V САЛАДЕН ВИДИТ СЛЕД ЧЕРНОЙ МАНТИИ

Книга: Сборник "Горбун - Черные мантии-отдельные произведения. Компиляция. Книги 1-15"

V
САЛАДЕН ВИДИТ СЛЕД ЧЕРНОЙ МАНТИИ

Саладен выкладывал все это со спокойной уверенностью, а немецкий акцент, которым он пользовался в меру, придавал его рассказу особый колорит. Он отыскал этот акцент среди колонн биржи и присвоил его.

– Вскоре мне пришлось приостановить мои собственные изыскания, – продолжал он. – Во Франции не позволяется выполнять работу полиции. Я завязал знакомства в полицейском участке квартала Мазас и спросил у инспектора, возможно ли мне будет внедриться в префектуру под вымышленным именем, которое позволит мне пощадить честь моих предков.

Надо было пройти через это или бросить поиски, которые меня так волновали. Я в самом деле открыл, – стоит ли говорить об этом? – что мать моей маленькой Жюстины много лет назад покинула этот квартал.

В Германии, как и во Франции, существует предубеждение против полиции, но цель оправдывает средства, и я думаю, что ни минуты не колебался бы, если бы ради счастья Королевы-Малютки надо было присоединиться к банде злоумышленников.

Мое дело изложили одному важному полицейскому чиновнику, который славился тем, что с первого взгляда мог распознать человека. Сначала он ответил, что все маркизы – дураки и что в его лавочке бездельники не нужны, потом из любопытства все же захотел на меня взглянуть, решив, что такой маркиз, как я, должно быть, забавное существо, диковинный зверь.

Меня представили ему; он подверг меня экзамену, длившемуся три четверти часа, во время которого я рассказал ему о том, какие средства употребил, чтобы установить личность Королевы-Малютки.

– Это до предела простодушно, – сказал он мне, – но не так плохо для человека, чужого в нашем ремесле и лишенного наших возможностей.

Он пригласил меня пообедать, дав мне почувствовать всю безмерность его снисходительности, и в тот же вечер заставил меня впутаться в жуткую историю.

Речь шла о банде, известной под названием Черные Мантии, время от времени пропадавшей и вновь объявлявшейся, давая о себе знать своими преступлениями.

По обычаю своей шайки, Черные Мантии обокрали и убили богатую вдову из квартала Сен-Лазар, а потом отдали правосудию мнимого преступника, против которого были тщательно подготовленные улики.

Это было так же совершенно, как дело оружейника из Кана, несчастного Андре Мэйнотта, который сам говорил своим судьям: «Я невиновен, но если бы мне поручили меня судить, думаю, я вынес бы себе обвинительный приговор».

У вдовы был племянник, негодяй, скотина, пьяница, который должен был унаследовать ее состояние и который ей угрожал.

Благодаря мне фокус Черных Мантий был раскрыт (простите, сударыня, за то, что я при вас употребляю подобные выражения), и моя репутация разом упрочилась. Вот только Черные Мантии все еще на свободе.

Меня не завалили работой, мне предоставили следовать собственным путем, и я выполнял работу полицейского лишь в выдающихся случаях.

Не буду хвастаться, однако я отыскал бы вас куда раньше, если бы вы были во Франции; но по прошествии пяти лет, узнав абсолютно все, что мне надо было узнать, и оказавшись на пустом месте, потому что все мое искусство ничего не дало, я ушел в отставку из полиции и вместе с Жюстиной отплыл в Америку.

Я сказал бы, что потерял там больше двух лет, если бы не было доподлинно известно, что путешествия весьма способствуют развитию юношества. Мы с Жюстиной ни в чем не нуждались, потому что мне было поручено представлять там интересы нескольких крупных французских торговых домов.

Должен признаться, что мои поиски в Бразилии увенчались довольно жалким успехом. Я не мог найти вас там, поскольку вас там уже не было, но, как хороший полицейский, я должен был напасть на ваш след.

Этого не произошло, и по возвращении во Францию имя де Шав, не вполне безразличное мне, поскольку я давно уже занес его в свой блокнот, пробуждало во мне лишь смутные догадки.

На то была своя причина, сударыня, и, если вы знаете человеческое сердце, вы ее уже угадали. Страсть, с которой я вел свои поиски, угасла; вернее, я перенес свою страсть на другой предмет, и вместо пылкого желания, прежде испытываемого мною, я, возможно, начинал бояться оказаться лицом к лицу с предметом моих поисков: матерью Жюстины.

Жюстине было пятнадцать лет; Жюстина была восхитительно красива и безупречно чиста и простодушно позволяла мне увидеть, что ее тянет ко мне.

По возрасту я не гожусь ей в отцы.

К тому времени, как я напал на ваш след, сударыня, мы с Жюстиной должны были вот-вот уехать в Германию. Мои друзья в самом деле добились от Его Величества отмены изгнания, предписанного невинному ребенку, и если я не могу с уверенностью сказать, что верну все имущество моей семьи, то по крайней мере убежден, что могу обеспечить моей юной супруге у меня на родине достойное и независимое существование.

Закончив речь этой цветистой фразой, Саладен, явно довольный самим собой, с победным видом взглянул на госпожу де Шав.

Она, напротив, казалось, оправилась от глубокого волнения, не покидавшего ее во время большей части рассказа. Ее прекрасные брови слегка сдвинулись, и было видно, что она напряженно следит за рассказом Саладена.

– Я все сказал! – торжественно провозгласил Саладен. – Довольны вы мной, сударыня?

Лили снова протянула ему руку, но уклонилась от ответа на вопрос.

– Господин маркиз, – проговорила она, – я не должна сомневаться в ваших словах, которые только что выслушала, но я – мать, и в ваших руках находится мое сокровище; простите же мне, если я с некоторым страхом ожидаю условий, которые вы, возможно, собираетесь мне предложить.

– Сударыня, – ответил Саладен, все более раздувавшийся от гордости, – история моей жизни должна развеять вашу тревогу. Я дворянин, и когда я женился на бедной сиротке, которую подобрал на большой доррге, я мог дать моей супруге насущный хлеб и заставить всех уважать ее.

– Вы благородный человек, господин маркиз, – тихо сказала госпожа де Шав, по-прежнему снедаемая какой-то тайной тревогой. – Позволите ли вы мне спросить вас кое о чем?

– Прошу вас, сударыня, – ответил Саладен, пряча свое смущение за все возраставшей гордостью.

Госпожа де Шав, казалось, искала нужные слова.

– После стольких лет, – начала она, – все меняется. Моя дочь, которую я помню крошкой, выросла и повзрослела… Она, очевидно, мало напоминает ту, прежнюю Жюстину…

Герцогиня говорила нерешительно и не поднимала глаз. Если бы она в эту минуту взглянула на Саладена, то увидела бы, как его застывшее лицо внезапно просияло.

Вопрос, готовый сорваться с губ госпожи де Шав и уже угаданный им, был из тех, какие он предвидел.

Среди всех ожидаемых им вопросов именно на этот он, вне всякого сомнения, готов был дать наиболее блистательный ответ.

Он хранил молчание, и госпожа де Шав с усилием продолжала:

– Вам выпала вдвойне трудная задача. Речь шла не только о том, чтобы найти мать, надо было еще сделать так, чтобы мать узнала в прекрасной юной женщине, которую вы приведете, едва научившегося ходить ребенка… Подумали вы об этом?

Она медленно подняла глаза; взгляд Саладена был прикован к ее лицу.

– Я об этом подумал, – ответил он.

– У вас есть средство достичь этого признания?

– Если бы у меня его не было, – ответил Саладен, – я не отважился бы сделать и нескольких шагов по этому усеянному препятствиями пути.

Щеки и лоб госпожи де Шав порозовели.

– Говорите, – воскликнула она. – О, скажите же, умоляю вас!

– Зачем говорить о том, что вам известно не хуже, чем мне? – ответил Саладен, становившийся все более невозмутимым.

– Я хочу, чтобы вы сказали! – с силой вскричала герцогиня. – Все зависит от того, какое слово вы произнесете!

Она затаила дыхание, чтобы лучше слышать. Саладен, казалось, наслаждался ее смятением, отдававшим Лили ему во власть; наконец он медленно проговорил:

– Господь пометил ее, сударыня.

– Ах! – душераздирающе вскрикнула герцогиня. Саладен продолжал:

– Я был один, когда поднял ее – раненую, едва ли не умирающую; рядом никого не было. Я должен был исполнить свой долг и позаботиться о ребенке, словно мать. У вашей дочери, сударыня, между правым плечом и правой грудью было то, что называют родимым пятном: бархатистая розовая вишенка, которую вы, должно быть, часто целовали…

– И оно у нее еще есть? – дрожа всем телом, пролепетала Лили.

– Сегодня утром оно у нее еще было, – с не лишенной самодовольства улыбкой ответил Саладен.

Можно запутаться, пытаясь сосчитать, сколько сложных и даже противоречивых чувств может одновременно и мгновенно обрушиться на душу.

Герцогиня, вероятно, была болезненно поражена смыслом, который подразумевал этот ответ, и в особенности – улыбкой, сопровождавшей его; и все же ее словно приподняла с места возвышенная страсть, беспредельная радость. Она, шатаясь, встала со стула и, раскрыв объятия, восторженно произнесла:

– Я верю вам! О, я верю вам… где же она?

Саладен проявил великолепное самообладание и редкое хладнокровие.

– Дражайшая сударыня, – сказал он, не теряя улыбки и нежно взяв ее за обе руки, чтобы помочь сесть на место, – вопрос не в том, верите вы мне или нет. У меня никогда не было и тени сомнения на этот счет.

– Где она? – словно обезумев, повторяла герцогиня. – Где она?

Саладен повторил свой учительский жест.

– Не будем горячиться, – умиротворяющее проговорил он. – Она в некоем месте, где ее мать вскоре ее обнимет, если я пожелаю, но где никто и никогда не найдет ее, если я не пожелаю. Я – Рено, госпожа герцогиня, в тех случаях, когда надо искать или прятать, и я одинаково искусен в обеих играх. Позвольте мне вам напомнить, что прежде чем сделать это искреннее признание, к которому ничто не вынуждало, я имел честь обратиться к вам с важным вопросом.

Герцогиня провела рукой по лбу; мысли у нее путались.

– Это правда, – прошептала она, – я припоминаю.

Она посмотрела на Саладена, словно пытаясь прояснить свои воспоминания, и тотчас опустила глаза. Как бы там ни было, этот человек внушал ей отвращение и страх.

Конечно, она еще совершенно не могла разобраться в нахлынувших на нее впечатлениях; ее влекли два противоположных течения. Перед ней был дворянин, которого она в своей горячности легко вознесла бы на пьедестал героя.

Но за те два часа, что герой провел у нее, таинственное общение душ, вместо того, чтобы породить влечение, произвело обратное действие. Господин Рено слишком сильно выступал из молодого маркиза де Розенталя, и радость госпожи де Шав омрачалась жгучей горечью от того, что приходилось связывать мысль о вновь обретенной дочери с мыслью об этом человеке.

– Соблаговолите напомнить мне, что вы желаете узнать, – сказала она. – У меня слабая голова, и меня надо направлять.

– Удобнее всего, – подхватил Саладен, – в этом случае допрос, но я не позволил бы себе…

– Делайте, как считаете нужным, – усталым голосом прервала его госпожа де Шав.

Саладен поспешно открыл свой блокнот и продолжал говорить, листая свои заметки:

– Я пощажу вас. Я вижу, что вы прекрасно понимаете мое положение; на мне лежит большая ответственность. Я сам воспитывал молодую девушку, и, если я говорю «воспитывал», так это для того, чтобы как можно проще и как можно скромнее выразить мою мысль, исходя из того, что госпожа де Розенталь… вы побледнели, сударыня! Вам неприятно узнать, что ваша дочь носит этот титул?

– Простите меня, – прошептала герцогиня, – вы в первый раз так ее назвали.

– Я прощаю вас, – с достоинством ответил Саладен. – Я от природы наделен философским складом ума и умею понять ревнивый эгоизм матери. Со временем, я уверен в этом, мы сделаемся лучшими в мире друзьями. Итак, повторяю вам, что я сознаю свою ответственность и никогда и ни под каким предлогом не поставлю под угрозу будущее той, что стала мне и дочерью, и женой. Поговорим, если вам угодно, о господине де Шав.

Лили покорно кивнула.

– Приступаю, с вашего разрешения, – сказал Саладен, разложив по столику свои бумажки и взяв карандаш. – Господин де Шав был безумно влюблен в вас… так, не правда ли? Превосходно… записываю. Это продлится недолго, не беспокойтесь.

Лили смотрела на него, постепенно впадая в бесчувственное оцепенение.

– Ему пришлось вернуться в Бразилию, – продолжал Саладен. – Он выдумал какую-то историю, чтобы заставить вас за ним последовать. Какую именно историю?

