XII ПОЛКОВНИК

Книга: Сборник "Горбун - Черные мантии-отдельные произведения. Компиляция. Книги 1-15"

XII
ПОЛКОВНИК

Небольшие празднества в особняке Орнан завершались обычно интимным ужином, на который допускались только близкие друзья и партнеры маркизы по карточному столу. Все это были люди другого века: сына несчастного короля Людовика, которого теперь звали принцем Сен-Луи, можно было назвать пожилым мужчиной, а милейший полковник Боццо похвалялся, что во времена своей юности любезничал с госпожой Помпадур, которая, по его словам, была прелюбезной дамой.

Маркиза д'Орнан, по возрасту более молодая, любила нравы и моды прошлых времен.

Эти ужины в узком кругу, разумеется, ничуть не походили на легкомысленные пирушки эпохи Регентства, но и на них о многом говорилось весьма свободно, особенно когда удалялась к себе юная Валентина.

Ложились все лишь на рассвете, чтобы подняться неизвестно когда. Даже маркиза, слывшая женщиной скромной и склонной к размеренной жизни, признавалась, что давненько не слышала, как часы отбивают полдень.

Полковник же, наоборот, всегда прислушивался к бою часов – и днем, и ночью. Этого очаровательного старичка отличала одна странность: похоже было, что он никогда не укладывался спать.

Минут через сорок после того, как скромный его экипаж отъехал от особняка Орнан, он уже восседал в халате за строгим письменным столом в своем доме на улице Терезы, считавшемся одним из главных очагов парижской благотворительности.

В этот вечер гости рано покинули особняк маркизы – вероятно, потому, что Валентина, бывшая душой этих маленьких праздников, удалилась к себе сразу же после беседы с Ремид'Арксом.

Танцы быстро прекратились. Блистательная графиня Фаншетта Корона, оживлявшаяся весьма редко, не совсем годилась в общество юных барышень: слишком занятая драмой собственной жизни, она обычно пребывала в печали и сторонилась их по-детски веселых забав.

За ужин маркиза уселась в дурном настроении; в тот вечер возле нее оказался всего один верный друг, полковник Боццо: он был приятнейшим собеседником, но сотрапезником никудышным – еды полковник вкушал столь же мало, как сна. Даже жаворонок, обреченный на такую диету, наверняка бы подох с голода.

Тем не менее полковник с веселым видом занял место за столом напротив своей старой приятельницы и объявил, что ночью он намерен учинить небольшой дебош.

– Что вам сказал господин д'Аркс? – спросила маркиза, подавая ему тоненький, как листок бумаги, кусочек цыплячьего мяса.

– Ничего, – ответил полковник, – бедный мальчик совсем лишился дара речи и выглядел так, словно только что упал с четвертого этажа.

– Но кое о чем вы все-таки догадались? – не уставала в расспросах маркиза.

– Еще бы, дорогая маркиза. Он окинул меня ошалелым взглядом и бросился наутек, словно его преследовал сам дьявол, – снисходительно улыбаясь, ответил полковник Боццо.

– И что же по-вашему это значит? – не унималась маркиза.

– Полный успех, – заверил полковник. – Я знаю людей такого склада: от счастья они дичают и даже впадают в меланхолию.

Он разразился негромким смехом и через плечо протянул свой бокал слуге со словами:

– Наливай, Жермен! Я так развеселился, что рискну выпить с пол-пальца неразбавленного вина.

– Зато мне вовсе не весело, – недовольно заметила маркиза. – Меня начинают утомлять все эти шарады. Я очень недовольна своей племянницей.

– Спасибо, Жермен, – поблагодарил полковник. Поднося бокал к губам, он добавил:

– Странная девочка!

И сделал глоток.

– Вы так произносите эту фразу, будто этим все сказано, – заметила маркиза.

– Этим сказано многое, дорогая. Вы знаете, чем она занята сейчас?

– Надеюсь, она уже спит.

– Вовсе нет. Она пишет письмо, – заявил полковник Боццо со странной улыбкой, искривившей его тонкие губы.

От удивления маркиза чуть не подавилась кусочком телятины, ибо следует признать, что эта милая дама не теряла аппетита даже в тех случаях, когда у нее сдавали нервы.

– Кому она может писать письмо? – не скрывая злости, спросила маркиза.

– Не знаю, – безмятежно ответил полковник. – Мне не удалось прочитать ни строчки сквозь замочную скважину.

– Как?! Вы подглядывали в замочную скважину? Свое изумление маркиза высказала тоном, не лишенным некоторого порицания.

Полковник, потерев руки, ответил:

– Вы представить себе не можете, как меня интересует это дитя. Признаюсь, я, как и вы, сгорал от любопытства и поднялся наверх, когда танцы еще не кончились. Дверь была заперта изнутри, я припал к замочной скважине по праву деда... нет, скорее прадеда, ведь эта девочка годится мне в правнучки. Поверьте, дорогая, взгляд прадеда не менее заботлив, чем материнский.

– Вы очень добры, потому вам и удаются все ваши затеи! – восхитилась маркиза.

– Причина в другом: у меня нет нервов, – с хитрой усмешкой ответил старик. – Вы спрашиваете: кому она может писать? Подумайте сами: разве мы в состоянии отменить ее прошлую жизнь? Шестнадцать лет из восемнадцати! Восемьсот процентов, как сказал бы наш финансист барон де ля Перьер. У милой девочки наверняка есть свои маленькие секреты...

Полковник прервался и отодвинул от себя тарелку.

– Вот это да! – воскликнул он. – Поужинал я нынче не хуже заправского охотника!.. Сейчас я произведу еще одну вылазку и, может быть, принесу кое-какие новости.

– Вы хотите оставить меня одну! – вскричала маркиза, слегка вздрогнув.

– Вы боитесь? – рассмеялся в ответ полковник. Опершись обеими руками о подлокотники кресла, он стал осторожно приподыматься.

– Бог мой! – простонала маркиза. – Давно не проводила я такого тревожного вечера. Да еще эти бандитские истории... Вы слышали, что рассказывал господин Шампион? Черные Мантии с чрезвычайной ловкостью проникают в особняки!

Поднявшийся на ноги полковник, подозвав Жермена, сказал:

– Вооружись пикой и оберегай госпожу маркизу, а я пройдусь дозором по дому, вдруг и вправду где-нибудь затаился коварный враг.

Лакей взирал на него с разинутым от изумления ртом, а маркиза д'Орнан обиженно проговорила:

– Я и не подозревала, мой друг, что вы умеете отпускать шутки столь дурного тона.

Обогнув стол, полковник поцеловал ей руку и, еще более развеселившись, промолвил:

– Надо полагать, это последствия моей невоздержанности за ужином, – я попросту выпил лишнего... Оставайся здесь, Жермен, я сейчас вернусь.

Он пересек столовую шагом медленным и тяжелым, но лишь только оказался на лестнице, взбежал наверх с ловкостью старого кота и бесшумно заскользил по паркету третьего этажа.

Дверь покоев мадемуазель де Вилланове была первой по коридору; полковник приблизился к ней, не издав ни единого скрипа, и приложил глаз к замочной скважине.

«Длинное же она пишет письмо! – подумал он. – Пиши, пиши, моя прелестница, я слежу за тобой с родительской бдительностью и имею на это свои причины».

Он отошел от двери, спустился на три ступеньки по лестнице, затем вновь поднялся по ним уже без всяких мер предосторожности и направился к комнате Валентины, звонко отпечатывая каждый шаг.

– Ты уже спишь, моя милая девочка? – через дверь спросил он.

– Нет.

– Не хочешь выйти к столу?

– Я не голодна.

– Тогда открой мне, малышка, я слишком стар для того, чтобы девочка твоего возраста заставляла меня простаивать в коридоре.

Прошло секунды две или три, прежде чем дверь отворилась.

– Мне хотелось побыть одной, – произнесла Валентина довольно неприветливым тоном, – что вы от меня хотите?

– Не очень гостеприимная встреча, – промолвил полковник, целуя ее в лоб, а про себя в который раз подумал: «Странная девочка!»

Он вошел, прикрыв за собой дверь.

Его взгляд тотчас же устремился к изящному бюро, за которым только что писала Валентина. Но крышка его была опущена, а стул, на котором она сидела, аккуратно придвинут к стене.

– И чем же ты занималась в одиночестве? – отечески ласковым тоном поинтересовался полковник.

– Думала, – тихо произнесла девушка.

– О ком? Надо полагать, о нашем неотразимом Реми д'Арксе?

– Да, – призналась Валентина.

– Только о нем – и ни о ком другом? – словно о чем-то догадываясь, протянул старик.

