, сорокадвухлетний губернатор Тортуги, был морским офицером. Уже больше года он представлял на острове власть французского короля. Авторитет его, изначально весьма высокий, за это время еще более возрос.
Родившись в Беарне, он с самого детства полюбил море; когда ему исполнилось четырнадцать лет, он, не имея более возможности противиться голосам морских сирен-соблазнительниц, поступил во флот. Самую большую радость он испытал в двадцать девять лет, когда сам король назначил его капитаном одного из своих военных кораблей.
Капитан Дюкасс обосновался в Порт де Ла Тортю, ибо в Бас-Тере, главном портовом городе острова, являвшемся резиденцией Берегового братства и местом обитания большинства жителей, не было дома, приличествующего губернатору.
Город Порт де Ла Тортю — если только это гордое слово можно применить к вышеуказанному поселению — состоял из нескольких десятков хижин, сооруженных из досок и покрытых ветками кустарника (в этих хижинах жили буканьеры), а также немногочисленных «домов».
Основу этих домов составляли спиленные стволы толстых деревьев, разветвлявшиеся на конце в виде вил. «Вилы» вкапывались в землю остриями вверх и на эти острия укладывали стволы потоньше и большие ветви; полученный таким образом настил именовался крышей, или гребнем. Вокруг вкапывали столбики пониже, прибивали к ним поперечные деревянные перекладины и возводили нечто вроде глухого забора. Затем пол устилали пальмовыми листьями или тростником, и работа считалась оконченной.
Интересно, что обитатели этих домов не спали в них, а ночевали под открытым небом, поближе к плетеной изгороди, обычно окружавшей подобное жилище. Спальное место представляло собой огромный тюфяк, набитый сухими банановыми листьями и уложенный на вбитые в землю чурбачки, — так, чтобы своеобразное ложе располагалось на высоте двух-трех футов над землей. Сверху натягивали полотняный тент, защищавший от палящей жары во время сиесты и от первых лучей утреннего солнца.
По сравнению с Бас-Тером селение, где проживал капитан Дюкасс, являло собой образец роскоши и комфорта.
Губернатор носил парик, богато расшитый камзол, шелковые чулки и шпагу на роскошной перевязи — казалось, что он собирается отправиться в Версаль или по крайней мере на свидание к даме сердца.
Он необычайно благосклонно принял Турмантена и Оливье. Пригласив своих гостей сесть, он приказал принести прохладительные напитки, а затем обратился к шевалье де Сову. Речь и манеры Жана Дюкасса резко отличались от тех, которые были приняты среди членов Берегового братства.
— Сударь, я много слышал о вас от господина Монбара и, признаться, вы уже успели снискать мою симпатию. Я сожалею, что вам пришлось претерпеть столько злоключений, восхищаюсь вашим мужеством и разделяю вашу нелюбовь к кровопролитию. И мне горько сознавать, что столь галантный дворянин, такой опытный и отважный моряк пребывает в постоянной печали. Быть разлученным с нежно любимой дочерью, совсем еще ребенком, несомненно, более мучительно, нежели потерять жену или возлюбленную. Утешьтесь же. Мне кажется, что скоро вы сможете увидеть вашу несравненную Армель!
С этого момента беседа приняла характер не только утонченный, но и дружеский, что, разумеется, не могло оставить равнодушным Оливье де Сова. Кроме Турмантена, никогда не забывавшего, что он — виконт Гастон де Варкур, у дворянина из Пуату не было здесь приятных и равных ему по рождению и по духу собеседников. Корсары с Тортуги обычно не отличались ни изысканностью манер, ни благородством происхождения.
Капитан Дюкасс сообщил друзьям ценные сведения.