– Труппа акробатов, отплывшая из Гавра…

– И они увезли с собой Королеву-Малютку? Прекрасно! Не слишком изобретательно, но люди, много страдавшие, становятся доверчивыми. Королевы-Малютки в Америке не было, нам это известно; господин де Шав влюблялся все сильнее, а в любви он настоящий дьявол. Он поджег бы Париж с четырех концов ради того, чтобы удовлетворить какую-нибудь прихоть. Поскольку вы были благоразумны, он заговорил о свадьбе.

– О свадьбе он заговорил еще до отъезда из Парижа, – произнесла герцогиня.

– Отлично! – воскликнул Саладен. – Вы не знали, что он был женат?

– Я этого не знала.

– Похоже на правду. Площадь Мазас не посвящена в подробности жизни дворянских предместий. И как он избавился от этой несчастной женщины?

– Я слышала разговоры об этом задолго до свадьбы, – пробормотала Лили, – сцена ревности…

– Очевидное преступление! В наших современных кодексах содержатся на этот счет весьма драматические толкования.

Но известно ли вам, – сам себя перебил он, взяв в руки один из своих листочков, – что, учитывая нрав и обычаи этого славного господина де Шав, мне не слишком нравится уже читанная заметка: «Подозрение, ложный отъезд; сегодня, 19 августа 1866 года, господин де Шав тайно вернулся – устроил ловушку, чтобы застать врасплох свою жену».

– На все Господня воля, – прошептала герцогиня.

– Дайте мне закончить: «видит, как она уезжает с молодым графом Гектором де Сабраном, Гранд-Отель, номер 38».

Их взгляды встретились; во взгляде герцогини светились достоинство и благородная гордость.

– Конечно! – отвечая на ее взгляд, прошептал Саладен. – Вы – сама добродетель! Но такому человеку, как наш португальский гранд, это безразлично. Кто знает, может, та, другая герцогиня тоже была святая? Она умерла, прими, Господи, ее душу! Вы заменили ее; постараемся же остаться в живых! Интересы госпожи маркизы де Розенталь требуют, чтобы отныне вы не давали господину де Шав ни малейшего повода к явному преступлению. Я хочу сберечь вас, матушка.

Герцогиня, подавив отвращение, ответила:

– Гектор де Сабран – родной племянник моего мужа; тем не менее после вчерашних событий я сочла своим долгом закрыть перед ним мою дверь.

– Событий! – повторил за ней Саладен. – Значит, что-то произошло?

Госпожа де Шав в нескольких словах рассказала ему, что произошло на площади Инвалидов.

Казалось, Саладен чрезвычайно заинтересовался ее рассказом. Его карандаш так и забегал по бумаге.

– Так-так! – со странной улыбкой произнес он. – Его светлость ходил взглянуть на мадемуазель Сапфир! Это лучшая канатная плясунья всей ярмарки! Господин де Шав был один?

– Он был, – ответила герцогиня, – с неким человеком, который с некоторых пор очень часто является в особняк… с тех пор, как господин де Шав занимается кое-какими делами…

– Мы еще вернемся к этим делам, они меня чрезвычайно интересуют, – перебил ее Саладен. – Вы могли бы назвать мне имя этого человека?

– Он итальянец. Его зовут виконт Аннибал Джоджа, маркиз Паллант.

Саладен надул щеки и откинулся на стуле, даже не пытаясь скрыть сильнейшее изумление.

– Вы его знаете? – спросила герцогиня.

Не отвечая, Саладен размышлял: «Черные Мантии побывали здесь до меня! Наша комедия усложняется, все запутывается».

Госпожа де Шав уронила сплетенные руки на колени и уже забыла о только что заданном ею вопросе.

Саладен все глубже уходил в свои размышления. Только что он напал на совершенно неожиданное открытие, которое должно было в значительной мере изменить его план.

В детстве, как нам известно, его убаюкивали историями о подвигах разбойничьей шайки Черных Мантий.

Симилор и даже сам Эшалот, добрый Эшалот, говорили о Черных Мантиях с поэтическим уважением, какое обычно испытывают к легендарным героям.

Мы уже говорили, что дело, единственное дело, заполнившее всю жизнь Саладена, поворачивалось к нему различными сторонами, и один из вариантов предполагал сотрудничество с Черными Мантиями.

Саладен был буквально ошеломлен, поняв, что Черные Мантии вмешались в дело помимо его воли.

Его воображение уже заработало; он говорил себе: «А если сам господин герцог… это невозможно! Он слишком богат… однако, как знать? Он бешено играет, он с ума сходит от женщин, и он по меньшей мере один раз уже убил… Завтра я буду знать, есть ли на плечах его светлости Черная Мантия…»

VI
САЛАДЕН ОЦЕНИВАЕТ ДЕЛО

Рассудок нашего друга Саладена, обычно такой ясный и спокойный, помутился, дух его был в великом смятении. Это был умный юноша, но до гениальности ему было далеко. Он предпочитал ровные дорожки, какими бы длинными они ни оказывались, крутым путям, где приходится карабкаться и перескакивать с камня на камень.

Чтобы как следует глотать шпагу, надо твердо стоять на земле обеими ногами и не оглядываться с опаской по сторонам.

Он был вполне готов, смотря по обстоятельствам, изменить первоначальный план своего великого предприятия, завершением которого было бы внедрение его, маркиза Саладена, в качестве зятя в особняк де Шав; но он на это лишь надеялся, он только мечтал и вовсе не собирался натягивать на свой лук лишнюю тетиву.

Только что сделанное открытие – отпечаток ноги Черной Мантии на песке его острова – разом перечеркивало все его разнообразные планы.

Явившись последним в разграбленный город, особо не поживишься.

Он испытывал чувство, близкое к горестному разочарованию изобретателя, пришедшего за патентом и увидевшего принесенный кем-то другим сходный чертеж на соседнем столе.

И заметьте при этом, что изобретатели выдают идеи дюжинами, а наш злополучный Саладен способен был породить всего одну.

– Мадам, – снова заговорил он, незаметно для себя самого утратив свой высокомерный тон, – я благословляю Провидение, внушившее мне мысль умножить меры предосторожности. Все следствие, проведенное мною, имело лишь одну цель: узнать, какое положение ваша найденная и признанная дочь займет в этом доме.

– Я поняла вас, – ответила герцогиня, – и вы уже получили ответ. Больше вам не о чем меня спросить?

Саладен для вида опять заглянул в свои бумажки. Он был совершенно растерян. Ему вдруг показалось, что герцогиня призналась в своем бессилии: это явно была свергнутая королева.

Ведь в первую минуту она не сказала: «Приведите ко мне мою дочь». Она спросила: «Где она?»

– Вы здесь не хозяйка, – пробормотал Саладен, подытожив таким образом свои размышления.

Герцогиня подняла на него печальный и гордый взгляд. Она была так прекрасна в эту минуту, что Саладен замер, словно ослепленный ее красотой.

Ему почудилось, что он видит ее в первый раз, и в нем зашевелилась робкая надежда.

– Господин герцог де Шав много страдал, – помолчав, прошептала она.

Взгляд Саладена сделался пронзительным, словно хотел проникнуть в тайные глубины ее души.

Но герцогиня опустила длинные ресницы и замолчала. Саладен снова переменил тон.

– Сударыня, – решительно начал он. – Я пришел сюда, чтобы вернуть вам вашу дочь. Поначалу я увидел вашу великую радость, естественную для матери; но теперь вижу вас равнодушной и как будто подавленной. Мне кажется, между вашей дочерью и вами выросло какое-то не имеющее ко мне отношения препятствие. Я перестал понимать вас, сударыня, однако я должен понимать вас.

– Это именно вы, вы сами омрачили мою радость, – ответила Лили. – В первую минуту я целиком отдалась счастью, величайшему счастью, единственному счастью, какое могу еще испытать на этом свете. Но пока вы говорили, я поняла, что между мной и моей дочерью осталась последняя преграда, и я отыскиваю в себе самой средства уничтожить ее. Возможно, я с этим справлюсь; я даже уверена, что справлюсь. Ради нее – или ради себя самого, сударь, вы требуете гарантий. Продолжайте ваш допрос, прошу вас; когда вы будете знать все, абсолютно все, я раскрою перед вами душу, и вы будете судить сами.

Саладен не был восторженным человеком, тем не менее он был слегка растроган – столько глубокой любви скрывалось под видимой холодностью этих слов.

Эта застывшая женщина, сидевшая против него, отдала бы – он это чувствовал – всю свою кровь за единственный поцелуй дочери.

– Мы превосходно понимаем друг друга, – продолжал он, – и главная трудность заключается в господине герцоге де Шав. Если вы считаете нужным сообщить мне о нем что-то новое, я готов выслушать вас.

– Господин де Шав, – медленно и спокойно заговорила герцогиня, – лучший и самый жестокий человек, какого я встречала. Он пылко обожает, он оскорбляет бешено и свирепо; щедрость его беспредельна, но он бывает алчным, словно дикий южноамериканский разбойник. Это дворянин, более того – это знатный вельможа, но, прислушавшись к советам дурной страсти, он становится лакеем. Не знаю, впрочем, что могла бы сделать с господином де Шав большая взаимная любовь.

– А его никогда не любили? – прошептал Саладен.

– Его всегда ненавидели, – жестко ответила герцогиня.

Саладен думал, что она продолжит, но она надолго замолчала.

Невозможно было без восторга смотреть на ее бледное, трагически прекрасное лицо.

– Я многим ему обязана, – с мучительным усилием вновь заговорила она, – но мне внушают страх его обагренные кровью руки. Его пороки отталкивают меня, его приступы ярости меня пугают, и я никогда не могла увидеть в нем…

Она снова, на этот раз внезапно, умолкла.

У Саладена заблестели глаза.

Он выждал немного. Убедившись, что герцогиня не собирается продолжать, он решился и без сожаления деловым тоном спросил:

– Позвольте узнать размер его состояния?

– Он все еще очень богат, – ответила герцогиня. – Из шести платежей, установленных после продажи его поместий в провинции Пара, он получил всего две суммы.

– И каковы же эти суммы?

– Триста тысяч пиастров, или полтора миллиона франков.

– Черт! – воскликнул Саладен. – Это немало, и, должно быть, его владения – лакомый кусочек земли. Должен ли я считать, что он уже промотал полученные деньги?

– Почти все, – ответила госпожа де Шав. – Жизнь господина де Шав – сплошной вихрь. Отголоски его безумных выходок иногда долетают ко мне в мое уединение, но до сих пор я мало придавала этому значения. Он бешено играет и проигрывает; за улыбку женщины он готов швырять кучи золота; вдобавок существует его большое эмигрантское дело: бразильская Компания.

– Ага! – перебил Саладен. – Это та история, в которой замешан бесценный Аннибал Джоджа?

Герцогиня утвердительно кивнула.

– Мы говорили, что дойдем до этого, – продолжал Саладен, – но прежде чем затронуть эту тему, я хотел бы знать числа, на которые приходятся выплаты трехсот тысяч пиастров.

– Они мне известны, потому что я со страхом их ожидаю, – сказала герцогиня, – в это время он кутит вдвое против обычного. Третья выплата должна произойти на днях, срок подошел.

Саладен не стал ничего записывать, но если бы кто-нибудь наблюдал за его лицом, он мог бы поклясться, что в этом не было никакой нужды.

Дело снова приняло другой оборот.

– Перейдем, прошу вас, – начал Саладен, – к виконту Аннибалу и бразильской Компании; меня это интересует, хотя мне кажется вполне вероятным, что великолепный неаполитанец исполняет и другие поручения его светлости.

– Дело переселения, – ответила госпожа де Шав, – ничем не отличается от прочих, какие мы видим сегодня вокруг нас. Оно связано с нашими бразильскими владениями – конечно, не с теми, что в провинции Пара – те уже проданы, – но с другими, расположенными дальше на юго-запад. Это акционерное общество, создание которого дорого обошлось господину герцогу; оно гарантирует годные для обработки земли европейцам, которые согласятся обосноваться в Бразилии.

– А были ли уже выплаты по акциям? – поинтересовался Саладен.

– Не знаю, – ответила госпожа де Шав.

Саладен собрал свои бумажки и аккуратно убрал их в блокнот.

– Я рассчитывал на большее, – сказал Саладен, явно собираясь распрощаться. – В такой ситуации, какую вы мне обрисовали, я не вижу достаточных гарантий для госпожи маркизы де Розенталь.

– И вот, не получив… или не найдя гарантии достаточными, – без всякой горечи в голосе перебила его госпожа де Шав, – вы разлучаете мать с дочерью…

– В интересах дочери, – договорил Саладен.

– В интересах дочери, – повторила герцогиня, – разумеется, я так и поняла, иначе это было бы низостью.

Саладен поклонился. Он знал, что не уйдет без последнего слова герцогини. Она снова заговорила:

– Вы предостерегли меня против чрезмерной пылкости первого порыва, против мечты, которая могла бы побудить мать обратиться за помощью к правосудию, чтобы выступить против незаконного, по сути, брака, поскольку он был заключен без согласия родителей с несовершеннолетней, которой только что исполнилось пятнадцать,

Саладен улыбнулся.