Девушка хранила молчание. Старец без приглашения уселся со словами:

– От столовой досюда целых двадцать две ступеньки, представляешь, как я устал?

Тонкие брови Валентины нахмурились.

– Что вы от меня хотите? – повторила она свой вопрос.

– Ты готова отгородиться стеной от того, что тебе не по нраву. И как ни странно, таких вот именно строптивиц окружающие обожают. Малышка, ты зря бунтуешь, в этом доме никто не посмеет тебя ослушаться, ты королева здесь, все мы готовы исполнить любую твою фантазию. Ты отказала бедному Реми?

– Он вам сказал об этом? – удивилась Валентина.

– Нет, об этом я догадался сам, как и о многом другом... – не сдавался полковник. – Впрочем, мне не удалось догадаться, почему ты отказала человеку, которого любишь, – неожиданно заявил он.

Девушка упорно молчала.

Полковник взял ее за руку, усадил напротив себя и продолжал тоном, в котором точно были отмерены дозы суровости и глубокой нежности:

– Успокойся, моя милая девочка, я зашел сюда ненадолго, а поскольку ты не желаешь мне отвечать, наша беседа будет совсем короткой. Сердца юных девушек переменчивы, допроси как следует свое и внимательно выслушай его ответ. Госпожа маркиза любит тебя, как родная мать, обо мне и говорить нечего. Если молодой человек, которому ты только что писала... не дрожи, девочка, я узнал об этом без всякого колдовства... если молодой человек, для которого ты хранишь свое сердечко, достоин тебя, можешь рассчитывать на мою помощь. Слышишь? Меня интересует только твое счастье.

Он стиснул руку Валентины, которая оставалась холодной, и прижал ее к своему сердцу.

– Вот чего я хотел от тебя, – продолжал он, целуя ее, – я хотел тебе только сказать, чтобы ты ничего не боялась, что твое желание – закон, и я постараюсь, чтобы маркиза нашла подходящим, замечательным и блестящим любой выбор, какой ты сделаешь. А теперь, мадемуазель де Вилланове, – заключил он, подымаясь со стула, – мне остается пожелать вам спокойной ночи и принести извинения за беспокойство.

Сердце Валентины учащенно забилось, на глазах навернулись слезы, она, словно против собственной воли, кинулась старцу на шею. Полковник, несмотря на всю свою дипломатическую осторожность, не сумел скрыть надежды, заблестевшей в его взгляде. Однако надежда эта оказалась обманутой: Валентина ничего не сказала, кроме слов благодарности, изреченных неизъяснимо холодным тоном:

– Благодарю вас, дорогой друг.

Она проводила полковника до порога и закрыла за ним дверь.

Полковник направился к лестнице, напевая сквозь зубы итальянскую ариетту.

– Ну как? – спросила маркиза, отослав своего телохранителя Жермена. – Узнали вы что-нибудь новенькое или опять скажете «странная девочка»?

– Именно это я и хотел сказать, дорогая. Черт возьми! Девочка еще страннее, чем нам казалось.

– Не пугайте меня! Что случилось?

– Сущие пустяки: я знаю, кому она писала письмо.

– Реми?

– Нет, Морису.

Маркиза аж подпрыгнула на стуле.

– Что еще за Морис? – испуганно вскричала она.

– Молоденький лейтенантик.

– Лейтенантик! – повторила маркиза, и в голосе ее звучал неподдельный ужас.

Полковник взглянул на часы – пятнадцать минут третьего.

– Как же мне, – промолвил он с усмешкой, приберегаемой для случаев особенно важных, – как же мне не говорить: «странная девочка»?

– И она любит этого лейтенантика? – от услышанного маркиза все еще не могла прийти в себя.

– Вполне возможно, дорогая, сердцу не прикажешь. Но все это не столь важно, лучше поговорим о главном: нам пора озаботиться свадебными подарками, ибо...

– То есть? – прервала его ошарашенная маркиза, совершенно сбитая с толку.

– Ибо, – продолжал старец с невозмутимым спокойствием, – благодаря этому лейтенантику свадьба нашего милого Реми и Валентины может состояться гораздо раньше, чем мы с вами предполагаем.

XIII
АРЕСТ

Это была комната довольно большого размера, убранная в стиле первых лет царствования Людовика XVI, более подходящем для замка, чем для парижского особняка. Резные деревянные панели оставляли достаточно места для обширных гобеленов на охотничьи сюжеты, выполненные в мифологическом вкусе и прекрасно гармонировавшие с мотивами фриза, где собаки гоняли оленей вокруг всего потолка. Стулья также были обиты ковровой тканью, украшенной медальонами, представляющими сцены современной охоты.

Комната раньше принадлежала единственному сыну маркизы д'Орнан, который по роковой случайности погиб во время охоты.

Два закрытых окна выходили в роскошный, освещенный луною сад. Зато в большом кабинете, отделенном от комнаты только портьерой, окно было открыто, и сквозь него проникал внутрь шорох колеблемой ветром листвы.

Валентина сидела за письменным столиком работы Буля, тем самым, крышку которого она поспешно захлопнула, перед тем как впустить полковника. В другом конце комнаты за раздвинутым пологом алькова видна была постель, приготовленная для сна. Девушка тоже уже приготовилась к ночи: роскошные черные волосы свободно спадали на вышитый пеньюар.

Полковник Боццо только что ушел. Валентина сидела, одной рукой подпирая лоб, а другую положив на стопку почтовой бумаги, первый листок которой был уже исписан на три четверти.

Ее освещенное лампой лицо было очень бледным, только на скулах пламенели два ярких пятна да под лихорадочно блестевшими глазами появились коричневые круги.

Художник навряд ли мог бы сыскать модель более подходящую для воспроизведения грандиозности и блеска юности, однако поэт наверняка бы заколебался, не зная, как назвать ее: очаровательной девушкой или юной прелестной женщиной.

Какое-то время она сидела за столом, погруженная в глубокое раздумье. В этот час Париж замолкает. Издалека доносился еще какой-то смутный шум, похожий на плеск морских волн, но и он делался все прерывистей и слабее. Временами внезапно налетавший на сад порыв ветра заставлял звенеть суховатые сентябрьские листья.

Обычно Валентина с удовольствием вслушивалась в таинственные шорохи ночи, заставлявшие ее плечи слегка вздрагивать под тонким муслиновым пеньюаром, но сейчас девичьи мысли были заняты совсем другим. Несколько минут она сидела молча и неподвижно, затем с губ ее, словно помимо воли, сорвались два имени:

– Реми д'Аркс! Морис!..

Она подняла голову, лицо ее исказилось Невыразимым страданием.

Она принялась перечитывать начало своего письма, но, не прочитав и первой строчки, порывисто схватила перо и окунула его в чернила.

Рука Валентины вывела:

«Я совсем одна. Мое сердце говорит мне: ты погиб.

Почему тебя здесь нет? Почему перед лицом опасности я в полном одиночестве? Я хочу, чтобы ты немедленно вернулся. Живу я теперь среди аристократов, попала, что называется, в высший свет, где меня обучили манерам и приличиям, я повиновалась без прекословии, думала, так и надо, и вот теперь мне страшно.

Если бы ты вернулся и был со мной! Если бы ты мне сказал: «Не бойся»!

Не бойся! Но кого? Где мой враг? В этом доме все меня любят и балуют, исполняют все, чего бы я ни пожелала.

Однако меня мучают воспоминания – есть вещи, о которых я не решилась сказать даже тебе, некие детские кошмары... да, я пыталась убедить себя, что это всего-навсего страшный сон.

Если кем-то интересуются, то стараются держать его или ее под присмотром, ведь правда? Так вот, за мной следят, держат под присмотром, причем человек, делающий это, – лучший друг той женщины, что заменила мне мать, он даже намерен дать за мной в приданое часть своего состояния.

Он только что приходил неожиданно – он умеет заставать врасплох, он видит сквозь стены, для него не существует тайн. Он говорил со мною ласково и даже нежно, а между тем у меня такое чувство, словно я вступила в схватку с врагом, коварным и неумолимым.

Возможно ли чтить человека чуть ли не как отца родного и одновременно бояться его, как дьявола?..

Видишь, рука моя дрожит, сможешь ли ты прочесть строки, которые я написала?.. Холод пробирает меня до костей, но я не закрываю окна, быть может, ночной ветер охладит мой разгоряченный мозг.

За окном – обнесенный оградой прекрасный сад, полный цветов; говорят, мой покойный кузен Альбер д 'Орнан, будучиеще мальчишкой, легко перескакивал через высокую стену, отправляясь навстречу ночным приключениям.