— Несколько недель назад я получил сообщения из Версаля, а также от барона де Пуанти. Этот офицер отличается многими достоинствами… Благодаря своей отваге он был поставлен во главе эскадры, его ценят такие опытные флотоводцы, как Дюкен и граф де Турвиль. К недостаткам сего господина относят непомерное честолюбие, отчего его так же знают, как безжалостного интригана, любой ценой стремящегося к почестям и богатству. Он вбил себе в голову осуществить поистине грандиозный, но безумный план: отвоевать у Испании ее колонии в Америке и водрузить на этих землях королевский стяг с лилиями. Похоже, что Кабинет, заседающий в Версале, имеет иное мнение об этом плане и не находит его неосуществимым, хотя и признает, что пока у них для этого недостает средств. Если, паче чаяния, они все же решат осуществить его, я отправлю во Францию верного человека рассказать его величеству все, что тот обязан знать. Мой посланник получит четкие и точные инструкции относительно вашей дочери. Он непременно отыщет мадемуазель де Сов и привезет ее к отцу.
Оливье вышел от губернатора сияющим; впервые за все время их знакомства Турмантен увидел радость на лице друга. Наконец-то надежда, много месяцев назад покинувшая Оливье, снова коснулась его своим крылом!
Спустя несколько дней «Звезда морей» скользила по океанской глади, направляясь в сторону Мексиканского залива. Свежий ветер надувал паруса брига, выискивающего очередную добычу. Турмантена, по обыкновению, одолевали сомнения.
— До сих пор нам слишком везло, — говорил он Оливье, который, привыкнув к подобным словам, лишь пожимал плечами. — Ни одной жертвы, ни одного убитого испанца…
Турмантен не договорил.
Наблюдатель просигналил, что он заметил корабль.
— Что же, давайте научим его вежливости! — скомандовал Оливье.
Поднеся рупор ко рту, он стал отдавать обычные распоряжения.
Но враг оказался недоверчивым. Может быть, в подзорную трубу он заметил, что на мачте «Звезды морей» развевается флаг Берегового братства — белое полотнище, разделенное на клетки, в каждой из которых была изображена черная черепаха, что одновременно напоминало и о Франции, и о пристанище корсаров — острове Тортуга? Так или иначе, но неизвестное судно облачилось в убранство из парусов и попыталось спастись бегством. Оливье улыбнулся:
— Капитан этого корабля — опытный моряк, но и мы не первый день плаваем в здешних водах!
Он встал к штурвалу и приказал поднять все паруса. Неожиданно капитан Турмантен привлек внимание Оливье к морской глади:
— Эти мерзавцы спустили шлюпку… Интересно, зачем это?
— Возможно, здесь кроется какая-то ловушка для нас, — ответил Фламанко. — Но мы будем осторожны.
И он направил корабль прямо на шлюпку.
В лодке сидели совсем юные девушки, испускавшие горестные вопли и заламывавшие руки от отчаяния. Две из них, удерживаемые своими товарками, бились в нервном припадке.
— Трусы! — прорычал Оливье. — Они решили откупиться от нас, предложив столь сладостную добычу! Так неужели мы будем церемониться с такими негодяями? Нет, здесь может быть только один ответ…
Турмантен все понял и исчез.
«Звезда морей», оставив позади шлюпку, где рыдали прелестные создания, развернулась правым бортом к испанцу, и над океанскими волнами разнесся громовой голос Турмантена:
— Огонь!
Бриг, изрыгнув ядра и пламя, окутался дымом. Когда дым рассеялся, Фламанко радостно закричал:
— Превосходно! У них поврежден руль.
Внизу, возле пушек правого борта, обнаженные до пояса канониры лихорадочно прочищали жерла после выстрела. Впервые с тех пор как они плавали под командой капитана Фламанко, им пришлось вернуться к их прежним обязанностям, и теперь они с наслаждением вдыхали пьянящий запах пороховой гари. Корсары со смехом крикнули:
— Готово, командир! Заряжать?
Однако Турмантен умерил их пыл. Надо было подождать распоряжений капитана. К чему топить испанца, если можно захватить его?
Впрочем, на мостике уже были расставлены стрелки. Подойдя к противнику на расстояние выстрела и нисколько не заботясь о том, что орудия испанской шхуны могут задеть бриг корсаров, Фламанко отдал команду «целься!».
Тотчас же флаг Испании пополз вниз.
Шхуна сдалась без боя. Оливье подозвал Турмантена.
— Остальное я поручаю тебе, — сказал он другу. — Поднимись на борт и будь беспощаден. Не оставляй ничего ценного и реши, как поступить с этими людьми, которые повели себя столь недостойно, выдав нам девушек… Я же займусь этими несчастными, чей плач надрывает мне сердце.
