КНИГА ВТОРАЯ ХОЗЯИН ОБИТЕЛИ СПАСЕНИЯ

Книга: Сборник "Горбун - Черные мантии-отдельные произведения. Компиляция. Книги 1-15"

КНИГА ВТОРАЯ
ХОЗЯИН ОБИТЕЛИ СПАСЕНИЯ

I
ОБЩЕДОСТУПНЫЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ТЕАТР

В Париже стояла зима: улицы были покрыты сероватым снегом, на котором пешеходы и повозки оставляли черные следы. Было начало ноября 1838 года. С момента катастрофы, которой закончилась наша предыдущая история, прошел месяц. Странная смерть следователя Реми д'Аркса весьма удивила парижан, но в Париже не привыкли долго удивляться, и теперь все уже забыли об этом случае.

Описываемые нами события происходили так недавно, что сомневаешься, говоря, будто то время ничем не напоминает нынешнее. И все-таки дело обстоит именно так: за последние тридцать лет Париж претерпел огромные изменения, которых иному городу хватило бы на целый век.

Уже тогда было велико влияние газет на общественное мнение; его даже находили непомерным. Однако оно не идет ни в какое сравнение с тем местом, какое газеты занимают в современной жизни.

Можно утверждать, не боясь ошибиться, что нынче, в 1869 году, ежедневно выходит в десять раз больше изданий, чем в 1838 году.

Точно так же дело обстояло со сносом и постройкой зданий.

Во времена царствования Луи-Филиппа ни один парижанин не мог спокойно пройти по улице Рамбюто: она либо его раздражала, либо приводила в восторг.

Сейчас эту улицу можно просто не заметить. А тогда одни прославляли смелый замысел городских властей, другие же предрекали ему полный провал, который будет иметь непоправимые последствия для всего города. Эти перепалки вылились в настоящую войну, которую мы можем наблюдать и поныне.

Изгибы этой несчастной улицы Рамбюто, вошедшие в судебные анналы, решено было устранить. Я не знаю, когда начались работы по усовершенствованию улицы, но они длились ужасно долго, и в течение многих зим пространство возле церкви святой Евстахии почти совсем не использовалось.

В те времена здания строились очень неспешно, так что люди, жившие три десятилетия назад в окрестностях улицы Рамбюто, отлично помнят только несколько балаганов, возведенных бродячими комедиантами: там довольно долго размещалась ярмарка, которая не закрывалась даже зимой.

Холодным сумрачным утром пятого ноября 1838 года заканчивалось сооружение самого большого из этих балаганов; фасад его был повернут к грязной дороге, ведущей к улице Сен-Дени.

Жители окрестных домов, проходящие мимо, почти не удостаивали балаган своим вниманием, и только трое или четверо мальчишек, которые не могли развлекаться привычной игрой в шарики, потому что у них мерзли руки, топтались возле крыльца, сколоченного из досок, и с интересом обсуждали надвигающиеся события. Еще бы, ведь скоро откроется Общедоступный Национальный театр, которым управляет сама госпожа Самайу, знаменитая укротительница, известная во всех европейских столицах.

Больше всего говорилось о ее льве, которого привезли накануне в огромном ящике; в стенках ящика было проделано множество дырочек. Зверя пока никто не видел, но все слышали, как он рычит.

Разумеется, двери балагана были закрыты: ведь внутри велись работы по обустройству театра. Перед входом висело большое объявление: «Публике входить воспрещено».

Однако, поскольку мы имеем честь быть друзьями прославленной укротительницы, мы позволим себе приподнять кусок просмоленной ткани, служащий портьерой, и без лишних церемоний проникнуть в балаган.

Там уже все было почти готово. Правда, в полутемном просторном зале еще не поставили скамейки, но задержка была единственно за рисовальщиками: взгромоздившись на лестницы, они спешно раскрашивали задник, изображавший голубое ясное небо.

На сцене, прямо на полу, был разложен занавес, с которым возилась еще одна группа живописцев.

В центре зала гудела чугунная печка, раскаленная докрасна; рядом с ней стоял маленький стол, на котором находилось три или четыре стакана, кружки и внушительных размеров альбом с очень грязной обложкой.

Один из стаканов был полон: два другие, наполовину опустошенные, принадлежали хозяйке, вдове Самайу, и высокому мужчине, обладателю пышных усов и редингота, застегнутого до подбородка. Его звали господин Гонрекен.

Третий – полный – стакан поджидал господина Барюка, коллегу Гонрекена, который все еще не спустился со своей стремянки.

Господа Гонрекен и Барюк были художниками – весьма известными и, можно даже сказать, знаменитыми в узком кругу владельцев балаганов. Им принадлежала прославленная мастерская Каменного Сердца, место, где появились на свет почти все шедевры, предназначенные для привлечения внимания праздношатающейся ярморочной публики.

Господин Барюк, низенький, худой, сухопарый человечек лет пятидесяти, выполнял всю основную работу. В мастерской у него было прозвище – Дикобраз.

Господин Гонрекен занимался отделкой картин, придавая им окончательный вид. Хотя он никогда не служил, его прозвали Воякой – видимо, за его военную выправку и пристрастие ко всему, что связано с армией.

Могучую грудь художника украшал некий неведомый орден, а из бокового кармана его редингота кокетливо высовывался краешек красного хлопчатого платка.

Несмотря на странную привычку играть в бывшего унтер-офицера, Гонрекен был неглупым, остроумным человеком – впрочем, любящим прихвастнуть тем, что благодаря своему прямому характеру он привлекает в мастерскую огромное количество заказов.

О себе самом он частенько говаривал:

– Да уж, я настоящий вояка! Силач и красавец, каких мало! И повеселиться люблю, чего греха таить!

Итак, Гонрекен по прозвищу Вояка только что открыл засаленный альбом и стал показывать госпоже Самайу, чье одутловатое лицо выражало тоску, образцы картин, которыми можно было бы украсить вход в театр.

Повсюду вокруг них кипела шумная работа. Все в балагане были заняты делом. К примеру, ведущим актерам труппы пришлось на время превратиться в обойщиков: они прибивали к стенам куски ткани.

Молодой негр Юпитер по прозвищу Цветок Лилии, бывший в своей далекой африканской стране сыном короля, а впоследствии ставший чистильщиком сапог у Порт-Сен-Мартен, упражнялся в игре на барабане: он оказался прирожденным барабанщиком. Мадемуазель Коломба занималась со своей младшей сестренкой, буквально разбирая ее по косточкам. Этого ребенка, определенно, ждало большое будущее.

Девчушка уже сейчас могла целых три минуты оставаться в немыслимом положении: откинувшись назад так, что голова оказывалась между ног. При этом юное дарование умудрялось еще и исполнять сложную мелодию на трубе.

Пока девочка играла на своем незамысловатом музыкальном инструменте, мадемуазель Коломба фехтовала с каким-то на редкость безобразным бедолагой. Из-под его глубоко нахлобученной на голову серой шляпы с обвислыми полями торчали прямые волосы соломенного цвета.

Этот человек довольно хорошо владел оружием. Когда Коломба вернулась к своей сестре, он направился к двум краснолицым девицам, жевавшим огромные куски хлеба, намазанные виноградным вареньем, и стал обучать их американскому танцу.

– Позже, – говорил он своим ученицам, лениво выподнявшим его указания и не скрывавшим своего дурного расположения духа, – когда успех вознаградит вас за ваши усилия, вы сможете хвалиться тем, что брали уроки у замечательного мастера, в совершенстве владевшего всеми па и антраша и уважавшего дам, честь и родину. Повсюду перед вами будет открыта дорога. Для этого надо будет только сказать: мы – ученицы Амедея Симилора!

Может быть, наш читатель еще помнит двух соискателей, явившихся к Леокадии Самайу в ее прежний балаган на площади Валюбер. Это случилось в тот самый вечер, когда из Африки вернулся Морис Паже.

Леокадию тогда переполняла радость: еще бы, она ждала, она снова должна была увидеть своего лейтенанта! Она отослала прочь обоих кандидатов на любое вакантное место в ее балагане вместе с ребенком, которого бедняга Эша-лот носил в своей сумке, похожей на ягдаш. Однако последнему, согласившемуся чуть ли не круглосуточно играть роль тюленя, чтобы прокормить своего малыша, удалось затронуть чувствительное сердце укротительницы.

Желая забыть о своих сердечных муках, Леокадия решила как можно больше времени посвящать делам. И вот, обдумывая всяческие новшества, которыми она собиралась удивит парижан в своем цирке, госпожа Самайу вспомнила о двух приятелях.

Таким образом она спасла от голодной смерти целое семейство, состоявшее из двух родителей и ребенка, ожидая взамен от Симилора, мастера на все руки, всяческих услуг.

Что же касается Эшалота, то, несмотря на всю его скромность, его таланты тоже были обнаружены и пущены вход.

Поскольку некогда он был аптекарем, хозяйка доверила ему лечение льва, страдавшего ревматизмом и подагрой.

Лев был уже стар и – по общему мнению – совершенно безобиден: его даже не держали в клетке. Между досок в полу был закреплен колышек. К нему-то и привязывали дряхлое животное – простой бечевкой.

Наверное, когда-то он был великолепен, этот властелин африканских пустынь, но теперь его можно было принять за огромную груду пакли, наваленную на соломенную подстилку.

Этот лев давно уже перестал быть грозным хищником и не жил, а прозябал.

Согласно всем правилам врачебного искусства, Эшалот два или три раза наклеивал на бока своего пациента вытяжной пластырь, действие которого он пытался усилить с помощью горчичников.

Неподалеку от больного стояло ведро с целебным отваром.

Однако все эти меры казались нашему лекарю недостаточными. Эшалот собственноручно сделал большой ночной колпак, который он по вечерам надевал льву на голову, чтобы того не продуло. Кроме того, на ночь он затыкал животному уши ватой.

Но поскольку заведение госпожи Самайу все-таки не было ветеринарной лечебницей, Эшалот, помимо лечения, занимался еще и внешним видом льва: ведь скоро ему предстояло выйти на арену и предстать перед любопытными парижанами. Тайком от хозяйки, желая сделать ей приятный сюрприз, Эшалот мастерил из мастики устрашающую челюсть: дело в том, что лев был почти беззубым.

Да и грива животного оставляла желать лучшего. Поэтому бывший аптекарь раздобыл множество коровьих хвостов, которыми надеялся замаскировать проплешины.

Да уж, ничего не скажешь, Эшалот оказался просто незаменим. И он так хотел отблагодарить укротительницу за ее благодеяния. За неделю, проведенную в ее доме, бывший помощник аптекаря починил почти всю обувь своей покровительницы и вправил клюв страусу. Еще он изобрел замечательный способ увеличивать голову малыша Саладена, своего выкормыша, до таких размеров, что ребенок приобретал совершенно чудовищный вид. По подсчетам Эшалота за созерцание младенца-урода можно было брать с каждого посетителя по десять сантимов, то есть по целых два су. (Разумеется, способ увеличивать голову, придуманный талантливым молодым человеком, не причинял Саладену ни малейшего вреда.)

– Нужно, чтобы заработало мое воображение, – говорила госпожа Самайу Вояке-Гонрекену. – Это отвлекло бы меня от моих печальных воспоминаний. Что вы думаете об этих детях, о Морисе и о Флоретте? Как вы считаете, они меня ничем не обидели? По-моему, они могли бы мне хоть спасибо сказать.

– Смирно! – ответил Гонрекен, выкатив глаза. – Хоть я и не был военным, но думаю и говорю по-военному, извините за прямоту, и я вам вот что скажу: неблагодарность заложена в человеческой природе. Когда я в последний раз был у вас по делам, то заметил, что вы вздыхаете по этому молокососу. Три тысячи чертей!

– Ах, все не так просто, – произнесла госпожа Самайу, возведя глаза к небу. – Я не говорю, что ни в чем не повинна. Да, я осмелилась было помечтать вслух, но Морис не понял меня, так что по отношению к нему я чиста, как флердоранж... И когда я думаю, что вот уже больше месяца я ничего не слышала ни о нем, ни о Флоретте, я начинаю тосковать... Они дали мне адрес, но он вылетел у меня из головы, а малышка, которая, как вы знаете, благородных кровей, строго-настрого запретила мне наводить о ней справки у ее то ли маркизы, то ли герцогини. Одним словом, все, что я могла сделать, – это написать. И я написала, но мне не ответили. Может быть, пока я была на празднике, что-то произошло? С самого моего возвращения я думаю только о них... Ах! Никогда не нужно ни к кому привязываться!

– Вперед, шагом марш! – гаркнул Гонрекен. – Ладно, чтобы отвлечь вас от черных мыслей, атакуем наши будущие картины в лоб и одновременно с обоих флангов. Значит, их здесь будет восемь: четыре в углах и еще четыре посередине, – в стенных нишах. Гм... Конечно, господин Барюк умеет привлечь внимание зрителей, однако то, что он предлагает, давным-давно устарело. С этим никто не может поспорить... Что вы хотите, чтобы мы нарисовали посередине? Может, взрыв адской машины на бульваре – помните, то нашумевшее дело Нины Лассав? Пожалуйста, взгляните в книгу образцов. Посмотрите же! За просмотр денег не берем. Левой, левой! Четче шаг!

Леокадия наклонилась над альбомом. Собеседники на минуту замолчали, и благодаря этому молчанию можно было услышать слова Барюка, который по-прежнему сидел на своей стремянке почти под потолком:

– Такие дела быстро заминают, потому что в них замешаны богачи и знать. Однако факт остается фактом: на улице Анжу-Сент-Оноре отравили судебного следователя – словно какую-нибудь крысу, а задержали на месте преступления двоих: молодого человека и девицу.

II
ВЫБОР ПРИМАНКИ

Госпожа Самайу не обращала ни малейшего внимания на то, что говорилось вокруг; ее доброе полное лицо, обычно выражающее радость, теперь было печальным. – Да, это должно всем понравиться, – сказала она, разглядывая первую страницу альбома с образцами, где находился набросок, изображающий взрыв адской машины на бульваре Тампль.

Это событие произошло совсем недавно, и воспоминание о деле Нины Лассав было еще свежо в памяти парижан.

– Да, наверняка понравится, даю голову на отсечение, – ответил Гонрекен-Вояка. – Эта картинка заряжена пулями, которые бьют без промаха. Потому и стоит она недешево.

Вдова тяжело вздохнула.

– Деньги – это не главное, – грустно проговорила она. – Мне много пришлось заплатить городу: во-первых, за землю, во-вторых, за право выстроить на ней балаган. Раньше, когда у меня были Морис и Флоретта, вся эта живопись мне не требовалась. Люди из хорошего общества назначали друг другу свидания в моем цирке, неважно, где: в Париже или в пригороде. И вовсе не из-за картины, которая висела у меня еще со времен покойного господина Самайу. Ее купили по случаю за сорок франков. Да, нечего и говорить: привязываться к людям – такая глупость! – Мадам Самайу тяжело вздохнула и, опустив голову, прошептала: – Я ведь не просила их дневать и ночевать в моем балагане, вовсе нет... я все толкую об этих детях... просто время от времени заходить на минутку, в память о старой дружбе...

Мамаша Лео замолчала и две крупные слезы скатились по ее пухленьким щекам.

– Кругом, шагом марш! Ать-два, ать-два! – внезапно завопил заскучавший Гонрекен. – Много народу служило в армии, но мало кто выглядит как настоящий военный. Долой тоску! – заорал он еще громче, а потом продолжил: – Если вы не боитесь расходов, то я сделаю для вас такие вещи, каких никогда не видывали в нашей столице.

– Именно этого я и хочу, – прошептала укротительница, отвернувшись, чтобы смахнуть слезу. – Дела у меня пошли хорошо, ничего не скажешь, но, как видно, лучше мне разориться. Знаете что? Я хочу делать глупости, я хочу быть сумасбродкой, понятно? Мне нужно заглушить тоску, – объяснила она свою неожиданную расточительность. – Для меня не будет ничего слишком прекрасного, я собираюсь стать лучшей из лучших!

– Тогда нам недостаточно ранее задуманного! – оживился Вояка-Гонрекен. – Это слишком невыразительно! На картине маловато народу, я добавлю сюда полицию, генералов и еще кое-что: нарисую на переднем плане такую штуку, от которой невозможно будет глаз отвести. Знаете, какая блестящая мысль пришла мне в голову? На свою беду, в том самом месте оказался мальчуган, и взрыв разорвал его пополам. И вот родители, все в слезах, собирают его по кусочкам: папаша поднимает ноги, мамаша – все остальное. Их окружает толпа...

