III. НОВЫЕ КОЗНИ
Лагардер вскочил в седло, Кокардас сделал то же самое, а Паспуалю пришлось шествовать пешком. Надо было найти постоялый двор, чтобы раздобыть там лошадей.
Добрые буржуа, сладко спавшие в эту ночь, стали подниматься и, зевая, отворять окна.
Они с изумлением взирали на маленький отряд, тогда как городские зеваки следовали за ним от самых ворот дома прево.
Гасконец держался в седле горделиво, полагая, что все восторгаются статностью его осанки и смелым взором. Робкий от природы Паспуаль также не потуплял глаз, ибо старался высмотреть в окнах прелестную женскую фигуру в утреннем неглиже. Что до Лагардера, то он был так поглощен своими мыслями, что не замечал вокруг ничего: он прикидывал, как бы скорее выбраться из города, следуя совету мадам Льебо, женщины, несомненно, здравомыслящей.
И еще одно обстоятельство не на шутку его тревожило.
Тем, кто спешит навстречу могиле, деньги не нужны, и в карманах Анри, осужденного на казнь, завалялось лишь несколько мелких монет. Отъезд же его был столь стремительным, что он не успел даже камзола надеть, – естественно, у него не было времени подумать, что путешествие из Парижа в Испанию обходится в довольно кругленькую сумму.
На спутников рассчитывать в этом случае не приходилось: вдвоем те вряд ли набрали бы больше трех пистолей.
Эти денежные затруднения не сулили ничего хорошего, однако неустрашимый шевалье смело глядел в будущее, надеясь на то, что некоторые люди именуют Провидением, а другие – случаем.
Итак, оказавшись в нижнем городе, он решительно направился к постоялому двору, чьи обширные конюшни заставляли предполагать, что именно здесь можно будет раздобыть лошадей – а именно в них больше всего нуждался сейчас Лагардер.
Однако хозяин постоялого двора явно уступал в любезности драгунскому корнету.
Напрасно стучал в его двери Кокардас, пришедший в необыкновенное воодушевление при мысли, что ему удастся наконец промочить глотку.
– Дьявольщина! – вопил он. – Открывай живее, мерзавец, не то я разнесу твой притон в щепки! Тебе оказывают честь благородные дворяне! Открывай, а не то я насажу на вертел тебя самого вместо индюшки!
Но все было тщетно. Ничто не шелохнулось в доме, на вывеске которого красовалось название постоялого двора: «У черной девы».
Зато зеваки уже запрудили почти всю старую улицу Бур, долгое время бывшую главной в Шартре: она вела к воротам Друэз, через которые чаще всего выезжали из города путники, направлявшиеся в Испанию. В толпе раздавались смешки и не слишком приятные для ушей мастеров фехтования шуточки.
В самом деле, шел девятый час, и невозможно было предположить, что в доме никто не проснулся.
Лагардеру пришло в голову, что Гонзага со своими сообщниками, возможно, затаился за закрытыми дверями, чтобы напасть на него из засады… Уж не комедия ли была разыграна в доме достойного прево? Пока он терял там время, противники могли приготовиться, устроив ему западню…
Тогда шевалье с улыбкой обратился к одному из вездесущих мальчишек, и тот во всех подробностях рассказал, как два часа назад на постоялый двор въехала карета с двумя дамами в сопровождении восьмерых всадников.
– Но они долго не задержались, – лукаво добавил юнец, – только поменяли своих лошадей на свежих, что держали специально для них. А самый главный побывал у губернатора, однако вернулся всего через полчаса.
Анри ни на секунду не усомнился в словах мальчишки. Стало быть, Гонзага заплатил хозяину постоялого двора, чтобы тот не откликался на зов, если Лагардеру посчастливится избежать ареста и ускользнуть из рук отчаянного полицейского прево. Осаждать постоялый двор не имело смысла: беглецы опередили их, и в конюшне вряд ли бы отыскалась хоть одна свежая лошадь.
Удивляться было нечему. Так и должно было случиться. Он достаточно хорошо знал своего врага: на испанской дороге, усеянной золотом Филиппа Мантуанского, его будут поджидать бесконечные засады и ловушки.
– Чего зубы скалите? – говорил между тем гасконец зевакам, которые с наслаждением следили за его тщетными попытками достучаться до хозяина дома. – Смейтесь, чего уж там! Только рано вы радуетесь, родные мои!
Ему уже изрядно надоело ломиться в дверь, что никак не желала поддаваться, и тогда он принялся крушить окно эфесом шпаги. Осколки стекла брызнули во все стороны, и вскоре он смог просунуть в дыру руку, чтобы открыть створку изнутри.
Одним прыжком Кокардас оказался в доме, откуда послышались его громовые проклятия. Затем он появился на пороге, держа за шиворот и тряся как грушу низенького толстяка. Это был хозяин, усердно протиравший рукавом глаза, изображая человека, которого подняли с постели посреди сладкого сна.
– Разбойник! Висельник! Вор! – ликующе восклицал гасконец. – Да знаешь ли ты, кого видишь перед собой? Марш за вином, скотина! Самое лучшее подавай! Трое молодых дворян умирают от жажды… А не то пеняй на себя! На медленном огне поджарю!
– Судари мои, – всхлипывал хозяин, – сжальтесь надо мной!
Лагардер положил ему руку на плечо, отчего колени несчастного подогнулись.
– Лошадей! – приказал он. – Мне нужно получить трех… и немедленно!
– Господи Иисусе! Ни одной нет, клянусь вам! Те, что стоят в моей конюшне, падают от усталости… Только пять минут назад их сменили путники, прискакавшие из Тура.
– Каналья! – произнес шевалье, сжав ему руку так, что тот вскрикнул. – Если ты и на этот раз лжешь, я тебе язык вырву.
– Я не лгу… это истинная правда… извольте сами взглянуть на них.
Лагардер подумал, что даже измученные скакуны, возможно, будут лучше его жалких кляч. В любом случае одного коня ему недоставало…
Но когда он направился в конюшню, к нему подскочил мальчик лет двенадцати с запиской в руке. Анри быстро развернул ее.
Вот что гласило послание:
«Во имя неба, шевалье, уезжайте как можно скорее! Моего мужа только что вызвали к губернатору… Отдан приказ закрыть городские ворота… Но о воротах Гийом пока забыли… Через пять минут будет поздно… Бегите – и да поможет вам Бог!
Мелани».
– Это верно, – прошептал он, – надо последовать ее совету. Бедная женщина! Если бы не моя великая цель… Но я не имею права рисковать!
На пальце у него сверкал драгоценный перстень с арабесками – это дорогое украшение он привез из Испании. Сняв кольцо, он передал его маленькому посланнику со словами:
– Отнеси это той, что послала тебя, и скажи ей, что Лагардер ее не забудет… Ты знаешь, о ком я говорю?
– Да! Это мадам Льебо… Она такая добрая!
– В путь! – сказал Лагардер своим спутникам. – Нам нельзя здесь задерживаться… Лошадей раздобудем в другом месте.
– В путь? – переспросил удрученный Кокардас. – Дьявол меня разрази! Не бывало такого, чтобы я выходил из кабака, не промочив себе глотку! У меня и без того много грехов… да не свершится святотатство!
И он, схватив обеими руками кувшин, полный вина, осушил его одним махом.
– Вот теперь, малыш, я готов последовать за тобой куда угодно, – сказал гасконец и добавил, повернувшись к хозяину постоялого двора: – А тебе, плут, я заплачу по-свойски!
Хозяин, получив кувшином по голове, с жалобным криком рухнул на пол, а трое друзей, обнажив шпаги, поспешно направились к ближайшим воротам Друэз.
Они оказались заперты.
Лагардер и его спутники ринулись в переулок; едва не заплутав в узких улочках и тупиках, они вышли к воротам Шатле, затем к воротам Эпар, затем к воротам Корню…
Всюду было закрыто, и вооруженные солдаты охраняли выход.
Второпях Лагардер забыл об указании прекрасной мадам Льебо и вспомнил о нем лишь тогда, когда направился к воротам Гийом. Приободрившись, он приказал своим спутникам ускорить шаг.
Увидев, что этот выход открыт, они с облегчением вздохнули: мышеловка не успела захлопнуться!
Им оставалось всего около двадцати туазов до спасительных ворот, как вдруг из соседнего тупичка появилась дюжина головорезов с рапирами наголо. Возглавлял их подлинный геркулес, носивший знаменитое имя Сен-Боне.
Об этом семействе в Шартре до сих пор слагают легенды. Около Блеви два брата-разбойника выстроили крепость, из которой совершали набеги, убивая и грабя всех, кто попадался им под руку. Наконец одного из них казнили на городской площади, а голову водрузили на башню ворот Гийом.
Однако дурная трава хорошо растет. Вплоть до самой революции в этих местах свирепствовала банда Оржер, состоявшая в основном из членов зловещего семейства. Покончить с ней удалось, лишь приговорив к смерти двадцать три человека и послав на каторгу тридцать семь.
К этой подлой семейке и принадлежал вожак разбойников – внук первого из казненных. Гонзага, не терявший времени даром, успел сговориться с ним: негодяи всегда легко находят общий язык. Впрочем, не исключено, что принцу уже приходилось пользоваться услугами Сен-Боне…
Итак, последнему заранее заплатили звонкой монетой и поручили убить Лагардера. Разбойники засели в засаду возле ворот Гийом, где было множество узких и грязных проулков, ведущих большей частью в тупики.
Филипп Мантуанский предусмотрел все, однако губернатору он все же благоразумно не стал говорить о нанятых для убийства разбойниках.
– Вам придется иметь дело с сущим дьяволом, – сказал он, – дьяволом, который сумел ускользнуть от топора королевского палача. Вам придется арестовать его по приказу монсеньора регента, а для этого нужно применить хитрость. Прикажите закрыть все ворота, оставив только один свободный выход. Он ринется туда, и вы возьмете его голыми руками.
Было решено оставить открытыми ворота Гийом – о чем не ведала прекрасная супруга Амбруаза Льебо, полагавшая, что речь идет о простой оплошности. И Гонзага, встретив на дороге Сен-Пре банду Сен-Боне, рыскавшую в поисках добычи, велел своим наймитам спрятаться поблизости и нападать безбоязненно, поскольку враги его поставлены вне закона.
Ему, конечно, было безразлично, что станется с бандитами, если они попадутся в руки губернатора, – он желал любой ценой избавиться от Лагардера, и в этой игре все ставки были хороши. Принц имел все основания надеяться, что шевалье не выйдет из Шартра живым.
Набранные им головорезы были такого разбойничьего обличья, что рядом с ними Кокардас с Паспуалем вполне могли бы сойти за ангелов.
– Эти рожи мне совсем не по душе, – проворчал, завидев их гасконец. – Ах, голубь мой, если это не национальная гвардия Шартра…
– То, значит, городские подонки! – заключил Паспуаль. Шевалье сосчитал нападавших: их оказалось двенадцать человек.
– По четыре на брата, – сказал он. – Достаточно убить двоих каждому, остальные удерут. Вперед!
Ему хотелось сразу же покончить с вожаком, однако Сен-Боне, набивший карманы золотом принца Гонзага, не желал рисковать и прятался за спинами сообщников.