Я не знала его, но сейчас живу в его комнате в окружении его вещей. Портрет кузена висит в гостиной: красивый юноша с отважным и веселым лицом; он напоминает мне тебя.

Однажды из своего замка в Солони он написал матери письмо, в котором были приблизительно такие слова: «Уверена ли ты в людях, которые тебя окружают? Я узнал кое-что очень серьезное, но не могу доверить это бумаге. В день моего приезда пригласи на ужин Реми д'Аркса...»

Реми д'Аркс – судья, и я буду очень счастлива, Морис, если вы станете друзьями.

О чем же я хотела сказать? Ох, моя бедная голова!.. Да, вот о чем: он никогда не наступил, этот день, для молодого маркиза, моего кузена. Спустя неделю после получения госпожой д 'Орнан письма пришло известие о его смерти: он был застрелен в лесу из ружья. Врагов у него не было, а несчастные случаи на охоте не редкость...

Но что же он собирался рассказать матери и Реми д'Арксу?

Ты можешь подумать, что я свихнулась – в этом письме о тебе ни слова. Я боюсь. Вокруг сада маркизы высокая ограда, но мой кузен легко ее преодолевал, значит, могут преодолеть и другие.

Мне и самой кажется, что я не в себе – ежеминутно мне чудятся подкрадывающиеся шаги, вот! Вот! В эту самую минуту мне показалось... впрочем, может быть, это оттого, что весь вечер в гостиной говорили о злодеях – о Черных Мантиях. От одного этого имени я вздрагиваю, как ребенок, перед сном напуганный историями о привидениях и бандитах. Но знал бы ты истоки моего страха!

Ты ведь помнишь, что раньше я вовсе не была трусихой. Конечно, сада я боюсь совсем напрасно, меня, наверное, просто лихорадит. Как будто мне больше нечего бояться! Но под моими окнами таится настоящая опасность.

Морис, ты должен поспешить сюда. Морис, Морис, любимый, ты так мне нужен! Что бы ни случилось, не сомневайся в моем сердце: я люблю тебя! Я уверена, что люблю!

Сегодня я получила брачное предложение от... Послушай! Клянусь перед Богом, что я люблю только тебя. Реми д'Аркс – мой друг, мой союзник, мне нужна его помощь, а ему понадобится моя. Как объяснить тебе все в этом письме?

Если бы ты был здесь, ты бы смог по моим глазам прочитать, что делается в моей душе, а я сумела бы растолковать тебе разницу между чувством страстной нежности, какое во мне вызываешь ты, и глубоким уважением, питаемым мною к господину д'Арксу. Тебе принадлежит мое сердце, я хочу, чтобы ты стал моим мужем, потому я отказала ему без колебаний и без сожаления...»

Написав это слово, перо остановилось и зависло над бумагой. Сердце девушки забилось, под ресницами блеснула слеза.

– Бог мне свидетель, – прошептала она, – я люблю только Мориса!

Она отложила перо и прижала холодные как лед руки к пылающему лбу.

– Тем не менее, – с отчаянием продолжала она свои размышления вслух, – думы о господине д'Арксе не покидают меня... но это совсем другое, и я с чистой совестью могу сказать: если Реми д'Аркс и остальные окажутся по одну сторону, а Морис по другую, один против всех, я стану рядом с Морисом!

Часы пробили два.

В ночной тишине, прочно, казалось бы, воцарившейся в окрестностях особняка, раздался вдруг какой-то шум в восточной части сада, в районе улицы Оратуар, но Валентина, поглощенная своими переживаниями, ничего не слышала.

Перо снова побежало по бумаге.

«...Морис, любимый, я устроила себе допрос – заглянула в самую глубину души и смогу сказать: только ты.

Теперь слушай; когда ты вернешься, мы встретимся у нашей доброй Леокадии, но так будет только один раз. Я приняла решение, и ничто не сможет изменить его. Я открыто приведу тебя в особняк, открыто и гордо... должна ли я говорить, что горжусьтобой и твоей любовью?Мы возьмемся за руки и станем перед маркизой; хорошо, если там окажется и полковник Боццо: маркиза и полковник – единственные люди, которые имеют на меня какие-то права.

Если бы эти слова писала другая девушка моего возраста, пожалуй, можно было бы назвать их ребяческими мечтами, но положение мое таково, что мне не до ребячества. Поверь мне, я все обдумала и говорю серьезно.

Я сказу госпоже маркизе и полковнику Боццо (считай, что это моя приемная мать и мой опекун), я им скажу: «Вот мой Морис, он не знатен и не богат, но я люблю его и хочу стать его женой». Если они согласятся, дай-то Бог, мы возьмем их в родители; обо всех прочих можно не беспокоиться – свет всегда аплодирует богачам, а мы станем богаты. Если же они откажутся, я снова превращусь во Флоретту – ведь ты полюбил Флоретту, а не мадемуазель де Вилланове. Мы с тобой молоды, нам не обязательно быть циркачами, мы выберем другую профессию, будем трудиться, и мы добьемся счастья. Не опасайся, что я стану жалеть о роскошном особняке, где провела два года: он для меня превратится в сон, блистательный, но печальный...»

Внезапно она перестала писать и прислушалась. Ей показалось, что садовая калитка, выходящая на земли старой виллы Божон, только что отворилась и тут же захлопнулась.

Она взглянула на часы – десять минут третьего. «Пора и отдохнуть, – подумала она, – все равно письмо отправится в путь только завтра. Пока оно будет идти в Алжир, я увижусь с господином д'Арксом».

Она дописала несколько строк:

«До свидания, Морис, мой любимый. С этого мига я начинаю считать дни. Может быть, ты уже в дороге, ведь до тебя наверняка дошло письмо Леокадии, но я опасаюсь, что ты ему не поверишь, потому высылаю собственное послание, подписанное моим настоящим именем. Я жду и люблю тебя, я надеюсь, что мы будем счастливы».

Девушка подписалась и раздраженно отбросила перо.

– Неправда, – прошептала она, – не надеюсь. Я предчувствую какую-то беду, но зачем огорчать его моими страхами, пока что бездоказательными?

Сквозь открытое окно кабинета донесся крик, слабый и далекий, затем какой-то неопределенный шум, причину которого Валентина никак не могла понять. По натуре своей она была девушкой храброй, и нервозный страх, напавший на нее в ту ночь, был вовсе не в ее характере.

Она прошла в кабинет и выглянула наружу. Стояла прекрасная ночь, легкий ветерок колебал листья, сквозь которые луна бросала на землю светлые блики.

В саду было спокойно и пустынно, шум доносился не оттуда.

Какая-то странная суета происходила в доме, расположенном справа от сада, на повороте к улице Оратуар. Валентина увидела в окнах этого дома мелькающий свет: с четвертого этажа он перебежал на третий и осветил лестничное окно. Оттуда долетели невнятные голоса. «Какой-то бедняга болен», – подумала девушка, подходя к своей постели.

Она опустилась на колени для молитвы: об этом она не забывала никогда. Полковнику, явившемуся в балаган забирать Флоретту, Леокадия первым делом сказала: «Так я и знала, что девочку не под капустой нашли: никогда она не выпьет воды из немытого стакана, а уж набожная – ну точь-в-точь маленькая барышня».

Но в эту ночь Валентина молилась рассеянно. Лишь только она стала на колени, ее охватил смутный страх. Она вспомнила, что не закрыла окно. Шум, который только что казался ей вполне естественным и имеющим правдоподобное объяснение, становился каким-то опасным. Валентина тревожилась все сильнее.

Она противилась своим страхам, старалась прогнать их словами молитвы, но все равно прислушивалась, затаив дыхание.

Голоса теперь доносились не с улицы Оратуар, а от старой виллы; ей почудилось слово, от которого кровь застывала в жилах: «убийца».

Так или иначе шум делался все громче.

К стене, окружавшей дом номер шесть по улице Оратуар, было прикреплено высокое решетчатое ограждение, поддерживающее вьющиеся растения. Внезапно девушке показалось, что решетка потрескивает. Спустя минуту треск стал отчетливее и ближе. Решетка вплотную подходила к большой липе, верхушка которой вздымалась над крышей особняка д'Орнан, а ветви заглядывали в первое окошко покоев Валентины. От него начинался балкон, на который выходили все три окна комнаты – в том числе и распахнутое окно кабинета.

Валентина уже не пыталась молиться. Вся дрожа, она вскочила на ноги и хотела броситься в кабинет, чтобы закрыть окно, но какой-то неизъяснимый ужас сковал ее движения: ноги отказывались ей служить.