— На этот раз я могу не терзать себя сомнениями, — сказал себе Турмантен.
«Звезда морей», лавируя, дабы поймать парусами переменчивый ветер, медленно шла к Санто-Доминго. Корабль был перегружен, он даже дал крен на правый борт, столь велика была добыча, доставшаяся корсарам на испанской шхуне. Помимо судна, этим невоспитанным испанцам были оставлены лишь рубахи, штаны, несколько бочек с водой и немного сушеного мяса и сухарей. К тому же их заставили самих перегрузить на корабль флибустьеров все, что представляло хоть какую-нибудь ценность или интерес.
Турмантен лично проследил за разгрузкой испанского судна. После этого, обратившись к его капитану, тощему лысому человеку с желтушным лицом, он произнес:
— В своих молитвах благодарите Морского Рыцаря, который командует нашим судном. Если бы не его непоколебимая приверженность к учтивым манерам, вы, сеньор, уже давно были бы расстреляны и сброшены в море в прочном холщовом мешке и с тяжелым ядром на ногах! Ваше поведение с дамами только этого и заслуживает!
И вот настала ночь, прозрачная ночь, каких никогда не бывает в Европе. Оливье де Сов мечтательно оперся о борт и глядел на фосфоресцирующие волны. Воспоминания о Франсуазе Рамель и ее поцелуях бередили его душу. Одинокая слеза сбежала по его щеке. С тех пор как Франсуаза спит в могиле, он не знает женской ласки, но стремление снова оказаться в нежных женских объятиях охватило его лишь однажды. Это было в тот роковой вечер, когда негодяй со шрамом привел его к владелице «Сосущего теленка».
Сегодня, когда шлюпка корсаров приблизилась к лодке с девушками, он испытал то же самое чувство. Такой груз мог послать только дьявол-искуситель! Девушек было около тридцати, все они были молоды, красивы и почти раздеты: их столь торопливо спровадили со шхуны, что они попросту не успели одеться.
Одна из этих бедняжек, обезумев от ужаса при виде жестоких лиц корсаров, бросилась в воду. Оливье кинулся следом и спас ее. «Не убивайте меня!» — молила она. Внезапно он почувствовал, что тело ее обмякло: она потеряла сознание…
Поднявшись на борт, Оливье отнес ее в свою каюту и призвал корабельного лекаря.
Девушка была необычайно хороша собой: длинные темные волосы, стройное тело… Оливье вспомнил ее иссиня-черные волосы, ее маленькую, как у ребенка, руку, неровно вздымающуюся грудь, жемчужного цвета зубы…
Если он захочет, это удивительное создание станет его вещью, его рабыней. По закону Берегового братства она — его добыча и всецело принадлежит ему.
Но Фламанко благороден и чрезвычайно щепетилен. Его чувствительная душа не позволяет ему уподобляться прочим корсарам. Ибо, как вы уже догадались, в сегодняшнюю жаркую тропическую ночь «Звезда морей» превратилась в корабль любви… Все матросы, кроме тех, кто несет вахту, пьют, поют и веселятся. Испанское вино течет рекой. Некоторые пленницы под звуки бубнов и кастаньет исполняют танцы своей родины.
Даже Турмантен заперся у себя в каюте с очаровательной блондинкой.
Неожиданно Морской Рыцарь вздрогнул.
Нежная рука легла ему на плечо.
Возле него стояла спасенная им черноволосая девушка. Глаза ее блестели. Она улыбалась.
— Капитан, — сказала она нежным голосом на чистейшем французском языке, — я хочу выразить вам свою благодарность… Судовой врач привел меня в чувство и даже успел поболтать со мной… От него я многое узнала… Ваше поведение восхищает меня… Вы один из тех рыцарей-французов, которые…
Смутившись, молодой человек перебил ее, переведя разговор на другое:
— Вы прекрасно говорите на моем родном языке. Значит, вы тоже являетесь подданной Его Величества Короля-Солнце?
Девушка засмеялась.