– Все эти вопросы мне знакомы, – сказал он, – я много над ними размышлял и хотя мог бы в судебном порядке ответить на них, предпочел поместить «госпожу Рено», – последние слова он произнес с особым ударением, – в надежное место. Не исключено, кстати, что у нее есть и другое имя, как и у меня, потому что мы здесь не в исповедальне, сударыня. Я вам говорю совершенно искренне: я хозяин положения – в полном смысле этого слова. Если за дверью вашего дома меня встретят жандармы, если они схватят меня, я и окруженный ими обернусь, чтобы снова повторить вам: я хозяин положения! И единственное, чем я недоволен, так это тем, что сложившееся положение – не из лучших.

– Позволите ли вы мне увидеть мою дочь? – внезапно спросила госпожа де Шав.

Поистине странно, что Саладена застал врасплох этот совершенно естественный вопрос. Он был в таком явном смятении, что госпожа де Шав усомнилась, не привиделась ли ей вся эта длинная сцена.

– Я не прошу вас отдать ее мне, – настойчиво продолжала она, несмотря на свои сомнения. – Я не умею расставлять ловушки, и я принимаю вещи такими, как видите их вы: вы – хозяин, я признаю это за вами и только прошу разрешения обнять мою дочь. За это я готова заплатить столько, сколько вы захотите.

– О, сударыня! – изображая оскорбленного, воскликнул Саладен.

– Столько, сколько вы захотите, – повторила госпожа де Шав, – потому что мы поговорили о состоянии господина герцога, но о моем собственном и слова не было сказано.

Глаза Саладена не могли округлиться сильнее, однако же они расширились.

Дело опять вступало в новую стадию.

– Вы не откроете мне свою тайну, – продолжала герцогиня, все сильнее волнуясь, – я не узнаю, где спрятано мое бедное дорогое дитя, моя дочь, о судьбе которой мы так холодно рассуждаем и ради которой я готова идти побираться! Мы сядем в карету, вы завяжете мне глаза; я снова обрету способность видеть только тогда, когда окажусь рядом с моей дочерью. За это – повторяю, сударь, и Боже меня сохрани оскорбить вас! – я дам вам все, что вы потребуете: по брачному контракту господин де Шав отдал мне свои фамильные бриллианты, оцененные в двести тысяч пиастров, и свои земельные владения в Гуарде, в португальской провинции Коимбра, которые приносят ежегодно доход в сто двадцать тысяч франков.

Саладену пришлось приложить нечеловеческие усилия, чтобы сохранить невозмутимый вид. Корни волос у него взмокли от пота.

– Сударыня, сударыня! – сказал он. – Значит, я предстал перед вами в таком невыгодном свете? Я – маркиз де Розенталь!

– Вы – господин Рено, – с легким оттенком презрения прошептала герцогиня. – Если вы не хотите, я буду считать, что вы случайно узнали различные эпизоды очень печальной истории, я буду считать…

Она умолкла, а потом закончила дрогнувшим голосом:

– Я буду считать, что вы спекулируете именем моей умершей дочери!

Саладен остолбенел.

Герцогиня, смерив его взглядом, прибавила:

– Отвечайте и уходите.

Саладен не сдвинулся с места и, поскольку герцогиня, исполненная презрения, поднялась, сделал над собой огромное усилие.

– Сударыня! – воскликнул он, в первый раз говоря правду, которая вскоре должна была обрасти новой ложью. – Я не могу повести вас к вашей дочери, потому что не существует такого места, где ваша дочь могла бы принять вас. Пора нам поговорить друг с другом откровенно. Сегодня молодую особу прячут не в подземельях, но под личиной некой профессии, при помощи фальшивого имени делая завесу еще более непроницаемой. Если вы собираетесь сесть в карету, чтобы отправиться к дочери, кто знает, в каком убогом месте вы найдете ее, и в каком окружении? Я сказал вам правду, сударыня, чистую правду обо всем, кроме, пожалуй, того, что касается меня лично. Не сердитесь на меня, если я сократил расстояние, отдаляющее бедного немецкого изгнанника от наследницы такой знатной дамы, как вы. В действительности я беден – вот единственное, в чем я солгал… И поспешу прибавить – потому что боюсь вашего пылающего гневом взгляда, так я почитаю вас, так привязан к той, кого мы оба, Жюстина и я, так нежно любим, – поспешу прибавить, что прошу вас дать мне три дня… Слишком много? Два дня… а может, и того меньше, вовсе не для того, чтобы с завязанными глазами вести вас к той, кого вы имеете право видеть открыто, но для того, чтобы привести ее к вам, и она могла бы, обезумев от счастья, упасть в ваши объятия.

Он слышал учащенное дыхание герцогини.

Тон его совершенно переменился после упоминания о бриллиантах на двести тысяч пиастров и о земельных владениях в Гуарде, в провинции Коимбра, в Португалии.

Для того, чтобы он не бросился к ногам своей роскошной тещи со словами: «Через полчаса вы прижмете Жюстину к груди», – для этого должно было существовать поистине непреодолимое препятствие, и вскоре мы увидим, что оно и в самом деле существовало.

Саладен мог быть достаточно изворотливым дипломатом, но он не умел читать в человеческом сердце.

Он сказал себе: первая встреча пройдет в предварительных переговорах.

Как будто для несчастной матери возможны предварительные переговоры!

События разворачивались быстрее, чем он предполагал. Он был не в состоянии дать то, что обещал.

– Два дня! – обращаясь к самой себе, повторила герцогиня. – Как это долго.

Потом, повернувшись к Саладену, добавила:

– Я даю вам два дня, сударь, и, поскольку вы предлагаете привести мою дочь сюда, в мой дом, прибавлю кое-что к сведениям, которые сообщила вам о господине герцоге де Шав. Они верны – только, точно так же, как я умолчала о размерах моего личного состояния, я сочла нужным умолчать о моих отношениях с моим мужем. Прежде чем вы уйдете, вы должны узнать все: я виновна, сударь, не в том обычном смысле, который мог бы объяснить ревнивые подозрения господина де Шав, но виновна, возможно, более тяжко, виновна в пороках, виновна в безумствах и несчастьях того, чьей супругой согласилась стать. Моя власть над господином герцогом могла быть безграничной, нежность, которую он ко мне питает, доходит до обожествления, преклонения. Огорчение, испытанное им, когда он увидел рядом с собой холодную бесчувственную статую, толкнуло его, дрожащего от гнева и жажды мести, к распутству и кутежам. Войдя в этот дом, Жюстина может найти не только мать, но и отца. Я могу – я знаю это, я в этом уверена! – остановить господина де Шав на его гибельном пути, прежде я часто упрекала себя в том, что не сделала этого; мне недоставало сил. Но теперь, ради моей дочери, я готова на все; мне кажется, что даже притворяться не придется, что мое сердце откроется и, ради моей дочери, я смогу полюбить… Если я полюблю, господин де Шав будет лежать у моих ног – и тогда мою дочь ожидает королевское будущее.

Саладен взял свой блокнот под мышку. Горизонты, которые на миг заволоклись грозовыми тучами, снова сияли ослепительнее прежнего, и на ярко-синем небе светило солнце.

Было от чего ослепнуть.

Саладен почтительно поклонился герцогине и произнес:

– Еще два дня, сударыня; а возможно – до завтра!

VII
ОБЛАЧКО

Оставшись одна, госпожа де Шав впала в подавленное состояние. Она попыталась разобраться в том, что произошло только что и так резко изменило всю ее жизнь, попыталась разумом отыскать подлинные основания для надежды или опасений – но не сумела. Ее ум был скован беспредельной усталостью.

Сердце, напротив, словно расширилось в ее груди: его наполняла неудержимая радость, торжество.

Радостный порыв победил, и ее усталость растворилась в потоке слез.

Она опустилась на колени на свою скамеечку для молитв и на время замерла в экстазе. Слова молитвы не шли ей на ум, но вся ее душа устремилась к Богу, вознося Ему хвалу.

– Господи Иисусе! – прошептала она, как только вновь обрела дар речи, и голос ее стал нежным, как прежде, нежным и ласковым, как колыбельная юной матери. – Ты исполнил мою просьбу. Как Ты добр! Удивительно добр! Ты должен услышать голос моей благодарности, и мне кажется, я вижу Твою улыбку… Я больше не стану плакать, Пресвятая Дева, я столько плакала, и такими горькими слезами! Я буду счастлива! Я снова увижу ее!

На этом слове она запнулась и обхватила голову обеими руками, как будто боясь потерять рассудок.

По совести, она была права, рассчитывая на власть своей красоты, способную обуздать и бросить к ее ногам самого неукротимого возлюбленного.

Вот так, как сейчас: на коленях, и даже скорее полусогнувшись, с растрепанными, в беспорядке выбивающимися из-под ее белых рук, охвативших виски, густыми кудрями, с мокрыми глазами, трепещущей грудью, – даже в таком виде она была прекрасна, словно те святые, каких создавало в более благочестивые времена воображение христианских художников.

– Снова ее увидеть! – повторила она. – Через два дня… а может быть, даже завтра!

Она вскочила, озаренная радостью, увенчавшей ее словно нимбом.

В последний раз она в сердце своем вознесла хвалу Господу, потом замерла, безмолвная и с улыбкой на устах – с той улыбкой, с какой матери смотрят на спящего в колыбели младенца, на счастливый сон дорогого дитяти.

– Королева-Малютка! – вздохнула она. – Как она станет любить меня! Я уверена, что узнаю ее… разве я не следила за ней мысленно, день за днем? Разве я, в скорби своей, не видела, как она растет, меняется, становится все прекраснее? Конечно, у нее теперь не такие ясные голубые глаза, ее светлые локоны потемнели… все это я знаю, я видела ее сотню раз, я и сейчас ее вижу, и если она сейчас войдет…

Она вздрогнула от звука открывшейся двери.

– Письмо для госпожи герцогини, – сказал из-за опущенной портьеры голос одного из слуг.

Лили со вздохом встала: она почти поверила в чудо. Слуга вручил ей криво сложенное письмо, написанное на грубой бумаге сомнительной чистоты.

– Госпожа герцогиня, – произнес он, – приказывала безотлагательно передавать ей письма от бедных.

Она жестом отпустила его.

Даже к самому милосердному человеку бедный может постучаться не вовремя. Лили, всегда такая щедрая, и нынче насыпала бы пригоршню золота первому встречному.

Но ее прекрасную мечту безвозвратно загубили.

Письмо осталось лежать на столике, куда она с досадой его бросила.

И все же вскоре она снова взяла его в руки, потому что была добра и потому что подумала: «Может быть, он ждет».

Письмо было запечатано еще не высохшей облаткой. Лили совершенно равнодушно вскрыла его, спокойно и уверенно, поскольку внешний вид письма заранее позволял угадать содержание. Должно быть, это прошение, подкрепленное свидетельством приюта или мэрии.

Но письмо оказалось не прошением. На белой бумаге со множеством пятен ничего не было написано.

Внутри лежала продолговатой формы картонка, на обороте которой оказался адрес фотографа-медалиста.

Удивленная Лили перевернула ее и пошатнулась.

Это был ее собственный портрет – ее, Лили, сделанный пятнадцать лет назад; она держала в руках нечто вроде облачка, потому что Королева-Малютка пошевелилась во время съемки.

Госпожа де Шав несколько минут смотрела на фотографию, остолбенев от изумления.

Потом резко позвонила.

Прибежала ее горничная.

– Да не вы! – закричала Лили. – Слуга! Кажется, это был Жермен… Жермен! Скорее!

Отыскали Жермена, который уже занялся своими делами, и послали его к госпоже герцогине.

– Кто дал вам это письмо? – с нескрываемым волнением спросила она.

– Швейцар, – ответил Жермен.

– Немедленно позовите сюда швейцара.

Швейцар явился, нельзя сказать чтобы немедленно, это показалось бы неправдоподобным, но в конце концов достаточно быстро для такого значительного лица.

Это был превосходный швейцар, каких поставляет предместье Сент-Оноре, с лицом префекта, с генеральским брюшком; такой обходится недешево.

На вопросы герцогини швейцар мог бы ответить: это касается только моей жены, но он проявил великодушие.

– Какой-то несчастный, жалкий, растрепанный, – сказал он. – Ему велели подождать за воротами.

– И он еще здесь? – торопливо спросила Лили.

– Прошу прощения у госпожи герцогини, он ушел. Моя хозяйка, я хочу сказать, моя супруга по своим делам подошла к воротам, и этот бедняга, который довольно долго ждал, сказал ей: «Раз герцогиня не хочет принять меня сегодня, я вернусь завтра…» Он еще прибавил: «Герцогине хорошо известно мое имя».

И я запомнил его имя, – сам себя перебил на этом месте швейцар, – оно странное: его зовут Медор.

– Медор, – сдавленно повторила госпожа де Шав. Она отпустила швейцара и рухнула в кресло, еще раз повторив:

– Медор!

В голове у нее помутилось: тучи мыслей, роившиеся в ее мозгу, причиняли ей боль.

Четырнадцать лет тому назад она оставила этот портрет в своей каморке вместе со всем, что у нее было.