– Черт возьми! – проговорила мадам Самайу, которую, казалось, увлек монолог художника. – Ничего не скажешь, славная идея! Жаль только, что у меня не будет адской машины, чтобы показать ее публике.

– Нельзя иметь все сразу, – ответил Гонрекен. – Левой, правой... Давайте посмотрим следующий рисунок!

С этими словами он перевернул страницу.

– Эй, подойди к занавесу, – крикнул в этот момент Барюк, – и добавь в ведро желтой краски. Там, справа, золото получается слишком красным. Слышишь, Пелюш?

– Говорят, перед смертью следователь успел сделать завещание, – сказал один из тех живописцев, что слушали рассказ Барюка.

Другой добавил:

– Лейтенант из Африки пытался покончить с собой.

– А девушка сошла с ума, – отозвался третий.

– Заткните-ка ваши глотки! – приказал Вояка-Гонрекен. – Невозможно говорить: себя самого не слышно.

– О чем это вы? – спросила Коломба, которая стояла чуть поодаль. – Неужто об этой же истории? Да ее обсуждают на всех парижских кухнях. И когда уже только люди успокоятся? – возмущалась она.

Возможно, Коломбе и ответили, но она этого не услышала, ибо тут ее маленькая сестренка вновь приняла свою излюбленную позу и приложила к губам трубу. Спустя мгновение полились ужасающе громкие звуки...

В наступившей потом тишине оглушительно прозвучал ласковый голос терпеливого Эшалота:

– Саладен, обормот, не будь таким злюкой, это ведь для твоего же блага. Невозможно воспитать ребенка, не причиняя ему некоторых неудобств.

Саладен же, любимый наследник блестящего Симилора и скромного Эшалота, верещал, как поросенок. И его можно было понять, потому что даже со стороны процесс «воспитания» выглядел устрашающе. Эшалот как раз превращал младенца в чудовище. Делал он это следующим образом. Сначала он как-то хитро приклеил к его вискам пленку из бычьих кишок, выкрасил ее в телесный цвет и приклеил к ней волоски, а затем с помощью полого пера надул эту пленку, так что голова мальчугана приобрела кошмарные размеры.

– Ах ты, неженка, – приговаривал отец-кормилец, которого, казалось, вовсе не раздражало поведение ребенка, – а что бы ты сказал, если бы тебе, к примеру, рвали зубы? Чтобы привлечь публику, нужны, во-первых, хорошие мозги, а во-вторых, какой-нибудь вундеркинд твоего возраста, могущий, кстати сказать, зарабатывать три франка в день, что совсем неплохо... Подожди, мне надо помочь господину Даниелю повернуться на другой бок.

Господином Даниелем был больной лев. В другом конце балагана Симилор прекратил на время свой урок, чтобы войти в роль неотразимого обольстителя.

– Если бы я захотел, я мог бы каждый день одерживать победы, – говорил он своим краснолицым ученицам. – Но я считаю недостойным привязывать к моей колеснице все новые и новые жертвы. Их число и так огромно. Вы только начинаете жить, поэтому я советовал бы вам не пренебрегать обществом молодого человека, который известен своей ловкостью и повсюду вхож.

– На втором образце, – продолжал тем временем Гонрекен, пытаясь привлечь внимание мадам Самайу к шедеврам, представленным в засаленном альбоме, – изображены животные, выходящие из ковчега после потопа. Этот сюжет как раз подходит для вашего театра. Я изображу вас посередине, в нарядном костюме укротительницы, а рядом нарисую несколько сеньоров, приближенных к португальскому двору... Вам не нравится? Странно. Переходим к третьей картине. Она разделена на две части: справа – «Переправа через Березину, или Зима в русской империи».

Это в честь французской армии. Слева – «Дети Эдуарда», убитые узурпатором Кромвелем, который также отрубил голову своей жене, Анне де Булен, и неудачливой Марии Стюарт. Эта картина принесла успех многим театрам.

В этот момент Барюк спустился с лестницы и подошел к столу, чтобы выпить свою порцию вина.

Осушив стакан, художник поставил его обратно и продекламировал густым басом:

– «Вот кинжал, что пролил кровь невинную...»

Неведомо откуда появившийся Пелюш внезапно закричал:

– Правда, правда, золото слишком красное, сейчас мы его разбавим желтеньким!

Юпитер исполнил дробь на своем барабане.

Коломба устремилась к центру зала, потрясая своей сестренкой, которая то и дело подносила к губам трубу, заглушая таким образом любые разговоры; ученицы Си-милора, встав на руки, куда-то направились, а Вояка-Гонрекен, всегда готовый повеселиться, громко запел «Марсельезу».

Началась невообразимая суматоха.

Труппа госпожи Самайу, которая до этого спокойно работала, стремительно смешалась с мазилами из мастерской Каменного Сердца, и все принялись неистово отплясывать джигу, поднимая столбы пыли.

– Три минуты гимнастики, чтобы согреться! – крикнул Барюк и тоже пустился в пляс, умудряясь при этом сохранить свой важный вид.

Гонрекен отбивал ритм, изо всех сил хлопая рукой по большому ящику, и рассуждал:

– Художник и солдат похожи друг на друга, когда они развлекаются. Давай, давай, Дикобраз! Веселее!

Выяснилось, что художники из мастерской Каменного Сердца обладают талантом подражать голосам различных животных. Они начали рычать, блеять и хрюкать, и все эти звуки слились в невообразимую какофонию. Симилор вопил в рупор, Барюк звенел в колокольчик, обезумевший от ужаса Саладен орал как резаный, а господин Даниель (то есть старый лев) задыхался от пыли и громко кашлял.

Среди всего этого сумасшедшего веселья хладнокровие сохранили только два человека: госпожа Самайу, которую ничто не могло вывести из ее меланхолического состояния, и Эшалот, которому никак не удавалось успокоить приемного сына и больное животное.

– Стой! – скомандовал Гонрекен, как только истекли положенные три минуты. – Мы не выбираем своего призвания, иначе на плечах у меня были бы погоны, а на груди – крест за боевые заслуги. За работу! Мы хорошо отдохнули и теперь должны работать как звери!

Тотчас же воцарилась тишина: все эти большие дети были очень послушны, только нужно было уметь ими управлять.

Барюк по прозвищу Дикобраз снова полез на свою стремянку, и все остальные тоже заняли свои рабочие места.

– Ах! – прошептала госпожа Самайу. Поморщившись, она допила свое вино. – С недавних пор мне кажется горьким даже этот нектар. Когда другие развлекаются, моя израненная душа болит еще сильнее. Иногда я думаю, что мне надо уехать в Америку. Там гастролируют французские артисты, и их выступления имеют колоссальный успех. Да, я прославлюсь и там, я удовлетворю свое тщеславие... – И тут сомнения опять одолели ее. – Однако зачем мне все это? Ладно, давайте смотреть ваши картины, – подавленно произнесла она.

– Ну, что же, я вот, например, вынужден ходить в штатском, хотя с детства мечтаю о военной форме, – ответил Гонрекен. – Ну и что? Да ничего! Смирно! Я знаю, как бороться с тоской; Последуйте моему примеру. Вот, взгляните, очень интересная страница. Здесь изображены чудеса силы и ловкости, которые демонстрирует Ориоль. Смотрите, вот он висит в воздухе, здесь он с шаром, с ножом, вот трапеция и шест...

Закрыв лицо руками, укротительница зарыдала.

– Морис! Флоретта! – всхлипывала бедная женщина. Быстро перелистнув страницу, Гонрекен пробормотал:

– Кажется, я сел в лужу. Ведь паренек-то как раз работал с трапецией, а девчонка умела зависать в воздухе... Кругом, шагом марш! Три тысячи чертей! Здесь изображена Варфоломеевская ночь, вот Карл Девятый, у которого после совершенного им преступления по всему телу выступила кровь, вот смерть Колиньи, которого прославил Вольтер, вот ученая козочка Виктора Гюго, описанная им в «Соборе Парижской Богоматери», рядом с ней – Квазимодо, а на заднем плане – башни собора, вот Эсмеральда, оставшаяся чистой, несмотря на свое ремесло; здесь изображена охота на крокодила в низовьях Амазонки, тут же – огромный удав. В пасти у него – целый баран, причем он не жует его, а сразу глотает. А это – похищение маленьких негритят орангутангом в Бразилии; вот изображение Везувия при свете луны, здесь же – гибель семьи бандита, погребенной под лавой, а рядом неаполитанский рыбак спокойно вытаскивает свои сети и поет баркаролу; вот «Современный Янус», то есть человек с двумя лицами, одно спереди, другое сзади. К тому же этот человек с самого рождения лишен пупка. В перспективе вы можете видеть альбиноса, пьющего кровь дикой кошки, живой скелет, птицу с головой быка...

Но госпожа Самайу уже давно его не слушала. Положив руку на альбом, она сказала:

– Достаточно! Я полагаюсь на ваш вкус. Выберите картину сами.

Затем укротительница глухо добавила:

– Может быть, я ошибаюсь, но мне послышалось, что кто-то говорил о следователе Реми д'Арксе. И еще мне послышалось слово «убийство».

Гонрекен с недовольным видом закрыл альбом и ответил:

– Черт возьми! Так ведь это давняя история! Барюк и другие говорят о ней, не переставая, уже два битых часа!

III
ДЕЛО РЕМИ Д'АРКСА

Госпожа Самайу побледнела настолько, насколько позволял ей ее загар. В глазах у нее появился ужас. – Я его много раз предупреждала, – пробормотала она сквозь зубы. Она взяла стакан, но затем передумала и поставила его обратно.

Убедившись, что хозяйка балагана больше ничего не собирается говорить, Вояка-Гонрекен снова открыл свой альбом, намереваясь продолжить разбор образцов. Этот человек был не только настоящим художником, но и настоящим дельцом. Содержимое своей грязной тетради он считал наивысшим достижением живописи девятнадцатого века.

– Мамаша Лео, – начал он, посмеиваясь, – мне кажется, что следователь не был вашим близким родственником, правда?.. Так где же мы остановились? «Современный Янус»... Нет, это уже было. Вот, смотрите, замечательная приманка! Катастрофа в Анжере! Тамошний мост вздумал рухнуть как раз в тот момент, когда по нему проходило два батальона шестьдесят седьмого полка – разумеется, с оружием и с обозом. Впереди маршировал оркестр. Все по высовывались из окон. Рядом проплывает пароход, на происходящее смотрят потрясенные пассажиры...

Укротительница наградила художника таким взглядом, что тот чуть не проглотил язык.

– Об этом говорят уже битых два часа? – произнесла она. – Значит, следователь Реми д'Аркс и впрямь убит?

– Да, убит. Прошел месяц, как его похоронили.

– Кто?

– Черт возьми... Полагаю, что какая-нибудь погребальная контора.

Госпожа Самайу изменилась в лице. Казалось, сейчас она испепелит своего собеседника взглядом.

– Кто его убил, я спрашиваю? – голос ее дрожал от гнева. – Ты что, вздумал издеваться надо мной, стекольщик несчастный?

Вояка побагровел. Он, как и укротительница, был сангвиником, а люди этого темперамента быстро заражаются гневом.

– Стекольщик! – повторил Гонрекен, сжав кулаки. – Ну, женщина, знаешь ли...

Однако он не договорил. Мало того – Вояка еще и отсалютовал по-военному. Несмотря на то, что его распирало от обиды, его остановила одна простая мысль: он рискует потерять хорошую клиентку.

– Никто не обвинит меня в недостатке уважения к прекрасному полу! – воскликнул Гонрекен. – Выслушать оскорбление из уст дамы – это вовсе не то же самое, что терпеть поношение от какого-нибудь мужлана. Выйти из строя! Вы нынче не в духе, мамаша Лео... Я никогда не носил военную форму, однако я воспитанный человек. Несмотря ни на что – за ваше здоровье!

С этими словами он осушил свой стакан. Госпожа Самайу подперла голову рукой.

– Убит! – тихо произнесла она.

– Да вам-то что до этого? – Гонрекен снова обрел прежнюю невозмутимость. – Одно время я подумывал написать по этому поводу картину, но потом решил, что, пожалуй, не стоит: смерть судебного следователя не получила достаточно широкого резонанса. Хотя мне это кажется довольно странным, ибо история его гибели заслуживала большего внимания. По вечерам, попивая кофе, я читал газеты, и как-то раз мне пришло на ум, что это довольно занятное дело, потому что некоторые факты указывали на то, что здесь замешаны господа Мак Лабюсьер, Майлиан и иже с ними: короче говоря, те, которых называют Черными Мантиями. Впрочем, об этих Черных Мантиях в последнее время что-то не слыхать – видать, разбежались в разные стороны. Одним словом, мне не хватило фантазии, чтобы сделать из этой истории хорошую приманку, и я вернулся к своим делам. Заказ остается в силе, не правда ли, мамаша?

Укротительница машинально кивнула, а затем, словно размышляя вслух, спросила:

– Как узнать правду?

– Нет лучшей кумушки, чем Барюк, – ответил Гонрекен, наклонясь поближе к своей собеседнице. – Дворцовые ласточки иногда залетают на ярмарку, и следователь, о котором идет речь, тоже любил иной раз заглянуть туда. Да взять хоть то место, где он встретил свой смертный час... Если вы случаем имеете какое-либо отношение к этому делу, порасспросите Барюка. Это будет то же самое, что прочесть все документы в судебной канцелярии.

– Господин Барюк! – позвала Леокадия слабым голосом.

– Эй! Дикобраз! – гаркнул Вояка. – Надо уважать даму! Иди сюда!

– «Вот кинжал, что пролил кровь невинную...» – отозвался Барюк. Он уже спустился со своей стремянки и приближался к столу. В одной руке у него была кисть, в другой – чашечка для разведения красок.

Стоило ему покинуть свой наблюдательный пункт, как активность его подчиненных снизилась, словно по волшебству.

– Вот и я! – сказал Барюк. – Что вам от меня угодно? Видите ли, работа не ждет...

Но тут он прервался и проговорил: . – Мамаша Лео, у вас очень расстроенный вид!

– Расскажите мне все, что вы знаете, – по всей видимости, эти слова стоили укротительнице больших усилий. – Пожалуйста, ничего от меня не скрывайте.

Вояка-Гонрекен расставил все точки над «i», объяснив, что хозяйка желает знать все о деле Реми д'Аркса.

Барюк оглянулся. Посмотрев на неоконченную работу, он ответил:

– Это долгая история. А мы здесь не для того, чтобы развлекаться.

– Но ведь плачу я, – почти грубо возразила Леокадия.

– Вперед, шагом марш! – скомандовал Вояка.

– Черт возьми, да мне все равно! – отозвался Барюк.– Ну что ж, мне и впрямь известны кое-какие подробности. Значит, так. Вначале Реми д'Аркс был очень порядочным молодым человеком. Его даже упрекали иногда в излишней скромности и в шутку называли пансионеркой. Однако когда у тебя плохие друзья, ты быстро меняешься... Я могу сказать вам, почему не пошли дела у следствия: улики были собраны просто смешные. А вообще-то, странно, что покойный следователь, который обедал у министров и вращался в высшем свете, поддерживал отношения с мерзавцем из мерзавцев, с неким Куатье по прозвищу Лейтенант, безжалостным наемным убийцей, которого, кстати, с тех пор во Франции не видели. Еще бы: ищи ветра в поле!

Возмущенный Барюк прервал свой монолог.

– Ну, что я вам говорил? – неожиданно разозлившись, обратился он к укротительнице. – Я только-только начал, а эти бездельники уже бросили работать и собрались в кружок!

Действительно, художники, которым положено было находиться на сцене, и актеры обоих полов, которым положено было находиться в глубине зала, незаметно приблизились.

На прежнем месте оставались только несчастный лев и юный Саладен, который, устав плакать, уснул между лапами животного.

– Не обращайте на них внимания, продолжайте! – велела мадам Самайу.

– Левой, левой, шире шаг! – высказался Гонрекен.