— Нет, и сожалею об этом. Я из Испании, а зовут меня Марипоза Гранда. Мой отец был егерем в Версале, служил у знатного вельможи, графа де Монборона. Вот почему я говорю по-французски так легко и нет для меня секретов в дивном языке Мольера и Расина.
Марипоза чуть отстранилась, но Оливье тут же привлек ее к себе. Она рассказала ему о своей жизни, а такие рассказы часто служат предвестием близости.
После смерти графа де Монборона егерь вернулся в Испанию, где его ожидало небольшое наследство. Во Франции смиренный вдовец почти не брал в рот вина, а тут вдруг стал пропадать в кабаках и водить копанию с дурными женщинами. Однажды утром его под руки привели домой: он был мертвенно бледен, хрипел, на губах выступила пена. В его боку торчала всаженная по рукоять огромная наваха…
Остатков наследства Марипозе хватило еще на год, а затем добрые люди посоветовали ей перебраться в Мексику. Говорили, что там можно легко найти себе мужа.
— Все остальное вы знаете, капитан…
Оливье в свою очередь раскрыл ей душу.
До чего же приятно говорить с женщиной, которая бывала и в Париже, и в Версале… Как сладко ощутить прикосновение нежных рук. Он говорит с Марипозой Гранда как с подругой.
И она слушает его как подруга.
А может быть, и не только как подруга, ибо, когда он начинает рассказывать об Армель, испанка кладет голову ему на плечо.
Оливье умолкает. К его тщательно выбритой щеке мягко прикасается бархатистая щека Марипозы. Внезапно горячие губы впиваются в его рот долгим страстным поцелуем.
— Люблю тебя, люблю! — стонет Марипоза. И сильные руки подхватывают ее, прижимают к груди… Неодолимое желание дурманит голову молодого человека…
Но на пороге каюты он резко останавливается. Перед глазами его вдруг возникает Армель. Что, если и ей доведется оказаться однажды на борту пиратского судна? Неужели и ее ожидает такая судьба? Он опускает на пол испанку, которая глядит на него в изумлении.
— Что с вами? — спрашивает она.
— Есть одно препятствие, — отвечает он с поклоном. — Законы Берегового братства запрещают мне жениться на испанке… И я не смею злоупотреблять…
Она не дает ему закончить. Нежные руки обвивают его шею, а в ушах звучит жаркий шепот: — Что с того! Будем счастливы!
VIII
ПЕРСТ БОЖИЙ
«Положительно, Маленькая Королева принесла нам удачу, — размышляла громадная и благодушная мамаша Туту. — С тех пор, как наш Анри выудил эту девчонку из зловонной Сены, народ валит к нам валом…
Милашка нравится всем — и бездельникам, и солидным людям. А сборы как возросли!
Она и танцует, она и поет! Посылает воздушные поцелуи с изяществом феи. До чего прелестна эта сиротка! Ее манерам позавидуют многие ребятишки из тех, что растут под крылом любящей матери».
— Верно я говорю, господин Изидор?
Тот, к кому она обратилась, с великим тщанием брился неподалеку и от неожиданности порезал щеку. Паяц, как известно, был чувствительнее кошки и, кажется, начал дрожать, едва появившись на свет. Его пугало абсолютно все. Анри говорил о нем: «Даже тени своей боится!» И в словах этих заключалась истина. Не случайно он вздрогнул от испуга при звуках знакомого и, можно сказать, родного голоса. Выругавшись про себя, он ответил вопросом на вопрос, не теряя добродушия и с изрядной толикой здравого смысла:
— Может, вы что-нибудь добавите, мадам Роза?
— С какой стати? — насупилась мамаша Туту.
— Гм! — скорчил гримасу неподражаемый мим. — Должен признаться, ваш вопрос повис в воздухе…
Повелительница собачек глядела на него озадаченно, но наконец, осознав свою оплошность, расхохоталась.
— Ваша правда! Я говорила сама с собой, и вы не знаете, о чем я думала. Но ответьте же мне, дражайший Плуф, согласны ли вы, что наши дела идут превосходно с тех пор, как у нас появилась милая Армель?
Плуф покачал головой. Смачивая слюной царапину, он протянул своим гнусавым голосом:
— Превосходно, да! На мой взгляд, даже слишком хорошо!