Завязался ожесточенный бой, и вскоре раздались предсмертные крики вкупе с хриплыми стонами.
В окнах показались головы горожан, пугливо наблюдающих за сражением. Они во все глаза следили за таинственным шевалье, который прибыл в Шартр всего лишь час назад, но уже успел привести в волнение весь город.
Везде только и было разговоров, что о нем.
Когда разбойники стали падать один за другим, осмелевшие зрители принялись аплодировать и кричать «браво». Банда Сен-Боне наводила ужас на мирных горожан, на счету ее было множество злодеяний, совершенных с невероятной дерзостью и жестокостью. К. тому же все бандиты, кроме одного, были здесь чужаками.
Трое храбрецов, показывая чудеса виртуозного владения шпагой, снискали всеобщее восхищение. Они не получили ни единой царапины, а между тем вдоль улицы валялись безжизненные тела их врагов. У всех на лбу зияла кровавая дыра – роковой знак, приводивший в содрогание самых бесстрашных бретеров и известный им под названием удар Невера.
Вероятно, он был знаком и кое-кому из бандитов, ибо оставшиеся в живых, не помышляя больше о нападении, бросились наутек так, словно пятки им смазали салом.
Все время, пока длилась схватка, за ее ходом неотрывно следила молодая женщина. Она стояла у окна дома, расположенного почти у самой крепостной стены, и смотрела только на Лагардера расширенными от страха глазами.
Шевалье, хоть и окруженный многочисленными противниками, ничего не упускал из виду и, естественно, вскоре заметил ее: бесстрашие и быстрота взора его были таковы, что он сумел разглядеть даже кольцо, еще недавно сверкавшее на его собственном пальце.
Когда враги позорно бежали, он поднял свою окровавленную шпагу, салютуя прекрасной зрительнице, а та, не в силах произнести ни слова, лишь махнула рукой в сторону ворот.
Лагардер в сопровождении обоих мастеров фехтования устремился под кирпичные своды, как вдруг раздался пронзительный крик. Круто обернувшись, он не увидел больше прелестного лица мадам Льебо: та упала навзничь, лишившись чувств.
Несомненно, она первая поняла, что все кончено.
– Вперед! Вперед! – крикнул Лагардер и, оттолкнувшись с места, прыгнул.
Но и сам он, и оба его спутника лишь ударились с размаха о массивные деревянные створки, ибо ворота с громовым треском захлопнулись перед ними.
У крепостной стены выстроилась рота солдат, и губернатор де Фловиль, за спиной которого прятался полицейский прево Амбруаз Льебо, приказал Лагардеру отдать шпагу.
А тот, сжав кулаки, взглянул на знатного вельможу с гордостью и дерзостной отвагой.
– Нет, сударь! – вскричал он. – Никогда! Никогда! На этой шпаге, обагренной кровью, вы можете прочесть имя Филиппа Орлеанского, регента Франции… Это оружие я могу вручить только ему… или королю!
Расставив ноги и подбоченившись, он сунул клинок под самый нос губернатору.
– Читайте, сударь! – произнес он гневно. – Читайте же!
Это было неслыханной наглостью… но шевалье был так прекрасен в своей ярости, что де Фловиль невольно поклонился и не стал более настаивать.
– И я требую, – добавил Лагардер, – чтобы мне отворили ворота. Никто не имеет права покушаться на мою свободу!
Губернатор Бельне де Фловиль был, несомненно, благородным человеком, однако его отличало редкостное упрямство. Если он считал, что долг повелевает ему идти направо, он шел в эту сторону, даже если рисковал сломать себе шею, не слушая ни уговоров, ни увещеваний. Только король своим приказом мог бы заставить его отступить.
А в данном случае он и исполнял распоряжение правителя Франции. Филипп де Гонзага, лучший и ближайший друг Филиппа Орлеанского, о чем было известно всему королевству, передал ему приказ регента арестовать приговоренного к смертной казни, который именовал себя шевалье де Лагардером… Не подлежало сомнению, что приказ этот надо было исполнять, невзирая ни на что и ни на кого.
– Сударь, – ответил господин де Фловиль, – я был бы счастлив пойти навстречу вашему желанию. Но если вы и в самом деле шевалье Анри де Лагардер, то я не сомневаюсь, зная вашу репутацию, что вы сумеете проявить великодушие и простите мне обиду, которую я невольно нанес вам… Докажите же мне это, и тогда вы можете рассчитывать на меня во всем.
– У меня нет доказательств, – ответил Анри, – но вы первый человек, кому оказалось недостаточно моего слова…
– Повторяю вам, я бы не усомнился в этом, если бы не полученные мною сведения и, можно сказать, распоряжения, в силу которых я вынужден предположить, что вы вовсе не шевалье де Лагардер, а приговоренный к смерти преступник, коего я должен препроводить на эшафот.
У Лагардера бессильно опустились руки. Более всего удручала его даже не гнусность обвинения, а связанные с этим неизбежные объяснения и невозможность продолжать преследование.
– О, Гонзага! – прошептал он. – За это ты тоже мне заплатишь, и счет этот будет кровавым!
Затем он гордо выпрямился и взглянул губернатору прямо в глаза.
– Да, сударь, – произнес он, – в ваших словах есть толика истины: еще вчера я был преступником, приговоренным к смерти! И я не скрывал этого от господина прево… вчера я шел на эшафот, и мой враг Филипп Мантуанский, принц Гонзага – тот самый, от кого вы получили сведения и распоряжения, – уже готов был поставить ногу на мой труп! Но порой от губ до кубка дальше, чем кажется… и когда человеком руководит право и честь, когда живет он во имя справедливой мести, то весь мир покоряется ему! Еще вчера шевалье де Лагардер был обречен сложить голову на плахе… но на пути к ней оказался монсеньор регент! И Филипп Орлеанский дал осужденному собственную шпагу со словами: «Рази! Отдаю тебе голову твоего врага!» – Голос Анри звенел от гнева, а глаза метали молнии. Он воскликнул: – Это голова принца Гонзага! Регент изгнал и осудил его, поручив мне свершить возмездие, когда я заставлю преступника вернуть похищенное у меня… Как видите, сударь, мне тоже даны распоряжения, и перед ними вы должны склониться, ибо они исходят от главы государства!
– Так покажите мне их, сделайте милость! – прервал его губернатор. – Бумаги принца Гонзага находятся в полном порядке и подписаны господином д'Аржансоном… Извольте предъявить ваши!
– Вот они! – сказал Лагардер, прижав руку к сердцу. – Это мои распоряжения! А вот мои бумаги, – добавил он, вновь поднимая шпагу. – Лагардера ничто не может задержать, он пройдет повсюду даже со связанными руками, как сделал это вчера… даже если перед ним закроют ворота и окружат вооруженными солдатами, как это только что сделали вы… И вам, сударь, лучше было бы арестовать того, чьим приказам вы подчиняетесь, нежели угрожать арестом мне… Если Господь вразумил вас, то вы не рисковали бы потерять должность, а может быть, и попасть в Бастилию!
Де Фловиль нахмурился. Достоинство его было задето.
– Я готов был поверить вам, сударь, – произнес он холодно, – но вы напрасно тщитесь запугать меня. Это вам не поможет, предупреждаю вас!
– У меня и в мыслях не было запугивать вас. Если бы я хотел нагнать страху, господин губернатор, то сказал бы вам так: через двадцать четыре часа, что бы вы ни делали и в какую бы темницу меня ни бросили, меня не будет в вашем городе, невзирая на ваших гвардейцев, ваши засовы и бандитов, нанятых, чтобы убить меня…
Губернатор вздрогнул. На сей раз речь шла уже не о достоинстве, но о чести дворянина.
– Бандиты? – пробормотал он. – Наемные убийцы? Не понимаю вас…
Анри, обернувшись, показал на распростертые тела и спросил:
– Кем же посланы эти люди?
Губернатор де Фловиль, побледнев, склонился над мертвыми, а затем с отвращением произнес:
– Сударь, клянусь вам, я не знаю, кто эти бандиты… и кто направил их шпаги против вас.
– Кто? Гонзага! Убийца, проклятый самим Богом! Не в первый и не в последний раз нанимает он убийц… но скоро этому придет конец!
Губернатору было явно не по себе, что же касается полицейского прево, то мэтр Амбруаз дрожал, как тополиный лист под порывом ветра.
– Приглашаю вас к себе, – сказал наконец господин де Фловиль, – там мы сможем спокойно поговорить… Вы обвиняете в чудовищном преступлении одного из самых могущественных вельмож королевства, и, пока я не получу доказательств, лучше будет не давать пищи молве.
– У вас есть мое слово… Вы могли бы спросить сегодня утром у принца Гонзага, чего оно стоит…
– Пойдемте, – настойчиво повторил губернатор.
– Позвольте мне поступить иначе… Пусть все услышат то, что я вам скажу, и пусть об этом узнает весь город.
Он взмахнул шпагой, и вскоре его окружили офицеры, солдаты, торговцы и ремесленники, дворяне и буржуа, причем дети не отставали от взрослых.
– Итак, я начинаю, – промолвил Лагардер. – Первое из моих обвинений уже доказано: Филипп Гонзага – убийца!
В толпе послышались изумленные восклицания:
– Не может быть! Кого же он убил?
– Двадцать лет назад, ночью во рву замка Кейлюс он поразил предательским ударом в спину – и я был тому свидетелем – своего лучшего друга, позарившись на его богатство и на его жену… Этого друга, этого кровного брата принца звали Филипп Лотарингский, герцог Неверский! Разве это, по-вашему, не убийство?
Хотя история гибели герцога Неверского была уже давно изрядно подзабыта, все, а особенно люди попроще, навострили уши.
Лагардер продолжал:
– У Филиппа Неверского была дочь, которую Гонзага также собирался убить… Мне удалось спасти девочку, вырвать ее из рук злодея… Я воспитал Аврору и берег ее в течение двадцати лет… мы полюбили друг друга, она стала моей невестой, и нас должны были обвенчать за несколько минут до моей казни! Однако я сумел доказать свою невиновность и обличить подлинного убийцу, которому и предстояло занять мое место на эшафоте. Когда я пришел за своей невестой, церковь была пуста! Убийца похитил ее прямо у подножия алтаря… Несколько часов назад вы видели здесь карету в сопровождении всадников: это увозят в Испанию мою невесту, а мне преграждают путь, дабы преступник мог без помех скрыться со своей добычей!
Лагардер задохнулся от волнения. Потрясенная аудитория затаила дыхание.
Овладев собой, Анри воскликнул звенящим голосом:
– Теперь вы понимаете, господин. губернатор, отчего нет у меня ни письменных распоряжений, ни сопроводительных бумаг? Почему я прошу вас немедленно открыть ворота? Понимаете ли вы, как бесстыдно лгал вам Гонзага – лгал с одной лишь целью: задержать меня?! А чтобы действовать наверняка, он нанял бандитов, заплатив им за мою кровь!
Губернатор де Фловиль приблизился к нему, протянув руку.