Сомнений больше не оставалось, поблизости случилось нечто чрезвычайное. Решетка перестала потрескивать, зато ветки липы внезапно качнулись от какого-то резкого рывка – это был явно не ветер.

Голоса раздавались теперь со всех сторон, калитка с шумом распахнулась, по всем аллеям шли и бежали люди.

– Бандит! Направился вон туда! Убийца, должно быть, вскарабкался на дерево!

– Он может по крыше добраться до самых Елисейских полей!

– Лестницу! Быстрее! Мы схватим его, если заберемся на балкон!

В этот момент в ворота особняка постучали, и вскоре в доме все задвигалось и заволновалось.

Валентина слушала, едва дыша.

Убийца пытался бежать, он был тут, на дереве, это он рывками подтягивался на ветвях.

В тот момент, когда конец лестницы преследователей звякнул о перила балкона, ветви перестали качаться и кто-то соскочил на него.

Тотчас же за окнами проскользнула чья-то тень.

Вне себя от страха Валентина кинулась в кабинет и вцепилась в створки окна, торопясь закрыть его, но опоздала: незнакомец уже стоял прямо перед ней и умоляющим голосом говорил:

– Ради Бога, не бойтесь! Сжальтесь надо мной, я вовсе не бандит!

Быть может, обезумевшая Валентина и не услышала этих слов.

Она потеряла способность различать, она видела только то, что рисовало ей потрясенное воображение – убийцу, запятнанного человеческой кровью.

Испустив душераздирающий крик – нахлынувшие в особняк люди подумали, что произошло второе убийство, – она, пятясь, стала отступать к двери и наконец прислонилась к ней спиной. Какое-то мгновение она молчала, а затем распахнула дверь с криком:

– На помощь! Скорее! Он здесь!

Коридор моментально осветился. На помощь девушке спешили все обитатели особняка во главе с полковником Боццо, державшим в руке лампу. Рядом с полковником вышагивал мужчина в трехцветном шарфе; невозмутимое выражение лица этого человека являло собой разительный контраст всеобщему возбуждению.

Это был комиссар полиции.

Он вошел в комнату первым в тот самый момент, когда люди, забравшиеся по лестнице из сада, с шумом спрыгнули на балкон.

– Где он? – спросил комиссар полиции. Валентина указала в сторону кабинета, но в этом не было нужды: там уже началась схватка, и через несколько секунд убийца, пытавшийся стряхнуть с себя нападавших, показался в спальне. Наконец он освободился от них и оглядел окружавших его со всех сторон врагов. Он уже не пытался бежать; скрестив руки на груди, он ждал, ярко освещенный множеством свечей.

– Лейтенант Морис Паже, – произнес комиссар, делая шаг к нему, – вы арестованы именем короля.

Конец этой фразу утонул в пронзительном крике: мадемуазель де Вилланове, спрятавшая было лицо на груди полковника, открыла глаза и устремила взгляд на бледного молодого человека, стоявшего посреди комнаты.

– Морис! – простонала она. – Морис!

– Флоретта!

Подбежав к юноше, она кинулась ему на шею со словами:

– Ты невиновен! Я уверена, ты не виновен!

– Да, – ответил Морис, целуя ее, – клянусь тебе: я невиновен!

Комиссар полиции выкрикнул две фамилии:

– Господин Мегень и господин Бадуа!

Двое мужчин из тех, что забрались на балкон, приблизились; притаившийся за ними Лекок, боясь оказаться на виду, стремительно отступил в кабинет.

Руки Валентины опустились, она упала на колени и умоляющим голосом убеждала:

– Послушайте! Морис невиновен! Он поклялся в этом, и я тоже клянусь!

Подручные комиссара уже подошли к Морису.

– И это я, – в отчаянии простонала Валентина, – это я предала его... предала... Отправила на смерть!

Морис отвернулся, чтобы скрыть слезы.

Валентина попыталась подняться, чтобы обнять своего возлюбленного и не дать агентам полиции увести его, но тут силы оставили ее и она потеряла сознание.

XIV
ПРОБУЖДЕНИЕ

Начинался рассвет. Валентину давно уже перенесли в постель, но она все еще не приходила в себя. Доктор Самюэль, весьма ученый эскулап, которого полковник ввел недавно в особняк д'Орнан, объявил, что кризис обещает быть затяжным. Вокруг постели Валентины, лицо которой казалось особенно бледным на фоне ее разметавшихся на подушке роскошных волос, собрались доктор, полковник и маркиза д'Орнан.

Доктор, стоявший у изголовья кровати, был занят своими профессиональными обязанностями, полковник и маркиза, усевшись чуть поодаль, о чем-то тихонько беседовали. Почтенная дама пребывала в крайней степени возбуждения, в то время как полковник умеренно взволнованный, рассматривал портрет русского императора на крышке своей золотой табакерки.

– Она без сознания уже четыре часа, – тревожилась маркиза, – такой долгий обморок наверняка очень опасен.

– Вы – добрейшая из женщин, моя дорогая, – ответил полковник.

– Но это не мешает мне испытывать чувство крайнего раздражения, или, лучше сказать, отчаяния. Конечно, прошлое нашей бедной малышки давало повод ждать сюрпризов дурного тона – я имею в виду молодых людей, – и я все время опасаюсь появления какого-нибудь офицерика или коммивояжера. Но в то, что случилось, просто невозможно поверить!.. – негодовала маркиза. – Признаюсь вам, друг мой: как только она придет в себя, я залягу в постель на двадцать четыре часа, а может быть, и на всю неделю... вы представить себе не можете, какой больной становлюсь я после подобных потрясений.

– Вам надо обратиться к нашему другу Самюэлю, – не теряя спокойствия, ответил полковник.

– И вы можете посоветовать мне только это, дорогой Боццо? Вы делаетесь чуточку эгоистом, – упрекнула старика маркиза.

– Я всегда был эгоистом, мадам, – согласился с ее мнением полковник, – но я всегда старался, чтобы мои друзья от этого не страдали.

Маркиза протянула ему руку, все еще почти белоснежную, и полковник галантно поднес ее к губам.

– Ну как, доктор? – спросила она. – Что вы нам скажете?

– Продолжительный обморок на нервной почве, – ответил доктор. – К сожалению, столбнячное сжатие челюстей не позволяет ввести внутрь нужное количество микстуры. Тем не менее антиспазматическое средство, которое мне все же удалось ввести, начинает оказывать благотворное действие: пульс все еще слабый, но не такой прерывистый. Ей немного лучше.

– Серьезной опасности вы не видите? – расспрашивала доктора маркиза.

– Опасности никакой, если избегать ситуаций, подобных той, что вызвала...

– Значит, – перебил его полковник, – ей нужен покой, не так ли?

– Полный покой, – подтвердил доктор. – Прежде всего – покой!

– Но как обеспечить этот самый покой бедной девочке! – вздохнула маркиза. – Его в аптеках не продают.

Полковник приложил палец к губам и тихонько предупредил:

– Дорогая, доктор не знает ничего, кроме придуманного мною объяснения. Бесполезно посвящать его в это дело, тем более что Реми д'Аркс тоже его клиент.

– Неужели у вас остались еще какие-то надежды на этот счет? – с удивлением спросила маркиза.

– Разумеется, остались. Я же просил вас позаботиться о свадебных подарках.

– После всего того, что случилось?

Полковник открыл свою золотую табакерку и, не взяв оттуда ни понюшки, захлопнул; так он поступал частенько, будучи принципиальным противником всяческих излишеств.

– Я, знаете ли, очень странный эгоист, – наконец промолвил он, – и не могу забросить все свои дела ради того, чтобы вывести друзей из затруднения.

– Мадемуазель де Вилланове, – прервал их тихую беседу доктор, возвращаясь к вопросу о желательности покоя, – не привыкла к потрясениям, выпавшим на ее долю в эту ночь: убийцы в особняк Орнан заглядывают нечасто.

– Что верно, то верно, – поддакнула маркиза. – Нечасто, слава Богу.

И, адресуясь к полковнику, добавила негромко:

– Мадемуазель де Вилланове! Дочь моей сестры и – убийца! Нет, это непостижимо, мне кажется, это просто дурной сон. Я понимаю, что она не виновата в своей судьбе, в том страшном несчастье, из-за которого юность ее началась вдали от нашего круга, от аристократической семьи, в которой ей полагалось бы жить с самого рождения. Признаюсь, я нередко размышляла о возможном вторжении ее дурного прошлого, я даже вздрагивала, представив, как однажды в особняк ввалится этакий вульгарный парень и, покручивая в руках свою шапчонку, стыдливо попросит вызвать к нему мадемуазель Флоретту...