— Что вы такое говорите! — возмущенно пробасила Роза Текла.
На сей раз клоун скорчил самую жалостливую мину.
— Подобно здоровью, которое являет собой переходное состояние к болезням и смерти, успех предвещает неминуемое разорение и безденежье. Нас ждут тяжкие испытания. Так устроен мир.
— Скучный вы человек! — с насмешкой молвила Роза Текла.
— Зато я хорошо знаю жизнь, — стоял на своем Плуф. Мамаша Туту пожала плечами, а мим снова взялся за бритву.
Вот уже несколько дней он хандрил, не желая признаться в том самому себе. Его мучили неясные странные предчувствия, и он повторял:
— Что-то должно произойти… что-то случится, и это изменит все.
Господину Плуфу для счастья необходимо было ощущение уверенности и постоянства. Если жизнь шла заведенным порядком, он был готов признать, что человек может сносно существовать в этом лучшем из миров. Что делать? Его заячья натура требовала покоя.
Пока славный малый изнывал под гнетом мрачных дум, во дворце Сен-Мара только и разговоров было, что о «Театре Маленькой Королевы». Госпожа Миртиль, слушая донесения своих bravi, прикидывала, как же выпутаться из неприятного положения, в которое ее поставили эти олухи и растяпы, упустившие добычу.
Что предпочесть? Подстеречь юного Анри и девчонку, схватить их и тут же отправить на Тортугу? Или же разделаться с ними здесь, в Париже?
Но в любом случае дело надо было кончать. Она улыбалась своим приспешникам, мысленно повторяя: «Армель и ее горбун должны исчезнуть. В любой момент они могут донести на меня, и тогда хлопот не оберешься! Мальчишка, может быть, и не знает, кто нанес удар, но девчонка вряд ли забыла, как ее отец вошел в „Сосущего теленка“. Следовательно, они должны замолчать навсегда! Неприятности мне ни к чему».
…В этот день солнце светило так ярко, что наярмарке и особенно у театра мамаши Туту собралась толпа, еще более многочисленная и веселая, чем обычно.
Армель уже закончила выступать, а господин Плуф, насмешив публику до слез, выкрикивал своим гнусавым голосом:
— Входите, дамы и господа! Входите, не пожалеете! Всего за два соля вы увидите незабываемое зрелище! Вас ждет мамаша Туту, женщина-пушка! У нее такие ручищи, что она может свернуть шею немецкому рейтару, если тот к ней сунется! Мамаша Туту, чтобы вы знали, удостоилась чести выступать перед их величествами шахом персидским и султаном суданским! Ни в Персии, ни в Судане они такого не видывали! Мамаша Туту покажет вам своих восхитительных пуделей, которым нет равных по учености и уму!
Пока зрители, разинув рот, внимали клоуну, а тот зазывал их, строя уморительные гримасы, к «Театру Маленькой Королевы» незаметно подобрались два головореза: Жоэль де Жюган и Эстафе. У каждого из них под мышкой был небольшой сверток, обернутый в дерюгу.
Обойдя толпу зевак, они оказались у двух крытых фур, за которыми располагался сам театр и подмостки, где в этот час собрались все участники представления, окружив господина Изидора.
Театр, коль уж мы согласились именовать его так, представлял собой обширный шатер из полотна, натянутого на тонкие столбики. Внутри, на деревянном помосте, возвышавшемся над землей, стояли длинные скамьи, выкрашенные зеленой краской.
Подручные госпожи Миртиль, приподняв полотна шатра, быстро юркнули под помост и занялись весьма странным делом.
Под дерюгой у них оказались небольшие ведра с темной вязкой жидкостью. Это было изобретение мужа Миртиль: с помощью вещества, состоявшего из смолы, дегтя и камеди, было легче легкого поджечь даже отсыревшее дерево.
Сравнить его можно только со страшным греческим огнем, наводившим ужас на европейцев со времен крестовых походов, ибо неверные одержали благодаря ему множество побед, и само море воспламенялось при соприкосновении с этой горючей смесью.
Достав кисти, слуги Злой Феи щедрой рукой намазали столбы, балки и поперечины.
Затем они подлезли под фуры и торопливо забрызгали колеса, а также днища повозок.