– Сударь, я вам верю! – сказал он. – Такой человек, как вы, не может лгать… я верю вам и восхищаюсь вами! Если бы дело было только во мне, я ни на секунду не задержал бы вас. Однако долг сильнее чувств… Придворная жизнь таинственна и непостижима, и нам в провинции трудно следить за всеми хитросплетениями интриг… Но монсеньор регент знает, что вы отправились в путь, не имея порядочного костюма и, вероятно, без денег… У вас нет сменных лошадей, нет сопроводительных бумаг, и в каждом городе вам грозит опасность быть схваченным. Не сомневаюсь, что он пошлет за вами гонцов, которые, может быть, уже скоро появятся здесь…
– Это всего лишь предположение…
– Это чистая правда, – возразил губернатор. – Но послушайте меня… Такие потрясения не могли пройти даром… вы нуждаетесь в отдыхе, вам нужно восстановить силы, да и без лошадей вы не можете продолжать путь… Окажите честь моему дому! Мой кошелек будет открыт для вас, а в моих конюшнях вы сможете выбрать любого скакуна… и если через два часа ни один гонец не явится из Парижа, я отпущу вас!
Анри пожал ему руку.
– Спасибо, сударь, – сказал он, – я принимаю ваше приглашение… и соглашусь принять в дар коня… – Тут он запнулся и добавил шепотом: – Время уходит! Аврора! Бедная моя Аврора! Не усомнишься ли ты во мне?
Он опустил голову, и по щеке его скатилась слеза. Но она не успела упасть на землю: надушенный платок, зажатый в тонкой руке, ловко промокнул ее. Ошеломленный Амбруаз Льебо вскрикнул, узнав свою жену.
– Это еще что такое? – спросил, смеясь, губернатор. – Теперь я понимаю, мой любезный прево, отчего вам не удалось арестовать господина де Лагардера… Оказывается, у него есть хорошие знакомые в вашем собственном доме… Несомненно, мадам была с ним в заговоре против нас с вами.
Мелани гордо вскинула голову.
– Мы не были знакомы, – заявила она, – но я сразу поняла, что этот человек – Лагардер… И если бы это зависело только от меня, господин губернатор, то он был бы гостем в моем доме, а не в вашем!
– За эту дерзость вас следует наказать, мадам, – ответил господин де Фловиль, – а посему извольте взять его под руку и пойдемте обедать… На следующие два часа вы назначаетесь стражем арестованного… и будете отвечать за него головой! Надеюсь, ему не удастся ускользнуть от вас.
Как ни велика была скорбь Лагардера, он не удержался от улыбки.
– Будьте покойны, сударь, даю вам слово не огорчать бегством столь очаровательного тюремщика!
IV. ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР «ПРЕКРАСНАЯ ТРАКТИРЩИЦА»
Прошло два часа. Лагардер, одетый в новый камзол, готовился к отъезду.
За это время Кокардас успел утолить жажду и даже, в меру своих слабых сил, сделал кое-какой запас на будущее. Нос его вновь обрел благородный оттенок алого цвета, и гасконец блаженствовал, хотя перспектива новой скачки несколько портила ему настроение. В отличие от Анри, он отнюдь не рвался в дорогу.
А Паспуаль уделил все свое внимание кухне, и та не обманула его ожиданий. Впрочем, он отдал бы все яства мира за удовольствие обнять повариху, пышнотелую девицу с румянцем во всю щеку и кроткими глазами.
При подобных обстоятельствах он становился тонким дипломатом, и все предрассудки умирали в нем, когда воспламенялась кровь. Если бы его господином был не Маленький Парижанин, а кто-нибудь другой, он бы непременно продал его, – но не за тридцать сребреников, а за горячий поцелуй дамы сердца.
Он маневрировал за обедом настолько успешно, что на десерт чмокнул в щеку грудастую красавицу, которая, впрочем, тут же брезгливо обтерла лицо фартуком. Но Паспуаль был на седьмом небе, и этого счастья ему должно было хватить на неделю.
Если бы шевалье не терзался так печальными мыслями, то он мог бы также почувствовать себя счастливым.
Губернатор де Фловиль, стремясь загладить свою первоначальную резкость, вел себя как настоящий друг. Он предложил гостю трех лучших лошадей из своей конюшни; он просил принять от него в дар увесистый кошелек.
Понятно, что первое предложение было с благодарностью принято; от второго Анри, смущенный таким великодушием, отказался: каково же было его удивление, когда на следующий день он таки обнаружил мешок с деньгами в своей седельной сумке!
Впрочем, и мадам Льебо предложила ему все свои сбережения, несказанно удивив своего мужа, который и не подозревал, что его жена так богата.
Нужно сказать, поначалу мэтра Амбруаза коробили сердечные отношения, установившиеся между Мелани и Лагардером. Однако, будучи человеком весьма здравомыслящим, он рассудил, что открытое выражение недовольства приведет к трем вещам: гневу Лагардера, раздражению супруги и насмешкам губернатора, которые, разумеется, завтра же станут известны всему городу.
Это были вполне мудрые рассуждения, ведь, в сущности, мэтру Амбруазу не из-за чего было сердиться: хотя мадам Льебо и воспылала внезапной страстью к шевалье, нравственные устои ее были непоколебимы, и она никогда не позволила бы себе перейти роковой рубеж. Супружеский долг был для нее превыше всего.
Чувствительная, умная и добрая, она читала в душе Лагардера, словно в открытой книге, и беспрестанно говорила с ним об Авроре, ободряя его самыми нежными словами и призывая не терять мужества. Она утешала его, как сестра любимого брата, и он черпал новые силы в разговоре с этой прелестной женщиной.
Итак, шевалье, надев пояс и пристегнув к нему шпагу регента, наконец-то обретшую ножны, в первую очередь счел своим долгом выразить признательность новому другу.
– Да полно вам! – ответил тот. – Если мне в качестве губернатора придется задерживать только таких злоумышленников, как вы, то я умру, окруженный верными друзьями.
– Вам же, мадам, – продолжал Лагардер, – я скажу лишь одно: воспоминание о вас навсегда сохранится в моем сердце. Если мне суждена жизнь, если исполнится мое заветное желание и я вырву мою невесту из рук врагов, мы вместе с ней встанем перед вами со словами благодарности и любви… Если же мне суждено умереть…
Едва он произнес это, как мадам Льебо пошатнулась и лицо ее стало смертельно-бледным. Весь мир перестал существовать для нее в это мгновение, настолько потрясла ее мысль о возможной гибели Лагардера.
Почти не сознавая, что делает, Мелани пылко обняла Анри, воскликнув:
– Нет, вы не умрете! Это невозможно! Я не хочу! Я буду молиться за вас каждый день, и Господь услышит меня. Вы найдете свою невесту, вы будете счастливы!
Столь велика была сила охватившего ее чувства, что растроганный Лагардер ответил ей поцелуем – возможно, чуть более долгим, чем следовало бы.
Она вздрогнула всем телом, и алый румянец залил ее щеки. Она была на вершине блаженства – она любила!
Шевалье тоже забыл, что они не одни, и в голосе его, когда он обратился к ней, зазвучала неподдельная нежность. Ему хотелось отблагодарить это великодушное создание, сердце которого отныне безраздельно принадлежало Анри де Лагардеру.
– Моей путеводной звездой будет любовь Авроры де Невер и ваша, мадам, – прошептал он ей на ухо. – Я буду часто думать о вас, и мы еще увидимся…
– Довольно, сударыня! – раздался чей-то суровый голос. – Похоже, вы забыли не только о присутствии господина губернатора и моем, но и о приличиях. Как ваш муж я приказываю вам немедленно удалиться!
Она смерила его гневным взглядом, но маленький человечек впал в такую ярость, что уже ничего не замечал… он топал ногами, отчаянно жестикулировал и брызгал слюной.
– Кто просил вас ввязываться в это дело? – бушевал достойный прево. – Извольте отвечать, Мелани! У вас нет никаких прав…
На эту тираду последовал мгновенный безжалостный ответ.
– У любой женщины есть право, – холодно промолвила она, – выбирать между мужеством и трусостью, между низостью и благородством, между глупостью и умом!
Удар попал в цель, ибо мэтр Амбруаз Льебо побагровел и задохнулся от бешенства.
Разумеется, Лагардеру сейчас было совсем не до шуток, но он не смог устоять перед искушением – ведь совсем недавно насмешка была главным его оружием, и в обличье горбуна он разил своих врагов меткими остротами. Толстяк просто напрашивался на то, чтобы его проучили. Анри не забыл, как чванливо вел себя прево утром, осмелившись даже прибегнуть к угрозам – пусть смехотворным, но все-таки оскорбительным!
Итак, он подмигнул губернатору де Фловилю, который тихонько посмеивался в углу, а затем обратился к супругу прекрасной Мелани:
– Сударь, ваш справедливый гнев вполне понятен, но вы не должны забывать, что это всего лишь последний поцелуй приговоренного к смерти…
Льебо попятился.
– Именно так! – продолжал Анри, невольно переходя на гнусавую интонацию Эзопа Второго. – С чего вы, собственно, взяли, что я Лагардер? Может быть, я просто обманул вас всех и твердо решил похитить у вас сердце вашей жены?
– Вы… так вы не Лагардер? – пролепетал несчастный, отступив до самой стены.
– Возможно, да, возможно, нет, – протянул шевалье. – Мне столько об этом твердили… да вы же первый и начали… что теперь я теряюсь в догадках, кто я такой. И если окажется, что я и впрямь самый обыкновенный убийца, то меня это не слишком удивит. – И, повернувшись к молодой женщине, он добавил, сохраняя выражение полной серьезности на лице: – Скажите лишь слово, мадам, и я увезу вас с собой…
– Мелани! Мелани! – закричал в отчаянии маленький прево. – Не покидай меня! Останься со мной! А вы, сударь, кто бы вы ни были, должны немедленно уехать… и как можно дальше! О, господин губернатор! Умоляю вас, прикажите открыть ему ворота… только пусть он уедет один… и никогда больше не возвращается в Шартр!
– Да, я уеду, – сказал Лагардер, – и смерть будет подстерегать меня повсюду! Но пока я жив, помните: если вы посмеете хоть словом упрекнуть вашу жену, я узнаю об этом, и тогда настанет ваш последний час.
Прево рухнул в кресло, обтирая выступивший на лбу пот. Однако в этот момент раздался топот копыт во дворе, и комическое происшествие было тут же забыто.
– Прибыли гонцы! – возгласил губернатор де Фловиль, выглянув в окно. – Шевалье, нам будет очень вас недоставать: с вами не соскучишься, и я давно так не смеялся, как сегодня! Но у вас есть более важные дела, чем развлекать нас… Езжайте! Да хранит вас Господь, а когда вы будете возвращаться через Шартр вместе с вашей невестой, а может быть, и женой, помните, что ворота города, равно как и двери моего дома, широко открыты для вас.
Гвардеец ввел в комнату двух человек, с ног до головы покрытых пылью.
– Кто послал вас? – спросил Анри.
– Монсеньор регент, – ответил первый.
– Мадам герцогиня Неверская, – сказал второй. И оба добавили в один голос:
– Нам поручено нагнать шевалье Анри де Лагардера.
– Это я!
Гонцы, почтительно склонившись, передали ему два послания.
Ко второму был приложен кошель с вышитым на нем гербом матери Авроры. Кошель этот был набит золотом.
Лагардер быстро пробежал письма.
– А теперь простимся! – произнес он. – Я получил все, что нужно для победы.