– Есть люди, – продолжил свой рассказ Барюк, – которые уверяют, будто видят дальше собственного носа; так вот, они говорят, что Черные Мантии заседают в суде присяжных, – вопреки тому, что они – самые настоящие бандиты. Да-да, именно так. Мак Лабюсьер и Майлиан, и граф де Кастр – настоящие преступники; они из тех, кто получает ответ на вопрос: «Будет ли завтра день?» и реализует сроки. Они – винтики в прекрасно отлаженном механизме, они – исполнители. Но что о них попусту болтать? Эта братия подобна морскому змею: все о нем говорят, но никто его никогда не видел. Правда, есть у меня одна мысль, и мысль эта – о двух головах (знаете, иногда бывают такие телята). Так вот что я думаю: либо следователь Реми д'Аркс – член Черных Мантий...

– Ого! – воскликнул кто-то в глубине зала. Госпожа Самайу стукнула кулаком по столу, призывая к молчанию.

– Вот вам и «ого»! – снова заговорил Барюк. – Раз этих ребят никак не удается найти, значит, их кто-то защищает... Однако у моего теленка есть и вторая голова. Покойный, о котором шла слава как об ищейке с тонким нюхом, напал на след банды. Люди, знакомые с этим делом, говорят, что собака никогда не возвращается с охоты на такого зверя.

Париж болтлив, – развивал свою мысль Барюк, – и по нему постоянно ходят всякие слухи. Я был еще совсем мальчишкой, когда впервые услышал в мастерской Каменного Сердца разговор об этом людоеде, которого зовут Отец Благодетель. И о нем говорят до сих пор, хотя у меня уже седая борода.

– Я любопытен, – заявил Дикобраз, – и меня интересовало, когда же этот кровопийца предстанет перед судом. И когда я впервые услышал о банде Черных Мантий, а это было в прошлом месяце, – я сказал себе: семь раз в неделю ты будешь покупать вечернюю газету. Я пошел на огромные расходы, но что это дало? Да ровным счетом ничего. Нет, это чтение не было скучным – бездельники, пишущие статьи, умеют писать забавно, – но там не было ни намека на Отца Благодетеля и на странный вопрос: «Будет ли завтра день?». Судя по газетам, Черные Мантии – самые обыкновенные мелкие жулики, и на месте истинных Черных Мантий я бы привлек самозванцев к суду.

В этом месте Барюк по прозвищу Дикобраз остановился, решив, что его последние слова достойны похвалы со стороны слушателей.

– Дальше! – сухо потребовала госпожа Самайу. – Вы никак не доберетесь до сути.

– Что же вы хотите знать, мамаша Лео? – спросил несколько уязвленный Барюк. – Говорю вам, что следствие увязло в этом деле, и где разгадка – никто пока не знает.

Укротительница медлила с ответом; она опустила глаза, а ее побелевшие губы подрагивали.

Когда же она наконец заговорила, все заметили, как изменился ее голос:

– Там были замешаны девушка и один молодой человек...

– Ну и дела! – воскликнул Дикобраз. – Вы что, с луны свалились? Вы даже этого не знаете?

Вместо ответа укротительница медленно произнесла:

– Я хочу услышать имена молодого человека и девушки, которых обвиняют в убийстве следователя Реми д'Аркса.

IV
ПОЧЕМУ МАМАША ЛЕО РОВНЫМ СЧЕТОМ НИЧЕГО НЕ ЗНАЛА

Такое невежество мамаши Лео вызвало у всех глубокое сочувствие. Действительно, существуют некоторые вещи, незнание которых непозволительно, причем на разных ступенях социальной лестницы они разные. В высшем свете это по большей части водевиль, героями которого являются, с одной стороны, герцог или граф, а с другой – графиня или герцогиня. Этот водевиль всегда один и тот же, однако, по всей видимости, он очень забавный, потому что всегда имеет большой успех.

В низших слоях общества обыкновенно предпочитают драму. Она менее однообразна, чем изящный водевиль, и в ней непременно присутствует кровь.

Итак, вверху смакуют пикантные подробности блестящего адюльтера, а внизу подробно обсуждают (также находя в этом для себя немалое удовольствие) все подробности преступления.

Конечно же, несмотря на это, у нас очень уважают добродетель, хотя никогда о ней не говорят.

Незнание определенных событий, можно сказать, исключает человека из общества. В свете от вас требуют знания даты последнего любовного свидания принцессы, а если вы не знатны и не богаты – то всех деталей убийства, происшедшего на одной из парижских улиц: вы должны назвать точное количество нанесенных ударов, вид оружия, расположение ран на теле и величину кровоподтеков, а также описать положение, в котором нашли уже окоченевшую жертву с искаженным лицом и слипшимися от крови волосами, разметавшимися по мостовой.

Таковы нравы девятнадцатого века.

И в Париже, и в провинции издателей больше не интересует писательский талант. Они просто-напросто приказывают литераторам потворствовать этому извращенному, этому чудовищному вкусу.

Итак, искренне удивившись, Барюк воскликнул:

– Ну и дела! Вы что, с луны свалились? Вы даже этого не знаете?

И хотя присутствующие понимали, что нехорошо иронизировать над хозяйкой балагана, тем не менее почти все чуть заметно улыбнулись.

Симилор, человек с соломенными волосами, носящий серую шляпу, был не только Дон Жуаном: из него вышел бы замечательный придворный.

– Мадам Самайу постоянно работает в своем кабинете, где она занимается всякими важными делами, – обратился он к своим краснолицым ученицам. Симилор говорил вполголоса, но так, чтобы все его слышали. – А когда в голове вертятся всякие умные мысли, то, само собой, не обращаешь внимания на разные рядовые происшествия, которые обсуждает в часы досуга простой народ.

Эшалот восхищенно посмотрел на оратора и прошептал:

– Как он говорит! Ах, если бы и у меня был такой же талант! Однако ничего тут не поделаешь: одним Бог дал побольше, а другим – поменьше.

– Разговорчики в строю! – рявкнул Вояка-Гонрекен. Но госпожа Самайу и сама почувствовала, что ей следует объясниться перед этими людьми.

– Мальчик верно сказал, – произнесла она, одобрительно взглянув на ловкого Симилора. – Мне приходится слишком много думать, и в этом мое несчастье. Вы тоже правы, господин Барюк: мне и впрямь кажется, будто я с луны свалилась. В моем родном городе я чувствую себя чужестранкой: ведь я не знаю того, что знают все. Нуда, мне известно об этой истории очень-очень мало – слышала что-то краем уха и то совершенно случайно. Но заверяю вас, друзья мои: доведись мне проведать о смерти следователя чуть пораньше, я непременно разузнала бы все подробности, потому что мне это крайне важно.

Кружок из актеров и художников невольно сомкнулся, и люди стали оживленно переговариваться. Можно было услышать, например, такую реплику:

– Неужели хозяйка замешана в этом деле?

– Ладно, начинай с самого начала, – произнесла укротительница, обращаясь к Барюку, – и главное – имена!

Вояка-Гонрекен, бывший в сущности добрым человеком, взял ее руку и тихонько пожал.

– Наберитесь терпения, дорогая. Смирно! И не выходите из себя, мамаша Лео; признаться, я все знаю, однако, черт побери, мне недостает мужества... Пусть лучше говорит Дикобраз.

– Что касается имен, то целиком их в газетах не напечатали ни разу, – начал Барюк, спокойно посасывая свою трубку. – Еще бы: те, кто занимается этим делом, надели перчатки, потому что оно касается высокопоставленных особ. Девушку зовут Валентина де В... Вы знаете ее?

– И да, и нет, – ответила Леокадия. – Я никогда не знала ее имени, но саму девушку...

Ее голос дрожал. Все крепче сжимая руку благодетельницы, Гонрекен повторял:

– Смирно! Крепитесь!

– Теперь насчет молодого человека, – продолжал Барюк, присев на стол. – В газетах его назвали Морисом П...

– Хорошо! – сказала госпожа Самайу, изо всех сил стараясь не выказать слабость. – Спасибо, господин Барюк!

– Да, вот это женщина! – пробормотал Гонрекен.

– И нам совсем нетрудно дописать это имя, потому что газеты печатали его в связи с первым убийством.

Госпожа Самайу вздрогнула.

– Первое убийство!.. – пролепетала она.

В зале послышался неясный гул. Очевидно, многие сочли изумление укротительницы наигранным.

– Первое убийство! – проговорила она сквозь слезы.– Дети мои, иногда я бывала с вами строга, чего уж греха таить, но ведь этого требует наше ремесло, вы же знаете. Так не мстите же мне, я так несчастна!..

Не договорив, госпожа Самайу горестно зарыдала. Гонрекен часто моргал, едва удерживаясь от того, чтобы не зареветь самому. Из глаз бедняги Эшалота потекли слезы, и он закрыл лицо руками.

Что касается прочих зрителей, то они разделились на две группы: одни были готовы прослезиться, других разбирало острое любопытство.

А госпожа Самайу перестала замечать присутствующих. Теперь она говорила сама с собой. Возможно, она даже не сознавала, что ее слушают посторонние.

– Это кажется смешным, но что поделаешь, если это правда? – шептала хозяйка, устремив свой взгляд куда-то вдаль. – С тех пор, как газеты перестали рассказывать мне о нем, я их больше не читала. Ах! Когда он был в Алжире, газета каждый раз приносила о нем хорошие известия. Если бы не эта любовь, он стал бы там героем. А потом газеты словно онемели – ведь мне важно только то, что связано с ним, больше меня ничего не интересует. Поэтому я перестала покупать газету... Принесите мне немного воды.

Однако как раз воды-то в балагане и не оказалось. Тогда одна девушка выбежала на улицу и скоро вернулась со стаканом воды: она набрала ее у фонтана на улице Сен-Дени.

– Вы имеете право сказать мне: чтобы знать новости, необязательно читать газеты, можно просто с кем-нибудь поговорить. Но я ни с кем не разговариваю, потому что от болтовни мне становится плохо. Да что там болтовня – я начинаю злиться от одного вида веселых людей. Хотите, я вам кое-что расскажу? Недавно он приходил ко мне, и я приготовила ему ужин. В тот вечер я и плакала, и смеялась.

– Черт подери! – пробормотал Симилор, ноздри которого хищно раздувались.

– Саладен тогда очень хотел пить, и она напоила его,– добавил Эшалот.

– У меня был целый вечер, вечер добра и радости, – с горечью сказала хозяйка. – Думаю, что такого вечера у меня больше не будет. Мы долго болтали с ним. О, если бы вы знали, как он ее любит! Я предчувствовала что-то плохое, я говорила ему: берегись, малыш! Но он будто сошел с ума от радости – ведь скоро он должен был увидеть ее, и имя Реми д'Аркса...

Внезапно она замолчала, словно ее что-то напугало.

– Когда он ушел, мне показалось, что дом опустел, – наконец с трудом проговорила укротительница. – Они должны были оба прийти ко мне на следующий день... и тот, другой, тоже, но никто не пришел, и я была почти рада этому. Через день мне надо было уезжать на праздник. Вместо того чтобы отложить отъезд, я, наоборот, его ускорила. Мне нужно было бежать отсюда. Я думала, что вдали от них мне будет спокойнее. О, как мне было страшно! Да-да, это правда, я и впрямь боялась услышать о них какие-нибудь новости... но в то же время я пыталась вспомнить молитвы, которым научили меня в детстве, когда я еще жила в Сен-Бриеке, чтобы попросить Господа сделать их счастливыми.

Госпожа Самайу взяла дрожащей рукой стакан воды и отпила глоток.

– Вот почему, дети мои, я ровным счетом ничего не знаю, – грустно произнесла она. – Вот почему мне надо, чтобы мне все рассказали. Поймите, я готова поверить во что угодно, но только не в виновность Мориса.

В зале стало шумно. По всей видимости, последние слова укротительницы вызвали у слушателей недоверие.

Помолчав немного, хозяйка обвела присутствующих печальным взглядом. Все опустили глаза.

– Вы считаете его убийцей. – В голосе госпожи Самайу не было ни капли гнева. – Возможно, судьи тоже так решат. Кто я такая, чтобы идти против всех? И все же я пойду против всех, пойду, клянусь вам! Прошу вас, господин Барюк, рассказывайте дальше, и если вы и вправду питаете ко мне добрые чувства, то не бойтесь причинить мне боль: отныне никакое известие не может убить меня, потому что я услышала сказанное вами несколько минут назад – и не умерла.

V
ТРИУМФ БАРЮКА

О работе больше никто и не вспомнил. Мастерская Каменного Сердца славилась не только своими картинами, но и изумительной ленью работавших там художников. Это были настоящие дети, которые, судя по всему, даже не собирались взрослеть. В этом отношении с ними могли сравниться только артисты, выступающие на ярмарке. Итак, надеемся, понятно, почему в этой аудитории никто больше и не заикался о работе.

Им предложили отдохнуть, и они не стали спорить и устроились так, как им казалось удобнее. Гимнасты положили на пол лестницу, превратив ее тем самым в длинную скамейку, на которой уместилось много народу. Те же, кому не повезло, ничуть не огорчились и просто-напросто присели на корточки.

Все это порядком напоминало цыганский табор, где каждый старается в меру своих возможностей насладиться свободой. Картина была очень живописной; казалось, что здесь уже играется спектакль. Симилор чистил яблоки и жаловался своим не слишком-то прилежным ученицам:

– Обидно, когда счастливый случай выпадает тому, кто им не может толком воспользоваться. Если бы она обратилась не к этому мазиле, не к этому оборванцу-маляру, а ко мне, она бы увидела, какое впечатление я могу произвести на слушателей своим красноречием!

Эшалот в это время смотрел на него и шептал:

– На какие же пустяки он разменивает свой талант! Наверное, самой судьбой ему суждено порхать, как бабочка. Жаль только, что у него так неразвиты отцовские чувства!

Что касается господина Барюка по прозвищу Дикобраз, то ему, судя по всему, было безразлично, обращают на него внимание или нет. Он по-прежнему сохранял свой бесстрастный вид, так украшающий невысоких седеющих мужчин, к тому же от природы наделенных глубоким басом.

Симилор был к нему несправедлив; завистники вообще редко бывают справедливы. Барюк был вполне достоин той блестящей роли, которую ему предстояло играть. Не упустив ни одной детали, он рассказал историю первого убийства: убийства, совершенного в доме номер шесть на улице Оратуар, что находится неподалеку от Елисейских полей.

Конечно, его рассказ не удовлетворил бы наших читателей, которым хорошо известна эта история, однако Барюк точно изложил то, что было написано в газетах.

Черные Мантии не довольствовались тем, чтобы просто сыграть драму; они также отчитывались о ней перед публикой.

В этом искусно выстроенном изложении событий мог бы разобраться один лишь Реми д'Аркс: только он один определил бы, где правда, а где ложь. У всех же остальных газетные статьи не вызывали никаких сомнений.

Когда Барюк, упомянув о постановлении относительно прекращения дела, которое подписал покойный следователь, и об освобождении Мориса Паже, закончил свой рассказ, слушатели начали перешептываться.

– Как это глупо! – произнесла Коломба, все это время делавшая своей маленькой сестре довольно чувствительный массаж.

– А кому отдадут бриллианты, которые были в набалдашнике трости? – спросила девочка.

Казалось, госпожа Самайу потеряла связь с окружающим миром. Бедняжка все время повторяла одну и ту же фразу:

– Он мог бы спастись, окажись я рядом с ним!

– Бриллианты, – произнесла Коломба нравоучительным тоном, отвечая на вопрос ребенка, – как всегда, будут конфискованы правительством и достанутся дочкам генералов и женам королевских прокуроров.

Барюк выпил стакан вина, чтобы смочить горло. Все остались довольны его повествованием – разумеется, за исключением Симилора, который презрительно бурчал в своем углу:

– Зачем это хозяйке вздумалось сделать вид, что,она ничего не знает? А уж рассказчик-то! Да даже мой маленький Саладен описал бы все детали лучше этого пачкуна!

– Продолжайте, господин Барюк, – в голосе госпожи Самайу звучало наигранное спокойствие, которое, впрочем, никого не могло обмануть.

– Ну что, мамаша Лео, вам всё понятно с первым убийством? – спросил рассказчик.

– Да... все понятно, – тихо ответила хозяйка балагана, стараясь сохранить спокойствие.