Конечно, она собиралась вернуться туда или по меньшей мере послать кого-нибудь за этими бесценными реликвиями, но события стали разворачиваться с нежданной быстротой; тот, кто увел ее, не дал ей времени на размышления.

Карета, в которую она села вместе с господином герцогом де Шав у дверей дома, отвезла ее на железнодорожный вокзал, и через час после того, как она покинула свое жилище, скорый поезд уже мчал ее в Гавр, к морю.

Она часто жалела об оставленных вещах, которые утешали бы ее в ее горе; главным образом, о колыбельке – о колыбельке, полной игрушек, платьиц, воротничков, с лежавшим в ней высохшим букетом сирени, подношением доброй молочницы.

Как живо пробудились все эти воспоминания при имени Медора!

Медор был здесь, кроткий и преданный Медор, он тоже смотрел на колыбельку, тоже плакал, слушая стоны юной матери.

Она сохранила всего одну реликвию, и эта реликвия принесла ей счастье; это был маленький браслетик с застежкой из позолоченной меди, который принес ей сегодня господин маркиз де Розенталь.

Какая игра случая! Накануне того самого дня, того страшного дня, Королева-Малютка сломала проволоку, на которой держался браслет. Лили положила его в карман, чтобы отдать в починку, но, поскольку после того, как пропала Королева-Малютка, починка – увы! – стала бессмысленной, Лили оставила браслет у себя.

Судите сами, как она им дорожила! Только это обстоятельство и могло заставить ее обратиться к ясновидящей.

Маркиз де Розенталь! Медор!

Сколько событий за один день!

Однако же мысль о Медоре почему-то не радовала Лили – напротив, в ней зарождались сомнения.

Она сохранила признательное и нежное воспоминание об этом славном существе; она часто говорила себе: хотела бы я его найти, чтобы сделать счастливым.

И вот теперь она боялась Медора.

Этот страх сразу объяснится, как только мы расскажем, какая мысль пришла в голову Лили.

Лили хотела верить словам маркиза де Розенталя; ей необходимо было верить в них, и Лили тихонько шептала:

– А если Медор принесет мне доказательство того, что все это ложь?

Почему он явился? И почему с тех пор, как он явился, Лили с ужасом отталкивала мысль, что эта ее мечта может развеяться?

На вопрос, зачем он пришел, этот славный бедняга Медор сам, должно быть, не сумел бы найти вразумительного ответа.

Конечно, он пришел не за подачкой. Но только ли желание увидеть Глорьетту привело его сюда?

Он достаточно сильно любил ее. Те несколько дней, когда он охранял обезумевшую юную мать, лежа, словно пес, в дровяном сарае, были для него драгоценнейшим воспоминанием. Собственно говоря, он не жил ни до, ни после: в те несколько дней вместилась вся его жизнь.

И все же он пришел не только для того, чтобы увидеть Глорьетту.

Он искал в течение четырнадцати лет. Искать сделалось для него своего рода манией, поскольку по мере того, как шло время, невозможность найти ее становилась все более очевидной.

Зарабатывая свой скудный хлеб при помощи странного ремесла шпагоглотателя, Медор воображал, что ему представится случай внезапно столкнуться лицом к лицу, где-нибудь на ярмарке, с Королевой-Малюткой.

И не раз во время своих странствий он встречал девочек, а потом молодых девиц в возрасте Королевы-Малютки, которым его воображение придавало черты сходства с предметом его мыслей.

Наконец он догадался и стал расспрашивать – он, такой робкий, – но полученные ответы всякий раз убивали его надежду.

Однако вот уже несколько дней удача улыбалась ему.

Напротив того места, которое он выбрал для своей жалкой лачуги, на площади Инвалидов возвышалось роскошное сооружение супругов Канада, истинных хозяев ярмарки.

Это были славные люди (впрочем, нам и так это известно), и к тому же они знали Медора как единственного друга папаши Жюстена, прославленного законника, нору которого Медор время от времени убирал – если только папаша Жюстен на это соглашался.

Эшалот часто говорил Медору:

– Если бы карьера шпагоглотателя не была обречена на провал, мы охотно взяли бы тебя к себе, старина, потому что жалость берет смотреть на твою будку; но ремесло шпагоглотателя увяло и не расцветет, пока в одни прекрасный день причуды моды не вызовут его к жизни; после молодого Саладена, который заглатывал добрых двадцать четыре дюйма, это занятие совершенно исчезло из обычаев XIX века.

Медор не раз заходил посмотреть, как танцует мадемуазель Сапфир, и независимо от своего таланта и своей красоты (что само по себе – и то и другое – редко встречается на ярмарке) она произвела на него странное, неопределимое впечатление.

Он спрашивал себя: на кого она похожа?

И по всей видимости, навязчивая идея продолжала преследовать его, ибо он вспоминал Глорьетту.

Но мадемуазель Сапфир не была похожа на Глорьетту.

Однажды Эшалот сказал ему:

– Мадам Канада приглашает тебя на чашечку кофе.

И вот, пока варился кофе, мадам Канада поинтересовалась, где обретается в данный момент папаша Жюстен. Ей необходимо было увидеться и посоветоваться с ним.

– О вещах весьма важных, – прибавил Эшалот, – о всяческих тайнах и тонкостях, касающихся нашей приемной дочки, ни секреты которой, ни подробности жизни тебе знать незачем.

Медор пообещал проводить семью Канада к папаше Жюстену.

Но, вернувшись в свою нору, он сказал себе:

– Значит, здесь есть тайна! На кого же она похожа? Накануне того дня, о котором мы рассказывали, Медор встретил мадемуазель Сапфир, которая по обыкновению своему шла к мессе в Сен-Пьер-дю-Гро-Кайу.

В своем скромном, почти строгом наряде она была точь-в-точь барышня из хорошего дома!

Священник, обративший внимание на ее ненапускную набожность, непременно страшно рассердился бы, если бы вы сказали ему, что его новая прихожанка – бродячая циркачка.

Медор внимательно в нее всмотрелся, и, когда он остался один, его озарило.

– На папашу Жюстена, вот на кого она похожа, – внезапно решил он, – но не на того папашу Жюстена, каким он стал теперь, а на того отважного юношу, который давным-давно приходил на улицу Лакюе, в дом N 5, – на «человека из замка», вот оно как!

Это открытие совершенно выбило его из колеи. Он весь день только о нем и думал – до того самого часа, когда его пыл направился на другой предмет, потому что он увидел смуглого господина входящим в балаган, а Глорьетту, по-прежнему юную и прекрасную – в костюме амазонки и рядом с красивым молодым человеком.

Так вот, он пришел в особняк герцогов де Шав не только для того, чтобы увидеть Глорьетту, но и для того, чтобы сказать ей: «Я знаю одну девушку, жизнь которой окутана тайной и которая похожа на отца Королевы-Малютки».

Но как пробиться к госпоже герцогине де Шав?

Медор отлично сознавал свое убожество. Между собой и семьей Канада он видел огромное расстояние. Представьте же, какая пропасть разверзлась, когда речь заходила о благородной обитательнице дворца, расположенного на улице Фобур-Сент-Оноре.

Всю ночь Медор размышлял.

Утром он отправился к папаше Жюстену, но не с тем, чтобы посвятить его в свои затруднения (поскольку он никогда не разговаривал с Папашей Жюстеном), а только для того, чтобы подмести в его логове.

Во время уборки Медор заметил фотографический портрет Глорьетты, по-прежнему висевший над колыбелью.

Недолго думая, Медор украл фотографию и, осмелев от собственного порыва, попросил самого папашу Жюстена, как только тот вернулся домой, уже полупьяный, написать на листке бумаги адрес госпожи герцогини де Шав – адрес особняка на улице Фобур-Сент-Оноре.

Так Глорьетта получила это послание – волнующее свидетельство очень далекого прошлого.

Она смотрелась в зеркало так, как будто не видела себя много лет. На мгновение годы, прошедшие с тех пор, как закончилась ее юность, словно исчезли, попросту перестали существовать.

Это облачко, которое она держала на руках и чьи смутные очертания, казалось, улыбались ей, было Королевой-Малюткой.

Она поцеловала Королеву-Малютку – облачко.

И независимо от ее воли опьянявшая ее прежде великая радость утихла.

Это был символ: сегодня, как и тогда, что она держала на руках, если не облачко?

И, возможно, здесь таилась угроза. Ничто не указывало на нее, но Лили ее ощущала.

В ней поселился смутный страх, подавлявший радость и шептавший в глубине ее сознание:

– Берегись!

И тогда ее взгляд устремлялся на улыбающийся туман, в очертаниях которого можно было угадать Королеву-Малютку; она пыталась разглядеть сквозь облако свою дочурку…

Подобное направление мыслей обычно не приводит к осознанию необходимости привести себя в порядок, особенно тогда, когда подобно госпоже де Шав, живешь в почти полном уединении.

И тем не менее к двум часам пополудни госпожа герцогиня позвонила своим горничным, чтобы ей подали одеться.

Это были две добрые, преданные женщины; они решили:

– Кажется, придет граф Гектор.

Против обыкновения, госпожа герцогиня уделила много внимания своему наряду. Она все время оставалась недовольна. Пришлось три раза укладывать ее роскошные волосы – в другие дни прическа сооружалась в один миг.

Обе верные камеристки задавались вопросом:

– Может, теперь это не для графа Гектора?

И обе искренне жалели его, потому что это был красивый и приятный молодой человек.

– Надо ли закладывать карету? – спросила одна из них.

– Нет, – ответила мадам де Шав, глядя на себя в большое зеркало и расправляя складки платья.

Она явно ждала кого-то и для него хотела быть красивой.

Когда она отпустила горничных, те долго судачили и строили всяческие предположения.

Кто же этот счастливейший из смертных?..

Часы пробили три, потом четыре. Во всяком случае, счастливейший из смертных заставлял себя ждать.

Незадолго до пяти часов обе створки ворот распахнулись. Это был господин герцог, вернувшийся в почтовой карете из путешествия, которого вовсе не совершал.

– Поздно! – решили обе горничные. – Счастливейший из смертный упустил случай!

Но в это время госпожа герцогиня позвонила. Они со всех ног бросились на зов. Вот какой приказ им был отдан:

– Сообщите господину герцогу, что я не совсем здорова и что я жду его у себя.

– Ах, вот как! – сказала в прихожей первая камеристка.

– Странно! – откликнулась вторая.

Они расхохотались, а потом хором воскликнула:

– Ну вот, этого-то я никогда в жизни не угадала бы! Лучше поздно, чем никогда. Надо же, господин герцог и оказался тем самым счастливым избранником!

VIII
КЛУБ ЧЕРНЫХ ШЕЛКОВЫХ КОЛПАКОВ

На одной из тех холодных, спокойных, похожих на провинциальные, улиц, что располагались по соседству с Обсерваторией и были уничтожены при прокладке бульвара Порт-Рояль, еще в 1866 году существовало маленькое кафе с аккуратной вывеской; там по вечерам собирались добрые обыватели и рантье, проживавшие в этом ученом квартале.

По имени владельца, бывшего дворника некоего агентства, выдававшего себя перед клиентами за отставного математика, кафе назвали «Массене».

Господин Массене и впрямь походил на ученого. Это был низенький степенный толстяк, страдавший одышкой; с утра до вечера он, в туфлях и белом галстуке, курил свою трубку.

Его жена, обыкновенно стоявшая за стойкой, была пожилой, худой и очень высокой дамой. У нее была приятнейшая улыбка, хотя во рту недоставало многих зубов, а оставшиеся не шли ни в какое сравнение с утраченными. Кафе «Массене» состояло из бильярдной – пожалуй, единственный бильярд в Париже, где сохранились лузы с сетками, – довольно большого зала, предназначенного для постоянных клиентов, и скромных размеров гостиной, уставленной обшарпанными кожаными диванами, куда имели доступ только «Эти Господа».

Гостиная «Этих Господ» была отделена от общего зала инным коридором, запирающимся с обоих концов.

Для большей предосторожности вторая дверь, ведущая в гостиную, была двойной: саму дверь защищала еще одна створка с мягкой обивкой.

Напротив двери располагалось высокое окно, выходившее в пустынный переулок, но поскольку «Эти Господа» собирались здесь лишь с наступлением ночи, всегда закрытое окно закрывали к тому же крепкие ставни.

«Эти Господа» вовсе не были заговорщиками. Завсегдатаи общего зала хорошо их знали и охотно выпивали вместе с ними, но у «Этих Господ» были и такие дела, которые касались только их самих и частенько требовали обсуждения.

Если пересчитать всех, то «Этих Господ» оказалась бы целая дюжина, но они никогда не собирались в полном составе. Во главе тех, кто усерднее прочих посещал кафе «Массене», стоял господин Жафрэ, или лучше сказать – Добряк Жафрэ, домовладелец с улицы Сорбонны. Он понемножку учитывал векселя (иные говорили – занимался ростовщичеством). Каждый день после обеда он отправлялся в Люксембургский сад кормить птичек хлебными крошками, что – любой подтвердит – являлось свидетельством его душевной доброты.