Фловиль обнял его, и они поцеловались… Слезы брызнули из глаз мадам Льебо, но Анри смахнул их быстрым поцелуем. Это был все тот же красавец Лагардер, прекрасный и бесстрашный рыцарь.
А полицейский прево по-прежнему сидел, забившись в кресло и не смея поднять взора. Впрочем, никто не обращал на него внимания.
Через несколько секунд Лагардер уже был в седле. Подняв на дыбы коня, он крикнул своим верным спутникам:
– Вперед! За Аврору и – смерть презренному Гонзага!
Те, кто видел троих людей, вихрем промчавшихся по дороге к Орлеану, наверняка подумали, что ветер решил принять человеческое обличье.
По зрелом размышлении шевалье перестал терзаться из-за того, что ему пришлось задержаться в Шартре. В конце концов это было необходимо; несмотря на всю свою доблесть и безграничную уверенность в торжестве над Филиппом Мантуанским, он понимал, что без паспорта и без денег – а следовательно, не имея возможности менять лошадей – ему было бы гораздо труднее достичь цели.
Однако враги, несомненно, воспользовались предоставленной им возможностью сполна. Пробыв в Шартре бесконечно долгие полдня, он потерял их из виду, и это раздражало его больше всего. К тому же Гонзага мог расставить новые ловушки, ибо располагал временем, далеко оторвавшись от преследователей.
Предчувствие не обманывало Лагардера.
Когда поздним вечером он подъезжал к Орлеану, город уже спал; однако на крепостных стенах стояли двойные караулы, а у крепостных ворот их поджидал отряд солдат.
Это обещало повторить во всех деталях приключение, пережитое в Шартре.
На лице Лагардера появилась сардоническая усмешка.
– Не узнаю принца Гонзага! – сказал он самому себе. – Неужели ему неизвестно, что лиса никогда не попадается дважды в одну и ту же западню?
Шевалье находился в весьма дурном расположении духа, и в такую минуту перечить ему было опасно: он намеревался разметать не только эту жалкую кучку людей, но и сами стены города, если потребуется.
В этом пришлось убедиться первому же, кто встал на его пути. Вместо того чтобы назвать свое имя и титул по требованию унтер-офицера, Анри всадил шпоры в бока лошади, послав ее вперед, и непрошеный собеседник кубарем покатился в грязь.
– Следуйте за мной, – приказал шевалье своим спутникам, поворачиваясь в седле, – и не обращайте внимания на этих вояк.
Взбешенный унтер-офицер, вскочив на ноги, ухватил за повод коня, который так невежливо с ним обошелся, но тут же с криком отдернул руку: Лагардер хлестнул его шпагой, словно кнутом.
Стена штыков мгновенно выросла перед тремя друзьями.
Анри нахмурил брови.
– Назад! – грозно крикнул он.
Солдаты, устрашенные этим властным голосом, попятились, а некоторые даже опустили свои мушкеты. В эту минуту появился запыхавшийся офицер.
Это вы командуете здешним караулом? – спросил шевалье.
– Да, я.
– В таком случае извольте пропустить меня… и не мешкая… приказ регента!
– Я ничего об этом не знаю, – ответил офицер, – и мой приказ вам – немедленно спешиться!
Дело происходило у городских ворот. Висевший на крюке фонарь отбрасывал круг слабого света.
Лагардер, достав из-за пазухи пергаментный свиток, развернул его и сунул под нос офицеру, не выпуская, однако, из рук.
– Читайте! – сказал он.
Едва взглянув на бумагу, офицер почтительно склонился, умоляя простить его за невольную дерзость. Ибо в самом низу официального паспорта была сделана приписка – рукой человека, перед которым обязан был обнажать голову любой француз. Она гласила:
«Повелеваем шевалье де Лагардеру отыскать Филиппа Поликсена Мантуанского, принца Гонзага, в какой бы части королевства тот ни находился, с разрешением убить в честном бою означенного принца. Такова воля короля, которой никто воспротивиться да не смеет.
Филипп Орлеанский, Регент».
Текст был скреплен королевской печатью и заверен подписью Марка-Рене д'Аржансона, начальника королевской полиции.
– Когда принц Гонзага выехал из Орлеана? – спросил Анри, сворачивая свиток.
– Ровно в полдень, по Турской дороге… Он, впрочем, пробыл здесь не больше часа: ровно столько, сколько надо, чтобы перекусить и сменить лошадей.
– Свежие лошади и мне нужны… Где я могу их взять?
– В такое время это нелегко… но у вас имеется волшебный талисман, перед которым откроются все двери. Я провожу вас.
Капитан, ставший необыкновенно предупредительным и любезным, сдержал слово. Через несколько минут трое путешественников пересели на отдохнувших лошадей.
– Дьявольщина, лысенький мой! – сказал Кокардас брату Амаблю. – Хорошо, что в Шартре нам удалось попировать… Больше не придется! Боюсь, теперь мы не будем ни есть, ни спать.
Паспуаль лишь с грустью кивнул. Он страдал, В этой бесконечной скачке ему пришлось изрядно растрясти свой жирок, а впереди его ожидали еще более тяжкие испытания. Между тем он искренне полагал, что женские сердца покоряются только дородному мужчине.
После Орлеана все дни стали походить один на другой. Троица на одном дыхании промчалась мимо Блуа, Тура, Шательро, оставив за спиной многие десятки лье. В Пуатье преследователи все-таки задержались на одну ночь, ибо если Лагардер не ведал усталости, то о спутниках его этого нельзя было сказать: Кокардас с Паспуалем уже просто валились с седла.
Всюду Анри находил следы похитителей, одновременно убеждаясь, что отстает от них все больше. Было от чего прийти в отчаяние! Если бы он мог хотя бы издали увидеть Аврору, как это случилось у стен Шартра!
Правда, до испанской границы было еще далеко. В конце концов Гонзага тоже не был застрахован от неожиданностей: его отряд мог попасть в какую-нибудь переделку… у кареты могла сломаться ось… Да мало ли что еще поджидает путников в долгой и опасной дороге?
Но, несмотря на эти утешительные рассуждения, Лагардер был мрачен и почти не раскрывал рта.
Впрочем, даже Кокардас потерял свою говорливость; ему достаточно было взглянуть на Маленького Парижанина, чтобы забыть обо всех шутках и божбах… Чего уж там! Порой гасконец забывал даже о вине.
Брат Паспуаль, со своей стороны, не смел нарушать молчания, уважая чувства своего благородного друга. К тому же все его душевные и физические силы были отданы тому, чтобы слегка – совсем чуть-чуть! – приобщиться к искусству верховой езды. К несчастью, едва ему удавалось найти общий язык с очередной лошадью, как приходилось ее менять, и это отнюдь не способствовало доброму расположению духа. Брат Паспуаль терпел невыразимые муки.
Лагардер же за каждым новым поворотом ожидал увидеть засаду. Однако до Дакса они доехали без всяких приключений.
Что это могло означать? У Гонзага не было времени или же он полагал себя в безопасности? До Испании ему оставалось всего два дня пути: там, под защитой Альберони, он вновь станет всемогущим, тогда как его врагу, напротив, нужно будет скрываться.
Принц не знал, что произошло в Шартре и удалось ли шевалье обойти расставленную ловушку. Вполне возможно, что Лагардера схватили и отправили в Париж как преступника, ускользнувшего от эшафота. Это казалось правдоподобным, ибо шевалье больше никак не проявлял себя, – тем не менее Гонзага не уставал подгонять сообщников, и его маленький отряд несся вперед все с той же скоростью.
Главным было перевалить через Пиренеи… И даже если Лагардер нагонит их, то в ущельях и на горных тропах, самой природой предназначенных для засады, его встретят люди с мушкетами и кинжалами.
Аврора и Флор становились все печальнее по мере того, как удалялся от них Париж. Усталости они не замечали… Кто обращает внимание на телесные муки, когда кровоточит само сердце?
Донья Крус старалась сохранить присутствие духа, чтобы поддержать подругу и самой не впасть в отчаяние. Но все усилия ее были тщетны, и она чувствовала, как слабеет в ней уверенность в близком спасении.
У стен Шартра она возвестила смерть Гонзага в лучах восходящего солнца, но дневное светило каждое утро поднималось на горизонте, бесстрастно взирая на смех и слезы, на подвиги и злодеяния людей, однако же на его сверкающем диске не возникал более силуэт с угрожающе поднятой шпагой.
А мадемуазель де Невер даже и не всматривалась вдаль. Она не плакала и не жаловалась – к чему? Ее охватило нечто вроде оцепенения, и подруга ничем не могла ей помочь. Аврора твердо решила, что день, когда они пересекут испанскую границу, станет для нее последним, если Лагардер ничем не обнаружит своего присутствия.
– Сестренка, – говорила ей донья Крус, – я не могу видеть твои страдания… Будь мужественной, иначе я тоже дрогну. Мы должны объединить нашу волю, а не нашу слабость.
– Он не пришел, – с грустью отвечала Аврора, – и уже не придет! Ты помнишь, как близко он был от нас? Ему ничего не стоило догнать карету; раз он не сумел этого сделать, значит, он мертв!
– Не говори так, дорогая! Верь мне, он жив… он придет… и придет не один! Ведь я тоже жду своего спасителя…
– Шаверни?
– Да, Шаверни! Ты знаешь, он был ранен на кладбище Сен-Маглуар. Я не хотела тебе рассказывать, боялась огорчить… но я уверена: именно его рана и стала причиной задержки. Я чувствую, что мы очень скоро увидим их!
– Да услышит тебя Господь! Но я уже перестала надеяться…
– Ты не должна сомневаться в них. Бери пример с меня – я верю в наше спасение, хотя тебе это больше пристало… Ведь ради тебя твой Лагардер способен горы свернуть! Пока мы не оказались по ту сторону Пиренеев, ничего еще не потеряно. И даже если нам придется жить в Испании… Тогда я сама возьмусь за дело! Возможно, мы справимся и без помощи Лагардера и Шаверни!
Этот разговор происходил, когда карета находилась на расстоянии всего нескольких мушкетных выстрелов от Байонны – конечного пункта путешествия, где их ожидала последняя подстава. Благодаря распорядительности Пейроля дорога обошлась без всяких неожиданностей, и фактотум заметно повеселел: парижские неудачи теперь можно было забыть, ему вновь удалось оказать хозяину услугу. В Испании Гонзага мог встать еще выше, чем при французском дворе, – Пейролю было об этом прекрасно известно. Все остальные знали лишь малую толику возможностей принца… А он, Пейроль, будучи верным рабом Филиппа Мантуанского, был осведомлен обо всем.
Связь этих двоих была нерасторжимой. Принц мог бы сломить кого угодно и избавиться от любого, – но только не от Пейроля. Лишь смерть разрубает цепи, скованные общим преступлением.
Когда маленький отряд въехал в Байонну, была поздняя ночь. Пейроль указывал дорогу, и вскоре путники оказались у постоялого двора «Прекрасная трактирщица» – одного из лучших в Байонне. Гонзага и Пейроль бывали здесь еще тогда, когда гостиница носила другое имя: в те времена они возвращались из Венаска с пустыми руками, ибо не смогли схватить Аврору… Теперь она была их пленницей – их добычей и заложницей.