– Значит, вы понимаете, почему все догадались, что Морис П..., как было напечатано в газетах, которые сообщали о втором убийстве, означает Морис Паже?

– Да, понимаю, – уже громче и увереннее проговорила госпожа Самайу.

– Хорошо! Прекрасно! – воскликнул господин Барюк, вновь приступая к своему повествованию: – Что же касается девушки, то тут совсем другое дело. Валентина де В..! Попробуй-ка угадай! Единственное, что можно сейчас сказать об этом, – так это то, что имя выяснится позже.

Ну вот, значит, Реми д'Аркс спас жизнь или по крайней мере свободу вашему Морису Паже...

– Смирно! – прервал его Вояка-Гонрекен. – Следите за тем, как вы выражаетесь, Дикобраз! Если бы даже речь шла не о нашей достопочтенной клиентке, которая платит наличными, я все равно сказал бы вам: «Уважайте слабый пол!»

– Не думаю, что меня нужно обучать хорошим манерам, – гордо ответил Барюк. – В чувствах госпожи Самайу, которые я тут затронул, нет ничего предосудительного. Я клоню вот к чему: когда между двумя мужчинами возникает любовное соперничество, все остальное – все то, что прежде связывало их, – перестает для них существовать, как вы увидите из моего дальнейшего рассказа.

– Ах, эти мужчины! – вздохнула Коломба, не прекращая массажа. – Тот, кто оставил мне сестру, был, между прочим, довольно-таки богат!

– Может, когда-нибудь Морис Паже и обладал теми душевными достоинствами, которые вызывали у нашей милейшей хозяйки расположение к нему, однако безумная страсть полностью меняет человека. Стоило ему выйти из Консьержери, как он возобновил свои встречи с Валентиной де В..., которая – таково мое мнение – ничего особенного из себя не представляет, хотя и принадлежит к высшему обществу, – заявил Барюк и задумался.

– Тут я должен сказать об одной вещи... – медленно проговорил он и посмотрел прямо в лицо мадам Самайу: – Упоминаю я о ней специально ради вас, мамаша Лео, потому что для остальных нет в моей истории ровным счетом ничего нового. Суть в том, что брак этой девицы со следователем был уже делом решенным. О нем уже объявили и в мэрии, и в церкви.

Господин Барюк опять замолчал, видимо, что-то обдумывая, но вскоре снова заговорил:

– По этому поводу я хочу сделать маленькое замечание. Нужно уметь читать между строк. Что касается меня, то я думаю, что тут имело место соглашение. Брак был платой за снисхождение следователя, проявленное к Морису Паже, которого поймали на месте преступления.

Наверное, девица сказала что-нибудь вроде: «Спасите того, кто мне дорог, и я стану вашей женой».

Это, разумеется, некрасиво и к тому же глупо. Они такие забавные, эти аристократы! Однако они умеют обходиться без излишней жестокости – если, конечно, виновный достаточно богат или же имеет могущественных покровителей.

Те, которым знакома изнанка великосветской жизни, говорят, будто это сосредоточие всяческих подлостей, от которых содрогнулся бы даже закоренелый злодей.

Кстати, по поводу глупости: хотя этот следователь и считался ученым человеком, он с начала и до конца вел себя совершенно по-дурацки.

Приготовления к свадьбе велись в роскошном особняке на Елисейских полях. Этот особняк принадлежит госпоже д'О... – газеты до сих пор так и не напечатали ее полного имени. Конечно, если бы речь шла обо мне или, скажем, о Гонрекене, то нас бы везде пропечатали целиком, это уж как пить дать.

Странная вещь: особняк находится как раз напротив дома номер шесть, где произошло первое убийство. Что это? Совпадение? Попробуй узнай! Нужно здорово голову поломать, чтобы разгадать этот ребус.

И вот еще что интересно. После постановления о прекращении дела Морис Паже снял небольшую меблированную квартирку в скромном доме на улице Анжу-Сент-Оноре – короче говоря, выбрал такое место, где можно делать все, что хочешь, и никто тебе не помешает.

Именно туда Валентина де В... и приходила с ним... гм... поболтать.

Накануне своей свадьбы Реми д'Аркс получил письмо от Мориса Паже, в котором тот дал ему свой адрес. Это весьма напоминало вызов.

И вот представьте себе: друзья и родственники собрались в особняке на Елисейских полях, чтобы хорошенько рассмотреть и пощупать приданое невесты и свадебные подарки жениха, – эта знать ведет себя более напыщенно, чем стая индюков, – а вот сама Валентина де В... не пришла!

В поисках своей невесты Реми д'Аркс заглянул в ее комнату, и служанка сказала ему, что хозяйка уехала, причем была очень бледна и даже не причесалась.

Естественно, следователь спросил, куда она отправилась.

Немного помявшись, служанка рассказала о доме, расположенном на улице Анжу.

Была ли это ловушка – никто не знает. Так или иначе, но сейчас эта служанка в тюрьме.

А в квартире на улице Анжу, между тем, произошла ужасная сцена... Правда, я-то сам ее не видел, но вот правосудие было предупреждено, – заявил художник Барюк по прозвищу Дикобраз.

– Кем? – внезапно поинтересовалась госпожа Самайу, чьи глаза вдруг ярко вспыхнули.

– Да, в самом деле, кем? – неожиданно для самого себя повторил Эшалот, который обычно не осмеливался вмешиваться в чужой разговор.

– Какая разница, кем? – медленно проговорил Барюк.

Вспыхнувшее было в глазах укротительницы пламя потухло. Она не стала настаивать.

– Продолжайте, – потребовала хозяйка балагана.

– Собственно говоря, – промолвил Барюк, – я уже почти закончил. Полиция нашла там отравленного следователя.

– Это все? – спросила вдова.

– Все, – решительно произнес Барюк и добавил: – И, по-моему, этого вполне достаточно. Теперь уже молодому человеку было никак не отвертеться, потому что он и его девица оказались наедине с трупом.

– Чего еще надо хозяйке? – перешептывались слушатели. – Вот ведь какая неугомонная!

– Когда женщина средних лет цепляется за молоденького красавчика – это просто ужасно! – послышался голос Симилора.

Эшалот встал со своего места, подошел к Симилору и положил ему руку на плечо.

– Замолчи, Амедей! – сказал он.

– Что?! – изумленно переспросил тот.

– Замолчи! – повторил Эшалот. Сейчас он не был похож на самого себя: лицо его исказилось, а в глазах появилось какое-то новое, незнакомое выражение.

Симилор высокомерно пожал плечами, однако все же замолчал.

Скорее обращаясь к самой себе, чем возражая кому-то, госпожа Самайу задумчиво проговорила:

– Убить человека шпагой – это понятно, но вот отравить... нет, невозможно поверить!

– Но, может, ему дали выпить?! – спросил Вояка-Гонрекен. – Три тысячи чертей! Смирно! Равнение направо! Мне это ни разу не приходило в голову, но ведь это же очевидно: чтобы отравить кого-нибудь, нужно, чтобы этот самый «кто-нибудь» выпил!

– А ведь следователь пришел туда вовсе не за тем, чтобы утолить жажду! – добавил Эшалот.

Госпожа Самайу повернулась к нему и признательно кивнула.

Эшалот, конечно же, сразу смутился.

Присутствующие начали оживленно переговариваться. Можно было услышать, например, такие рассуждения:

– Да уж, трудно поверить, что судья и любовники сидели и мирно беседовали, а потом девица предложила: «Не желаете ли чего-нибудь выпить?» Тут дело нечисто.

– Очень странно, – говорил Барюк. – Представьте себе: мужчина встречает свою невесту в доме соперника, а потом выпивает с гостеприимным хозяином! Как-то неблагородно, я бы сказал.

– Это все верно, но каков же вывод? – спросил Гонрекен.

– Вывод? – удивился Барюк странной непонятливости своего коллеги по кисти, который уже много лет слыл хитрецом и человеком весьма остроумным. Поэтому он принялся объяснять: – Да вот он – этот вывод:,даже когда один человек противостоит двоим, им все равно очень трудно заставить его открыть рот и влить туда какую-нибудь гадость... Впрочем, преступники часто прибегают к разным уловкам – таких дел было полным-полно. В этом-то и заключается прелесть подобных процессов. Если бы все было сразу ясно, зачем тогда был бы нужен суд?

– Верно, черт возьми! – крикнул кто-то из зала. Самому Гонрекену этот довод тоже показался неопровержимым.

– Итак, меня спросили, и я ответил, – подытожил Барюк. – Лично мне почти все понятно: чтобы быть отравленным, нужно выпить, следовательно, он выпил, потому что его нашли отравленным. Может, вернемся к работе?

Укротительница растерянно посмотрела на художника. Ничего ему не ответив, она облокотилась о стол и закрыла лицо руками.

VI
РЫЦАРСТВО ЭШАЛОТА

Мы вовсе не намеревались состязаться со знаменитейшими поэтами, описывавшими романтических красавиц, когда начинали рассказ о госпоже Самайу, первой укротительнице Франции, известной при всех королевских дворах Европы. Поэтому мы и в дальнейшем обойдемся без поэзии, хотя эта женщина, поверьте, заслуживает возвышенного слога и изысканных метафор.

Итак, любое общество всегда нуждается в шутах, клоунах и гаерах.

В веселье сумасшедшего принца на театральных подмостках есть нечто отталкивающе ужасное. Это раб, который смеется сквозь слезы, и слезы его кровавы.

Безумцы из простонародья более свободны, они даже свободнее меня или вас. На нас с вами давит множество условностей, а они живут, словно звери в диком лесу. Мы не можем обойти правил благопристойности, нас окружают тысячи необходимых мелочей, которые мы вынуждены соблюдать, а они парят, словно птицы в небе.

Поэтому ничто не мешает им радоваться, поэтому они всегда смеются от всего сердца и очень громко. У них нет этикета – но его заменяет своеобразный кодекс чести. Их гордость наивна, она довольствуется словом, видимостью. Они – истинные творцы, потому что считают себя таковыми, и этого достаточно, чтобы превратить их вечный пост в вечный яркий карнавал.

Они живут и умирают как дети, поэтому Бог, любящий детей, делает радостной даже их нищету.

А еще они умеют чувствовать и сочувствовать.

...Укротительница тяжело оперлась о сосновый стол. Пожалуй, ее позу нельзя было назвать изящной. Она обхватила голову руками и шумно вдыхала и выдыхала воздух – так делают, когда хотят удержаться от слез.

Вокруг нее молча стояли актеры и художники, и их молчание было весьма красноречиво: оно выражало уважение к горю хозяйки.

Тем не менее через некоторое время Барюк сделал своим подчиненным знак приниматься за работу. Коломба немедленно повела сестру в уголок и принялась там немыслимым образом выворачивать ей ноги, а Симилор обратился к ученицам:

– Душеньки, давайте приступим к изучению салонного танца – на тот случай, если судьба забросит вас в салоны Сен-Жерменского предместья.

Эшалот направился туда, где лежали лев и Саладен, и сунул ребенку в рот соску. У него был весьма задумчивый вид.

– Это должно послужить тебе уроком, малыш, – обратился он к младенцу, словно бы тот мог его понять. – Видишь ли, в жизни все не так-то просто. Иногда приходится страдать, сорванец ты этакий. А неприятности бывают у всех – даже у таких богатых людей, как госпожа Самайу, не говоря уже о нас, бедолагах.

Во время произнесения сего краткого монолога Эшалот не сводил с укротительницы нежного взора. Несчастная вдова не шевелилась, а ее дыхание становилось все более шумным.

Люди, страдающие излишней полнотой, иногда засыпают прямо средь бела дня, вот все и решили, что госпожа Самайу спит и во сне громко храпит.

Естественно, толпа закоренелых проказников захихикала.

Правда, живописцы все еще работали, но только для вида.

– Как же распереживалась наша хозяйка! – заметил Вояка-Гонрекен, внимательно разглядывая занавес. – До чего же она все-таки привязана к этому своему «крестнику»! Левой, левой! Шире шаг! А что если нам нарисовать в этом месте солнце? Эй, господин Барюк!

– Что поделаешь, случаются события, которые трудно пережить, – ответил Барюк. – Конечно, госпожа Самайу – славная женщина, но ведь она могла бы быть матерью Мориса! Странно, что ее страсть не считается с этим обстоятельством.

Он зевнул и продекламировал:

– «Вот кинжал, что пролил кровь невинную...» Так что вы хотите там нарисовать? Солнце? Ну что ж, нарисуйте, Вояка, – снисходительно улыбаясь, одобрил проект Дикобраз. – Если хотите, можете еще пририсовать и луну со звездами. Честно говоря, сегодня я не в состоянии придумать что-нибудь получше, а эта женщина в таком отчаянии, что от нее нет никакого проку.

В этот момент дверь тихонько отворилась, и из балагана молча выскользнули индийский жонглер и силач с Севера.

– На улице Бобур, – обратился к своим ученицам Симилор, – есть одно местечко, где чашечка кофе стоит всего три су. Если у вас найдется пятьдесят сантимов на двоих, то мы сможем провести приятный вечерок.

Дверь снова отворилась, и помещение быстро покинули Юпитер по прозвищу Цветок Лилии и какой-то художник.

Барюк надел поверх своей рабочей блузы старое серое пальто, купленное им по случаю, поднял воротник и небрежно сказал:

– Я сейчас вернусь. Если понадоблюсь хозяйке, объясните ей, что я пошел купить табаку.

Вояка-Гонрекен тотчас же взял свой альбом.

– Мне тоже надо кое-что купить, – заявил он. – А вы давайте работайте, только тихо! Смотрите, не разбудите госпожу Самайу.

Через пять минут из балагана удалился последний из художников; он вел под руку Коломбу, сопровождаемую ее сестренкой.

Эшалот, сидевший рядом со спящим львом и юным Саладеном, остался наедине с укротительницей и на время отказался от экспериментов с головой ребенка, чтобы не потревожить сон хозяйки.

Однако Эшалот не бездельничал. Из-под соломы, на которой лежал лев, он вытащил какой-то странный предмет, определить назначение которого нам представляется довольно-таки затруднительным.

Сей предмет был сделан из резины и немного напоминал те вещицы, что лежат на витринах у изготовителей бандажей.

Итак, это хитроумное приспособление состояло из двух кусков резины, вместе образовывавших что-то вроде гибкой трубки длиной дюймов пятнадцать. Оба куска были снабжены очень тонкими кожаными ленточками и выкрашены в цвет человеческой плоти.

Эшалот принялся с удовольствием разглядывать этот таинственный предмет, а затем, вдосталь им налюбовавшись, посмотрел на хозяйку. Убедившись, что та по-прежнему погружена в сон, бывший помощник аптекаря стал проворно снимать с себя куртку, жилет и ту невыразимого вида тряпицу, что служила ему рубашкой.

Во время этой процедуры он нежно разговаривал с Саладеном, который с опаской наблюдал за своим воспитателем.

– Видишь ли, лягушонок, со временем ты станешь взрослым мужчиной, таким же, как я. То, что ты так внимательно рассматриваешь, называется торсом. Мой торс рисовали многие великие художники. Что же касается твоего законного отца, Симилора, то художники всегда предпочитали изображать его ноги. Если взять его нижнюю часть тела, а мою верхнюю, то из нас двоих можно было бы слепить Аполлона Бельведерского. Хотя нет, понадобился бы третий – для лица: в этом отношении ни я, ни Симилор никуда не годимся.

Юный Саладен хотел было открыть рот, чтобы испустить один из тех жалобных воплей, с помощью которых он обычно выражал свое мнение, но Эшалот, угадав его намерения, схватил ребенка и сунул его головой в солому.

Нельзя сказать, что у Саладена было слишком уж счастливое детство, но подобное воспитание зачастую закаляет человека, заранее приучая его ко всевозможным трудностям. Итак, будучи зарытым в солому, Саладен не подавал никаких признаков жизни.

Теперь мы надеемся, что не оскорбим ничьей стыдливости, если войдем в кое-какие технические детали одного изобретения. Конечно, по масштабу его нельзя сравнить с изобретением, скажем, парового двигателя, но все же оно по-своему значительно. Честь быть автором этого открытия принадлежит нашему скромному другу Эшалоту, бывшему подручному аптекаря.

Он только что приложил к своему пупку один из кусков резины и закрепил его там с помощью ленточек, у которых были удобные крючочки, застегивающиеся на спине.