За ним следовал господин Комейроль, деловой человек, известный своими золотыми очками и великолепным южным красноречием; потом доктор Самюэль, филантроп, лечивший бедных, при условии, что они ему платили, и, наконец, славный малый по прозвищу Принц, род занятий которого был никому не известен.

Остальные когда приходили, когда нет – видно, были очень загружены делами.

Постоянные посетители общего зала и бильярдной называли собрания «Этих Господ» заседаниями «Клуба Черных Шелковых Колпаков», поскольку Добряк Жафрэ и Принц любили надвигать на уши сей удобный головной убор, опасаясь сквозняков.

Ни один из членов «Клуба Черный Шелковых Колпаков» не был юн, но Комейроль выставлял напоказ студенческие жилетки и гордо водружал на нос свои золотые очки, словно желая сказать: я не скоро еще откажусь от желания нравиться; а крашеные волосы виконта Аннибала Джоджа, которого мы позабыли упомянуть, были чернее воронова крыла.

Было около семи часов вечера. В маленькой гостиной, предназначенной для «Этих Господ», находились только двое членов «Клуба Черных Шелковых Колпаков»: Принц в своем неизменном головном уборе, читавший «Газету городов и сел» и попивавший кофе с водкой, и доктор Самюэль, который молча сидел в другом углу дивана, ничего не пил и вообще ничего не делал.

Лучше сразу же сказать, дабы титул Принца не приняли за кличку: человек, занятый чтением газеты, был сыном несчастного Людовика XVII, и никем иным.

Достаточно было лишь взглянуть на его в высшей степени благодушное лицо чистейшего бурбонского овала, чтобы не сомневаться долее в его блестящем происхождении, однако на всякий случай он постоянно носил с собой в объемистом бумажнике, не покидавшем его кармана, целую коллекцию доказательств, от которых волосы становились дыбом: письма папы римского, письма Луи-Филиппа, письма господина герцога де Ларошфуко, письма жены тюремщика Симона, письма Карла-Альберта, письма Талейрана, письма Шатобриана, Ламартина, генерала Кавеньяка, господина Жиске – словом, письма со всего света.

Плюс удостоверения, протоколы, выписки из регистров, завещание его несчастного отца, умершего под именем герцога Ричмондского, и список более чем сотни представителей дворянских фамилий Парижа и провинций, готовых по первому слову законного наследника взяться за оружие.

Эти разнообразные бумаги послужили уже нескольким «принцам».

Люди, кое-что смыслившие в делах Черных Мантий, говорили, что этот славный малый был по меньшей мере пятым сыном Людовика XVII; четверо других трагически погибли при исполнении своих обязанностей на службе обществу.

Каждый раз, как умирал один, начинали искать другого с таким же орлиным носом и покатым лбом, с таким же хорошо упитанным телом; снова собирали рассыпанные бумаги досье – и на горизонте возникал новый наследник французской короны, согласно историческому сообщению: «Король умер – да здравствует король!»

Хотя к тому времени, когда происходили описываемые нами события, Черные Мантии уже основательно утратили свое влияние, они все-таки находили способы обделывать кое-какие делишки то здесь, то там, и сын Людовика XVII был поистине необходимым для них орудием. Они с присущей им изобретательностью выдумали внука несчастного Людовика XVI, чтобы добиться соответствия дат.

Мы вынуждены признаться: «Клуб Черных Шелковых Колпаков» – это единственное, что осталось от некогда страшной организации, ведшей свое начало от Фра Дьяволо и в правление полковника Боццо пугавшей Европу кровавыми драмами.

Последними Черными Мантиями были «Эти Господа», или, вернее, «Эти Господа» составляли верховный совет последних Черных Мантий, потому что вы могли бы еще найти среди подонков парижского общества немалое число приверженцев девиза «Будет ли завтра день?». И если речь заходила о том, чтобы произвести хорошо организованный налет, то эти почтенные мыслители отнюдь не испытывали недостатка в исполнителях.

– Кажется, – сказал Принц, – император Московии Александр собирается поменять форму своих уланов.

Доктор Самюэль по-прежнему упорствовал в молчании и ничего не ответил.

Принц опять углубился в чтение. Минут через десять он снова заговорил:

– Кажется, эти игольчатые ружья уже экспонировались во дворце Индустрии в 1855 году. Инженеры, закончившие Политехнический институт, заявили, что они никуда не годятся. Пруссаки делают такие ружья только потому, что среди них нет ни одного выпускника Политехнического института.

– Политехническому институту доверять нельзя, – проворчал доктор Самюэль, старик с весьма уродливым и злым лицом. – Как-то я оказался в Сен-Мало как раз тогда, когда выпускники факультета мостов и дорог закончили строительство дамбы, обошедшейся не знаю во сколько миллионов. Море было бурным, и голландский трехмачтовик несло на дамбу, которую Политехнический институт провозгласил совершенством. Все собравшиеся смотрели сверху на трехмачтовик, жалели его и говорили: «Несчастный разлетится в куски!» Он с размаху налетел на дамбу – и знаете, что случилось?

– Нет, – ответил Принц, и в его маленьких глазках засветилось любопытство.

– Голландец остался целехонек, – продолжал доктор Самюэль, – а вот знаменитая дамба Политехнического института рухнула и ушла под воду; она и по сей день лежит на дне, став еще прекраснее прежнего!

Принц сначала недоуменно помолчал, а потом, от души расхохотавшись, захлопал в ладоши.

– А-а, я понял, я понял! – воскликнул он. – В газетах такого смешного не пишут!

Он посмотрел на доктора поверх пенсне и, понизив голос, добавил:

– Кажется, сегодня ночью настанет день!

– Кажется, – согласился доктор. И оба замолчали.

Тишину нарушил легкий шум со стороны окна. Можно было подумать, что снаружи кто-то трогает толстые ставни.

Наши два приятеля навострили было уши, но шумок сразу же прекратился.

– А что, доктор, застали вы времена братства Обители Спасения? – внезапно поинтересовался Принц.

– Да, – ответил Самюэль.

– Вы сами, своими глазами видели подземелья, о которых столько рассказывают, на Корсике, около Сартена? Черные Мантии были в то время в зените славы. Я-то новичок и не имел еще случая участвовать в настоящем деле.

– Теперь не бывает настоящих дел, – раздраженно сказал доктор Самюэль.

– Вы знали Приятеля-Тулонца, да?

– Да, – ответил Самюэль, на этот раз стряхнув оцепенение, – я знавал господина Лекока… теперь таких не сыскать… знал я и графа Корона, и банкира Ж.-Б. Шварца, и полковника Боццо, и Маргариту Бургундскую – серьезная была женщина! Ну, да теперь все это в прошлом!

– Думаю, – сказал Принц, – у вас должны быть приличные сбережения. Но какого черта вы выбрали этого мерзавца, этого Аннибала Джоджа?

Самюэль пожал плечами.

– Если бы мужчина… – начал он, но остановился и проворчал сквозь зубы: – Хотя какие нынче мужчины?

Принцу явно хотелось поговорить.

– Но у вас есть Жафрэ, – сказал он. – Этот парень стоит по меньшей мере полтора миллиона!

– Жафрэ богат, – лаконично подтвердил доктор.

– У вас есть господин Комейроль с хорошо подвешенным языком.

Самюэль сделал презрительный жест.

– Мы старики, – сказал он, – к сожалению, нельзя вечно оставаться молодыми.

– Ба! – отозвался сын Людовика XVII. – Вашему знаменитому Отцу-Благодетелю было сто семь лет.

В этот момент в коридоре послышался чей-то громкий голос.

– Пуншик из вишневой водки для нас с Добряком Жафрэ, – приказал голос. – А что, наши друзья уже собрались? Только двое?.. Ах, лентяи! Если сюда явится некий человек и спросит господина Жафрэ, коммерсанта, и если он явится от имени некоего Амедся Симилора, то пусть войдет, понятно?

Дверь открылась, и господин Комейроль, бывший первый письмоводитель нотариальной конторы Дебана, весело сверкнул своими золотыми очками.

В другом романе мы уже смогли оценить отличную выправку и таланты Комейроля. Возможно, он не сошел бы за премьер-министра, но уж точно выглядел выдающимся начальником конторы. Его уже более чем зрелый возраст позволил осуществить все, что лишь намечалось, когда ему было около тридцати: он был заметно лыс, толст и, вопреки южной поговорке, утверждающей: «Кто жиреет – рано помирает», прекрасно себя чувствовал.

К тому же он всегда был превосходно одет: ослепительное белье, кольца на пальцах и великолепные часы со сверкающей цепочкой, струившейся по бархатному жилету.

С течением времени разница между ним и Добряком Жафрэ становилась все заметнее. Тот, кроткое создание, двигался робко и дрожа, и хотя тоже бьш лысым, пытался стыдливо прикрыть свою лысину несколькими прядями, украшавшими его остроконечный череп.

– Представляю вам лучший денежный мешок братства, – втащив за руку Жафрэ, сказал Комейроль. – Когда нам нечего будет на зуб положить, я предложу совету дело: пойти посмотреть, не настал ли день для несгораемого шкафа нашего Добряка Жафрэ!

Принц, поднявшись, от души расхохотался, и даже сам доктор Самюэль слегка повеселел.

Но Жафрэ отступил на шаг и произнес со свойственной старикам раздражительностью:

– Господин Комейроль, вы переходите все границы! Мой возраст и мое положение в обществе должны защитить меня от ваших шуточек.

Комейроль обернулся, с прежним добродушным видом схватил Жафрэ в охапку и отнес его на диван, приговаривая:

– Не тяжелее маленькой вязаночки хвороста!

Дверь снова отворилась, чтобы пропустить еще одного старичка – жеманного и разряженного.

Душистая вода, слоновая кость и розы – вот из чего был сделан этот состарившийся красавец, виконт Аннибал Джоджа, маркиз Паллант.

– Отлакирован с ног до головы! – прокомментировал его появление жизнерадостный Комейроль, протягивая руку новоприбывшему. – Аннибал, когда же ты дашь мне адрес своего бальзамировщика?

Элегантный неаполитанец не удостоил его ответом, а Жафрэ сказал, натягивая поглубже свой черный шелковый колпак на длинные вечно мерзнущие уши:

– Плохая погода! Весь этот год погода плохая!

Комейроль уселся рядом с доктором Самюэлем.

– Мой принц, – издали обратился он к сыну Людовика XVII, – а что, с тех пор как вы унаследовали ваши божественные права на корону несчастного Людовика XVI, не приходилось ли вам воровски перелезать через стену или вламываться в чужие дома?

Принц придал своему лицу еще более идиотское выражение, чем обычно, и спросил с довольной улыбкой:

– Кажется, будто жарко, господин Комейроль?

– Поговорим серьезно, мои овечки, – ответил тот. – Виконт Аннибал – пряничный человечек лишь формально считается нашим главой. Истинный же глава ассоциации, за неимением более достойных, – Добряк Жафрэ, правда, несколько потрепанный возрастом и вечный, но вполне способный держаться прямо, когда я его поддерживаю. Дело нашего бразильца начинает созревать. Мы с Жафрэ наводнили дворянское предместье его акциями и намереваемся спровадить в Пара едва ли не всех обитателей Франции и Наварры, превратившихся нынче в начинающих предпринимателей. По мнению Жафрэ, господин де Шав должен был набрать как минимум два миллиона.

– Вот-вот, он говорил мне именно о двух миллионах, – подтвердил виконт Аннибал.

Жафрэ искоса взглянул на него и пробормотал:

– Вы же знаете, что не имеете права прикасаться к этому пирогу, вы, красавчик!

– Думаю, я вне подозрений, – надменно ответил Аннибал. – Что же до господина герцога, то он отличается старомодной честностью в делах. Вчера, например, он предпочел занять две тысячи луидоров, лишь бы не дотрагиваться до кассы компании. Я полагаю, дорогие мои, что мои доверительные отношения с его светлостью вызывают у вас зависть и даже внушают некоторую тревогу. Мы с герцогом – как два пальца на одной руке, и не надо забывать: именно мне вы обязаны этим делом, и без меня бразильские пиастры уплыли бы у вас из-под носа!

– Ты просто ангел, Аннибал! – сказал Комейроль. – Господа, теперь о другом. Кто-нибудь из вас припоминает чудака по имени Симилор, который несколько раз помогал нам в делах – в частности, в деле Ж.-Б. Шварца и в истории с особняком де Клар?

Единственным, кто хранил смутное воспоминание о нашем друге, оказался Добряк Жафрэ.

– В двух словах – что представляет собой этот Симилор? – спросил доктор Самюэль.

– Да так, голытьба, – ответил Комейроль.

– А почему вы говорите нам о нем?

– Потому что ничем нельзя пренебрегать, – ответил бывший письмоводитель нотариальной конторы. – Сегодня Симилор пришел ко мне и напомнил о своем послужном списке. Сначала я подумал, что он просит помощи, но нет, он просто хотел познакомить нас со своим сыном, которому прочит большое будущее. Я сказал, что он может привести паренька, но перед встречей навел справки – и не слишком много узнал. В бюро нашего прежнего агентства, где все люди пронумерованы и занесены в каталог, не знают никакого другого сына вышеупомянутого Симилора, кроме некоего Саладена, в прошлом ярмарочного артиста и шпагоглотателя.