В общем зале можно было встретить французов и басков, предпочитавших сидр, а также испанцев, потягивающих свое любимое вино «Педро Хименес»; в основном это были люди простого звания: грузчики, матросы, контрабандисты, крестьяне и солдаты.
Однако была здесь и другая зала, куда захаживали благородные кавалеры – они платили звонкой монетой как за обед, так и за ласковый взгляд прекрасной хозяйки.
Ибо именно ей обязан был постоялый двор своим названием. Она звалась Хасинта-басконка, от роду имела двадцать восемь лет и принадлежала к гордой расе людей, которые не желают быть ни французами, ни испанцами, оставаясь просто басками.
Обожатели стекались к ней из По и Анде, Бургоса и Памплоны; наваррские погонщики мулов складывали про нее песни, и имя ее громким эхом отдавалось в горах. Немало сеньоров из Кастилии устремлялось в Байонну, чтобы покрасоваться перед ней своими золотыми шпорами.
Но никто не мог похвалиться, что изведал сладость ее губ или осмелился протянуть руку к застежкам ее корсажа.
Равным образом, никто и никогда не видел ее супруга, – однако молва упорно твердила, что у нее кто-то есть. Муж это был или любовник? Неизвестно. Но каждую неделю она оставляла постоялый двор на попечение молодого мужчины, которого называла братом, и, засунув за пояс кинжал, отправлялась в басконские долины.
Дважды ее пытались выследить; дважды в скалах находили тела тех, кто отважился на это: между лопаток у них зияла кровавая рана!
На следующий день она, еще более прекрасная и обворожительная, чем обычно, вновь появлялась на постоялом дворе.
Поскольку она выросла в Байонне, где у всех на глазах расцвела ее красота, поскольку она не делала никому зла, а пострадали от нее лишь те, кто желал выведать ее тайну, поскольку все знали, что у нее золотое сердце и добрая душа, – люди постепенно свыклись с этими загадочными отлучками, и она жила, окруженная восторженным обожанием и благоговейным уважением. Смелость и красота служили ей лучшей защитой, одновременно привлекая на постоялый двор массу завсегдатаев.
V. ХАСИНТА-БАСКОНКА
Именно к этой женщине привел своих спутников Пейроль.
Аврору и донью Крус проводили в очень чистенькую комнату на втором этаже. Из окна было видно море, на волнах которого посверкивали блики слабого лунного света.
Девушки, прижавшись друг к другу, какое-то время безмолвно слушали, как плещется внизу вода. Город спал, но из общей залы до них доносился рокот голосов.
Гонзага приказал, чтобы им подали ужин наверх. Беглецы находились так близко от границы, что можно было позволить себе небольшую передышку. Однако принц хорошо знал, сколь невоздержанны на язык его сообщники, а потому предпочитал оставить девушек одних на время дружеской пирушки молодых дворян.
Пока Пейроль, отведя в сторону хозяйку, что-то втолковывал ей, всадники спешились и быстро заполнили залу.
Басконка, завершив разговор с фактотумом, одарила их ослепительной улыбкой, и ее грудной голос заглушил звон шпор.
– Черт возьми! – сказал Лавалад. – В жизни своей не видывал такой красивой женщины! Вот уж не ожидал найти здесь подобный бриллиант!
Пылкий Монтобер тут же заявил, что ради нее не пожалел бы двух замков (которых, впрочем, у него не было) и трех поместий в Босе (последних он только что лишился по распоряжению собственного дяди).
Таранн поспешно нащупал в кармане камзола свои акции… Впрочем, рассчитывать на них было с его стороны наивно: эти синие бумажки, наделавшие столько шума в Париже, в Байонне мало что значили – здесь по-прежнему предпочитали французские луидоры и испанские дублоны.
– Тысяча чертей! – произнес барон фон Бац. – Та это ше зама Фенера! Шаль, что я не Кубидон!
Даже Ориоль, едва волочивший ноги и с трудом доползший до стула, признал, что прекрасная хозяйка может соперничать с самой мадемуазель Нивель, хотя ранее он полагал подобное невозможным. Кто бы мог подумать, что Байонна ни в чем не уступит Парижу!
А циничный Носе не преминул заметить:
– Господа, будь здесь монсеньор регент, он бы всех нас выставил за дверь.
Только Пейроль не раскрывал рта, однако взгляды его становились все более красноречивыми, – но не прелести хозяйки были тому причиной. Если правду говорили, что за удовольствие посмотреть на басконку многим приходилось платить, то фактотуму предстояло раскошелиться – ибо он не сводил взора с Хасинты, время от времени указывая ей глазами на потолок.
Кроме Гонзага, никто не обратил внимания на мимические упражнения господина де Пейроля, которые были следствием его предварительного уговора с молодой женщиной.
Осторожный фактотум, гордясь, что превзошел в предусмотрительности хозяина, решил, что лишний догляд не помешает, и условился с басконкой, дабы та проследила за Авророй и доньей Крус. В объяснение он сплел о девушках целую историю, в которой было все, кроме правды.
– За стол, господа! – сказал Гонзага. – Сегодня я разрешаю вам напиться в знак прощания с королевством, которое многие из нас, чтобы не сказать – все, больше никогда не увидят… Нет никакой разницы между могилами на берегу Сены и на берегу Тахо, тем более что для нас пока рано их рыть…
Для веселой пирушки такое начало было несколько мрачным. Принцу нравилось смотреть, как по лицам его сообщников разливается бледность: он без труда читал в их сердцах и не забывал помянуть призрак смерти даже в самом пустячном разговоре, зная, что страх привязывает их к нему прочнее любых других уз.
– Что это с вами, господа? – воскликнул он, заметив, как сразу погрустнели его спутники. – Неужели вам так неприятна мысль, что прахом вашим будет удобрена испанская почва? Но все в ваших руках… мы еще во Франции, и каждый из вас может выбирать: перейти со мной через Пиренеи или же вернуться в Париж. Возможно, там вам предложат что-нибудь получше, чем могу дать я.
Со всех сторон послышались уверения в полной преданности, и, хотя им, по правде говоря, недоставало искренности, Филипп Мантуанский сделал вид, что вполне удовлетворен.
– Ну что же, – сказал он, – раз никто из вас не выражает желания поселиться в Бастилии, мы можем ужинать… Это будет наше последнее пиршество на земле, которой управляет мой добрый кузен Филипп от имени своего – но уже не нашего – короля, а потому это должен быть необычный ужин! Будем веселиться от всей души!
Это предложение было принято с энтузиазмом, и Ориоль, тот самый Ориоль, что больше всех дрожал, представляя свою могилу на берегах Тахо, первым вспомнил о тех, без кого не бывает настоящего веселья.
– Ужин это прекрасно, – произнес он, – но где же женщины, желающие разделить с нами трапезу?
Поистине, этот толстый финансист не мыслил себе жизни без алых губ и лилейной груди. Монтобер вскочил на стол.
– Пари, господа! – крикнул он. – Все видели нашу хозяйку? Лакомый кусочек, которым не побрезговал бы и сам король! Кто сумеет завоевать ее? Я ставлю на себя…
– Держу пари против! – воскликнул Таранн. – Она достанется мне!
Носе скорчил гримасу.
– Я не дам ломаного гроша за таких фатов, как вы! – возразил он. – Если только монсеньор не приберег ее для себя, то я знаю, кто выйдет победителем…
Барон фон Бац без конца подливал вина в свой бокал и не счел нужным прерываться, чтобы что-нибудь сказать.
Ориоль, отвалившись на спинку стула, горько размышлял о том, что его совсем не принимают в расчет, хотя именно он подал идею, и что все эти безумные молодые люди вполне способны заколоть его за один-единственный поцелуй красотки хозяйки.
Пейроль, сидя в углу, улыбался своей кривой улыбкой, а Гонзага, стоя у окна, вдыхал соленый морской воздух.
Перед тем как пройти в комнату для благородных гостей, бывшие завсегдатаи Золотого дома прошли через общий зал, где собирались люди попроще – они говорили между собой на многих языках, но французской речи почти не было слышно.
Здесь находилось около пятидесяти человек, причем ремесло их определить было бы довольно затруднительно. Но все они являлись старыми знакомыми хозяйки, и слово ее для всех было законом. Никто из них не осмеливался вмешиваться в дела прекрасной Хасинты, поэтому они упорно не замечали подручных Гонзага, невзирая на их чрезмерно самодовольный вид и дерзкие манеры. Ни один не взглянул в их сторону: спокойно потягивая темное вино, они бросали кости, обмениваясь неторопливыми ленивыми фразами.
И если бы они услышали хвастливые речи в соседней комнате, то лишь пожали бы плечами, ибо, в отличие от парижских франтов, прекрасно знали неприступность гордой басконки.
– Вина! И закусок! – закричал Таранн. – Куда подевались все служанки?
– Служанки? – переспросила хозяйка. – У меня их нет. Я буду обслуживать вас сама, любезные господа… Разрешите только заняться сначала дамами, что поднялись наверх… В Байонне женщинам всегда уступают первое место: так, впрочем, должно быть везде.
Пейроль наградил ее одобрительным взглядом, и она, повернувшись, быстро поднялась на второй этаж.
Аврора и донья Крус по-прежнему стояли у окна. Басконка посмотрела на них с той жалостью, что всегда рождается в сильной душе при виде слабости.
Но прекрасное лицо мадемуазель де Невер было овеяно столь глубокой печалью, что сердце вольнолюбивой дикарки не могло не откликнуться на это горе… Более того, она поняла, что Пейроль негодяй и что за таинственным появлением в ее доме двух девушек, одна из которых была в подвенечном наряде, скрывается какая-то драма, а может быть, и трагедия… Как ни хитрил интендант принца Гонзага, из его распоряжений ясно следовало, что восемь вооруженных мужчин готовы на все, лишь бы не выпустить из рук свою добычу.
Известно, что женщины часто отравляют друг другу жизнь по самым ничтожным поводам. Но когда под угрозой оказывается любовь, они забывают о ревности и мелочной мстительности.
Хасинта, столь яростно защищавшая свою независимость и честь, что никто не смел на них посягнуть под страхом примерного наказания, инстинктивно догадалась, что ей следует помогать не мужчинам, на чьей стороне была сила и которые, возможно, проявили трусливое вероломство, а двум этим слабым созданиям – беспомощным и очевидно страдающим.
Когда басконка видела на одной стороне попранное право, а на другой – насилие и ложь, она без колебаний делала выбор, ибо душа ее жаждала справедливости, и она защищала достоинство других с той же пылкостью, что и свое собственное.
Пленницы не подозревали, что отныне у них появился бескорыстный и бесценный союзник.
– Поешьте, милые дамы, – сказала им хозяйка. – Через несколько минут я вернусь; только не засните, пока не переговорите со мной.
Донья Крус посмотрела ей прямо в глаза… Неужели их хотят заманить в новую ловушку?
Хасинта поняла, что творится в душе у цыганки.
– Не сомневайтесь во мне, – сказала она. – В нашей Стране Басков живут честные люди…
И с этими словами трактирщица скрылась за дверью. Снизу ее уже звали. Приспешники Гонзага жаждали вновь увидеть это тонкое лицо, обрамленное волнами смоляных волос. Они так давно не признавались женщине в любви, что у них чесались языки.
Но та, к которой они устремляли пылкие взоры, была способна перехитрить их всех, не исключая принца и Пейроля.