Да, надо отдать Эшалоту должное: аппарат был изготовлен просто превосходно. Ленточки было невозможно разглядеть, потому что они сливались с кожей, а сама резина выглядела совершенно так же, как обыкновенная опухоль.

Взяв кусочек разбитого зеркала, Эшалот стал внимательно изучать свое творение, чтобы убедиться, что все сделано, как нужно.

– Ну и ловок же я! – бормотал он. – Надеюсь, что, несмотря на свой вспыльчивый нрав, мальчишка не станет вопить при виде меня. Лет через пять я сделаю ему такую же штуку, только другого размера, и публика валом повалит глядеть на это диковинное чудище! Так, цвет не совсем такой, какой надо, а здесь необходимо приклеить немного волосков – и тогда это будет совершенно неотличимо от творения самого Создателя. Думаю, госпожа Самайу будет неправа, если ей не понравится моя затея.

Последние слова Эшалот произнес чуть слышно и в очередной раз нежно посмотрел на укротительницу, которая все еще громко храпела.

– Как загадочно человеческое сердце! – философски заметил Эшалот. – Когда Саладен наплачется, он засыпает. То же самое происходит и с дамами. Видно, возраст и пол тут ни при чем, просто детям Адама положено страдать из-за самих себя. Какой бы счастливой была хозяйка, если бы ее не мучила эта странная любовь!

Он на цыпочках приблизился к столу.

В одной руке Эшалот держал свое изобретение, а в другой – старую кисть, выброшенную кем-то из художников по той простой причине, что в ней уже почти не осталось волосков.

Однако эти предметы не портили впечатления, которое производил Эшалот, восхищенно созерцавший спину госпожи Самайу.

Одну руку женщина уронила на стол, и можно было видеть ее профиль – куда более романтический, чем фас. Из-под большого яркого платка (откровенно говоря, не слишком-то чистого) выглядывали густые, уже начавшие седеть волосы.

Многие, вероятно, скажут, что молодой человек возраста Эшалота не может относиться к женщине, перешагнувшей сорокалетний рубеж, словно юный влюбленный паж.

Другие добавят, что Леокадия Самайу не очень-то напоминает знатную даму и владелицу родового замка.

И все-таки те трепетные, но пылкие чувства, которые питал бедняга Эшалот к этой внушительных размеров особе, я могу сравнить лишь с поклонением рыцаря Прекрасной Даме.

Несмотря на мое правило все говорить начистоту, я все же сомневался, стоит ли мне высказывать свое мнение по этому поводу. Однако и на этот раз я не промолчу.

Я думаю, что в наш рассудительный век мы очень нуждаемся в той возвышенной наивности, коя именуется рыцарством.

Этот Аптекарь Круглого Стола обладал всеми достоинствами рыцаря: стойкостью, преданностью даме, преклонением перед ней и даже малой толикой чувственности, бывшей так к лицу великим мужам эпохи Карла Великого.

Некоторое время Эшалот стоял, поглощенный видом безмятежно спавшей укротительницы.

Глаза его сверкали, выражая, если можно так сказать, суровое сладострастие.

Хотя его руки (как, наверное, помнит читатель) были заняты, он невольно пытался сложить их в молитвенном экстазе.

– Леокадия! – прошептал наконец влюбленный, испустив долгий вздох.

И тут его словно прорвало. Накипевшая потребность излить душу заставила Эшалота заговорить:

– Ах, почему между нами лежит пропасть? Почему она – знаменитая артистка, а я – простой бедняк? О, если бы мы были равны! Тогда бы ей, и только ей, подарил бы я свою невинность! Вот Симилор – тот всегда удовлетворяет все свои капризы, но я не таков. Я слишком высоко ценю дружбу, и поэтому мне знакомы лишь несчастья. Никогда, никогда не позволял я себе никаких вольностей.

Эшалот не мог оторвать взгляда от узкой полоски кожи, белевшей между воротником и платком укротительницы. Он сделал шаг вперед.

– Она здоровая, полная женщина, – шептал Эшалот,– она ни в чем себе не отказывает и любит глотнуть вина и за завтраком, и за обедом, и за ужином, но это ей вовсе не вредит. Она – враг любых излишеств, а это так важно для дамы. У нее есть только одна слабость: чрезмерная чувствительность, которая заставляет ее пренебрегать всем, кроме предмета ее увлечения. Конечно, я был бы счастлив наслаждаться жизнью вместе с той, о ком я мечтаю, но я мог бы и страдать вместе с ней, мог бы броситься в водопад или в огонь – лишь бы спасти ее! Все покинули ее – человеческому роду присущ эгоизм, – но я верен ей, я клянусь не оставлять ее ни днем, ни ночью, и если ей понадобится моя помощь, я буду биться за нее с кем угодно до последней капли крови!

– Вот, значит, какие дела, – не оборачиваясь, спокойно произнесла госпожа Самайу. – До чего же странно устроен мир: тот, кого любишь, даже не смотрит на тебя, а тот, на кого не обращаешь внимания, молится на тебя, как на святыню!

У Эшалота задрожали ноги.

– Хозяйка, – пробормотал он, – я думал, что вы спите, и поэтому осмелился говорить глупости. Я не хотел вас оскорбить: я знаю, кто я и кто вы.

Укротительница резко встала и тряхнула своими пышными волосами, с которых упал платок.

– Я знаю, кто я! – повторила она и изо всех сил стукнула кулаком по столу. – Значит, есть еще такой человек, который ниже меня: ведь ты, бедняга, смотришь на меня снизу вверх. Знаешь, если им скажут, что есть кто-то, кто меня уважает, они лопнут со смеху!

– Кто же позволит себе это? – быстро спросил Эшалот.

– Все, начиная с последнего из последних. Садись сюда! – велела хозяйка и показала на стул, на котором недавно сидел Гонрекен.

Эшалот шагнул вперед. Не желая выказать неповиновение, он тем не менее сомневался, что достоин такой чести.

– Садись, говорю, – повелительным тоном повторила госпожа Самайу. – Я не спала, не спала ни единой минуты и теперь долго не засну. Налей вина!

Чтобы взять бутылку, Эшалоту пришлось положить на стол предметы, которые он по-прежнему держал в руках.

– Что это такое? – спросила укротительница.

Хотя ее глаза были еще полны слез, она, увидев любопытную вещь, тут же оживилась, словно ребенок. Покрасневший Эшалот ответил:

– Мое изобретение наверняка нуждается в усовершенствовании. Я не хотел бы показывать вам незаконченную работу. Это сюрприз. Мне пришла в голову мысль сделать такую штуку, чтобы мы с Симилором выглядели как сиамские близнецы, сросшиеся благодаря игре природы.

Леокадия взяла прибор и внимательно оглядела его с видом человека, разбирающегося в подобных вещах.

– Что ж, неплохо, – сказала она. – Для самых тупых на ярмарке сгодится. Так это ты сам придумал?

Глаза Эшалота увлажнились – настолько он был счастлив и горд.

– Я не так умен, как Амедей, – пробормотал бывший подручный аптекаря, – но когда я делаю то, что может вам понравиться, у меня кое-что получается... мне кажется.

Леокадия положила прибор на стол, глотнула вина и отодвинула стакан.

– Я больна, – прошептала она, – наверное, у меня разлилась желчь!

Затем укротительница спросила:

– Ты хорошо знаешь этого Симилора?

– Амедея? – воскликнул Эшалот. – Да мы с ним словно братья!

– Ну и как, ловкий он? – расспрашивала Леокадия.

– Я не знаю человека более изворотливого, чем Амедей, – искренне заверил ее Эшалот.

– Ты можешь поручиться за него? – неожиданно спросила хозяйка балагана.

Эшалот хотел было ответить утвердительно, но слова будто застряли у него в горле. Он опустил голову.

– Кто мне нужен, так это по-настоящему преданные люди! – произнесла госпожа Самайу.

– В сущности он человек хороший, – сказал ^шалот, – но слишком уж ветреный. Вечно он порхает от блондинки к брюнетке, которых – благодаря своей элегантности – находит повсюду. Что касается меня, то я – другое дело. Я умею сдерживать свои страсти: ведь я воспитываю Саладена и должен вырастить из него достойного гражданина. Мое чувство к вам родилось тогда, когда вы помогли Саладену. С тех пор оно все время росло, и теперь я готов отдать за вас все: свое счастье, свою жизнь...

Укротительница протянула ему свою руку, которую он почти набожно поднес к губам.

– Спасибо, – сказала она. – Конечно, тебя нельзя назвать писаным красавцем, но ты мне все-таки нравишься. Я не верю честолюбивым фанфаронам, которые любят пускать пыль в глаза. А самые честные люди всегда принадлежат к низшему сословию, хотя, конечно, повсюду рискуешь встретить мерзавца.

Помолчав минуту, женщина задумчиво добавила:

– Нет-нет, я не спала; я видела, как они уходили один за другим. Как жалок род людской! Но это неважно. Сейчас я способна думать только об одном: что делать, как им помочь? Голову даю на отсечение, что эти дети невиновны!

– Раз вы так считаете, то и я придерживаюсь того же мнения, – решительно сказал Эшалот. – Я частенько захаживал в зал суда, чтобы погреться, и я знаю, как там ведутся дела. Очень многое зависит от адвоката. Если он будет достаточно ловким, то прокурору вряд ли удастся доказать, что влюбленные заставили следователя что-то выпить против его воли.

– Да-да! – живо воскликнула госпожа Самайу. – Когда застигают свою невесту в объятиях соперника, то не пьют вместе с ним, как добрые приятели. Ах, если бы я была среди присяжных... Ведь ясно же, что здесь что-то не так, что это чей-то ловкий трюк... Но чей? Я не знаю... А что еще подумает обо всем этом адвокат? Вообще-то, наш суд – это чистое недоразумение! Если бы меня арестовали, обвинив в убийстве Луи-Филиппа, который и не думал умирать, или Наполеона, который скончался на острове Святой Елены, то мне и тогда вряд ли бы удалось доказать свою невиновность.

Серьезно кивнув в знак согласия, Эшалот сказал:

– Да, вы правы, людское правосудие слепо, но ведь есть еще Провидение, которое выше человеческой слабости.

Встретив внимательный взгляд укротительницы, он скромно опустил глаза.

– У тебя добрая душа, – с чувством произнесла вдова, которую растрогало искреннее сочувствие этого бедняги, – но, понимаешь ли, все дело в том, что Провидению нужно помочь. А что мы вдвоем можем сделать? Я и так прикидывала, и этак, но ничего не надумала. Господи, а ведь они сейчас в тюрьме, в одиночных камерах, а мне нельзя даже поплакать вместе с ними...

Женщина вытерла набежавшую слезу; Эшалот сделал то же самое краем своего фартука.

– В такие минуты, – грустно произнесла укротительница, – я жалею, что не получила хорошего образования и что у меня нет связей в высшем обществе. Как бы они мне нынче пригодились! Если бы я была хотя бы богата...

– Ну, думается, у вас есть кое-что за душой, – попытался польстить даме своего сердца Эшалот.

Вдова пожала плечами.

– Да все, что я накопила, мне ни капли не дорого! – внезапно вскричала она. – Я готова швырять деньги направо и налево! И ты думаешь, мне будет жалко потратить мои экю, если это послужит доброму делу?

– Что вы, хозяйка, нет, конечно! – восхищенно глядя на нее, воскликнул Эшалот.

– Я готова отдать все, что у меня есть, и даже больше! Но как за это взяться? С чего начать? – размышляла вслух Леокадия.

Помолчав немного, укротительница с горечью добавила:

– Я не знаю этого! Не знаю! Пускай все идет прахом, наплевать мне на мой театр! Меня больше не волнует моя репутация! Я начала большое дело, которое должно было принести мне прибыль; я заплатила кучу денег городу, чтобы получить эту землю... У меня был бы такой театр, какого никогда не видывали на ярмарке ! Но теперь мне это все равно. Я отпущу моих артистов, заплачу им неустойку – столько, сколько они потребуют. Я отпущу всех: художников, столяров – всю эту шатию-братию! Я продам моих животных, а потом... потом, наверное, брошусь с моста!

Эшалот был потрясен. Он попытался было пробормотать что-нибудь утешительное, однако у него ничего не вышло.

Госпожа Самайу встала и принялась ходить по балагану взад-вперед. В этот момент она была похожа на львицу, запертую в клетке.

– Если бы надо было всего лишь расправиться с кем-нибудь! – воскликнула женщина. – Если бы речь шла только о том, чтобы схватить за шиворот полдюжины молодцов и скрутить их, согнуть в бараний рог! О, как бы я хотела сейчас отколотить кого-нибудь! Мне бы сразу стало легче. Но им-то это на пользу бы не пошло. Разве станут они от этого менее несчастными в своей тюрьме? Боже мой! Бедные дети! Бедные дети!

Вдруг она остановилась и повернулась к Эшалоту.

– Ну же, подскажи мне что-нибудь! – воскликнула укротительница, схватив беднягу за плечи и грубо встряхнув его.

– Хозяйка, – прошептал бывший помощник аптекаря, чьи глаза наполнились горькими слезами бессилия. – А что если нам попробовать проникнуть в тюрьму? – неожиданно предложил он. – Мы подменили бы их, а они бы в это время скрылись.

Несмотря на свое горе, госпожа Самайу улыбнулась.

– Неужели ты думаешь, что меня могут принять за нее? А он! Он такой красивый!..

– А я такой безобразный, не правда ли? – закончил за нее Эшалот. – Ничего, хозяйка, я не обижаюсь, я даже рад, что мне удалось вас немного развеселить.

– Да, – ответила Леокадия, настроение которой менялось быстро, как у ребенка, и чей гнев внезапно уступил место мечтательной грусти, – ты рассмешил меня, а это было нелегко сделать, потому что у меня очень тяжело на сердце. Ты слышал, как недавно Вояка-Гонрекен назвал меня госпожой Пютифар?

– Хотите, я подерусь с ним? – воскликнул Эшалот.

– Зачем? Малыш, я не ханжа, и я считаю, что вдова, которая не боится толков на свой счет, может позволить себе определенную свободу, – пояснила Леокадия. – Однако с того вечера, когда я видела его в последний раз, я стала другой; я поняла моего дорогого Мориса и изменила свое чувство к нему, ибо хочу иметь право уважать себя. Сейчас я отношусь к нему, словно мать, и не надо смеяться надо мной за это. О ревности теперь не может быть и речи. Нынче я даже не могу представить, что прежде надеялась на чудо – Морис колеблется, прикидывает и делает выбор в пользу толстой старухи, забыв о Флоретте, этом розовом бутоне...

– Есть люди, коим пышная, распустившаяся роза нравится больше любого бутона, – вздохнул Эшалот.

– Замолчи! Не говори глупостей! – прервала его Леокадия. – Я знаю, что исцелилась от этого безумия. Хочешь доказательств? Пожалуйста. Я больше никогда не думаю о Морисе и Флоретте по отдельности и не собираюсь вызволять из тюрьмы только его одного. Они оба – мои дети, которых люблю я и которые любят друг друга, и мне нужно, чтобы они были вместе и были счастливы. Для себя же я хочу вот чего: скромный домик или даже просто уголок, где я могла бы спокойно стареть и любоваться их счастьем.

– Как вы добры! – умильно прошептал Эшалот.

– Может, я и добра, – грустно ответила госпожа Самайу, – но это нисколько не продвигает дела вперед. Я никак не могу найти способа прийти им на помощь.

– Давайте искать вместе, хозяйка, – серьезно предложил Эшалот.

– Я уже столько искала! – вздохнула укротительница, усаживаясь на свое прежнее место. – Когда ты недавно подошел ко мне и заговорил, я в очередной раз замечталась: мне приходили в голову всякие глупости. Знаешь, так бывает, когда думаешь, что все возможности уже исчерпаны. Я размышляла о всяких случайностях, о спасительных обстоятельствах, которые возникают в волшебных сказках именно тогда, когда нужно. Я думала: неужели в мире перевелись те добрые гении, которые исполняют желания несчастных?

– Конечно, перевелись! – ответил Эшалот, решившие, что вопрос был адресован ему.

– Они влетают в дом через печную трубу, – продолжала укротительница, даже не заметив, что ее перебили, – или через окно, или через замочную скважину, и самое главное – влетают в тот самый момент, когда всякая надежда уже потеряна. – Хозяйка балагана горько улыбнулась. – Но в жизни так не бывает, – добавила она.