– Славный новобранец! – признали присутствующие. Официант кафе «Массене» принес заказанный пунш с вишневой водкой. Поставив поднос на стол, он вытащил из кармана большую карточку и подал ее Комейролю.

– Маркиз де Розенталь, – прочел бывший письмоводитель. – Не знаю такого… Этот господин здесь?

– Да, – ответил официант, – он пришел по поручению своего отца.

Члены «Клуба Черных Шелковых Колпаков» обменялись взглядами, не зная, на что решиться.

– Может быть, это сын Симилора? – прошептал Жафрэ.

– Пусть войдет, – приказал Комейроль. – Разберемся.

Через минуту молодой человек, одетый по последней моде, с моноклем в глазу, с разделенными на пробор волосами медленно вошел в гостиную и остановился посреди комнаты, с любопытством оглядывая присутствующих. Уголки воротника рубашки у него были загнуты, как на визитной карточке, которую оставляют у швейцара; на нем была короткая визитка, узкие штаны и красные перчатки, а в руке он держал стек с петлей на конце.

Официант удалился. Добряк Жафрэ лично удостоверился в том, что двери хорошо закрыты.

– Господа, – заговорил новоприбывший, – рад познакомиться. Я много слышал о вас. Поскольку я нуждаюсь в нескольких компаньонах для проведения небольшой операции, способной принести большую выгоду, я решил обратиться к вам. Мой слуга знает вас, в частности, он называл мне некоего господина Комейроля. Скажите, пожалуйста, кто кз вас господин Комейроль?

– Это я, – ответил тот. – Господин маркиз, вы, кажется ошиблись: я знаком только с вашим отцом.

Саладен так высокомерно протянул ему два пальца, что члены клуба не удержались от одобрительных улыбок.

– Мой отец, – процедил он сквозь зубы, – мой слуга – все едино, разницы никакой, дорогой господин Комейроль. Субъект, о котором вы изволили заговорить, совмещает обе эти ипостаси.

IX
ПЕСНЯ ШПАГОГЛОТАТЕЛЯ

Произнося эти примечательные слова, господин маркиз де Розенталь взял стул и уселся напротив дивана, на котором расположились Комейроль и Добряк Жафрэ. – Господа, – скромно и благопристойно продолжал маркиз, – вы – знаменитые люди, а я – ничтожество, поэтому, прежде чем иметь честь предстать перед вами, я – что вполне естественно – занялся своим туалетом. Я не каждый день одеваюсь так, как сейчас: я готовился, готовился, как человек, идущий на экзамен, и я выбрал для нашей встречи самое красивое из моих имен. Надеюсь, вы будете снисходительны к новичку, который желает вам всяческих благ, но не может зайти в своей любезности так далеко, чтобы лицемерно утверждать, будто его молодость не стоит вашей дряхлости.

– Проклятье! – воскликнул Комейроль. – Мы ценим шутки, господин Саладен, но у нас здесь есть занятия поважнее, чем любоваться тем, как вы глотаете шпаги.

Принц и доктор Самюэль подошли поближе, виконт Джоджа с гордым видом держался в сторонке.

– Я польщен тем, – ответил Саладен, покусывая кончик стека, – что вы взяли на себя труд навести обо мне кое-какие справки. Без ложной скромности скажу, что стою этого труда и надеюсь вскорости в полной мере доказать вам это. Вы прозябаете здесь уже много лет, господа, и у вас нет начальника. Я думаю, что нашел для вас того, кто вам нужен.

– Он не лишен таланта оратора, – вполголоса заметил сын Людовика XVII.

– Куда он клонит, этот парень? – осведомился Джоджа с другого конца комнаты.

– Я полагаю, – вежливо повернулся к нему Саладен, – что имею счастье говорить с доверенным лакеем господина герцога де Шав?

– Ну-ну, – насторожившись, прошептал Комейроль.

– Любезнейший… – высокомерно начал Аннибал.

– Помолчите, – ласково посоветовал ему Саладен. – Мы чуть позже вернемся к той славной роли, которую вы играете при герцоге, к роли, которая в известном случае может помешать делам организации. Аналав у вас?

Джоджа умолк. Другие члены клуба, весьма удивленные, переглянулись.

– Я бывал в канцелярии полицейской префектуры, – сказал как бы между прочим маркиз де Розенталь. – Я любопытен и желал усовершенствовать свое образование. Так вот: я являюсь знатоком во многих областях и, в частности, отлично осведомлен о ваших делишках.

– Но вы же не затем сюда явились, чтобы угрожать нам, а? – произнес Комейроль, и без того красные щеки которого теперь побагровели.

Жафрэ дотронулся до его руки и прошептал:

– Я заинтересовался им.

– Дорогой мой господин Комейроль, – ответил Саладен, – у меня независимый характер, и я желаю идти своей дорогой, держась подальше от властей. Вот только я хочу, чтобыi вы хорошенько поняли: я принял меры предосторожности. Вы видите, что я один. Поскольку вас пятеро, неплохо бы нам договориться полюбовно.

– Ладно, – угрожающе сказал Комейроль. – Давайте договариваться – да побыстрее.

– Давайте-давайте! – воскликнул Саладен. – Но вы еще не ответили на мой вопрос: является ли виконт Аннибал Джоджа обладателем Аналава?

– Вот в этом-то и состоит секрет нашего братства, – заметил доктор Самюэль, до сих пор молчавший.

Саладен поклонился ему.

– Господа! – заговорил он. – Аналав – ваш символ власти, я знаю и это, и многое другое. Хотя я не вижу здесь тех великих людей, что прославили историю вашего братства, мне все же было бы неловко предлагать свою кандидатуру таким знаменитостям, как господа Жафрэ, Комейроль и Самюэль. Ведь они так опытны и так умны…

– Вы очень добры, – проворчал бывший клерк нотариуса.

– Говорю, как думаю… Но сейчас речь идет лишь о том, чтобы развенчать вот этого подлеца; обстоятельства меняются, и я обязан сказать вам, что такое сообщество, как ваше, не должно иметь главой подставное лицо.

Аннибал Джоджа отбросил в сторону газету, которая была у него в руке, и сделал шаг по направлению к Саладену. Добряк Жафрэ удержал его, сказав:

– Милое дитя, дайте договорить оратору.

– Тем более, – добавил Саладен, поворачиваясь к виконту, – что оратор готов побеседовать с вами наедине в любое удобное для вас время.

Добряк Жафрэ снова вступил в разговор.

– Дорогой мой господин, – сказал он, – я хотел бы заметить, что до сих пор наши встречи здесь всегда носили мирный характер.

– Видите ли, – ответствовал Саладен, – надо, чтобы ваши встречи стали еще и такими же плодотворными, как прежде. Я намерен не пожалеть ради этого той свежей молодой крови, что течет в моих жилах. Зачем мне скрывать от вас свои намерения? Я собираюсь возродить великую семью Черных Мантий.

Его речь вызвала в гостиной некоторое волнение, как написали бы в парламентском отчете, и сын Людовика XVII невольно воскликнул:

– Слушайте, черт побери! Слушайте!

– Зачем? – проворчал Комейроль. – Сын этого жулика Симилора так же болтлив, как его папаша. Он много говорит, но, насколько я понимаю, еще ничего не сказал.

– Все это и впрямь как-то расплывчато, – прошептал Добряк Жафрэ, – очень, очень расплывчато…

– Сейчас я объяснюсь, не беспокойтесь, – сказал Саладен. – Но прежде чем перейти к делу, нам надо очистить территорию. Дорог ли вам Джоджа – да или нет?

– Нет! – ответили хором все присутствующие за исключением самого Джоджа.

– Передадите ли вы Аналав, – продолжал Саладен, – отважному и решительному молодому человеку, который принесет вам как награду за свое победное восшествие к власти дело, способное дать полтора миллиона франков наличными?

Присутствующие задумались, а потом Комейроль произнес:

– Это – смотря по обстоятельствам.

– Да, по обстоятельствам, – отеческим тоном повторил Добряк Жафрэ, – по обстоятельствам, да-да.

Принц и доктор присоединились к высказанному мнению.

– Понимаете, – сказал Комейроль, – мы хотели бы некоторые гарантии…

– И здесь недостаточно, – ехидно добавил Аннибал, – умения глотать шпаги.

Саладен ринулся на эту реплику, как на добычу.

– Господа! – вскричал он, вскакивая и засовывая руку за пройму жилета. – Стоит нам посмотреть вокруг, как мы поймем, что нас со всех сторон теснят одни лишь шпагоглотатели, которые есть на любой ступени социальной лестницы. Прусский монарх, втягивающий Австрию в войну против Дании…

– Слушайте! – воскликнул Принц, живо заинтересовавшись.

Комейроль, напротив, возразил:

– Старина, мы здесь не занимаемся политикой, понятно?

А Жафрэ добавил жалобным тоном:

– Милый молодой человек приготовил речь… Берегитесь!

– Кандидат, излагающий свое кредо избирателям, – попытался продолжить Саладен, – министр, уравновешивающий бюджет, стесненные в средствах короли, нанизывающие тиражи, словно жемчужины, на нитку своих займов…

– И филантропы, которые заставляют вас застраховывать свою жизнь, – подхватил Комейроль, подражая его выговору, – да? Какая жалость! И проповедники, вышибающие неверным зубы рукояткой пистолета…

– И добросердечные господа, владеющие капиталами, но выступающие против ростовщичества, – намекнул Добряк Жафрэ.

– И противники долговой тюрьмы, – вставил доктор Самюэль.

– Шпагоглотатели! – воскликнул в восхищении Принц. – Сплошные шпагоглотатели!

И все победоносно повторили, глядя на Саладена:

– Шпагоглотатели!

Господин маркиз де Розенталь поначалу слегка растерялся, но вскоре вновь собрался с духом, и на губах его появилась торжествующая улыбка. Он зааплодировал и сказал:

– Браво, дорогие сеньоры! Не такие уж вы дряхлые старцы, как мне казалось, и, должен отдать вам справедливость, вы сумели-таки нарушить мои планы. Браво! Что ж, тем лучше! Умным людям легче понять друг друга. Итак, перейдем прямо к делу. Завтра уже упоминавшийся герцог де Шав будет иметь в своем особняке в предместье Сент-Оноре кругленькую сумму в полтора миллиона франков.

– Ошибаетесь, господинчик, – поспешил уточнить Аннибал. – Кругленькая сумма будет в два миллиона.

Саладен лениво повернулся в его сторону.

– А-а, – только и протянул он.

Потом его взгляд снова обратился к стоявшей перед ним группе «Этих Господ», которые смотрели на него, как бы спрашивая: правда ли это?

Комейроль насмешливо улыбнулся, а Добряк Жафрэ счел необходимым перевести эту улыбку:

– Милый молодой человек, я вам весьма симпатизирую, но вы несколько опоздали.

Саладен на мгновение задумался, затем спросил вслух у себя самого:

– Значит, в особняке де Шав будет три миллиона пятьсот тысяч франков?

– Вы говорите о сотне тысяч пиастров, которые хотели бы положить в свой карман, – сказал Аннибал, пропустив мимо ушей последнее замечание.

– Как! – воскликнул Комейроль, напротив, прислушавшийся к нему. – Три с половиной миллиона! С чего вы это взяли?

– Я уверен в сумме в полтора миллиона франков, – отвечал Саладен, – вы, кажется, уверены в двух миллионах. Совершенно ясно, что это две различные суммы.

Жафрэ навострил уши, подобно доброму боевому коню, заслышавшему звук трубы.

– Он даровит! – оценил Жафрэ. – Но надо все прояснить. Откуда взялись ваши полтора миллиона, молодой человек?

– Из Бразилии, – не задумываясь, ответил Саладен. – А ваши два, полагаю, должны прибыть из Парижа.

– Мне никто ничего не говорил, я попросту догадался! – добавил он, чтобы развеять могущие возникнуть сомнения. – Есть у вас средство завладеть этими двумя миллионами?

Комейроль, казалось, обиделся.

– Мы не совсем уж безрукие, господин маркиз, – сказал он.

– Уточняю, – настаивал Саладен. – Мы больше не шутим, господа. Можете ли вы рассматривать эти два миллиона франков как принадлежащие вам уже сейчас?

Ах, вы колеблетесь… Вы все еще не уверены… Хватит колебаться! Я предлагаю вам верное дело.

Последнее слово он произнес с нажимом, и его круглые глаза холодно оглядели собравшихся.

Жафрэ, доктор и Комейроль казались удивленными. Джоджа потупился, и только Принц воскликнул, потирая руки:

– Отлично! Мне это подходит!

– Будь там полтора миллиона, как я предполагал ранее, или три с половиной, как выяснилось только что, – продолжал Саладен, – я все равно говорю, что дело сделано, потому что начиная с завтрашнего дня я смогу провести в особняк де Шав столько людей, сколько мне заблагорассудится, и в тот час, какой вы сами назовете.