Когда басконка появилась на пороге, она была встречена восторженными восклицаниями.
Молодые дворяне, поджидая ее, уже успели осушить несколько кувшинов приятного местного вина; а поскольку оно было довольно крепким, то быстро ударило им в голову – тем более что легло на пустые желудки.
– Эй, красотка! – вскричал Монтобер. – Твои розовые щечки восхитительны, но нам нужно и чего-нибудь более существенного. Черт возьми! Я тебя с удовольствием расцелую, но прежде я должен выпить и поесть… я становлюсь пылким, лишь утолив жажду и голод. А ты, Ориоль?
– Ориоль готов любить в любой час дня и ночи, – ответил за толстяка Носе, – да вот беда: его самого ни одна женщина никогда не любила.
В положении несчастного финансиста ничего не изменилось: как играл он роль шута и посмешища на ужинах регента или во время пирушек в особняке Гонзага, так продолжал веселить своих спутников и на пути в Испанию.
Однако раньше он все же пытался парировать особо колкие замечания, чтобы не потерять уважения к самому себе; теперь же он угрюмо промолчал, ибо его снедали черные мысли и он не понимал, как можно смеяться, спасаясь бегством.
Обстоятельства изменились: жизнь утеряла все свои веселые стороны, и он не считал нужным радоваться наперекор судьбе.
Прекрасная трактирщица подбоченилась, так что еще больше выпятилась ее упругая грудь, выставила вперед левую ногу, чью изящную линию не столько скрывала, сколько подчеркивала укороченная на басконский манер юбка, и обвела взглядом своих гостей, ни на ком не остановив взора.
– Что угодно будет вашим светлостям? – спросила она. – У меня есть наваррская ветчина, арагонские фазаны под томатным соусом, печеные яйца, семга из Эбро, рагу из дичи… Могу приготовить для вас и гаспачо по-бургосски…
– А что это такое, твое гаспачо? – спросил Таранн.
– Стручки перца, дольки чеснока, мелко порезанный лук, кусочки огурца, перец, соль, уксус, несколько ложек масла – и все это тушится с хлебом и мясом… Здесь никто не умеет его готовить так, как я.
– Согласен на гаспачо! – воскликнул Носе. – Ты приправишь его улыбкой, и все найдут это блюдо превосходным, даже если от него случится заворот кишок… По правде говоря, сам я думаю, что это изрядная дрянь!
Хасинта, не поведя даже бровью, спокойно продолжала:
– А что господа будут пить? «Шаколи д'Авола», «Педро Хименес» или «Аликанте»?
– И то, и другое, и третье! – ответил Гонзага. – Только неси, не мешкая. Они хотят есть, но пить им хочется еще больше.
Через четверть часа все сидели за накрытым столом и с жадностью истребляли все новые и новые блюда, которые ставила перед ними хозяйка.
Не слышалось ни смеха, ни разговоров – лишь стук вилок и звон стаканов. Хозяйка то появлялась в зале, то исчезала на кухне. Тогда молодые люди принимались шумно призывать ее к себе, но она не обращала на них внимания, словно бы не замечая, как постепенно разгораются глаза и багровеют лица.
Ужин длился уже более двух часов, и с каждой новой бутылкой пирующие распалялись сильнее. Вновь был брошен клич заключить пари, ставкой которого оказалась прекрасная хозяйка.
В общей зале столы постепенно опустели. Здесь осталось только несколько испанских контрабандистов, поглощенных игрой в кости.
Пейроль поднялся и, быстро взглянув через раскрытую дверь на этих людей, шепнул что-то на ухо принцу Гонзага, а затем направился к выходу.
– Ого! – вскричали его спутники в один голос. – Неужто Пейроль хочет обойти нас и договориться с красоткой за нашей спиной? Это не по правилам. Спор должен разрешиться здесь.
– Успокойтесь, господа, – промолвил интендант. – Я заранее отказываюсь от участия в пари… охотно признаю, что любой из вас имеет больше шансов, чем я.
С этими словами он вышел в общую залу и скромно присел возле игроков, делая вид, что его чрезвычайно интересует игра.
Герцы, однако, даже не глянули в его сторону, словно никого рядом и не было. Тогда он решился сам завязать разговор.
– Вы, как я погляжу, отменные игроки, судари мои, – льстиво произнес фактотум.
– Разве это игра? – отвечали ему. – Мы просто коротаем время: бросаем кости, чтобы развлечься и набить руку.
– Ничего себе развлечение! Черт возьми, как бы мне хотелось помериться силой с такими молодцами, как вы! Ради такого удовольствия я пожертвовал бы даже ужином у регента… Возьмете меня в компанию?
Достав из кармана горсть золотых монет, он бросил их на стол. Подобные аргументы всегда действуют неотразимо.
– Вот моя ставка! – с улыбкой сказал Пейроль. – Конечно, французские луидоры не чета испанским дублонам… Вы ведь из Испании, любезные мои господа? Это сразу видно по вашей благородной осанке.
Игроки ответили на комплимент поклоном. Не то чтобы они очень уж гордились своим запиренейским происхождением, но известно, что каждый испанец считает себя более знатным, чем сам король.
– Хозяйка, вина! – крикнул интендант. – Самого лучшего, что найдется в твоем погребе… Кто любит играть, любит и выпить… Не так ли, судари мои?
Басконка была проницательна… Она поняла, что игра послужила лишь предлогом и что Пейроль явно замыслил что-то недоброе. С людьми, подобными этим контрабандистам, так просто компанию не водят: вряд ли их общество могло доставить удовольствие…
Она принесла игрокам несколько бутылок и вернулась на кухню. В стене было пробито крохотное слуховое окошко, о существовании которого фактотум не подозревал. За ним и затаилась Хасинта, намереваясь не упустить ни единого слова из разговора Пейроля с игроками.
Интендант метнул кости. Его ставка оказалась бита, именно этого он и хотел.
Налив вина, он чокнулся с испанцами, осушил стакан одним махом и бросил на стол еще одну горсть золота.
Контрабандисты, перемигнувшись, толкнули друг друга коленом под столом. Они испытывали сильнейшее желание прогуляться с новым другом по саду, чтобы проверить содержимое его карманов.
А тот, проиграв уже шестую ставку, был по-прежнему спокоен и невозмутим. После каждого тура он не забывал подливать всем вина…
Из соседней комнаты доносились выкрики и взрывы хохота. Приспешники принца, пользуясь разрешением своего хозяина, пировали на славу: уже почти все были мертвецки пьяны.
Контрабандисты пока лишь приближались к этому блаженному состоянию, так что с ними все еще можно было говорить о серьезных вещах.
Пейроль сделал им знак, и все головы придвинулись к нему.
– Господа, – произнес он тихо, – теперь я хочу поставить на кон жизнь человека!
Его собеседники инстинктивно взялись за рукояти ножей, спрятанных за поясом. Ибо без навахи не выходит из дому ни один испанец – будь то знатный идальго или оборванный нищий. Равным образом каждый мгновенно схватывает суть дела, когда речь заходит о таком волнующем и замечательном сюжете, как убийство.
– Где и когда? – спросил один из них, по всей видимости, вожак, от которого и зависело принятие решения.
– В ущелье Панкорбо… когда он явится сюда…
– И когда же он явится?
– Наверное, послезавтра… самое большое, через два дня. Но уже утром вам нужно быть там и ожидать его.
– Он один?
– Их будет трое… может быть, четверо… Я плачу только за его смерть, и плачу дорого.
– Сколько?
– В пять раз больше золота, чем я дал вам выиграть сегодня. Деньги получите сразу после того, как дело будет сделано. Но я должен иметь доказательства, что он действительно мертв…
Глаза испанцев вспыхнули алчным огнем.
– По рукам! – воскликнул вожак. – Кто этот человек?
– Он называет себя шевалье Анри де Лагардер… Ему около тридцати восьми лет; светловолосый, с черными усами… Его считают одним из лучших клинков Франции.
– С навахой не сравнится ни одна шпага, – ухмыльнулся контрабандист. – Нож работает бесшумно и быстро… и свидетелей своих подвигов не оставляет! Кому довелось познакомиться с нашей навахой, тот уже ни о чем не расскажет…
– Вас только пятеро, – сказал Пейроль, – нужно набрать еще людей…
– Зачем? Ведь их только четверо? – спросил вожак, которого звали Перес-наваррец.
– Возможно, их будет только трое, – поправил интендант, нервно передернув плечами. – Но это ничего не значит. Мне приходилось иметь с ними дело, и я знаю, что каждый из них легко справится с вами.
Вожак вскинул голову с видом оскорбленного самолюбия, а его подручные недоверчиво переглянулись.
– Так ты сможешь набрать людей побольше? – настаивал Пейроль.
Перес пожал плечами.
– Завтра же у меня будет пятьдесят человек, – сказал он, – стоит только кинуть клич. Здесь шатается множество оборванцев из Страны Басков, Каталонии, Арагона и Наварры. У каждого под лохмотьями таится кинжал, и между всеми нами заключено нечто вроде секретного соглашения.
– В таком случае пусть вас будет пятьдесят, – промолвил фактотум. – И пусть дьявол заберет мою душу, если я уверен, что этого достаточно… Как бы он не ускользнул от вас!
– Пятьдесят против четверых! Да это же трусливое убийство! – презрительно бросил Перес.
Интендант, на которого это зловещее слово не произвело никакого впечатления, упреждающе поднял руку.
– Я сказал, пятьдесят! – повторил он холодно. – И добавлю: пятьдесят храбрецов, умеющих поставить на карту саму жизнь!
– Клянусь самим Христом! – воскликнул Перес. – Это что, демон?
– Что-то вроде этого… когда в руках у него шпага…. Дьявольщина! Да вы никак трусите, друзья?
Послышался хор протестующих голосов; и в самом деле, нужно было обладать отвагой господина де Пейроля, чтобы бросить в лицо наваррским контрабандистам обвинение в трусости.
– Мы не боимся никого и ничего! – самодовольно возгласил вожак. – А уж в ущелье Панкорбо можно остановить целую армию с горсткой храбрых ребят… Однако вы, монсеньор, кое о чем забыли…
– О чем же?
– Условия нужно переменить… Что хорошо для пятерых, то не подходит для пятидесяти…
– Справедливо, – принужден был согласиться интендант. – Я удваиваю сумму… Возможно, вы пятеро получите и втрое больше обещанного, когда принесете мне его шпагу в Сарагосу.
VI. ОДНА ЖЕНЩИНА ПРОТИВ ВОСЬМЕРЫХ МУЖЧИН
Хасинта, прижавшись ухом к слуховому окошку, не упустила ни единого слова из этого интересного разговора. Теперь у нее не оставалось сомнений, что история, рассказанная ей Пейролем, была лживой от начала до конца. Подлый заговор, незримой свидетельницей которого она стала, подтверждал самые худшие ее опасения.
Она была знакома с интендантом уже очень давно. Впервые он пришел в этот дом, когда ей было всего девять лет; при ребенке обо всем говорили не таясь – тогда-то и услышала она о похищении маленькой девочки, чье исчезновение наделало много шума в окрестностях Венаска.