Завершив свое черное дело, они оставили ведра, в которых еще темнело немного жидкости, под подмостками и опустили в одно из них конец длинной веревки, пропитанной серой.
Не обращая внимания на лай собак, почуявших чужих, они обменялись улыбками, от которых содрогнулся бы любой смельчак.
Госпожа Миртиль будет довольна!
И, конечно, она не поскупится в благодарность за такую важную услугу! Два негодяя счастливо засмеялись, предвкушая поживу, а глаза их горели алчным огнем…
Воспламеняющая жидкость была так хороша, что на Тортуге члены братства частенько пользовались ею, чтобы поджечь вражеские корабли.
Вот и теперь пламя вспыхнуло мгновенно, распространяясь со скоростью ветра. Запылали одновременно и фуры, и подмостки, и сам театр. Огромные красные языки поднялись к небу, повалил густой дым, и в нем стали задыхаться как люди, так и животные.
Тут же раздались крики:
— Пожар! На помощь! Спасайся, кто может! В этот самый момент Анри де Лагардер изображал на сцене горбуна. Он единственный не потерял головы. Этот необыкновенный мальчик преображался в минуту опасности, обретая присущие только ему хладнокровие и ясность мысли. Первая, о ком он подумал, была Армель. «Сначала надо спасти ее, потом — остальных!» Стена огня и дыма стояла перед ним, но он смело прыгнул вперед, подхватил на руки дочь Оливье де Сова, смертельно бледную от страха, затем отступил к горящей фуре и спустился по лесенке на землю.
Поставив на ноги девочку, он крикнул:
— Скорее! Беги отсюда, Армель! Я сейчас вернусь!
Ничего не соображая от ужаса, она подчинилась властному голосу своего друга и бросилась бежать к бронзовой лошади Генриха IV. А ее юный покровитель, накинув на себя грязную дерюгу, смоченную в воде, шагнул в пламя, нахмурив брови, но с надменной улыбкой на устах.
Крики людей не заглушали воя несчастных собак, по-прежнему запертых в клетке. Почти ничего не видя из-за дыма, двигаясь на ощупь, Анри все же добрался до нее, вышиб ногой решетку — и пудели с оглушительным лаем кинулись прочь.
Натолкнувшись на дрожащего Изидора, Анри хорошенько встряхнул его и почти бросил ему в объятия Розу Текла, что само по себе было великим подвигом.
— Возьмите же себя в руки, черт побери! Не хныкать надо, а действовать! Уходите отсюда, спасайте мадам Розу!
Затем Лагардер кинулся к убогому ложу, откуда доносились стоны матушки Бернар. Вот уже неделю славная женщина, как говорили соседки, «дышала на ладан». Ее уже не чаяли спасти. Она дошла до того состояния, когда больной, измученный страданиями, жаждет не столько выздоровления, сколько избавления от мук. Пожар привел ее в ужас, но бывшая подруга Пейроля готова была смиренно принять даже такую смерть — в пламени и в дыму.
— Мужайтесь! — крикнул Анри, разглядев свою приемную мать. — Это я! Я иду к вам!
Она улыбнулась. Для нее вся красота и благородство мира были воплощены в этом мальчике, и над головой его она видела ореол блистательного будущего.
Вынеся больную из пекла и доверив ее попечению сбежавшихся соседей, последний из Лагардеров вновь ринулся в огонь с той же странной улыбкой на устах. Однако, хоть он и действовал с быстротой молнии, пламя опережало его, распространяясь с чудовищной скоростью.
Воистину то было дьявольское изобретение, и Эстафе с Жоэлем де Жюганом потрудились на славу!
Когда юный Анри появился на сцене, он не увидел ничего, кроме огня и дыма. Наполовину обгоревшие столбы и доски едва не рухнули под тяжестью его тела.
За огненно-красным занавесом раздавались душераздирающие крики. В зале явно царила паника. Обезумевшие зрители устремлялись к выходу, толкали и давили друг друга, не сознавая, что их может спасти всего один прыжок.