– Черт побери! – воскликнул Добряк Жафрэ. – Это очень мило с вашей стороны, дорогое дитя.

– Что вы предлагаете? – спросил Комейроль.

– Я прошу разрешения, – ответил Саладен, – держать свои планы при себе, пока мы не заключим соглашение.

– Чтобы заключить соглашение, надо знать все подробности.

– Давайте не попадать в порочный круг, – сказал Саладен, чей голос вновь обрел властные нотки. – Впрочем, мы еще не закончили предварительные переговоры. Как Хозяин и Отец, – это ваше словечко, – я претендую на львиную долу – а работать я стану только в этом качестве.

– Какая прямота! – восхитился Комейроль.

– Душа нараспашку! – поддержал его Добряк Жафрэ.

– Что вы подразумеваете под львиной долей? – спросил доктор Самюэль.

– Если бы речь шла только о моих полутора миллионах франков, – ответил Саладен, – я потребовал бы половину.

– В добрый час! – хором воскликнули остальные. – Вот как? Половину? Ну-ну, юноша, у вас отличный аппетит!

– Но, – продолжал Саладен, – поскольку помимо них есть еще два миллиона, каждый из нас сохранит свою часть: два миллиона – вы, полтора – я.

Добряк Жафрэ надул щеки.

– Дьявол! – выругался Принц.

– Вы сошли с ума, – подытожил Комейроль.

А Джоджа лишь посмеивался в свою крашеную бороду.

– Только так, – спокойно сказал Саладен. – Решайте: два или нет. Здесь не торгуются.

– С полутора миллионами франков, – заметил Самюэль, – можно скупить все шпаги Парижа.

– Вы не поняли! – смеясь, заявил Комейроль. – Наш новый Хозяин хочет заставить нас заплатить за свежую горячую кровь, которую он собирается влить в наши старые жилы.

– Точно! – согласился Саладен. – Я не отрицаю, что это дорого, но такова моя цена.

– А если она нам не подойдет? – спросил Комейроль, сверля его взглядом и покраснев до ушей.

Саладен выдержал его взгляд и холодно ответил:

– Это было бы весьма досадно, господин Комейроль: я вбил себе в голову, что либо сегодня вечером вы согласитесь исполнить мою прихоть, либо я покину вас.

Члены клуба попробовали захихикать, но Саладен повторил, отчетливо выговаривая слова:

– Да, мне придется вас покинуть… для начала, а потом я сделаю карьеру, рассказав о ваших тайных планах.

Он сидел, как мы уже сказали, напротив доктора, Жафрэ, Комейроля и Принца. Прямо перед ним, над диваном, где сидели эти господа, висело большое зеркало.

За спиной Саладена помещался стол, на котором возвышался подсвечник.

Возле этого стола находился Аннибал – он то стоял неподвижно, то начинал прохаживаться взад-вперед.

Произнеся последние слова, Саладен увидел, как глаза четырех его собеседников одновременно остановились на виконте.

Саладен знал, где Джоджа. Закопченное и запятнанное зеркало являло ему смутное отражение итальянца, так что он ни на минуту не терял его из виду.

Что-то сверкнуло в правой руке виконта, сделавшего шаг по направлению к столу. Глаза четырех членов «Клуба Черных Шелковых Колпаков» тотчас же опустились, а Добряк Жафрэ даже слегка вздрогнул.

– Ну и ну! – сказал Саладен. – Виконт Аннибал не отвык еще от неаполитанского кинжала!

Он небрежно повернул голову.

Но когда Саладен снова обернулся к своим четырем собеседникам, мизансцена полностью изменилась: теперь каждый из них, даже Добряк Жафрэ, сжимал в руке нож.

– А что скажет господин Массене? – смеясь, спросил Саладен.

– Массене ничего не скажет, – ответил, поднимаясь на ноги Комейроль. – Ты мертвец, малыш!

Не оборачиваясь, Саладен протянул руку к столу, взял подсвечник и поднял его над головой.

В ту же секунду в окно, выходившее на улицу, трижды постучали.

Ножи исчезли, словно по волшебству.

И стало так тихо, что даже дыхания не было слышно.

– Ставни сегодня не закрыли! – спустя несколько мгновений пробормотал Комейроль, сопроводив свои слова южным ругательством.

– Как это получилось, что их не закрыли? – поинтересовался Добряк Жафрэ.

– Они были закрыты, – ответил Саладен, – очень хорошо закрыты, но я, перед тем как войти сюда, прогулялся кое-куда с моим папой. Тут, рядышком, ждут верные друзья…

– Эй, старички! – крикнул голос с улицы. – Все идет, как надо?

Комейроль кинулся к окну и открыл его.

– Кто здесь? – спросил он. Никто не ответил.

Его взгляд обшарил темную и казавшуюся безлюдной улицу.

В это время Жафрэ той же самой рукой, которая только что держала нож, пылко сжал пальцы Саладена и шепнул:

– Вся эта маленькая махинация была организована замечательно умно, и я от всего сердца голосую за вас.

Принц, обойдя вокруг стола, дотронулся до плеча доктора Самюэля и сказал:

– Вы искали мужчину. Вот он.

– Пока неизвестно, – ответил доктор, – посмотрим.

Саладен тем временем ответил Добряку Жафрэ:

– Это было не так уж трудно проделать, ибо вам уже много лет и вы вполне созрели для того, чтобы отойти от дел. Будь вы помоложе, я бы взялся за это по-другому.

Кончайте смотреть в окно, папаша Комейроль, – добавил он. – Вы – самый крепкий из всей этой компании, да и характерец у вас кое-какой имеется, однако же, честное слово, вы тоже нуждаетесь во мне, ибо вы и ваши вооруженные ножами приятели так насмешили меня, как если бы я заглянул в музей восковых фигур!

Комейроль тем не менее оставался у окна и не скрывал дурного расположения духа.

– Ты говоришь правду, малыш! – процедил он сквозь зубы. – Пятнадцать лет назад ты не успел бы поднять свой подсвечник!

Саладен послал ему воздушный поцелуй.

– Милейший! – сказал он. – Мы будем друзьями, добрыми друзьями, когда ты поклянешься повиноваться мне. Ну! Не засыпайте! Сделайте вид, что решили немного посовещаться, глубокоуважаемые, пока я сделаю вид, что не слушаю, а потом вы дадите мне официальный ответ.

Он отошел от дивана и остановился в другом углу комнаты, взяв в руки «Газету городов и сел».

Члены «Клуба Черных Шелковых Колпаков» собрались в кружок, и Добряк Жафрэ сказал самым ласковым тоном, на какой был способен:

– Аннибал Джоджа, я прошу у вас слова. Вы мне его даете, спасибо. Вы смещены с должности, мой мальчик, и в этом нет большой беды.

Джоджа тихо ответил что-то, чего Саладен не смог расслышать.

Совещание длилось ровно две минуты, по истечении которых красноречивый Комейроль, к коему вернулось отличное настроение, двинулся к Саладену во главе группы членов клуба и сказал:

– Милостивый государь, Аналав – ваш!

Джоджа хотел было расстегнуть свой редингот.

– Да ладно, оставьте, – остановил его Саладен. – Это все отжившие формальности. Мы, конечно, не уничтожаем старых обычаев, предназначенных для того, чтобы поразить грубое воображение черни, но мы-то сами выше их. Хорошоли я расслышал, что вы признали меня Отцом-Благодетелем и главой Черных Мантий единодушно? Поднимите руки!

Все руки вскинулись вверх – даже рука виконта.

– Прекрасно! – сказал Саладен, выпрямившись и строго оглядывая членов клуба. – Вы не любите долгих бесед, поэтому я отменяю речь, которую рассчитывал произнести в честь моего приема в организацию. Хватит смеяться. Садитесь, поговорим.

X
ОТЕЦ-БЛАГОДЕТЕЛЬ

Позвонили официанту, чтобы он принес прохладительные напитки. За исключением Аннибала Джоджа, все были если не веселы, то по меньшей мере приятно возбуждены. Добряк Жафрэ хотел предложить господину маркизу стаканчик шампанского Помпадур, но суровый Саладен предпочел кружку пива. Короче говоря, каждый заказал себе напиток по вкусу. Принц, например, потребовал графинчик сладкого красного вина.

– Настал день, – сказал Саладен резким тоном, когда двери закрылись. – Внимание! Я не зря расхваливал свой товар, потому что тот дом принадлежит мне весь – от подвалов до мансард. Не удивляйтесь, но выслушайте мое объяснение: я – счастливый любовник мадемуазель де Шав.

– Ничего себе! – воскликнул Джоджа. – Это уж слишком! У герцога и герцогини нет детей!

– Это точно, – прошептал Добряк Жафрэ. – Я тоже никогда не слышал о мадемуазель де Шав.

Комейроль сказал:

– Отец-Благодетель не может начинать с обмана; у него наверняка есть какая-то идея.

– У меня есть куда больше, чем идея, – возразил Саладен. – И поймите вот что: мне незачем лгать вам, поскольку я ничего от вас не жду.

– Это верно, – решили члены клуба. А Принц добавил:

– Что за молодец! Слушайте же!

– Следовательно, – продолжал Саладен, – если я вам что-то говорю, то это правда, – разве что, я сам введен в заблуждение, а это может произойти с каждым. Но в данном случае, поскольку речь идет об очаровательном существе, доверившем мне заботу о своем счастье, поскольку я пришел к соглашению с госпожой герцогиней и поскольку госпожа герцогиня договорилась с господином герцогом, я думаю, что могу утверждать, господа и дорогие мои соратники, что не стал игрушкой чужой фантазии. Завтра вам будет представлена мадемуазель де Шав.

– Значит, она живет не в особняке? – спросил Джоджа.

– Любезный, – ответил Саладен, – откройте ваши уши: сейчас мы поговорим о вас. Я придерживаюсь мнения, что вы – человек старательный, однако ваши взаимоотношения с этим цивилизованным дикарем по имени господин де Шав мешают нам в настоящем и помешают еще более в будущем.

– Слушайте! – воскликнул Принц, должно быть, прежде проживавший в Англии и присутствовавший на заседаниях парламента.

– Вы, – начал Джоджа, – видимо, не знаете, что те взаимоотношения, о которых идет речь, скрепили союз между нами и господином герцогом.

– Я ничего не упускаю из виду, любезный, и уже довольно давно слежу за всеми вами, невидимый и неслышимый. Особые услуги, которые вы оказываете господину де Шав, могли бы приоткрыть дверь для наших уважаемых друзей, Жафрэ и Комейроля. Это прекрасно, и я благодарю вас от имени организации. Но дверь широко открыта, и я повторяю: теперь вы нам мешаете, стесняете нас. Вы вслепую идете по дороге, на которой наша курочка имеет обыкновение нести золотые яйца.

– Ну-ну, – вмешался Комейроль, – мы вас не понимаем.

– Молодой человек любит метафоры, – добавил Добряк Жафрэ.

Но доктор Самюэль прошептал:

– А я, кажется, понял.

Сын Людовика XVII вытаращил глаза.

– Я вовсе не намерен, – продолжал Саладен, – расставлять все точки над «i». Я скажу виконту Аннибалу Джоджа лишь одно – и пускай он воспримет мои слова как отеческий совет: вся эта история с мадемуазель Сапфир опасна для нас.

– Мадемуазель Сапфир! – повторили удивленные голоса.

– А это еще кто такая? – спросил Комейроль. Добряк Жафрэ ласково взглянул на Саладена.

– Отлично управляется со своими делишками! – вздохнул он. – Какой замечательный юноша!

Джоджа содрогнулся.

– Не знаю, кто мог вам сказать… – начал он.

– Может быть, король Людовик XVIII, – ответил Саладен и, смеясь, протянул руку Принцу, пришедшему в восторг от подобной чести. – В любом случае, от имени членов совета, тут присутствующих и согласных со мной, я приказываю вам остановиться.

– Но каждый из нас, – попытался возразить итальянец, – пользуется свободой действий в своих частных делах.

– Вовсе нет! – сказал Комейроль.

– Такая доктрина, – добавил Жафрэ – совершенно пагубна для основных принципов нашего союза.

– Я тоже так полагаю, – ввернул доктор Самюэль.

– А Аннибалу, – с жаром добавил Принц, – неплохо бы на какое-то время притвориться мертвым.

– Он и впрямь умрет, – сказал, понизив голос, Саладен, – если ему случайно взбредет в голову фантазия ослушаться своего начальника… Потрудитесь посмотреть на меня, Аннибал Джоджа! – приказал он. – Любое слово из сказанных здесь сегодня вечером, если оно дойдет до ушей герцога де Шав, способно не только повредить делу, но к тому же поставить под угрозу существование нашего братства. Следовательно, сейчас мы могли бы связать вас и поместить для большей уверенности в надежное место. Возможно, так было бы разумнее всего.

– Я клянусь… – попытался прервать его Аннибал.

– Замолчите! Ваши клятвы стоят не больше, чем вы сами! Меня останавливает лишь одно: герцог, привыкший видеть вас каждый день, может насторожиться и что-то заподозрить, если вы вот так вдруг исчезнете. Единственное, во что я верю, – это в вашу беспредельную любовь к собственной шкуре. Вы меня понимаете?