– Великосветские дамы – мастерицы придумывать ужасные истории, – иронически заметил полковник, скрестив худые ноги и поглубже забираясь в кресло.

– Да, ужасные, – упрямо повторила маркиза. – Но, как оказалось, моя бедная фантазия сплоховала, ибо сегодняшний позор я себе вообразить не могла. По сравнению с ним все истории – пустяки...

– Бывают вещи невероятные, мадам, – прервал ее полковник, – и сейчас нам не следует искать спасения в невероятном.

Маркиза устремила на него вопрошающий взгляд.

– И это говорите вы? Но ведь вы же...

– Совершенно точно, – во второй раз прервал ее полковник, – это говорю я и, как всегда, говорю чистую правду. Да, я был свидетелем того, как ваша бедная малышка при виде этого бандита не сумела скрыть ни своего отчаяния, ни своей любви. Однако повторяю: наше спасение в невероятном. Если бы на сцену вышел мастеровой, коммивояжер или циркач, то, принимая во внимание весьма решительный нрав вашей племянницы, я вовсе не был бы уверен, что нам удастся с ней сладить. Но убийца...

– О Боже мой! – жалобно воскликнула госпожа д'Орнан, нервно вздрогнув. – Убийца!

– Спора нет, это отвратительно, – согласился полковник, подавляя легкую зевоту. – Однако данный нюанс разрубает узел. Правосудие избавит нас от лишних хлопот.

Маркиза испустила долгий вздох.

– А что скажет свет? – простонала она. – И принц?

Он был к ней так добр! Ведь он узнает об этом! И все наши друзья, весь Париж...

– Те-те-те! – прервал ее полковник, не скрывая раздражения. – Не надо преувеличивать. Невероятность подобного романа и брак с уважаемым человеком станут блестящим оправданием слухов, если их посмеют распустить наши недоброжелатели.

– С уважаемым человеком! – тихонько повторила маркиза.

– Вы что, сомневаетесь в господине д'Арксе? – удивился полковник.

– Напротив! Я питаю к нему исключительное уважение и именно потому спрашиваю себя, имеем ли мы право втягивать его в подобный союз.

При этих словах полковник резко выпрямился в кресле.

– Ах вот как, сударыня! – вскричал он с хорошо разыгранным возмущением. – Значит, вам безразлично счастье племянницы, а меня вы подозреваете в том, что я собираюсь заманить в ловушку своего лучшего друга! А ведь до сих пор я имел честь пользоваться полным вашим доверием, вы всегда полагались на мою проницательность и' не раз говорили, что в характере вашей племянницы я разбираюсь, как никто другой!

– Мое доверие к вам ничуть не уменьшилось, – поспешила опровергнуть его подозрение маркиза, – но...

– Позвольте! Есть еще одно очень простое умозаключение, которое вам полагалось бы сделать, сударыня. Считая меня человеком порядочным, вы могли бы догадаться, что если я настаиваю на браке вашей племянницы с. этим молодым человеком, честным и всеми уважаемым, которого я к тому же считаю своим сыном, своим любимым сыном, значит, у меня есть надежда, да что там надежда, уверенность, что их союз будет счастливым.

Маркиза, как обычно, быстро начала поддаваться доводам этого человека, восхищавшего ее интеллектом, однако на сей раз она изъявила желание вникнуть в дело поглубже:

– Да благословит вас Бог, дорогой друг! Я привыкла слушаться вас во всем, но мне хотелось бы самой порасспросить кое о чем бедную девочку, как только она придет в себя. Мне надо заглянуть ей в душу.

– Естественное желание, сударыня, – ответил полковник, поднимаясь и беря шляпу, – но в таком случае на меня можете не рассчитывать. Честь имею откланяться.

– Но почему? – изумилась маркиза. – Какая муха вас укусила?

– Я работаю один, дорогая, или не работаю вовсе. Я слишком стар, чтобы тащить воз ваших забот, в то время как вы намерены развлекаться, вставляя мне палки в колеса. Вам прекрасно известен знаменитый рецепт: чтобы приготовить рагу из зайца, перво-наперво надо иметь зайца. Так вот: чтобы состоялся брак, перво-наперво надо иметь новобрачную. Доктор, а он, кажется, не очень доволен нашей затянувшейся беседой, только что объявил нам, что для спасения мадемуазель де Вилланове необходимо полнейшее спокойствие. А вы? Вы собираетесь устроить бедной девочке допрос, который будет для нее пыткой. Какими бы ласковыми и деликатными ни были ваши расспросы, следствием их непременно будет смятение чувств, а то и шок, вызванный неосторожно разбуженными воспоминаниями.

Он повысил голос и метнул быстрый взгляд на доктора Самюэля.

Тот моментально понял поданный сигнал и, замахав руками, попросил с испуганным видом:

– Умоляю вас, не так громко! Близится критический момент.

– Вот видите, сударыня, – укоризненно произнес полковник, снижая голос до шепота.

И добавил, взяв маркизу за руку:

– Мы не станем ссориться из-за этого, но вот мое последнее слово: кто-то из нас двоих должен уйти. Я ни в коем случае не желаю, чтобы в тот момент, когда Валентина придет в сознание, вы были у изголовья ее кровати. Это слишком опасно.

– Ухожу, ухожу, – сдалась без сопротивления госпожа д'Орнан. – Действуйте в наших интересах, мой незаменимый, преданный друг. Нам так нужна ваша помощь.

Полковник подал ей руку и проводил до двери.

– И перестаньте же наконец беспокоиться, дорогая, вы даете мне карт-бланш, и я отвечаю за все. Вы, кажется, мечтали об отдыхе, так вот я рекомендую вам часика четыре крепкого сна, до полудня, затем обед, затем велите заложить карету и – в путь! За свадебными подарками!

– Неужели вы говорите серьезно? – недоверчиво и грустно спросила маркиза.

Полковник, целуя ей руку, повторил:

– За свадебными подарками! Отложите все дела и готовьтесь к свадьбе!

И закрыл за ней дверь.

Доктор Самюэль тотчас же покинул больную и подошел к нему.

Это был мужчина лет пятидесяти, очень бледный, лысый, с тусклым взглядом, крючковатым носом и запавшим ртом.

Усердный труд порою действует на внешний облик человека так же разрушительно, как распутство. Есть ученые, которые из чистого тщеславия упорно сохраняют изможденный вид.

Господин Самюэль получил доступ в аристократические дома благодаря полковнику, которому это стоило немалого труда, но доктор сумел довольно быстро упрочить свою репутацию, а благоволение к нему принца Сен-Луи окончательно закрепило его успех.

– Ее можно разбудить хоть сейчас, – тихонько промолвил доктор, – но если нужно, чтобы она не проснулась никогда, это тоже устроить нетрудно.

Пожав плечами, полковник поинтересовался:

– Это правда, что в таком состоянии больные сохраняют способность слышать и понимать?

– Спорный вопрос, собраны доказательства и «за» и «против», но я же говорю совсем тихо. Решайте: будить ее или пусть спит вечным сном?

– Черт возьми! Можно подумать, что мне больше нечего делать, как только отправлять людей на тот свет! Мы еще не обеспечили тебя достаточным количеством крысиного яда, старина Самюэль.

– Но ведь она унаследует состояние маркизы...

– Все вы очень славные ребятки, – прервал его полковник, – но пороха вам не выдумать, даже Лекоку, несмотря на весь его гонор. Да, гонора в нем многовато, потому в свои преемники я прочу тебя, сынок, можешь на это рассчитывать. Береги эту девушку как зеницу ока: она принесет нам прибыли в три или четыре раза больше, чем состояние маркизы.

– Ничего себе! – изумился доктор.

– А может, в десять или двадцать раз больше! – пообещал полковник и, взглянув на часы, добавил: – Сейчас восемь, а в десять в моем доме соберется совет. Не забудь прийти, ты узнаешь любопытные вещи. А теперь разбуди мне девочку и смотри, будь осторожен, ты головой отвечаешь за нее!

Доктор приблизился к постели больной, но вместо того чтобы воспользоваться микстурой, демонстративно выставленной напоказ, вынул из кармана флакон и накапал из него несколько капель в ложечку. Свойственным его профессии фамильярным жестом он двумя пальцами сдавил щеки больной, и рот ее приоткрылся. Белые точно жемчуг зубы Валентины были стиснуты, но после легкого нажатия на ноздри они слегка раздвинулись, и доктор сумел вылить в рот содержимое ложечки.

После этого он вернул флакон на место и застыл в ожидании.