Сцена с грохотом обвалилась, но Анри уже успел соскочить вниз. В мгновение ока он понял, что происходит. Нахмурившись, он набрал в грудь воздуха, и его могучий голос, подобно трубному зову слона, заглушил стоны, вопли и проклятия:
— Не теряйте голову, дурачье! Слушайте меня, и тогда никто не поджарится на этой сковородке! Верьте мне! До земли всего-навсего два фута. Срывайте шатер и прыгайте с помоста! Прыгайте, говорят вам!
И тут в двух шагах от него разыгралась ужасная сцена. Несколько лакеев и зевак, повар с полудюжиной поварят и даже какой-то рослый дворянин, недостойный носить шпагу, так стремительно ринулись к краю помоста, что сбили с ног молодую женщину, которая и без того едва не теряла сознание, задыхаясь в дыму.
Наказать негодяев было делом одной секунды для великолепного Лагардера, в чьей груди билось отважное и доброе сердце. Расшвыряв лакеев и поварят и дав подножку бесчестному дворянину, он склонился над молодой женщиной, которая лишилась чувств. Огонь уже лизал подол ее платья.
На одно мгновение Анри смутился, увидев разметавшиеся по плечам белокурые волосы и нежную шею, но, чистый помыслами, как истинный герой, тут же овладел собой.
Подхватив на руки несчастную даму, он вынес ее из «Театра Маленькой Королевы», охваченного пламенем и окутанного густыми клубами дыма.
Соседи, а затем и мамаша Туту прибежали на зов Маленького Парижанина.
— Живее! — сказал он им. — Принесите кресло, нюхательную соль или уксус… Поторопитесь!
Вскоре спасенная уже сидела в кресле, и над ней хлопотала добрая Роза Текла. Тем временем целомудренный Анри оттеснял любопытных, восклицая:
— Прошу вас! Нехорошо! Соблюдайте же приличия, черт возьми! Ведь это знатная дама! Сейчас ей расстегнут корсаж… Неужели вы хотите смутить ее? Уходите же, люди добрые!
Просьбы эти подкреплялись увесистыми затрещинами, так что зеваки отступили подальше.
Мальчик не ошибся.
Спасенная им молодая женщина и в самом деле принадлежала к известному богатому роду.
Жанна де Сеньеле была дочерью старшего сына Кольбера, который пошел по стопам отца и стал министром и инспектором флота. Она вышла замуж за графа де Монборона, дворянина из Ниццы, нанявшего на собственные средства целый полк драгун Монборона.
Овдовев два года назад, она поселилась в столице, хотя в Версальском дворце у нее были апартаменты.
Общительная, живая и веселая, она, тем не менее, не пожелала стать придворной дамой, показывалась в Версале редко, только по случаю больших праздников, и многим вскружила голову: трудно было устоять перед обаянием этой красивой, изящной и молодой — ей и было всего-то двадцать шесть лет — женщины.
В этот день внучка Кольбера, приехавшая в Париж, чтобы нанести визиты знакомым и сделать покупки в роскошных магазинах на улице Сен-Оноре, внезапно решила развлечься и приказала везти себя к Новому мосту, дабы полюбоваться искусством канатоходцев.
Услышав уморительные шутки господина Плуфа, увидев прелестную маленькую танцовщицу Армель, изумившись внезапному превращению стройного мальчика в горбуна, графиня почувствовала непреодолимое желание посмотреть это чудесное представление целиком.
Она вошла в театр Розы Текла, не в силах противостоять искушению, хотя мысленно называла себя глупой взбалмошной девчонкой.
Из-за гнусных происков госпожи Миртиль представление едва не кончилось катастрофой.
Теперь графиня де Монборон сидела с закрытыми глазами в старом соломенном кресле; ее виски были смочены уксусом, но она все еще задыхалась. Перед ее глазами проносились картины только что разыгравшейся драмы.
Пламя вспыхнуло внезапно и, казалось, со всех сторон: справа, слева, спереди, сзади, а, главное, из-под ног зрителей вырывались ужасные огненные языки. Возникшую панику в большой мере можно было извинить и оправдать: огонь обжигал ноги людей, одежда на них вспыхивала, а глаза сами собой закрывались от едкого дыма.
Смелая и решительная, графиня хотела спрыгнуть вниз, но соседи стиснули ее со всех сторон, и ей пришлось ждать. Она начала задыхаться. К счастью, пламя подобралось к ней не сразу.