– Как знать, может, и есть еще такие? – снова встрял Эшалот.

– Мне кажется, что чья-то маленькая ручка тихонько стучит в дверь моего бедного опустевшего балагана: тук-тук... – мечтала укротительница.

– Послушайте! – воскликнул внезапно побледневший Эшалот. – Кто-то в самом деле стучит!

Укротительница встала.

Действительно, кто-то тихо стучал в дверь.

– Ах, если бы это был добрый гений! – пробормотал Эшалот.

Хозяйка попробовала улыбнуться, но не смогла. Дрожащим голосом она произнесла:

– Войдите!

VII
ГОСПОДИН КОНСТАНС

Госпожа Самайу призывала добрую фею. Неужели ее призыв был услышан? Эшалот вполне допускал такую возможность, поэтому он во все глаза уставился на дверь. Дело в том, что нет другого такого места, где люди более охотно верят в чудеса, чем ярмарка.

Дверь заскрипела и отворилась, но на пороге появилась вовсе не фея, а широкоплечий мужчина в рединготе, застегнутом на все пуговицы.

Этот редингот оставлял на виду лишь широкий шелковый галстук и ярко-красный нос, похожий на огромный рубин.

На руках у незнакомца были меховые перчатки, а на носу – прекрасные золотые очки. Кроме того, он носил галоши.

– Достиг ли я цели своего пути? – спросил он, перешагнув порог. – Здесь ли живет вдова Самайу, называемая также мамашей Лео, лучшая в мире укротительница диких животных?

Все это было произнесено с необыкновенным пафосом, за которым, однако, угадывалась насмешка. Тон вошедшего весьма напоминал тон зубного врача, болтающего о всякой ерунде и одновременно подбирающегося щипцами к вашему зубу.

Госпожа Самайу провела тыльной стороной ладони по глазам, опухшим от слез.

– Да, лучшая укротительница – это я, – резко произнесла она. – Что вам угодно?

Эшалот, покинувший свое место и перебравшийся поближе ко льву, исподтишка рассматривал незваного гостя.

– Я наверняка не знаю этого типа, – еле слышно бормотал он, – но вот ведь какая странная штука: есть такие физиономии, про которые думаешь, что где-то ты их уже видел.

Незнакомец закрыл за собой дверь и сделал несколько шагов вперед.

– Могу ли я просить вас оказать мне одно одолжение: побеседовать с вами наедине? – спросил он.

– В данный момент я не расположена к шуткам... – начала укротительница.

– Я тоже, – перебил ее посетитель. – Да я и не решился бы шутить с вами, ибо слышал, что вы играючи расправились со своим мужем, ныне покойным Жан-Полем Самайу. Такие шутки мне не по душе, и пришел я за тем, чтобы сообщить вам важные вещи, которые касаются только Вас.

Вдова смерила его мрачным взглядом.

– Послушайте, вы, насмехаться надо мной в такой день, как сегодня,– это все равно, что дразнить тигра, – сказала она, с трудом сдерживая гнев. – Кто вы такой?

Незнакомец подвинул один из стульев поближе к печке, сел и вытянул ноги к огню.

Эшалот делал вид, что собирается кормить младенца, а сам краем глаза продолжал следить за таинственным посетителем.

«Как странно! – думал он. – Это напоминает тот вечер, когда Амедей повел меня на улицу Фоссе-дю-Тампль, за Галиот, в кабачок «Срезанный колос», чтобы расписать там пульку. Господи, что за странные мысли лезут мне в голову?»

Между тем незнакомец, сидевший у огня, молча наслаждался теплом. Наконец, поправив свои золотые очки, он сказал:

– Зима обещает быть суровой. Еще только начало ноября, а уже шесть градусов мороза! Мне порядком пришлось поездить, прежде чем я отыскал вас. Кажется, я обморозил пальцы на ногах.

Внезапно понизив голос, посетитель добавил:

– Но это желание бедной мадемуазель Валентины, а госпожа маркиза вовсе не была намерена помогать мне.

– Отнеси-ка своего карапуза вон в тот угол, – обратилась к Эшалоту укротительница, показывая в дальний конец балагана.

– Если я здесь лишний, я могу совсем уйти, – пробормотал несостоявшийся аптекарь, готовый по обыкновению подчиниться любому приказу хозяйки.

– Не рассуждай, а делай, что тебе говорят! – разозлилась Леокадия.

Эшалот взял Саладена и понес его в указанное место, тихо разговаривая с ребенком, как с равным.

– Все запутывается, – шептал он. – Впрочем, ты-то будешь доволен, могу поспорить, ведь я не буду больше надувать тебе башку. И все-таки хозяйке не повезло: то, что она задумала, принесло бы ей кучу денег! А уж сколько бы она заработала на сиамских близнецах, и представить невозможно!

Несмотря на то, что Эшалот изо всех сил старался угодить укротительнице и вести себя как можно скромнее, он не мог оторвать глаз от незнакомца.

«Просто удивительно! – размышлял Эшалот. – Я могу поклясться, что никогда его не видел, и в то же время мне кажется, что я вот-вот вспомню его имя!»

Госпожа Самайу встала и подошла к печке.

– Я спросила вас, кто вы, – сказала она, понизив голос, – но если вы не хотите отвечать, то я не настаиваю. Мне очень тоскливо, и те несколько слов, что вы произнесли, подают мне надежду. Ведь вы говорили о Флоретге, не так ли?

– Я говорил о Валентине де Вилланове, – ответил незнакомец.

Укротительница вспомнила рассказ Барюка и прошептала:

– Валентина де В...! Конечно, это она.

– Или же Валентина д'Аркс, – добавил незнакомец,– потому что с тех пор как несчастная девушка помешалась, она вбила себе в голову, что это – ее настоящее имя.

– Помешалась! – повторила вдова, у которой на секунду перехватило дыхание. – Значит, она считает себя женой погибшего?

– Нет, она считает себя его сестрой, – ответил незнакомец. – Ну, раз вы ничего не знаете, сейчас я вам все расскажу по порядку...

– Но если она сошла с ума, – перебила своего собеседника укротительница, – значит, она не в тюрьме?

– Черт возьми! Да она никогда и не была в тюрьме! – удивился незнакомец.

– А Морис? – с надеждой в голосе спросила Леокадия.

– А это уже совсем другая история... – медленно проговорил мужчина в золотых очках. – Присядьте же! Честное слово, вы едва держитесь на ногах! Что касается меня, то теперь, когда мои ноги согрелись, я был бы не прочь выпить стакан винца.

Он быстро встал и подхватил вдову под локоть. В самом деле, ноги у нее подкашивались.

– Я знаю, что вы тоже принимаете живое участие в судьбе этих двух детей, – продолжал незнакомец, ведя хозяйку к столу, – так что мы с вами непременно станем добрыми друзьями. Поначалу-то мне казалось забавным предстать перед вами в роли этакого скандалиста, потому что я думал, будто встречу противную толстуху с визгливым голосом, – без всякого стеснения высказывал он свои предположения. – Но вы оказались замечательной женщиной, и вы плачете, так что впредь я обещаю вести себя галантно, как и подобает представителю моего пола.

Он помог укротительнице сесть.

– Итак, вы хотите знать, кто я такой. Что ж, я вам отвечу: я не принц и не нищий, я – нечто среднее: меня зовут Констанс, я врач, не имеющий докторской степени, главный помощник доктора Самюэля, более ученый, чем куча бездельников с дипломами. Доктор Самюэль доверяет мне даже такие дела, которые не имеют никакого отношения к моей специальности, – например, охоту за укротительницей, – он снисходительно улыбнулся и склонил голову перед Леокадией. – Вот уже трое суток, как я, словно ищейка, иду по вашему следу... Разумеется, подобные занятия не приносят богатства, однако я люблю то, что блестит, и с удовольствием ношу золотые очки, которые я получил в обмен на очки из поддельного золота. Очень честно, не правда ли? Я довольно-таки честолюбив и надеюсь, что история, приключившаяся с мадемуазель Валентиной, поможет мне пробиться в свет. Благодаря ей я уже завязал отношения с такими людьми, к которым раньше даже не мог подойти: например, с маркизой д'Орнан, с графиней Корона – черт возьми, какая женщина, – с полковником Боццо, обладателем десяти миллионов, с господином де Сен-Луи, который, возможно, наследует Луи-Филиппу, и с многими другими.

– Пожалуйста, расскажите мне о Флоретте, – тихонько попросила вдова.

– И о Морисе, не так ли? – расхохотался Констанс. – Вы уже не так молоды, но все еще неплохо выглядите, что же касается лейтенанта, то он, наверное, писаный красавец. Я не знаю его. Я говорю только, что если он обладает хотя бы половиной красоты Валентины, то он просто Адонис! Не нервничайте, я уже перехожу к цели моего визита.

И, покрутив пальцем у виска, Констанс сказал:

– По словам доктора Самюэля, постоянный уход, забота, внимание могут ее исцелить, однако сейчас она совсем... того...

– Бедная Флоретта! – пробормотала вдова.

– Увы! Действительно, бедняжку очень жалко, – с притворной жалостью произнес Констанс. – Будем справедливы, в такую девушку немудрено было влюбиться. Да не переживайте вы так! Ее лечат спокойно и старательно, а доктор Самюэль к тому же – единственный в Париже специалист по подобным болезням. Она не буйная, и все ее просто обожают. Каждый день ее навещают графини, баронессы и маркизы. Она хорошо ест, пьет, спит...

– Она сумасшедшая! – глухо произнесла госпожа Самайу. Только сейчас до нее дошло, что слова Констанса нужно понимать в буквальном смысле. – Она сумасшедшая!

Констанс серьезно кивнул. Наступило молчание. Эша-лот почти не дышал в своем углу, с того самого момента, как посетитель упомянул полковника Боццо.

Он внимательно слушал, стараясь не пропустить ни единого слова.

VIII
ЭШАЛОТ ПОДСЛУШИВАЕТ

Ни укротительница, ни Констанс не обращали на Эшалота ни малейшего внимания. В ноябре рано темнеет, и к тому часу в балагане уже царил полумрак. Хозяйка и гость сидели друг напротив друга. Констанс по всей видимости уже вполне освоился и чувствовал себя как дома. Он взял бутылку и наполнил вином два стакана.

– Хотя меня и не собираются делать академиком, я ничуть не глупее прочих, – произнес он. – По крайней мере, здравым смыслом я наделен. Уверен, вы оцените это, и мы с вами будем добрыми друзьями. За ваше здоровье, мамаша Лео; ведь так вас называет та девица, не правда ли?

Укротительница удивленно посмотрела на него.

– Вы не похожи на злого человека, – проговорила она. – Раз уж вы пришли ко мне, то, наверное, не для того, чтобы причинить мне боль. Но мне не нравится одна вещь: вы постоянно на что-то намекаете, вы говорите со мной так, как будто я что-то знаю, а я между тем не знаю ровным счетом ничего.

– Не может быть! – воскликнул Констанс. – Ярмарка в Лож, откуда вы недавно вернулись, это не край света. Там тоже можно было купить газету и узнать то, что знают все.

– Только сегодня мне рассказали о том, что пишут в газетах, – ответила Леокадия. – Мне пришлось бы слишком долго объяснять вам, почему я так ничего и не знала. У меня было много работы... Возможно, я не смотрела по сторонам, потому что боялась увидеть нечто страшное.

Меня что-то тревожило, у меня постоянно было тяжело на душе. Говорят, у людей иногда бывают предчувствия, вот, наверное, и я предчувствовала какую-то беду. Короче говоря, сегодня мне рассказали об убийстве на улице Анжу. Больше я ничего не знаю, и если вы и впрямь пришли сюда для того, чтобы сделать что-нибудь хорошее, доскажите мне остальное.

– Хорошо! – кивнул помощник доктора Самюэля. – В общем-то, тут и говорить особенно не о чем. Все очень просто... Нет, вы только подумайте, мамаша Лео, я успел уже вас полюбить от всего сердца! Когда я вошел сюда, я думал, что мне предстоит разговаривать с этакой грубой великаншей в юбке, а вы оказались кроткой, как ягненок. Впрочем, я отвлекся. Итак, начнем с самого начала. И пожалуйста, успокойтесь, напрасно вы так переживаете. Эта история куда лучше, чем вам представляется. Во-первых, убийства на улице Анжу не было...

– Ах! – воскликнула вдова. – Я была в этом уверена!

– Ну конечно! Ведь это же очевидно! Зачем двум влюбленным голубкам понадобилось бы убивать Реми д'Аркса? Они и не думали о нем вовсе, а думали только о своей несчастной любви. Новый следователь, Перрен-Шампен – ужасный хитрец и проныра. Кажется, у него повсюду глаза: и сзади, и по бокам, и на лбу. Короче говоря, настоящая ищейка. Так вот, когда к нему пришла маркиза, чтобы просить за девицу, он сказал ей: «Успокойтесь, я уверен, что в приключении вашей племянницы нет ничего, кроме белых роз и лилий». Так уж он красиво выразился. И еще следователь добавил, что дело это сугубо семейное и в компетенцию суда не входит.

– Но тогда и Мориса не должны ни в чем обвинять, правда? – спросила укротительница, и в голосе ее зазвучала надежда.

– Если говорить только о происшествии на улице Анжу, то да. Но ведь есть еще скверная история, которая случилась в доме номер шесть на улице Оратуар, в комнате восемнадцать. Видите, как хорошо я помню все цифры! Послушайте, вы знаете, что в суде называют «отдельным запросом»?

– Нет, – ответила вдова, – я очень многого не знаю. Рассказывайте, господин Констанс. Выпейте еще стаканчик, если мое вино не кажется вам чересчур плохим.

– Да что вы, винцо славное! Глотните и вы со мной!

Значит, отдельный запрос – это особое разбирательство в случае, когда судьям непонятна какая-то деталь. И вот пришел к нам как-то Перрен-Шампен и говорит, что ему надо допросить малышку... Разумеется, когда я сказал «малышка», я не имел в виду ее рост: он у нее замечательный. Просто она впуталась в такую историю, что у меня ощущение, будто она снова стала ребенком. Знаете, иногда думаешь о каком-нибудь человеке, и он представляется тебе иным, чем на самом деле. Например, судейские мне кажутся людьми, у которых головы ястребов и коршунов. Взять хоть того же Шампена. Его круглые глаза – как два буравчика, которыми он в вас впивается. Рот у него большой и напоминает рану, а нос – словно клинок сабли... В общем, ему никак не удавалось ничего вытянуть из мадемуазель Валентины, и это его слегка бесило, однако он старался сделать вид, что ему все равно, и каждую минуту повторял: «Следствие в этом не нуждается!» А сам не отставал от девушки: «На этаже две смежные комнаты. В одной проживал Ганс Шпигель, в другой – лейтенант Морис Паже. Ганс Шпигель украл бриллианты Бернетти на сумму в полмиллиона. У Мориса Паже совершенно нет денег, и он влюблен в молодую и очень богатую девушку. На этой злосчастной двери, соединяющей комнаты семнадцать и восемнадцать, обнаружены многочисленные следы, указывающие на то, что дверь была взломана. Инструменты, с помощью которых был произведен взлом, отыскались в комнате номер восемнадцать, где проживал лейтенант Паже».

– Вот ужас-то, – пробормотала вдова, чьи виски были мокрыми от пота.

А Эшалот, внимательно слушавший монолог человека в золотых очках, пробормотал:

– Что ему нужно, этому Констансу? К чему он клонит? И кого он мне все-таки напоминает? Имя мне ничего не говорит, но вот лицо...

– Подождите, – произнес Констанс, – я еще не закончил. Короче говоря, Перрен-Шампен постоянно повторял имя лейтенанта Паже, причем у него был вид хищника, который собирается сожрать свою жертву. Ах, наверное, лейтенант считает, что этот Реми д'Аркс получил по заслугам: не заключай, мол сделки за спиной правосудия!.. Однако я отвлекся; сейчас вы увидите, что я к господину Паже отношусь со все душой. Итак, Гансу Шпигелю перерезали горло, словно барану. Своими криками он разбудил весь дом. Кто вышел, кто перевесился через подоконник – одним словом, многие видели, как лейтенант вылез из комнаты убитого через окно, забрался на забор, с него, как белка, прыгнул на дерево – в скобках заметим, что он знает толк в гимнастике, не так ли, мамаша Лео? – а потом через балкон залез в особняк маркизы д'Орнан, где его в конце концов и арестовали... Как вы думаете, хорошенькое дельце досталось Шампену? А ведь оно у него чуть ли не первое!