Полковник тоже ждал. Он снова уселся, на сей раз поближе к кровати, не сводя с юной больной невозмутимых глаз и по обыкновению поверчивая пальцами.

Через три или четыре минуты доктор, внимательно следивший за лицом Валентины, снова достал свой флакон и, откупорив его, поднес к ноздрям девушки.

– Готово! – сказал он, вставая.

Почти в тот же миг с губ больной сорвался легкий вздох, сердце ее забилось сильнее – видно было, как вздымается и опускается прикрытая одеялом грудь.

Доктор выжидательно взглянул на полковника. Тот спросил:

– Есть необходимость в вашем присутствии возле больной?

– Я уже говорил, – ответил Самюэль, – что новое потрясение вызовет новый приступ. Я могу подождать в соседней комнате.

Полковник указал ему на дверь и не забыл напомнить вдогонку:

– Улица Терезы, десять часов, не запаздывайте. Вы узнаете любопытные вещи, очень любопытные.

Дверь закрылась за доктором, и полковник остался наедине с мадемуазель де Вилланове, которая медленно приходила в чувство.

Пододвинув кресло к изголовью постели, полковник устроился в нем с полным комфортом.

Глаза девушки открылись, но казалось, они были лишены способности видеть.

«В театре, – подумал полковник, – девицы в подобных ситуациях обычно вскрикивают: «Где я? Что случилось?» Хорошо бы обойтись без предисловий. Проверим!»

Он кашлянул, коротко и сухо, глаза девушки обратились к нему. Она тут же вскрикнула и попыталась принять сидячее положение, но не смогла.

– Как вы себя чувствуете, милое дитя? – поинтересовался полковник нежнейшим тоном.

Валентина повела вокруг себя испуганным взглядом.

– Да-да, – тем же нежным тоном продолжал старец, – в этой комнате произошла отвратительная сцена.

– Там! – лепетала Валентина, вытянув палец. – Там!.. Она указывала на то место, где недавно стоял Морис со скрещенными на груди руками.

– Верно, там, – подтвердил полковник, – он стоял именно на том месте, когда крикнул: «Флоретта!», а вы крикнули в ответ: «Морис!» и еще кое-какие слова, что было весьма неосторожно с вашей стороны.

Валентина закрыла лицо руками.

– К сожалению, – продолжал полковник, – вы разоткровенничались при свидетелях. Но у вас есть друзья, милая девочка. Они богаты, деньгами можно загасить любую сплетню.

– Мне нечего таить! – вскричала девушка, открывая лицо, на котором появилось выражение гордое и даже вызывающее.

– Конечно, конечно, сгоряча всегда говорится именно так, но если вы поразмыслите хорошенько...

Валентина прервала речь вопросом:

– Сударь, вам поручено допросить меня? Тогда знайте: я люблю его и буду любить всегда.

– Что до меня, – ответил полковник, стараясь, чтобы голос его не утерял притворной мягкости, – то мне даже нравятся такие речи, они великодушны и благородны, а я вовсе не склонен пренебрегать этими высокими добродетелями. Но вы должны согласиться, моя милая, что и великодушие, и благородство, и даже страсть совершенно бесполезны в том положении, в каком оказался ваш бедолага Морис.

– Он невиновен! – гневно выкрикнула Валентина.

– Зачем же так сердиться, мой ангел? Мне самому хочется, чтобы он оказался невиновным. Такой красивый молодой человек! Но увы! Обстоятельства словно сговорились против него: юноша, бедный как Иов, в карманах у него сыскался всего один луидор, влюбленный в девушку, слывущую миллионершей, – и рядом труп, да не простой: убит не первый встречный, а вор и перекупщик краденого, имевший при себе бриллианты знаменитой Карлотты Бернетти невообразимой стоимости. Неплохой улов! Пойман на месте преступления, можно сказать, схвачен за руку. Почти схвачен: за убийцей следовали по пятам и взяли, что называется, тепленьким – он даже не успел смыть кровь с мундира.

Голова Валентины упала на подушку.

– Ему не отвертеться, – продолжал полковник, – дело будет громкое, к тому же...

Он умолк и, взглянув на Валентину из-под полуприкрытых век, докончил фразу:

– К тому же не лишенное романтической окраски. Я полагаю, что следствие будет поручено нашему другу господину д'Арксу.

Лицо Валентины стало белее мела. Она вновь была близка к обмороку.

– В заключение скажу, – как ни в чем не бывало разглагольствовал полковник, – что сам я противник насильственных браков, ибо подобный печальный пример имеется в моей семье: моя дочь, особа во многих отношениях весьма достойная, настояла на том, чтобы наша бедная Фаншетта вышла замуж за графа Корона, моего племянника... Впрочем, госпожа маркиза не станет насильно заталкивать вас под венец, к тому же мой беспутный племянник и в подметки не годится Реми д'Арксу, человеку достойнейшему и воистину замечательному.

Полковник прервался, чтобы взглянуть на девушку: Валентина молчала и не шевелилась.

– Я знаю, – продолжил старец, – случаи еще более поразительные. Не всегда грозы сопровождаются громом. Что ж, мне пора вернуться к госпоже маркизе, она почти так же потрясена, почти так же несчастна, как вы, дитя мое. Нет необходимости говорить, какой удар обрушился на нее. Но покидая вас, милая девочка, я бы хотел сказать несколько слов в утешение.

Он поднялся и взял руку девушки. По телу Валентины прошла дрожь.

– Вы должны быть совершенно уверены в том, – промолвил старец елейным голосом, – что вас окружают преданные и добрые сердца. В юном возрасте разум склонен бунтовать и противиться мудрым советам. Поразмыслите хорошенько, подумайте о близких людях, которые любят вас, которых ваш позор приведет в отчаяние.

Он наклонился и поцеловал Валентину в лоб. Лоб был холоднее мрамора. Девушка так и не шевельнулась и не произнесла ни единого слова.

Продвигаясь медленным шагом к двери, полковник процедил сквозь зубы:

– Странная девочка! Наверняка она уже что-то замыслила.

На пороге он обернулся, чтобы еще раз приободрить мадемуазель де Вилланове словами:

– Спокойствие прежде всего! Не сомневайтесь, что мы любим вас и обо всем позаботимся!

Выйдя в коридор, полковник увидел горничную, стремительно кинувшуюся от него прочь; по всей видимости, она подслушивала под дверью.

– Сюзон! – тихонько окликнул ее полковник. – Сидони! Эй, как там тебя? Марион!

Горничной пришлось вернуться и назвать себя:

– Меня зовут Виктуар, господин полковник.

– Пусть будет Виктуар. Скажи-ка, милочка, и чтоб у меня не лгать: ведь это ты бегаешь за фиакром в те вечера, когда мадемуазель де Вилланове выходит из дома через садовую калитку?

Горничная заломила руки и хотела вскрикнуть.

– Тихо! – прошипел полковник. – Значит, ты, я так и думал. Слушай, если нынче вечером мадемуазель де Вилланове вздумается послать тебя за каретой...

– Упаси Боже, господин полковник! В таком состоянии...

– Вот именно, в таком состоянии.

– Тогда я постараюсь не... – начала было Виктуар.

– ...отказывать ей, – закончил фразу полковник. – И правильно сделаешь: хозяев надо слушаться.

Он сунул горничной в руку пару луидоров и в ответ на ее ошеломленный взгляд пояснил:

– Увы, душенька, я слишком стар и не слишком строг к грехам ближних.

– Бывают же на свете такие добряки! – умилилась горничная. – Что прикажете, господин полковник?

– Сыскать фиакр для мадемуазель, только не берите какой попало. Я знаю одного надежного кучера, ты найдешь его фиакр тут неподалеку, чуть в стороне от стоянки. Чтобы не произошло ошибки, ты скажешь ему... Ведь ты говоришь по-итальянски, не так ли?

– Без этого мадемуазель не взяла бы меня к себе на службу.

– Ты скажешь кучеру: Джован-Баттиста. Это его имя.

– А что ответит он?

– В ответ он произнесет твое имя, столь же очаровательное, как и ты: Виттория.

Он отечески потрепал ее по подбородку и какое-то время они стояли, глядя друг на друга с понимающей улыбкой.

– А теперь, – заключил полковник, – ступай и выпусти господина доктора, он ждет вон в той комнате. Скажи ему, чтобы он не позабыл зайти с визитом к нашей больной, а главное, чтобы он не позабыл явиться в назначенное мною место. Точно в десять часов. Он узнает кое-что любопытное. Очень любопытное.