И имя Лагардера всплыло в ее памяти: его часто поминали в связи с этим делом. Путешественники всегда были ласковы с маленькой Хасинтой, – но в тот раз она получила особенно много подарков, польстивших ее детскому тщеславию. Вот почему она хорошо запомнила Пейроля и сразу же узнала его, хотя прошло много времени и в округе все давно успели забыть старую историю с похищением наследницы замка Кейлюс.
Басконка дала Пейролю понять, что ей кое-что известно, и поначалу это даже привело в смятение хитроумного интенданта. Но он умел выходить из трудных положений и тут же сочинил басню о некоем романтическом приключении, истинность которого была подкреплена несколькими золотыми луидорами. Ссылаясь на тайну и роковые обстоятельства, он упросил Хасинту никому не рассказывать о молодых девушках, оказавшихся на ее постоялом дворе, потому что их приходится тщательно оберегать от коварных врагов.
Басконка, привыкшая жить своим умом, сопоставила воспоминания с нынешними событиями и довольно быстро обнаружила связь между той девочкой, которую Пейролю не удалось схватить в былое время, и одной из двух молодых девушек, столь бдительно охраняемых вооруженными мужчинами. Возможно, печальная невеста в подвенечном платье и была той самой исчезнувшей малюткой? Не зря фактотум приказал не выпускать их с постоялого двора и даже из комнаты…
Что до таинственного Лагардера, она теперь знала, какую участь ему готовят.
Она сказала пленницам: «В нашей Стране Басков живут честные люди».
Это было истинной правдой, и именно поэтому услышанное так возмутило ее. Только презрение могла она испытывать к человеку, который покупал пятьдесят головорезов, чтобы те напали из засады на одного.
А тот, против кого замышлялось убийство, несомненно, был смельчаком. Она и сама была бесстрашна, а потому брезгливо относилась к трусам. Пейроль, который думал найти в ней союзницу, сам того не зная, нажил себе опасного врага.
Ей пришлось покинуть свой наблюдательный пост, потому что молодые дворяне громогласно звали ее, грозясь, что сами придут за ней и разложат прямо на столе… Но она услышала уже вполне достаточно, и ее не слишком интересовали дальнейшие распоряжения Пейроля контрабандистам.
Впрочем, ей давно пора было появиться, чтобы утихомирить не в меру расходившихся парижан. Едва она подошла к столу, как Монтобер, крепко обхватив ее за талию, усадил к себе на колени.
Мгновенно вырвавшись, она вскочила на ноги и влепила дерзкому звонкую пощечину, что было встречено оглушительными криками «браво» и рукоплесканиями. Пристыженный Монтобер, у которого язык уже изрядно заплетался, не посмел протестовать и решил на время оставить свои попытки.
Наведя порядок среди гостей, басконка вернулась к слуховому окошку как раз в тот момент, когда Перес со своими людьми рассовывали золото по карманам. Затем они поднялись, намереваясь уходить.
– Значит, договорились, – напутствовал их Пейроль со сладкой улыбкой. – Завтра в полдень отправляйтесь в условленное место. Если вы и в самом деле хотите заработать, то заставьте Лагардера издать предсмертный хрип… Не зря же называют это ущелье Гозье де Панкорбо.
И он расхохотался, весьма довольный этим зловещим каламбуром, а затем, когда зала опустела, вернулся к своим спутникам; Гонзага взглянул на него вопросительно и получил ожидаемый ответ:
– Лагардер не перейдет испанскую границу!
– Закройте двери! – приказал принц хозяйке постоялого двора. – Пусть никто нас больше не беспокоит. Сегодня ночью мы не будем ложиться: и мне, и этим господам предстоит еще долгий путь, а пока мы желаем как следует повеселиться… Поэтому поднимитесь к нашим дамам и предупредите их, чтобы они не волновались, услышав крики и смех…
– Эти дамы, вероятно, уже легли, – сказала Хасинта, – но я на всякий случай посмотрю… В любом случае, они не смогут ничего услышать, так что вы можете не стесняться, господа… Пейте, прошу вас, я отлучусь всего лишь на минутку.
Она отослала спать своего брата, отпустила кухарку и вихрем взлетела по лестнице, которая вела в комнату девушек.
Отворила ей донья Крус.
Аврора, стоя на коленях перед распятием, молилась.
Хасинта некоторое время смотрела на нее, а затем ласково положила ей руку на плечо.
– Вы уже бывали в Испании? – спросила она неожиданно.
– Да, мадам, я жила там довольно долго…
– Ваше раннее детство прошло в окрестностях Венаска?
Аврора подняла на нее свои прекрасные глаза.
– Откуда вам это известно? – спросила она.
– Разве это так важно? – мягко возразила басконка. – А теперь скажите мне со всей откровенностью: вы знаете шевалье Анри де Лагардера?
Аврора, смертельно побледнев, выпрямилась и тут же пошатнулась, так что донье Крус пришлось поддержать ее.
– Да, – прошептала она, – это мой жених. Мы должны были стать мужем и женой, когда…
– Кто вы и почему задаете все эти вопросы? – не выдержав, воскликнула Флор.
Хасинта, казалось, не слушала ее. Взяв в ладони руку Авроры, она прикоснулась к ней губами.
– Я узнала все, что хотела, – сказала басконка. – Не ложитесь и не раздевайтесь… Вы должны быть готовы в любую минуту! Я вернусь позже, через час, или два, или больше… не могу сказать. Вы же переборите сон и обязательно дождитесь меня. Еще одно слово. Что за люди сопровождают вас?
– Трусы и негодяи! – скрипнув зубами, ответила цыганка. – Мы их пленницы.
– Да, да, трусы, – пробормотала хозяйка постоялого двора. – Это я уже знаю… а об остальном почти догадалась…
Обе девушки протянули к ней руки со словами:
– Но что вы можете сделать для нас, мадам?
– Я могу вернуть вам свободу, – сказала басконка гордо, – или, по крайней мере, попытаться это сделать. Возможно, это будет опасно… но с помощью Господа все подвластно тем, кто честен и бесстрашен!
Аврора и Флор обняли ее.
– А если мне не удастся спасти вас, – продолжала Хасинта, – то уж его-то я точно спасу! Итак, терпение и отвага… ждите меня и молитесь за нас всех…
Она исчезла так же стремительно, как и в первый раз, а девушки, держась за руки, с тревогой спрашивали себя, не обманет ли их снова едва зародившаяся надежда.
– Можно ли верить этой женщине? – тихо сказала мадемуазель де Невер. – Что она задумала… и что произойдет сегодня ночью?
– Не знаю, – отвечала донья Крус. – У нее прямой взгляд, и она говорит искренне… Сестренка, в нашем положении приходится рисковать. Нельзя отвергать протянутую руку…
– Боже сохрани! Ведь она говорила, что спасет Анри… Но это значит, что он тоже в опасности?
– В опасности? Конечно! Как может быть иначе, если мы все еще находимся в руках Гонзага…
Аврора опустилась на колени.
– Спасибо, спасибо тебе, Господи! – произнесла она, молитвенно сложив руки.
– За что ты благодаришь? – со страхом спросила Флор, вглядываясь в подругу и спрашивая себя, не помешалась ли та.
– За посланную мне добрую весть!
– Какую весть?
– Весть о том, что Анри жив… что его боятся! А раз они боятся его, значит, он близко, он идет по следу, он скоро будет здесь!
– Ты права! – вскричала восхищенная Флор. – Вот уж не думала, что ты до такой степени сохранила присутствие духа, сестренка… Ты все поняла гораздо быстрее, чем я! Но и я была права: мы находим друзей там, где не ожидали, – стало быть, никогда нельзя терять надежду!
Тем временем басконка вновь спустилась в зал для гостей.
Она вошла, держа в руках поднос, на котором стояли кувшины и бутылки самой замысловатой формы; в центре же выделялся бурдюк с очень старым мавританским вином.
– Вот и я, – сказала она весело. – Ваши дамы уже спят. Вы можете смеяться, петь и пить… Ночная стража вас не побеспокоит.
– Мы спустим штаны с ночной стражи и выпорем, если только она сунется сюда! – закричал Носе.
– Пейте, господа! Вот малага, вот херес, вот вальядолидское и мурсийское вино… Такого вам не подадут даже за столом испанского или французского короля, храни Господь их обоих! Пейте, господа, и подайте мне стакан…
Ей подали кубок, вмещавший примерно полбутылки.
– Пригубите вина из этого бурдюка, – обратилась Хасинта к Пейролю. – Видите, я налила вам всего на донышко. В Байонне принято, чтобы хозяйка, пока молода, пила наравне со своими гостями.
Эти слова были встречены шквалом рукоплесканий. Интендант наполнил бокал басконки, а затем разлил и остальным.
– Вы лишь пригубите, – повторила Хасинта, – и я обязуюсь допить до дна!
В бурдюке было по меньшей мере три пинты… От восторженного вопля содрогнулись стены. Если эта красавица окажется столь же пылкой и в делах любви, то празднество превзойдет все ожидания.
Не обращая внимания на липкие похотливые взоры подвыпивших дворян, басконка уселась, поставив рядом с собой едва начатый бурдюк: она заявила, что всем винам предпочитает мавританское…
– За здоровье прекраснейшей из женщин! – возгласил Носе, поднимая стакан.
Барон фон Бац был уже пьянее, чем три ландскнехта, – но ему все же удалось кое-как подняться на ноги. Ориоль в волнении залил вином скатерть, а Лавалад от избытка чувств вскочил на стол, тогда как Таранн тянул его за полу камзола, чтобы повалить на пол.
– И куда же вы отправитесь завтра, господа? – спросила басконка.
– Поглядеть на восход по ту сторону гор, – ответил Монтобер. – Правда, я не уверен, что увижу там солнце: ведь оно сияет в глазах нашей прекрасной хозяйки!
Она положила руку на плечо принца и пустила свой кубок по кругу со словами:
– Да хранит вас Господь! Но не шутите с Пиренеями! Не всякий, кто поднимается с этой стороны, спускается с другой!
Это предположение было отвергнуто с негодованием.
– Вино не веселит ее, а навевает грусть, – заметил Таранн, – потому что нам всем не хватает любви… Красавица, мы все преданно служим маленькому крылатому богу… Хочешь быть со мной? Я буду любить тебя всю ночь…
– Браво! – воскликнули сотрапезники. – Таранн обойдет Монтобера! Ставим на Таранна…
– Незачем ставить ни на кого, – возразил тот и, пошатываясь, поднялся. – Слушайте меня! Есть предложение…
Гонзага рассмеялся, глядя на его усилия устоять на ногах.
– Выкладывай! – произнес он. – Заранее одобряю, если только ты сможешь выговорить хоть пару слов.
Принц также поддался общему настроению. Слова Пейроля, сказанные после встречи с контрабандистами, словно бы сняли камень с его души, и теперь он осушал бокал за бокалом.
После последнего ему почудилось, как, впрочем, и всем остальным собутыльникам, будто свинцовый обруч сжимается вокруг его лба…
– Предложение? – пробормотал Монтобер. – Ах да! Красивая женщина… но она одна… кому достанется женщина? Надо положить ее на стол и разыграть в кости…
Таранн завопил, заглушая невнятный голос Монтобера:
– И у меня есть предложение… Давайте разденем эту женщину… Как ее зовут? Эй, как твое имя, а, милашка?