Вдова опустила голову. Она казалась совсем обессиленной.

– И если ему позволить, он запросто упрячет молодого человека за решетку, – добавил Констанс, тон которого внезапно изменился.

Госпожа Самайу подняла на него глаза. Ей показалось, что она ослышалась.

– Если ему позволить? – повторила укротительница.

– Ну же, не надо притворяться! – жизнерадостно произнес помощник доктора Самюэля. – Вы же прекрасно поняли, зачем я пришел. К чему ломать комедию: ведь если бы вам предложили поручиться за лейтенанта Паже, вы бы этого не сделали.

– Вы ошибаетесь, – резко ответила укротительница. Она выпрямилась, и глаза ее гневно засверкали. – Я поклялась бы чем угодно: рукой, головой, сердцем!

– Странно, но, на секунду мне показалось, что передо мной стоит мадемуазель Валентина, – заметил Констанс.

– Значит, она тоже так говорит! – радостно воскликнула вдова. – О, моя дорогая! Как я тебя люблю! Скажите, уж не из-за этих ли слов вы считаете ее сумасшедшей?

– Не только из-за них, мамаша Лео. Успокойтесь, выпейте глоточек вина. Я обманул бы вас, если сказал бы, что тоже считаю лейтенанта невиновным, но дело не в этом; речь идет о мадемуазель Валентине. Она нас всех просто околдовала. Возьмем, к примеру, меня. У меня много работы в клинике, но, несмотря на это, я три дня ношусь как угорелый, чтобы исполнить ее желание, а именно – найти вас.

– Значит, она говорила обо мне! – воскликнула Леокадия.

– Тысячу раз! По поводу и без повода. Только и слышишь: мамаша Лео, мамаша Лео! – подтвердил гость.

– Тогда выходит, что она вовсе не сумасшедшая! – уверенно произнесла вдова.

– Вы находите? Что касается меня – я помощник доктора Самюэля, и не сердитесь на меня за то, что в вопросах, связанных с душевными болезнями, я больше доверяю ему, чем вам. Поймите, моя дорогая, у нас одна из самых солидных лечебниц в Париже, и уж мы-то знаем, кто сумасшедший, а кто нет. Только подумайте: ведь этому несчастному ребенку внезапно опротивел полковник, ее лучший друг, почти отец, человек, которого уважают все! Представьте себе, что в своем бреду она называет полковника злодеем! Она боится его! Его, добрейшей души человека! Что с вами? – удивленно уставился он на хозяйку балагана.

Вдова внезапно резко дернулась.

Дело в том, что ее взгляд случайно остановился на Эшалоте, тихонько сидевшем в своем углу. В балагане было уже совсем темно, однако укротительница увидела глаза кормильца Саладена, и их выражение показалось ей очень странным.

Еще больше ее удивило, что Эшалот поднес к губам палец, знаком умоляя ее молчать.

– Ничего, – ответила Леокадия своему собеседнику.

– Я понимаю, то, что я вам сейчас говорю, вас не касается, – продолжал Констанс. – Но если бы вы только знали полковника...

– Я знаю его, – сказала укротительница. – Он приходил в балаган вместе с этой маркизой...

– Точно! С той самой маркизой, которая дала вам деньги для ее племянницы.

– Она хотела увести ее, – прошептала госпожа Самайу.

– Конечно, чего и следовало ожидать. Вы же понимаете, что ваш балаган – не самое подходящее место для благородной девушки и богатой наследницы.

Однако давайте вернемся к нашему рассказу. Теперь бедная девица относится к маркизе д'Орнан точно так же, как к полковнику. Она не хочет больше быть ее племянницей и считает себя сестрой человека, за которого собиралась выйти замуж...

– Это очень странно! – задумчиво произнесла укротительница.

– Причем убедить ее в том, что она не права, совершенно невозможно, – продолжал странный посетитель. – Каждому, кто согласен ее слушать, она говорит: «Я – Валентина д'Аркс!» Она воюет с призраками, обвиняя их в убийстве не только ее так называемого брата, но и в смерти ее мнимого отца, старика Матье д'Аркса, который много лет тому назад непонятно от чего умер в Тулузе.

– А, значит, неизвестно, от чего он умер? – повторила вдова.

– Что я слышу? – развеселился Констанс. – Кажется, вас заразили фантазии больной?

– Я слушаю вас и пытаюсь составить свое собственное мнение, – ответила Леокадия.

– Тогда вам стоит послушать вовсе не меня, – сказал гость. – Несчастная девушка очень хочет вас увидеть, и, я думаю, мы исполним ее желание.

– Как?! – воскликнула укротительница. – Неужто вы пустите меня к ней?

– Почему бы и нет? Или вы думаете, что мы держим ее взаперти? Вы увидите ее, мамаша Лео, причем гораздо скорее, чем предполагаете, ибо я пришел сюда, чтобы отвести вас к ней.

Эшалот, воспользовавшись тем, что в балагане совсем стемнело, незаметно подошел поближе. Он внимательно слушал, всем свои видом выражая крайнюю озабоченность.

«Лицо можно поменять, словно рубашку, это-то я твердо знаю, – думал Эшалот. – Но вдруг я все-таки ошибаюсь? Ну да ладно, в любом случае я не могу допустить, чтобы хозяйка бросилась прямо в пасть зверю. Если с ней случится несчастье, я никогда себе этого не прощу».

IX
ЛЕЧЕБНИЦА

При последних словах Констанса госпожа Самайу встала. – Не будем терять времени! – произнесла она.– Я хочу побыстрее оказаться рядом со своей дорогой дочерью!

– Минуточку! Минуточку! – добродушно протянул помощник доктора Самюэля. – Я еще не все вам сказал. Обождите, дорогая моя мамаша Лео! Просто удивительно, как все ее любят! Я был уверен, что после моих слов вы не сможете усидеть на месте. Все-таки эта девушка колдунья, есть в ней что-то завораживающее... Зажгите-ка пока свечу, а я между тем пошурую кочергой в печи. До чего же холодно, черт возьми! Вы что, до сих пор не заделали щели в окнах?

– Эшалот, зажги свечу! – приказала госпожа Самайу.

– Надо же, а я совсем забыл про этого молодца, – удивился Констанс, в руке которого уже была кочерга.

Понизив голос, он добавил:

– Если кто-нибудь услышит то, что я собираюсь вам рассказать, может произойти большое несчастье.

В этот момент к столу подошел Эшалот, державший горящую свечу.

Он поставил ее возле бутылки и, преодолев свою обычную застенчивость, посмотрел Констансу прямо в глаза.

Их взгляды встретились. Внезапно Эшалот потупился и покраснел как рак.

Гость дотронулся до его плеча, Эшалот попятился назад.

– Дорогой мой, – проникновенно произнес Констанс, – я вижу, у тебя длинные уши, и ты не прочь услышать остальное.

– Он простой, хороший парень, – заступилась за него укротительница.

– Ах, мамаша, – укоризненно покачал головой Констанс, – сейчас речь идет о делах, которые касаются не только нас с вами, но и других людей. Есть вещи, которые не стоит доверять даже невинным душам. Знаешь, любезный, выйди-ка ты на улицу, да посмотри – не наступила ли там часом весна? И помни: молчать всегда лучше, чем говорить. У меня твои приметы уже здесь.

С этими словами он постучал себя по лбу.

Ничего не ответив, Эшалот тотчас же направился к двери.

Как только несостоявшийся аптекарь очутился на свежем воздухе, он перевел дыхание и снял фуражку, чтобы остудить разгоряченную голову.

– Если это и вправду он, то дела мои плохи, – пробормотал Эшалот. – Однако не могу же я доверить Амедею воспитание Саладена.

Едва он вспомнил о ребенке, как его тут же охватила нежность к малышу. Эшалот хотел было даже вернуться в балаган, но не осмелился.

– Я могу подраться с кем угодно, – пытался он оправдаться перед самим собой. – Если надо будет, то за Саладена и хозяйку я пойду и в огонь, и в воду... и все-таки, что ни говори, а я боюсь таких людей. Я чувствую себя совершенно обессиленным. Ладно, пока хозяйка там, за ребенка можно не опасаться. Я пока покараулю здесь и дождусь его ухода...

Эшалот решил прогуляться к улице Сен-Дени. Ноги почти не слушались его, словно он был пьян...

Эшалот сделал всего лишь несколько шагов, когда справа от улицы Рамбюто он увидел двухместную карету, в которую был впряжен вороной конь. Казалось, неподвижный кучер, одетый в меховую безрукавку, уснул.

Однако это было не так: время от времени его голову окутывало облачко дыма.

Когда Эшалот продолжил свой путь, его ноги больше не дрожали. Стараясь не производить лишнего шума, он приблизился к повозке и принялся внимательно разглядывать лошадь.

Затем кормилец Саладена вернулся на дорогу и пошел, заложив руки за спину, будто обычный прохожий. Через несколько секунд он тихо позвал:

– Эй! Джован-Баттиста!

Кучер вздрогнул, обернулся и молча посмотрел, на Эшалота.

– Что, у Приятеля-Тулонца есть дамочка в этом квартале? – спросил молодой человек.

На этот раз кучер ответил. В его речи был заметен сильный неаполитанский акцент.

– Ты, видать, ошибся, дружок. Иди своей дорогой.

– Прошу прощения, извините, пожалуйста! – проговорил на ходу Эшалот. – Я обознался.

Но вместо того чтобы продолжать свой путь по улице Сен-Дени, он свернул куда-то за балаган.

Внутри же в это время происходило следующее. Констанс, сидевший напротив хозяйки, говорил:

– В таких делах, сударыня, я не доверился бы ни брату, ни отцу. Сейчас вы поймете, почему все может пойти прахом из-за малейшей неосторожности. Доктор Самюэль – это такой человек, которого не выведет из равновесия и сам папа римский, и это понятно: его лечебница пользуется большой популярностью, клиентура у него из высших слоев общества. Казалось бы, что для него очередная пациентка! Но когда у нас появилась мадемуазель Валентина, он предоставил в распоряжение ее родственников свою собственную квартиру, и они приходят туда, как к себе домой. Он влюбился в эту девочку, как, впрочем, и все остальные; это судьба!

Сегодня среда, а в воскресенье вся семья собралась в спальне у доктора, чтобы выслушать его мнение. Я тоже был там. Я хорошо знаю господина Самюэля и не стал бы утверждать, что у него очень нежная душа, однако в тот вечер его голос дрожал. Он сказал им вот что: «Это бедное сердце ранено так глубоко, что ни лекарствами, ни заботой его не исцелить. Она любит, вся жизнь для нее в любви. Если она потеряет своего любимого, она умрет».

– Ах! – воскликнула жадно слушавшая собеседника госпожа Самайу. – Вы так хорошо рассказываете, что я словно вижу этого доктора своими собственными глазами! Мне встречались такие люди. Они могут быть резкими, могут быть суровыми, но на самом деле они очень добры!..

– Вполне возможно, – со смехом согласился Констанс. – Я давно его знаю, но такое от него услышал впервые. Еще бы: при виде прекрасной девушки, лежащей в твоей кровати, смягчится даже булыжник. Разумеется, родственники мадемуазель были потрясены и горько расплакались. Маркиза уподобилась фонтану, а платок господина де Сен-Луи стал совершенно мокрым. Даже полковник – и тот расчувствовался. Скоро вы их всех увидите. Хоть они и важные люди, но не очень гордые.

Есть среди них и еще один доктор: доктор права. Он и адвокат, и юрисконсульт; короче говоря, это такой пройдоха, каких свет не видывал. Родня мадемуазель Валентины попросила его изучить это дело. Маркиза даже взяла его за руки и сказал: «Теперь мы надеемся только на вас».

Ответ юриста был таков: «Я никогда никого не обманывал и не собираюсь начинать с вас: мы с вами из одного круга и к тому же дружны. Помочь этому лейтенантику оправдаться перед судом – это все равно что пытаться оживить мертвеца. Убедить судей в его невиновности совершенно невозможно».

– Но ведь тогда Валентина умрет! – воскликнула маркиза.

– Тому, кто помог бы нам расхлебать эту кашу, я охотно дал бы две или даже три тысячи луидоров, – добавил полковник.

– Черт возьми! Деньги могут творить чудеса! – оживился юрисконсульт.

– Значит, судей или присяжных можно подкупить? – спросила маркиза. – Кончено, женщины в этом ничего не понимают, я согласна, но если хорошо заплатить...

– Я думаю не об этом. Мне больше нравится мысль о побеге, – ответил доктор права.

Если бы вы только видели, как они все обрадовались! Как только речь заходит о счастье этой девушки, они словно ума лишаются... впрочем, скоро вы убедитесь в этом лично.

– Значит, они могут согласиться на свадьбу? – спросила укротительница.

– Я думаю, они устроят настоящий крестный ход ради того, чтобы просить руки бывшего лейтенанта, – ответил Констанс.

– Ах, как я люблю этих людей! – воскликнула вдова.

– Постойте, я вам уже сказал, что все это происходило в комнате, которая находилась по соседству с комнатой мадемуазель Валентины? Ведь это самое главное.

– Нет. Она все слышала?

– Разумеется. Поэтому развязка, как вы можете догадаться, была весьма неожиданной.

До этого девушка три или четыре дня лежала в постели и ни с кем не разговаривала. Время от времени несчастная произносила ваше имя, сударыня, и имя Мориса – вот и все. Причем и эти слова она шептала чуть слышно, едва шевеля губами: точь-в-точь как во сне.

Даже если бы в окно той комнаты, в которой собрались родственники, внезапно влетела бомба, это не произвело бы на них большего впечатления, чем звук голоса Валентины де Вилланове.

– Я не хочу! – раздался ее крик.

– Она оставалась на кровати? – спросила госпожа Самайу дрожащим голосом.

– Нет! Она встала без посторонней помощи и совершенно самостоятельно пересекла свою комнату. Потом девушка открыла дверь, которая соединяла обе комнаты, и предстала перед глазами остолбеневших собравшихся: до прозрачности бледная, напоминавшая прекрасную мраморную статую.

Несмотря на то, что мадемуазель Валентина была больна, она держалась прямо и ни на что не опиралась. В эту секунду девушка казалась такой сильной, что никому и в голову не пришло подойти к ней и предложить свою помощь.

– Мне кажется, я вижу ее! – прошептала вдова. – О, бедный Морис!

– Вы правильно делаете, что жалеете его, так как жизнь и свобода этого человека находятся под угрозой, – согласился Констанс.

– Я не хочу! – повторила мадемуазель Валентина. – Он невиновен, я готова поклясться перед самим Господом Богом! Однажды ему уже пришлось бежать: ведь те, кто ни в чем не виноват, не умеют защищаться, если по какой-то нелепой случайности их в чем-то обвиняют. Я не хочу, чтобы он обесчестил свое имя вторым побегом. Это преступникам надо убегать!

– Все это очень хорошо... – начала было укротительница.

– Подождите, – прервал ее Констанс. – Вы человек опытный, здравомыслящий, вы знаете, что к чему. А она такая молоденькая... да еще с большими странностями.

– Неужели они не могут сделать по-своему, но не говорить об этом бедняжке? – сочувственно предложила хозяйка балагана.

– Не спешите. Видите ли, есть еще одно обстоятельство, которое удивит вас больше всего: они переписываются, – заявил гость.

– Кто? – не поняла Леокадия.

– Как кто? Два влюбленных голубка, – ответил Констанс.

– Морис и Валентина? Но он же в тюрьме, а она несчастная умалишенная в лечебнице! – воскликнула вдова.

– Забавно, не правда ли? – усмехнулся Констанс. – Как они умудряются делать это, я, как вы понимаете, не знаю. Однако так оно и есть, я уверен, ибо об этом рассказала сама мадемуазель Валентина.

– Получается, что в лечебнице доктора Самюэля есть служители, которые...

– Естественно, сударыня, их весточки передают не птички. Короче говоря, девушка заявила: «У нас с Морисом одно сердце на двоих. Если я чего-то не хочу, то и он этого не захочет».