XV
СОВЕТ ЧЕРНЫХ МАНТИЙ

Это была просторная комната, очень высокая, с темными деревянными панелями, имевшая несколько монастырский вид. Впрочем, особняк полковника Боццо, расположенный на улице Терезы, некогда и впрямь был религиозным учреждением. Комната, о которой идет речь, располагалась в глубине второго этажа, три ее зарешеченных окошка глядели в небольшой, заросший старыми деревьями сад.

Мебель, скромная и даже строгая, придавала ей официальность: стулья, обитые черной кожей, два одинаковых дивана, стоявшие по обе стороны обширного камина; в центре возвышался продолговатый, крытый зеленым сукном стол, какие встречаются обычно в помещениях, предназначенных для административных совещаний. На столе имелось все необходимое для такого рода встреч: письменный прибор, песочница, набор печатей и штемпелей; имелся даже председательский колокольчик для наведения порядка среди присутствующих.

Однако у людей, окружавших зеленый стол, вид был отнюдь не деловой, казалось, они сошлись сюда для семейного совета. Полковник Боццо, занявший председательское место, был облачен в теплый узорчатый халат и обут в домашние туфли, отороченные мехом. Вместе с ним на совет явились восемь человек, большая часть их расположилась вокруг зеленого стола, и только двое устроились чуть поодаль.

Кое-кто из них нам уже известен, например, господин Лекок и доктор Самюэль, усевшиеся справа и слева от председателя, зато нам стоило бы немалого труда признать сына несчастного Людовика, принца Сен-Луи из особняка Орнан в разбитном малом лет тридцати пяти-сорока, облокотившемся на стол напротив полковника Боццо.

Трудно сыскать актеров, внешность которых вполне совпадала бы с их ролью, а таинственное сообщество, которым руководил полковник Боццо, располагало множеством Людовиков, орудующих в Париже, в провинции и даже в иноземных столицах. Принц Сен-Луи был настоящим мучеником судьбы: ему приходилось гримироваться перед каждым выходом на сцену.

С другими членами совета мы еще не встречались, среди них отметим очень бледного господина с резкими чертами и облысевшим лбом, окруженным поредевшими светлыми волосами (все называли его «аббатом»), а также внушительных объемов весельчака, небрежно одетого и откликавшегося на титул «доктор права».

Справа от камина на диване вольготно развалился мужчина довольно молодой и красивый, но с неизгладимой печатью порока на лице: граф Корона, племянник полковника Боццо и муж его очаровательной внучки Фаншетты.

На другом диване сидела дама, одетая роскошно и весьма изысканно; лицо ее скрывалось под вуалью. Того, кто ожидает встретить здесь графиню Корона, ждет разочарование – это не она.

Фаншетта, самим рождением приговоренная к пребыванию в мире зла, сохранила душу добрую и благородную, хотя и не сумела избежать некоторой причастности к делам темным и не очень ей понятным; ей не доверяли и имели на то веские причины. Фаншетта не знала о тайном механизме, приводящим в действие злые силы, потому драма ее юности стремительно продвигалась к своей трагической развязке.

Дама под вуалью, сидевшая на диване, наоборот, была одним из активнейших членов злодейского сообщества. Прежде ее звали Маргарита Садула, но путем законного брака она сумела стать мадам Жулу дю Бреу графиней де Клар. В другом месте мы уже рассказывали странную историю этой дамы, в свое время занимавшей одно из первых мест в верхах парижского света.

У главы собрания был веселый и даже игривый вид, морщинистое лицо его лучилось улыбкой, а пергаментные щеки чуть-чуть порозовели. Полковник довольно потирал руки, краем глаза посматривая на разложенные перед ним бумаги, среди которых имелась и довольно объемистая тетрадь.

Как только часы пробили десять, он, звякнув в колокольчик, изрек:

– Дети мои, пора бы прекратить пустую болтовню. Объявляю наш совет открытым и обещаю, что он будет не только долгим, но и занимательным. Постарайтесь слушать меня прилежно.

Он обвел присутствующих добродушным взглядом.

– Благодарю вас всех и каждого в отдельности, – снова заговорил он, – за точность, с какой явились вы на мой зов. Наша дражайшая графиня отложила в сторонку свои интимные дела, вгоняющие в пот трех светских львиц, пару нотариусов и полдюжины адвокатов; граф Корона, устроившийся на диване в не очень-то приличной для совета позе, пьян только наполовину; добряк Самюэль покинул своих клиентов; ловкач Лекок забросил свою контору, вернее, конторы – у него их множество, ибо он процветает и скоро станет птицей высокого полета; наконец, аббат и наш мудрейший знаток уголовного кодекса оторвались от своих ученых штудий... я уж не говорю о принце, которому пришлось наспех проглотить свой абсент, свои котлетки и свой бифштекс. Вы прелюбезны и даже премилы, и я вам приготовил маленький сюрприз в качестве вознаграждения за проявленное самоотречение.

Вступительная речь председателя была принята собравшимися довольно холодно. Слишком долго – более полувека – находился бравый старец у власти, а затяжное правление перестает вызывать энтузиазм.

Лукаво сощурившись, полковник продолжил свою речь:

– Ваш кисловатый вид меня не удивляет, вас разъедает зависть ко мне и даже неприязнь, вам нравится считать меня старой, напрочь сношенной калошей. Но я правлю нашим братством со времен маршала де Сакса и ни разу не дал осечки, мне везет, всегда везет – ведь всем известно, что я родился в сорочке.

Знаком подозвав к себе аббата, он шепнул ему на ухо:

– После совета нам с тобой надо потолковать. Сам знаешь, я доверяю только тебе и именно тебя прочу в свои преемники. Тебе положено знать больше других.

– А теперь, – громко объявил председатель, – слово предоставляется Приятелю-Тулонцу. Он блестяще провел последнее дело и сейчас доложит о нем.

Суховатой рукой полковник ласково потрепал Лекока за ухо, словно учитель отличившегося на экзамене ученика, и присовокупил:

– Наш дорогой мальчик ознакомит вас с историей дела, а также с технической стороной операции, после чего я дам кое-какие разъяснения, которые вас наверняка заинтригуют. Начинай, Приятель, говори ясно, сжато, но без ложной скромности.

Господин Лекок де ля Перьер, обладавший даром менять свой облик, сейчас выступал в своем натуральном виде.

Крепкий молодец, весельчак и почти красавчик, на редкость вульгарный в обхождении, он несомненно принадлежал к категории любимцев кабацкой публики и олицетворял собою тип коммивояжера, столь удачно воссозданный писателями эпохи Луи-Филиппа.

На этот совет, не требовавший маскировки, он явился в костюме, избранном по своему вкусу: на нем была голубого бархата визитка, присборенная на бедрах, шотландский жилет в радостно-крикливую клетку и лихо скроенные на гусарский манер панталоны цвета адского пламени, из-под которых выглядывали остренькие носы башмаков. Вычурный галстук, завязанный замысловатым узлом, и высокая, заостряющаяся к верху шляпа с широкими полями прекрасно вписывались в ансамбль. К этому наряду так и просилась какая-нибудь примечательная трость – тяжеловесная дубинка или легкая палочка, украшенная невообразимой резьбой, но тут оригинальность явно изменила господину Лекоку: трость, стиснутая его ногами, вполне могла бы принадлежать заурядному рантье из Марэ – солидная и довольно увесистая, она венчалась набалдашником из слоновой кости.

Лекок взял предоставленное ему слово и, следуя указаниям председателя, кратко, но с замечательной точностью поведал историю похищения бриллиантов, изложенную в первых главах этой книги.

Начал он с того, каким способом удалось залучить Ганса Шпигеля, укравшего бриллианты Карлотты Бернетти, в лавочку папаши Кенига, и кончил описанием кровавой сцены, имевшей место в номере восемнадцатом и уже известной читателю. Он не упустил ни одной важной детали, и проделанная операция обрела вид затейливого механизма, бесчисленные винтики и колесики которого Лекок знал как свои пять пальцев.

Присутствующие внимали Лекоку с умеренным интересом, с каким обычно академики слушают доклад своего коллеги, хорошо сделанный, но трактующий о вещах, давно уже им известных; перегруженные множеством знаний, академики способны возгораться лишь тогда, когда речь заходит об их собственной персоне.

Итак, доклад Лекока был встречен с прохладцей, ибо в этой комнате собрались специалисты, пресытившиеся изощренными преступлениями больше, нежели академики своими открытиями. К тому же, отнюдь не умаляя роли наших академий, заметим, что в это утро мы заглянули в лоно академии sui generis, функционирующей куда более четко, чем прочие учреждения, носящие это славное имя, хотя таинственное сообщество, чью деятельность мы тут описываем, весь свой интеллект, волю и обширные знания направило не на достижение блага, а на научную организацию преступного промысла.