Все заулыбались, а Джоджа смертельно побледнел.

– Вы трус, – холодно продолжал Саладен, – в этом я убежден, а значит, я могу ограничиться одним только предупреждением: оставьте мадемуазель Сапфир в покое, иначе я убью вас, как собаку, потому что ваши делишки могут здорово навредить нам.

В гостиной воцарилось молчание. Совет явно поддерживал Саладена, и Добряк Жафрэ выразил общее мнение, сказав своим двум соседям:

– Милое дитя! Вот уж поистине – мудрый, как царь Соломон!

Комейроль покачал головой и, прошептав свое излюбленное проклятье, изрек:

– Да, пожалуй, он оживит наши встречи.

– Его просто Бог послал, – воскликнул Принц, – чтобы он возродил нашу великую организацию!

– Последний пункт, – сказал Саладен. – С Джоджа все ясно, не станем больше к нему возвращаться. Доктор Самюэль, я хочу задать вам научный вопрос: знаете ли вы что-нибудь о родинках?

– Медицине известно много их разновидностей… – начал было врач.

– Прекрасно, – прервал его Саладен. – Значит, вы разбираетесь в родинках. Я полагаю, что действительно существует много их разновидностей, потому что сам видел родинки всех цветов. Научный вопрос состоит вот в чем: как вы думаете, можно ли воспроизвести родимое пятно на теле здорового человека? Объясняю: вы желаете, к примеру, изобразить на груди молодой женщины один из тех знаков, что так часто встречаются в этом месте и имеют причиной чревоугодие дочерей Евы, – половинку персика, сливу-ренклод или гроздь смородины; смогли бы вы это сделать?

– Разумеется, – ответил Самюэль. – Для этого существуют вещества, разъедающие материю, и реактивы.

– Отлично! А легкая неровность, свойственная поверхности родинок?

– Хе-хе, – улыбнулся доктор, – вы, решительно, весьма наблюдательны. Достичь этого, возможно, несколько труднее, но тем не менее я могу утверждать, что в состоянии отыскать средства, способные помочь воспроизвести эту легкую шероховатость, не повредив здоровью.

– А умеете ли вы рисовать, доктор, хоть немного? – снова спросил Саладен.

– Кажется, я догадываюсь… – начал было доктор.

– Догадывайтесь, о чем хотите, – оборвал его Саладен. – Я и не собираюсь ничего скрывать; отвечайте же!

– Да, – ответил доктор. – Если речь идет о плоде, я нарисовал бы его; я мог бы даже написать его красками, потому что когда – то пытался постичь искусство живописи, чтобы отдохнуть и рассеяться.

Саладен встал.

– Господа, – произнес он. – Я в высшей степени доволен тем, что завязал с вами отношения, которые в будущем могут принести пользу и вам, и мне. Собрание закончено… если только у вас нет для меня каких-либо сообщений.

– Но, – сказал Комейроль, – мы же не разработали никакого плана.

– Действительно, – вздохнул Жафрэ, – наш молодой Отец-Благодетель оставляет нас блуждать в каких-то тревожных сумерках…

Саладен пожал руки им обоим.

– Мы расстаемся ненадолго, дорогие мои, – успокоил он их. – Спите нынче спокойно, вам надо хорошенько отдохнуть, потому что я не поручусь, что вы сумеете вздремнуть следующей ночью.

– Тогда настанет день! – спросил Принц.

– Вы не представляете, какими ребяческими кажутся мне эти старые формулы, оставшиеся от наивных времен. Но не будем ничего менять: традиции достойны уважения. Итак, я оставляю вас. Каждый из вас услышит обо мне завтра до полудня. Если ваша мудрость подскажет вам, что присутствующего здесь Джоджа следует крепко-накрепко привязать за лапку к клетке, то я только похвалю вас за усердие. Доктор, приготовьте ваши разъедающие вещества, ваши реактивы и все ваши коробки с красками: завтра рано утром я буду у вас. Да, кстати, не хотите ли дать мне ваш адрес?

Доктор Самюэль с готовностью протянул шпагоглотателю свою карточку.

– Я появлюсь у вас, – продолжал Саладен, – с очаровательной юной особой – особой крайне изнеженной, предупреждаю вас, так что вам не следует доводить ее до слез, когда вы, играя роль Провидения, станете изображать на ее правой груди вишенку сорта бигарро, что означает – «пестрый».

Саладен поклонился всем по очереди и скрылся за дверью.

После его ухода в маленькой гостиной, служившей убежищем членам «Клуба Черных Шелковых Колпаков», долгое время царила тишина. Доктор бездельничал, Жафрэ попивал свой пунш, а Комейроль разжигал трубку, которую до сих пор не вынимал из кармана; может быть – в знак уважения к новоиспеченному Отцу-Благодетелю.

Нарушил молчание сын Людовика XVII.

– Кажется, мы поднимаем изрядный шум.

– Ничего особенного ожидать не приходится, – отозвался Комейроль.

– У молодого человека накоплен немалый житейский опыт, – заметил Добряк Жафрэ. – Но если бы наш приятель Джоджа не повел себя, как мокрая курица, у него не получился бы даже трюк с подсвечником.

– Я замешкался лишь на мгновение, – мрачно сказал итальянец.

– Сила малыша, – вслух подумал Самюэль, – заключается в том презрении, которое он к нам испытывает. Впрочем, его манеры мне не претят, а его рассуждения я считаю неглупыми. И потом – мы же все время мечтали о сильной личности, которая возглавила бы организацию.

– А он и впрямь сильная личность? – спросил Джоджа.

– Ей-богу, – ответил доктор, – на этот счет мне ничего не известно, но зато я отлично знаю: он не такой подлый трус, как ты, дружок мой Джоджа!

– Поживем – увидим, – проворчал тот. Комейроль и Жафрэ одновременно взглянули на него.

– Я рад, что Джоджа не нанес свой удар, – сказал Комейроль.

– И я тоже, – согласился с ним Добряк Жафрэ. А Самюэль добавил:

– Хоть мы еще и не совсем дряхлые, но все-таки и не первой молодости, так что совсем не плохо иметь во главе братства этакого молодца.

Похоже было, однако, что все они слегка лукавили.

– Двадцать пять лет минуло с той поры, – снова заговорил Жафрэ, легонько похлопывая Комейроля по плечу, – как ты в кабачке «Нельская башня» произнес речь о бумажнике человека, убитого в последнюю карнавальную ночь. А знаешь, в те времена ты был замечательным оратором.

– Да и выглядел чуть поэлегантнее некоторых шпагоглотателей, – ответил бывший клерк нотариуса. – И у меня были отличные идеи. Многим из них этот тупоголовый паяц наверняка позавидовал бы.

– Но надо сказать, – продолжал Жафрэ, – что были два человека, способные и тебя поставить на место. Это Приятель-Тулонец и Маргарита Бургундская.

– Тогда, в те времена, мы все были хоть куда! – воскликнул Комейроль, у которого глаза засверкали и кровь прилила к щекам.

– Однако же не стоит забывать, – миролюбиво продолжал Жафрэ, – что прежде речь шла о несчастных двадцати купюрах по тысяче франков, а теперь мы говорим о миллионах. Господа, дорогие мои друзья, мы были молоды, пылки, у нас хватало иллюзий, надежд, стремлений. В юности можно чувствовать себя богачом, имея жалкие двадцать тысяч франков, но нынче у нас другие запросы, мы хотим иметь деньги и вовсе не хотим работать. В общем, надо признать: этот юный плут явился как раз вовремя!

– Он нам дорого обойдется! – заметил Комейроль.

– Верно, – согласился Жафрэ, – но мы же снова вернемся к нашему с ним разговору, когда дело дойдет до дележки. Конечно, сейчас именно он – хозяин положения, но скоро работа будет закончена, и тогда мы вновь поменяемся ролями. Не забывайте, что низшие чины нашего братства знают только нас.

– Я думал об этом, – сказал бывший клерк нотариуса.

– И я тоже, – сообщил доктор Самюэль, – мы, конечно, старики, но…

Он расхохотался, и остальные присоединились к нему.

– Но не такие уж дряхлые! – закончил Жафрэ, допивая последнюю каплю своего пунша.

Таким образом, сложившееся положение дел было подвергнуто сомнению.

– Вы правы, вы совершенно правы! – сказал Принц. – Вы еще хитрее его!

– И потом вот еще что, – снова начал Жафрэ. – Я полагаю, что после того, как дело будет сделано, мы заполучим столько денег, что нам станет совершенно безразлично, кто возглавляет эти самые Черные Мантии. Подумаешь, Отец-Благодетель! Нам-то что до какой-то тайной организации!..

– …к которой мы никогда не принадлежали! – вставил доктор Самюэль.

– Вот-вот… Я и говорю: какая разница, кто станет начальником – Аннибал Джоджа или же господин маркиз де Розенталь… Ба! Часы на Сен-Жак-дю-О-Па прозвонили десять, крошки мои, я иду в постель…

Он водрузил на черный шелковый колпак широкополую шляпу и, опираясь на палку, направился к двери.

От порога он обернулся к итальянцу и сказал ему со всегдашней своей нежностью в голосе:

– А ты, сынок, послушайся меня и не сбивайся с пути! В то же время тяжелая рука Комейроля опустилась на плечо виконта.

– Проклятье! – выругался он, пристально глядя на итальянца. – Повинуйся приказу, милейший! Если с малышом что-нибудь произойдет до завтрашнего вечера, тебя изрубят в котлету.

Он вышел. Самюэль последовал за ним молча, но взгляд его был достаточно красноречив.

Последним из членов клуба уходил сын Людовика XVII. Он пожал руку виконту и сказал ему:

– Кажется, твоя шкура не будет стоить и двух су, если ты сдвинешься с места, крошка моя. Наконец-то мы встретили настоящего мужчину.

Аннибал Джоджа, оставшись один, упал на диван и обхватил голову руками.

– И все-таки я не сдаюсь, – прошептал он. – И вряд ли они станут искать меня в Италии.

В то же самое время Симилор и его сын Саладен шли под руку по пустынным улицам, тянущимся за Люксембургским садом.

Саладен присоединился к своему почтенному папаше, как только покинул кафе «Массене», и с удовольствием поздравил его с успешным исполнением интереснейшей роли.

Они беседовали. Господину маркизу де Розенталю в этот вечер трудно было сдерживать чувства.

– Понимаешь, папа, – говорил он, когда впереди показалась Западная улица, – с этими мумиями я проверну только одно дело. Воровство – не мое призвание. Кража может послужить отправной точкой для порядочного человека, но, в общем, на свете нет ничего, кроме коммерции. Я уже обо всем подумал: тебе ведь хватит для полного счастья трех тысяч ливров ренты, правда?

– Но… – хотел был возразить Симилор.

– Давай подсчитаем, – не дал ему договорить Саладен. – За шестьсот франков у тебя будет не квартирка, а райский уголок; тысячи двухсот тебе с лихвой хватит на пропитание; еще четыреста уйдут на гардероб. У тебя останется еще шестьсот франков на мелкие расходы и на прачку. Если захочешь, ты можешь даже кое-что откладывать…

– Да, у тебя-то самого будет полтора миллиона! – вскричал возмущенный отец.

– Я, папа, – это совсем другое дело, – не моргнув глазом, ответил господин маркиз. – Я мог бы, если бы захотел, получить еще два миллиона и много чего в придачу, коли сыграл бы роль зятя. Я бы как сыр в масле катался, уверяю тебя! Я всерьез подумывал об этом, но решил, что есть одно непреодолимое препятствие: моя жена. Я, видишь ли, родился холостяком, нельзя же себя переделать… А впрочем, эта история не может тянуться слишком долго: в один прекрасный день эта Сапфир еще сыграет с нами шутку. Я уж не говорю о Джоджа – пока, правда, я держу его в руках, но ведь есть еще Эшалот и Канада, которые тоже хлопочут… В общем, надо ковать железо, пока горячо, и сделать все побыстрее. Все должно быть закончено за три дня – и тогда мадемуазель Сапфир сможет наконец показывать свою вишню, единственную и неповторимую, кому ей заблагорассудится, а я умою руки. Эй! Кучер!

Проезжавший мимо фиакр остановился.

– Папа, – сказал Саладен, становясь на подножку, – можешь прогуляться пешком или садись на козлы, мне надо потолковать с самим собой.

Он скрылся в глубине экипажа и захлопнул дверцу перед самым носом своего родителя.

Назад: ЧАСТЬ ВТОРАЯ МАДЕМУАЗЕЛЬ САПФИР

Дальше: XI РОДИНКА

VI САЛАДЕН ОЦЕНИВАЕТ ДЕЛО

VII ОБЛАЧКО

VIII КЛУБ ЧЕРНЫХ ШЕЛКОВЫХ КОЛПАКОВ

IX ПЕСНЯ ШПАГОГЛОТАТЕЛЯ

X ОТЕЦ-БЛАГОДЕТЕЛЬ