Она слегка побледнела, однако усилием воли заставила себя улыбнуться:
– Хасинта по прозванию Басконка, – ответила она. – Любили меня многие, но никто не добился взаимности.
– А мы добьемся! – выкрикнул Носе. – Срывайте с нее одежду! Положим ее голую на стол, а кости станем метать между двух грудей…
Он протянул было руку к корсажу, но натолкнулся на подставленный Хасинтой кубок с вином и отступил, потряхивая ушибленными пальцами…
На его место тут же заступил Лавалад, но не устоял на ногах от сильного толчка.
Монтобер, в свою очередь, тоже ринулся к ней: он был сильнее других, и глаза его сверкали от жгучего желания.
Однако и ему пришлось быстро отдернуть руку – тонкая струйка крови текла по ней… Хасинта небрежно вертела маленький каталонский кинжал, который в мгновение ока выхватила из-за пояса.
Губы у нее были плотно сжаты, грудь вздымалась, а глаза метали молнии.
– Пейте же, дорогие гости! – ласково произнесла она. – Неужели никто не составит мне компанию? Я умираю от жажды…
Ничего более прекрасного не видели молодые дворяне ни на ужинах регента, ни на оргиях в особняке принца Гонзага: одна-единственная женщина среди мужчин, опьяненных похотью и вином, – и эта женщина не только не пытается скрыться от вожделеющих самцов, но, напротив, бросает им вызов, подстрекая их тщеславие и бравируя своей неуязвимостью.
По правде говоря, это сильно напоминало ту знаменитую дуэль на бутылках шампанского, когда маленький маркиз де Шаверни бесславно проиграл ненасытной губке, носившей имя Эзоп Второй.
– Пейте, господа! Иначе глотки ваши пересохнут, подобно голым скалам Панкорбо…
При этих словах Пейроль поднял голову и впился взглядом в прекрасную Хасинту. Но та явно сказала это без всякой задней мысли, продолжая разливать по бокалам изумительное мавританское вино, которое сама пила стакан за стаканом.
Затем она затянула баскскую песню. Волосы ее разметались по плечам; она пела этот полудикарский напев с такой страстью, что корсаж ее приоткрылся, обнажив плечи, чуть более розовые, чем белоснежные вершины Мадалеты, озаренные лучами восходящего солнца.
– Пейте же, господа! – повторяла она. – Кто последним устоит на ногах, тот будет полным владыкой здесь.
Она могла без всякой опаски убаюкивать их этим обещанием, поскольку видела, как молодые люди, побледнев, один за другим валятся, где придется. Даже Гонзага уже спал.
Прошло еще десять минут. Лишь один Ориоль сидел с открытыми глазами.
– За твое здоровье! – сказала Хасинта, протягивая ему полный до краев стакан.
Но и этого ей показалось мало… Она уселась на стол, совсем рядом с ним, так что он почти ощущал прикосновение сильного молодого тела, положила руку ему на затылок, а другой рукой сама поднесла к губам бокал.
– Пей, – шепнула она, – пей смело. Ты станешь победителем.
У толстяка финансиста закружилась голова, и он попытался чмокнуть ее в обнаженное плечо. Но это ему не удалось… Вино ударило в голову, и веки опустились на осоловевшие глаза.
Он сполз со стула, мертвецки пьяный, как и все остальные приспешники Гонзага.
Басконка тогда выпрямилась во весь свой рост, перешагнула через валявшиеся тела и, остановившись на пороге, неторопливо застегнула корсаж, который приоткрыла нарочно. Во взгляде, которым она смерила пьяных, было больше всего презрения, но сверкнула в нем и радость.
Через несколько секунд она постучала в дверь комнаты на втором этаже и вошла к девушкам со словами:
– Вот и я! Я могу спасти вас… Но для этого вы должны мне во всем довериться… Рассказать мне, что печалит вас или тревожит… Раскрыть все тайны, которые вы храните!
Донья Крус смотрела на нее с удивлением и все еще с некоторым недоверием. Зачем нужно было этой женщине знать их имена, их секреты, обстоятельства их пленения и цель нынешнего путешествия? Может быть, Гонзага подослал к ним свою сообщницу, чтобы выведать их тайные мысли?
Но, посмотрев Хасинте прямо в глаза, цыганка тут же раскаялась в своей подозрительности. Эта женщина от всего сердца хотела им помочь.
Басконка, со своей стороны, угадывая причины невольной сдержанности Флор, предпочла обратиться прямо к Авроре.
– Говорите же, мадемуазель, но только быстрее… Нам нельзя терять время! Отчего вас везут в Испанию?
– Нас похитили…
– Кто это сделал… и почему? Я должна знать все, только тогда я смогу что-то предпринять.
Не колеблясь ни секунды, мадемуазель де Невер в двух словах рассказала ей обо всем, что случилось.
Хозяйка постоялого двора слушала ее с возрастающим интересом, но время от времени прикладывалась ухом к двери, дабы убедиться, что внизу все тихо.
Теперь ей стало понятно, кто такой Лагардер и отчего его намеревались заманить в ловушку. Внезапно она обняла Аврору и прижала к груди. В глазах ее стояли слезы. Никто и никогда не видел Хасинту-басконку плачущей!
– Бедная девочка! – прошептала она. – Кем бы вы ни были, я спасу вас…
– Да, верно, – спохватилась Аврора, – ведь я даже не назвала вам своего имени…
– Пусть так и будет… Догадываюсь, что это громкое имя… Но я действую совершенно бескорыстно, не ради вашего знатного рода, а во имя вашего счастья… Вы сказали мне все, что я хотела знать, этого мне вполне достаточно… Однако я тоже должна кое о чем рассказать вам…
Она вновь стала прислушиваться к тому, что происходит внизу.
– Вы боитесь, что нас могут застать врасплох? – тут же осведомилась донья Крус. – Где они?
– Они лежат пьяные…
– Все?
– Да, все! И мне было нелегко напоить их, хотя я подмешала в вино снотворного… Теперь они спят и проснутся не раньше, чем через два часа. Правда, это я сделала не только ради вас, но и ради себя… Они не только трусы – они еще и бесстыдные развратники! Каждый из них желал овладеть мной, а со всеми ними мне было бы трудно справиться… Но сейчас они уже ничем не могут навредить ни вам, ни мне!
– Что же вы хотели мне сказать? – нетерпеливо спросила Аврора.
– Мы должны не только защитить самих себя, но и спасти других, а именно шевалье де Лагардера и его спутников.
– О, Лагардер не нуждается в нашей помощи, – с улыбкой возразила донья Крус. – Сколько бы врагов ни встало у него на пути, он встретит их презрительным смехом… и спутники его того же закала!
– И больше бы ему никогда не пришлось смеяться, – холодно произнесла Хасинта, – потому что пятьдесят контрабандистов устроили засаду в ущелье Гозье де Панкорбо… Это самое опасное место для тех, кто пробирается из Франции в Испанию, даже если там не поджидают убийцы… Но они обо всем узнают, я сама предупрежу их… Нельзя допустить, чтобы смельчаков сразила трусливая пуля, выпущенная под прикрытием скалы…
– Только Гонзага мог задумать такое подлое убийство! – воскликнула мадемуазель де Невер.
– Который из них Гонзага? – спросила Хасинта.
– Самый высокий, перед которым все остальные покорно склоняются.
– Это был не он, а другой: старик в черном камзоле, с рожей законченного негодяя… Вероятно, исполнял приказ своего господина…
– Старик в черном? Господин де Пейроль?
– Возможно, так его зовут, я не знаю. Однако я слышала собственными ушами, как он сговаривался с людьми Переса-наваррца… Вот почему я решила прийти на помощь двум слабым женщинам и проучить трусливых мужчин… Я тоже женщина, но страх мне неведом!
Теперь уже Аврора прижала ее к своей груди:
– Спасибо, спасибо, мадам! Признательности моей нет границ! Благодаря вам мой жених будет спасен от неминуемой смерти…
– Этого мало, – ответила басконка. – Надо сделать так, чтобы шевалье де Лагардеру вовсе не пришлось проезжать через ущелье Гозье де Панкорбо… Если вы будете свободны к тому моменту, как он появится здесь…
– Это возможно?
– Да. Через час вы будете свободны, если сами этого захотите и если никто не помешает нам. Слушайте меня внимательно… За окном вы видите сад. Вам надо спуститься по веревочной лестнице… Вот она, я ее принесла… Вы сможете?
– Да, да! – вскричали девушки в один голос.
– В саду, – продолжала хозяйка постоялого двора, – вас будет ждать мой брат. Он прячется за кустами и выйдет, как только вы окажетесь на земле… Идите за ним не говоря ни слова, не спрашивая даже, куда он ведет вас… Возможно, вам придется провести целый день, не видя солнца, потому что у городских ворот поставят стражу и вы выберетесь отсюда другим путем… Но не бойтесь ни темноты, ни голода, ни жажды – ничего не бойтесь! Внезапно вы окажетесь посреди поля, а затем вам предстоит долгий путь по горам, пешком, по узким тропам, где ходят только козы и пастухи… Ах да! Скажите мне, что грозит вам, если попытка бежать провалится?
– Они не посмеют ничего с нами сделать… Просто будут бдительнее следить за нами.
– Прекрасно! Тогда вы остановитесь в баскской низине, а вскоре я сама приеду за вами, чтобы передать вас в руки шевалье де Лагардера.
Аврора и донья Крус не могли скрыть радостных слез… Они поочередно обнимали свою новую подругу, от всего сердца выражая ей признательность.
– Этот план, – сказала басконка, – очень прост, и я уверена в успехе… Но нужно уметь все предвидеть, даже поражение. Если случится так, то на меня не должно пасть подозрение… Пусть ваши похитители по-прежнему считают меня своей союзницей… Иначе я не смогу предупредить вашего жениха о засаде в ущелье Панкорбо.
Аврора приложила обе руки к сердцу при мысли об этой ужасной перспективе.
– Будьте уверены, – пролепетала она, – я никогда не забуду того, что вы для нас сделали! Если я вновь обрету счастье, а с ним и состояние, то вы разделите его со мной…
– Благодарю вас, – ответила Хасинта, – но я никогда не покину свою Страну Басков. А сейчас я пойду за братом, и через пять минут он будет на посту. Сама же я останусь с этими людьми: они проснутся только на рассвете, с тяжелой головой и пустым взглядом. Возможно, к тому времени вы уже будете в безопасности.
Она вытащила веревочную лестницу, привязала один конец к ножке массивной кровати, а второй бросила в окно.
– С Богом! – произнесла она. – Возможно, я никогда вас больше не увижу, но всегда буду гордиться, что помогла тем, кто любит и страдает, вырвала вас из рук трусливой банды и подарила надежду на счастье!
Ее черные глаза неотрывно смотрели в голубые глаза Авроры: молодые женщины держались за руки, и в этот момент у дочери герцога Неверского и басконской крестьянки было одно сердце.
Они обнялись еще раз, затем на шею к Хасинте бросилась донья Крус… Их смоляные кудри смешались, и алые уста припали к алым устам.
– До свидания! – сказала хозяйка постоялого двора. – Увидимся завтра в горах… Если же нет, то прощайте! Возможно, навсегда!
С этими словами она прикрыла за собой дверь и спустилась в залу, где крепко спали упившиеся приспешники принца Гонзага, равно как и он сам.