Тыльной стороной ладони госпожа Самайу вытерла слезу, катившуюся у нее по щеке.

– Законник пробовал было ее переубедить, – продолжал Констанс. – Он все разложил по полочкам и объяснил, что, во-первых, Мориса в лучшем случае приговорят к пожизненному заключению, а во-вторых, если это произойдет, то уже ничего нельзя будет исправить: таковы уж французские законы о пересмотре уголовных процессов. Кого он только ей не цитировал, но все было напрасно: девушка по-прежнему стояла на своем.

Ее, разумеется, снова уложили в постель, а семейному совету пришлось перебраться на другой этаж. Надо ли говорить, что все проклинали свою неосмотрительность, а маркиза в отчаянии заламывала руки. Никто не знал, как поправить дело. Наконец полковнику пришла в голову блестящая идея: разыскать вас и попросить убедить глупышку.

– Ах вот как! – произнесла укротительница. Последние слова собеседника почему-то вызвали у нее недоверие.

– А что тут такого? – удивился Констанс. – Все много раз слышали, как девушка повторяла ваше имя, да к тому же известно, что Морис Паже вам небезразличен. Так что, теперь вы для них – словно манна небесная. Короче говоря, меня тотчас же отправили на поиски. А найти вас было не так-то легко, поверьте. Но, к счастью, все позади; и я сижу рядом с вами. Итак, я все вам рассказал и спрашиваю: хотите вы помочь благородной семье, которую постигло несчастье? Хотите спасти невинного ребенка?

Госпожа Самайу молчала. Она размышляла.

– Смогу ли я поговорить с Валентиной без свидетелей? – спросила в конце концов вдова.

– Ах, сударыня! – с чувством воскликнул Констанс. – Если бы вы знали этих людей, вы бы не задавали подобных вопросов. Приходите – и вы все сами поймете. Если что-нибудь вам не нравится, потребуйте объяснений, и вам тут же их дадут. Потребуйте свидания наедине, и они сразу послушают вас, послушаются как дети. Но для этого вам нужно заглянуть в лечебницу: вы же понимаете, что я всего лишь посыльный, и только родственники могут вам сказать, что вы должны будете сделать, когда вы встретитесь с лейтенантом.

– Я увижу Мориса! – пролепетала укротительница, схватившись за сердце.

– Само собой, потому что вы выступаете посредником, Вы сами попросите пропуск, так уж заведено, но, поверьте, будет сделано все, чтобы отказа не последовало.

Госпожа Самайу встала и с сомнением принялась разглядывать свою одежду, которая и впрямь казалась несколько вызывающей.

– Пусть вас это не волнует! – сказал Констанс. Укротительница посмотрела ему в глаза.

– Вы правы, черт возьми! – произнесла она. – Не пристало мне стыдиться самой себя. Тем, которые никому не причиняют зла, никогда не должно быть стыдно. Идемте!

Вдова вышла через заднюю дверь, чтобы позвать Эшалота. Бедный малый ходил взад-вперед по улице и дышал на руки: он уже порядком замерз.

– Возвращайтесь, – приказала хозяйка. – Вы будете охранять балаган.

Как, возможно, помнит читатель, Эшалот надеялся, что после ухода Констанса он сразу же поговорит с укротительницей. Поэтому кормилец Саладена был весьма обескуражен, когда увидел, что незваный гость по-прежнему греется у огня.

– Неужели вы собираетесь выйти из дома в такой поздний час, хозяйка? – спросил он, подойдя поближе. – Тем более с незнакомым человеком?

Вдова расхохоталась.

– Боишься, как бы меня не обидели? – произнесла она.

– Черт побери! – воскликнул гость. – Не знаю такого смельчака, который рискнул бы вас обидеть!

Как бы невзначай он преградил Эшалоту дорогу, не давая тому приблизиться к укротительнице.

– Я вернусь нескоро, – снова обратилась к Эшалоту госпожа Самайу. – Объяви всем, чтобы они ложились спать и не вздумали жечь свечи.

Она взяла за руку Констанса, и оба они двинулись через балаган, чтобы выйти в другую дверь на улицу Сен-Дени.

Эшалот поплелся за ними.

– Куда же вы, хозяйка? – пробормотал он в тот момент, когда помощник доктора Самюэля уже открыл дверь.

– Если тебя спросят об этом, ответь, что я забыла отчитаться перед тобой, – весело ответила вдова.

– Дело в том, что я хотел бы сказать вам пару слов... – начал было Эшалот.

Однако его никто не слушал: парочка быстро удалялась.

– Мы поедем на омнибусе с остановки у храма святой Евстахии? – спросила укротительница.

– Нет, нас ожидает карета маркизы, – гордо произнес Констанс, останавливаясь.

– Эй, сударь! – крикнул он и дернул кучера за полу. – Живо просыпайся и вези нас!

Через несколько мгновений карета тронулась с места.

Что касается Эшалота, то он стрелой помчался к куче соломы, на которой спали Саладен и лев, быстро схватил ребенка и ловко засунул его в сумку, которую повесил себе на шею.

– Я пойду за ними, даже если это погубит меня! – шептал Эшалот. – Я поклялся посвятить мою жизнь Леокадии, хоть я никогда ей и не понравлюсь, и раз уж я не смог предупредить ее об опасности, мне придется выручать ее из беды.

Когда он вышел на улицу, карета уже исчезла, и Эшалот нехотя вернулся в балаган.

– Ты прав, конечно, чего уж там! – говорил он отчаянно вопившему Саладену. – Не особенно вежливо я тебя разбудил, что правда, то правда. Но не мог же я оставить тебя рядом со львом? Конечно, господин Даниель довольно-таки старый и дряхлый, однако он тоже иногда хочет есть. А что если ему вздумалось скушать кусочек младенчика? Тьфу, ну и дурак же я! Зачем это я дитя пугаю?

С этими словами Эшалот стукнул себя по лбу.

– И все-таки я уверен, что узнал этого малого из кабачка «Срезанный колос»! – воскликнул он. – Вот если бы на моем месте оказался Симилор, он бы наверняка все сказал: он такой решительный... хотя мог бы и промолчать – если бы ему за это заплатили. Ах! Конечно, я честнее, но он, к сожалению, умнее. Что же делать? Если с Леокадией случится несчастье, я никогда себе этого не прощу!

Эшалот вздохнул и обреченно сел на солому. Он даже не пытался больше успокоить Саладена, который по-прежнему орал в сумке во все горло.

Тем временем кучер, вздрогнувший при имени Джован-Баттиста, вез по заснеженной мостовой карету, в которой находились Констанс и укротительница.

Карета пересекала множество мелких улочек, выехала на улицу Сент-Оноре, и вскоре путники оказались на площади Согласия.

Было еще только пять часов вечера, но в Париже, казалось, давно наступила ночь. Плохая погода разогнала всех прохожих по домам.

Свернув на Елисейские поля, карета быстро достигла улицы Шайо. Там она свернула налево. Очевидно, конечной целью путешествия был квартал, граничивший с горой Трокадеро.

Хотя лечебница доктора Самюэля находилась в черте города, воздух здесь был чист и свеж, как в деревне: неподалеку располагались две небольшие рощицы, которые в то время разделяли Шайо и Йенский мост. Из лечебницы открывался прекрасный вид: с одной стороны на Марсово поле, с другой – на крутые обрывы Трокадеро. Кроме этого, можно было видеть окаймленные деревьями изгибы и форты в Кламане и Медоне.

Несмотря на то, что заведение доктора Самюэля было основано совсем недавно, оно пользовалось у парижан большой популярностью.

Одни приписывали молниеносный успех клиники таланту хозяина; другие же, не отрицая достоинств доктора, полагали, что здесь не обошлось без вмешательства многочисленных влиятельных знакомых владельца заведения.

А некоторые шепотом добавляли, что успеху доктора Самюэля во многом способствовали его своеобразные представления о врачебной этике: будто бы он частенько преступал те границы, за которые не должен выходить честный врач. Однако никаких доказательств этому не приводилось.

Короче говоря, не вызывало сомнений одно: у доктора Самюэля были могущественные покровители.

Хоть Париж и презирает провинцию, на самом деле парижанам присущи все те мелкие пороки, которые приписывают провинциалам. Например, столичные жители всегда завидуют тем, кому удалось быстро разбогатеть.

Конечно, теперь посредственности не удается сжечь талантливого человека на костре, как в средневековье, назвав его колдуном. Также свободомыслящих сограждан больше не побивают камнями под тем предлогом, что они, мол, заключили союз с Сатаной.

Однако камни и хворост – не единственное оружие в руках обывателя. В наше время оно устарело, и его успешно заменила клевета. Уверяю вас: со времен Бомарше эта гидра не стала менее ядовитой.

При ее приближении честные люди затыкают уши и разбегаются. Но достаточно ли этого, и не должно ли в подобном случае презрение уступить место негодованию? Ведь происходит очень печальная вещь: чем упорнее молчат порядочные люди, тем громче становятся голоса всяческих мерзавцев.

Дом доктора Самюэля состоял из трех частей и отдельного нового флигеля, весьма напоминавшего крепость, в которой жил сам хозяин.

В одной части дома содержались помешанные, во второй – обычные больные, а в третьей размещался приют для бедных.

Приют этот был бесплатным. Полковник Боццо-Корона, известный филантроп, и его знаменитый друг, господин де Сен-Луи, наследник престола, сын несчастного короля Людовика Шестнадцатого, оплачивали содержание восьмерых бедолаг из собственного кармана.

Главный вход в лечебницу был временно закрыт: там шел ремонт. По этой причине карета, в которой находились Констанс и его спутница, остановилась у входа в приют. Неподалеку проходила дорога в Батай, по обочинам которой росли деревья.

В пути помощник доктора Самюэля был любезен и весел, и вдова решила, что этот человек ей нравится. Одним словом, когда Констанс и укротительница добрались до своей цели, они уже были на короткой ноге.

Конечно, грусть госпожи Самайу еще не прошла, и она по-прежнему относилась к этому приключению с некоторой опаской и недоверием. Да и как же иначе? Ведь в ее кругу привыкли видеть все новое и неизведанное в черном свете. К тому же в памяти укротительницы время от времени всплывали когда-то услышанные рассказы о кровавых злодеяниях и о несчастных, павших жертвой собственной неосмотрительности...

Однако, с другой стороны, ничто не утешает и не ободряет лучше, чем бурная деятельность.

Не будем забывать и о том, что Леокадия, несмотря на косую сажень в плечах и пудовые кулаки, была женщиной, причем женщиной чрезвычайно тщеславной.

Слушая многословные объяснения своего спутника, не умолкавшего ни на минуту, Леокадия размышляла: «Ну и история приключилась со мной сегодня! Сколько нового я узнала! А если я захочу узнать больше, мне надо будет всего лишь спросить – и мне тут же ответят. И ведь это еще не все! Подумать только: совсем недавно я сидела одна в своей дыре, и у меня не было никаких влиятельных знакомых, а теперь я буду представлена людям, к мнению которых прислушиваются все без исключения.

Конечно, довольно странно, что им понадобилась именно я, – мысленно разговаривала сама с собой укротительница, словно отвечая на чьи-то возражения, – но ведь все произошло по воле моей дорогой Флоретты, которая вспомнила о том времени, когда она еще не была мадемуазель Валентиной. Она доверяет мамаше Лео! Она знает, что, если речь зайдет о Морисе, я не отступлю ни перед какой опасностью. Да и чего мне бояться, в конце концов! Если что-нибудь покажется мне подозрительным, я сумею постоять за себя...»

На пороге их встретил привратник.

– Сюда уже много раз приходили, спрашивали, не вернулись ли вы, – сказал он Констансу.

– Возможно, я действительно приехал позже, чем рассчитывал, однако вовсе не потому, что развлекался в пути, – ответил помощник доктора Самюэля. – Девушке не стало хуже?

– Нет, все по-прежнему, – ответил слуга. Констанс и укротительница вошли внутрь. Хотя здание было совсем новым, выглядело оно довольно мрачно.

Проходя мимо швейцарской, вдова увидела, что там находились три-четыре человека – санитары или слуги, – которые грелись возле чугунной печки.

Еще один мужчина сидел за столом, стоявшим посреди комнаты, прямо под лампой.

Из-под его фуражки, надвинутой на глаза, торчали взъерошенные волосы. Лица почти не было видно. Этот человек был необычайно широк в плечах и, по-видимому, очень силен.

Заметив незнакомца, вдова вздрогнула, и Констанс почувствовал это. Он быстро обернулся и сказал на ходу:

– Здравствуй, Робло!

Очевидно, так звали этого атлета. Тот ничего не ответил.

– Вы поздоровались с этим человеком в фуражке? – спросила укротительница.

– Да, – ответил Констанс. – Вы его знаете? Мне всегда казалось, что в свое время он был ярмарочным силачом. Настоящий бык, не правда ли?

– Я никогда не слышала этого имени, – задумчиво произнесла Леокадия, – но мне почему-то думается, что раньше его звали по-другому.

Тем временем они вышли во двор, окруженный новыми постройками.

– Ремонт – это так противно, – заметил Констанс. – Если бы можно было войти через главный вход, вы бы увидели, что там не хуже, чем в Тюильри, а тут нам придется шагать по снегу.

– Не волнуйтесь, я не неженка, – успокоила его вдова. – Этот Робло служит здесь?

– Нет, это один из обитателей приюта. Он уже выздоравливает. Когда беднякам, которые сюда попадают, становится лучше, за ними меньше присматривают. Они пользуются этим и вечно торчат в швейцарской. В приюте у нас не герцоги и не графы, сами понимаете. Вот в платном отделении – другое дело. Когда стоит хорошая погода и наши больные выходят на прогулку, можно принять это место за уголок Булонского леса.

Новая дверь, новый коридор. Наконец глазам Леокадии предстал большой сад с заснеженными деревьями.

– Вот и сама лечебница, – сказал Констанс, указывая на два здания, расположенные справа и слева от них. – Здесь содержатся обычные больные, а там – душевнобольные. Но нам не надо ни туда, ни сюда, потому что девушка живет во флигеле.

Укротительница и ее спутник пошли по аккуратно утоптанной дорожке, которая привела их к красивому дому.

Констанс позвонил. Дверь открыла Виктория, горничная Валентины.

– Слава Богу! – воскликнула она. – Вас уже все заждались!

С любопытством взглянув на Леокадию, Виктория спросила:

– Значит, это она и есть?

– Да, – ответил помощник доктора Самюэля, – это та самая женщина, и она, кстати, имеет право на то, чтобы вы были вежливы с ней. Идите, доложите о нашем приходе.

Сделав насмешливый реверанс, горничная удалилась. Госпожа Самайу была так смущена, что даже удивилась.

– Что же будет, когда я окажусь в обществе знатных господ? – прошептала она. – Ведь меня может напугать даже горничная!

– Никого нет наглее, чем слуги, – сказал Констанс, делая вид, что ужасно возмущен. – Эта девица дождется наконец, что я выкину ее за дверь. С хозяевами эта история не повторится, будьте спокойны. Вот увидите, как замечательно они вас примут!

– Госпожа Самайу может войти, – произнесла вернувшаяся в этот момент Виктория.

Мамаша Лео почувствовала, что ее бьет озноб. Она вспомнила о своем туалете.

То, что для ярмарки было элегантным и даже роскошным, показалось ей сейчас чем-то чудовищным. Одежда прямо-таки жгла ей тело, словно плащ кентавра Несса. Сделав над собой нечеловеческое усилие, вдова шагнула вперед. За ней последовал Констанс, который обменялся с горничной понимающим взглядом, в котором сквозила улыбка.

Назад: XVIII ДОПРОС

Дальше: X БЕЗУМИЕ ВАЛЕНТИНЫ

I ОБЩЕДОСТУПНЫЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ТЕАТР

II ВЫБОР ПРИМАНКИ

III ДЕЛО РЕМИ Д'АРКСА

IV ПОЧЕМУ МАМАША ЛЕО РОВНЫМ СЧЕТОМ НИЧЕГО НЕ ЗНАЛА

V ТРИУМФ БАРЮКА

VI РЫЦАРСТВО ЭШАЛОТА

VII ГОСПОДИН КОНСТАНС

VIII ЭШАЛОТ ПОДСЛУШИВАЕТ

IX ЛЕЧЕБНИЦА