Но когда ее толкнули и сбили с ног, смерть казалась неминуемой, и она, конечно, погибла бы, если бы на помощь к ней не ринулся бесстрашный маленький дьяволенок.
Никогда не забудет она своего спасителя!
Первыми ее словами, обращенными к мамаше Туту, были:
— Кого мне благодарить за счастье остаться в живых?
Обширная грудь Розы Текла заколыхалась: женщина-пушка пожала своими могучими плечами.
— Кого же еще, как не Маленького Парижанина, черт возьми! — ответила она. — Нашего Анри! У него львиное сердце!
— Позовите его! — приказала графиня.
— Только не сейчас! — возразила стыдливая мамаша Туту, залившись румянцем. — Позвольте мне прежде привести в порядок ваш корсаж…
— Вы правы! Позвольте и мне поблагодарить вас, милая, за деликатность и доброту.
Жанна говорила серьезным тоном, изо всех сил стараясь не рассмеяться, чтобы не обидеть мощную повелительницу дрессированных собачек. Помолчав, она спросила:
— Вы владелица этого театра?
— Сгоревшего театра! — горестно уточнила Роза Текла. — Все мое состояние обратилось в дым!
Знатная дама мягко остановила ее движением руки, на которой блеснули бриллиантовые перстни, и решительно произнесла:
— Пусть эта безделица вас не беспокоит. Отныне вы на моем попечении.
Мамаша Туту покачала головой.
— Столько денег! — со вздохом сказала она. — Откуда мы их возьмем, ума не приложу!
— Я графиня де Монборон.
Эти слова прозвучали очень просто, без малейшей напыщенности, но женщина-геркулес едва не упала в обморок.
Колени у нее подогнулись, кончик носа побелел от сильного волнения. Она лихорадочно размышляла: «Неужели это внучка великого министра? И Анри спас ей жизнь? Милосердный Господь! Благодарю Тебя за такое счастье!»
Наконец графиня вновь превратилась в светскую даму с искусно уложенными волосами, пристойно заколотым корсажем и весьма скромным декольте.
Теперь Анри мог предстать перед ней, и он поспешил явиться на зов мамаши Туту.
Кто, спрашивается, научил изысканным манерам мальчика, чье происхождение было окутано тайной?
Он не сделал ни единой ошибки: поздоровался, поклонился, поцеловал графине руку… Все было безупречно.
Удивленная и очарованная, мадам де Монборон не сводила с него глаз, а Роза Текла с гордостью говорила себе: «Экий молодец! Уже умеет нравиться женщинам!»
Это была истинная правда, ибо знатная дама думала:
«Жаль, что он так юн! Еще пять-шесть лет — и он заткнет за пояс самых красивых придворных кавалеров!»
Она даже слегка вздохнула при мысли об этом, ибо вдовела уже два года и была весьма влюбчива. Красота никогда не оставляла ее равнодушной…
— Сударь, позвольте выразить вам мою живейшую признательность. Если бы не ваши мужество и ловкость, я задохнулась бы не столько в дыму пожара, сколько под натиском трусов, потерявших голову от страха.
Мамаша Туту разинула рот.
Молодая, красивая, богатая и знатная дама назвала «сударем» этого бесфамильного сироту, этого гуттаперчевого горбуна с Нового моста, этого Маленького Парижанина, подобранного из милости и получившего приют в «Театре Маленькой Королевы»!
Однако будь достойная подруга клоуна Изидора натурой более тонкой и проницательной, она не меньше удивилась бы тому, с каким естественным видом Анри принял лестное обращение, употребляемое только по отношению к дворянам, ибо даже зажиточного горожанина называли тогда всего лишь «мэтр». Лагардер держался так, как если бы ничего другого и не ожидал.
Графиня сразу почувствовала, что имеет дело с необыкновенным ребенком. Все говорило об этом: и гордая стать, и смелый взгляд, и благородные черты лица.
Дружески улыбнувшись Анри, она спросила:
— Кому обязана я тем, что не покинула сей бренный мир? Чье имя должна я помянуть сегодня в вечерней молитве?