Тут собрались виртуозы своего дела, лауреаты криминального мира, создавшие вселенскую бандитскую шайку, могучую и неуязвимую благодаря их умению укрывать зло от кары.

Закончив доклад, Лекок отвинтил набалдашник от трости, недавно принадлежавшей бедняге Шпигелю, и высыпал содержимое на зеленое сукно: члены совета подошли поближе, чтобы кинуть взор на знаменитые бриллианты.

– Недурно! – одобрил коллекцию знаток уголовного Права. – Однако я полагаю, что простак, которым мы расплачиваемся с законом, сам вырыл себе могилу, убежав с места преступления. Не сделай он такой глупости, нам бы...

– Дорогой профессор, – прервал его полковник, – уголовный кодекс вы знаете куда лучше, чем человеческое сердце. Человек, внезапно попавший в ловушку, непременно совершает ту или иную глупость, от страха он теряет хладнокровие и способность соображать. В этом наша сила, без этого наша дичь хотя бы изредка, но выбиралась бы из расставленных нами ловушек. Благодаря глупости из них не выбирается никто.

– Вот этот бриллиант с дефектом, – заметил аббат. Графиня де Клар, покинувшая диван, чтобы оценить добычу, обиженным тоном произнесла:

– Нет, бывают же такие ловкачки! Карлотта Бернетти немолода, к тому же есть женщины и покрасивее ее...

– К примеру, ты, моя кошечка, – ехидно заметил полковник.

– Надеюсь, вы не собираетесь сравнивать меня с этой девкой? – высокомерно осадила его красавица. – Я просто-напросто хотела сказать, что у меня, графини де Клар, таких бриллиантов нет.

– Безобразие! – возмутился полковник.

Граф Корона, бросив на сукно горсть осмотренных бриллиантов, полюбопытствовал:

– И сколько же стоит вся коллекция?

– В заявлении Бернетти, сделанном для полиции, – ответил Лекок, – названа сумма в четыреста тысяч франков.

– Четыреста тысяч франков! – повторила графиня де Клар. – У Бернетти!

– Нам-то какой прок от этой суммы? – не скрывая злости, заметил Корона, явно искавший повода излить свое раздражение. – Все равно Отец утащит ее в свою нору и добавит к накопленным миллионам.

От этого замечания присутствующие заметно возбудились.

– Что правда – то правда, – промолвила графиня де Клар. – Мы так бедны, несмотря на наше растущее богатство! К тому же неизвестно, где Отец прячет свою кубышку, и если с ним что-то случится...

Полковник яростно затряс колокольчиком, рука его дрожала от негодования.

– Со мной ничего не случится! – завопил он, и в гневе его было нечто ребяческое. – Я здоров как бык! Я – везунчик! Я переживу вас всех!

Внезапно он остановился и, поманив к себе доктора права, торопливым шепотом объявил ему:

– Знаешь, на твой счет я уже распорядился, ты – мой единственный наследник.

А через секунду тронул за колело Лекока и проговорил ему в ухо так, чтобы не слышали другие:

– Защищай собственное достояние, сын мой, все свои сокровища я завещал тебе.

Производя эти манипуляции, полковник из-под полуприкрытых век следил за остальными и успел перехватить взгляд, которым обменялись принц Сен-Луи и доктор Самюэль.

– Вы хотите моей отставки? – во весь голос загремел он. – По-вашему, я слишком зажился на этом свете? Ну, где отцеубийца, что посмеет обагрить кровью мои седые волосы? Да и, сами подумайте, чего вы этим достигнете? Неужто предатель, вознамерившийся пронзить мою грудь, полагает, что амулет я ношу на шее? Зарубите себе на носу: отправляясь на совещания с вами, я первым делом прячу амулет в надежное место. Среди вас завелись бунтовщики! Неблагодарные! Они забыли, что вожделенные сокровища собраны мною, они забыли, что мне одному вверена тайна братства. Так пусть же они знают, что мой труп не укажет им дороги к кладу!

– Молчать! – заорал он, тыча пальцем в графиню де Клар, открывшую было рот для возражения. – Тебе слова не давали! Когда ты явилась к нам, ты не думала о бриллиантах, а мечтала сунуть свои босые ноги в башмаки. Кто сделал тебя графиней де Клар? Я! Ты была ничуть не лучше Бернетти, только ходила не в шелках, а в лохмотьях. А ты, Корона? Я отдал тебе мою маленькую Фаншетту, бедного моего ангелочка! Да знаешь ли ты, что я могу с тобой сделать? Сейчас утро, и в окно вовсю светит солнце, но достаточно мне сказать: «Ночь настала!» – и ты никогда не выйдешь из этой комнаты!

Корона побледнел, графиня де Клар улыбалась.

Лекок положил на плечо старика руку, и тот сразу остановился и обвел всех удивленным взглядом, словно человек, которого внезапно разбудили. Самюэль, аббат, принц и юрист выстроились вокруг полковника и застыли, подобно истуканам.

– Отец есть Отец! – возгласил Лекок. – Короне только бы лезть на рожон, а Маргарита уже сожалеет о своем нахальстве. Простите!

Четыре выше упомянутых истукана отвесили председателю учтивый поклон. Поле боя осталось за стариком.

Корона с брюзжанием вернулся на свой диван, а графиня де Клар, откинув вуаль, протянула полковнику руку со словами:

– Вы наш Отец, мы вас почитаем и любим.

– Ваш Отец слишком стар, – неожиданно плаксивым голосом объявил полковник, – а у стариков свои слабости. Скрывая немощь свою, Отец только что похвалялся перед вами: «Я переживу вас всех!». Увы, бедные детки, дни мои уже сочтены. Наберитесь терпения, вам недолго осталось ждать. Маргарита, ты молода и прекрасна, твои притязания справедливы. Ты хочешь золота, много Золота – ты получишь его, ты хочешь стать герцогиней – ты станешь ею!

Он привлек ее к себе и, поцеловав, шепнул:

– Сумасшедшая! Неужели ты не догадалась, что я прочу тебя в свои наследницы?

И уже во весь голос растроганным тоном произнес:

– Чада мои, дорогие детки! Простите старика, который питает к вам поистине отеческую любовь. Признаю, с Короной я поговорил слишком круто, но его обращение с бедной Фаншеттой доставляет мне столько огорчений. Ах! Почему я не отдал моего нежного ангела Лекоку, или принцу, или добряку Самюэлю, или наконец, нашему достойнейшему профессору!.. Но сделанного не воротишь, к тому же Корона приходится мне племянником, так что лучше нам жить в мире.

Давайте же не будем терять времени понапрасну, – продолжал он, но тон его внезапно изменился, вновь обретя резкие ноты, – я еще не ослеп и прекрасно вижу, что всем вам охота побунтовать. Успокойтесь: даю слово – это будет мое последнее дело.

Он опустил руку на лежавшие перед ним бумаги.

– Вы припасли что-то новенькое, Отец? – послышались со всех сторон любопытные голоса.

– Именно так, – ответил старец, принимая вид патриарха, вознамерившегося осчастливить сюрпризом своих ближних. – Бриллианты Клары Бернетти – всего лишь маленький эпизод нашей истории, что-то вроде пролога к пьесе, которая только-только начинается. Неужели вы и впрямь могли подумать, что я так хлопочу из-за каких-то четырехсот тысяч франков? Я сказал: это будет мое последнее дело. Я сказал чистую правду. Мое последнее дело должно стоить моих трудов, а если вы, мои драгоценные, желаете оценить его в деньгах, то ответьте мне на вопрос: во сколько вы оцениваете головы, что носим мы на своих плечах, все мы, тут присутствующие?

Члены совета переглянулись: полковник был великий артист, но на сей раз он явно переборщил с театральными эффектами.

Тем не менее всех мало-помалу охватывала тревога. Лекок вполголоса предупредил:

– Будьте внимательны: речь и вправду идет о жизни и смерти.

Полковник поднял руку и снова тяжело опустил ее на бумаги.

– Они вот тут, ваши головы, – медленно произнес он, – и моя в том числе. Я всего лишь старик, готовый впасть в детство, но если я вдруг умру сегодня, верьте моему слову, вы пропали. Они тут, ваши головы, и все теперь зависит только от меня. Я же мечтаю об одном: удачно завершить мое последнее дело и сохранить вас целыми и невредимыми вместе с кладом, который вы мне доверили. Когда дело это будет исполнено, Отец в последний раз соберет своих детей, чтобы сказать: все в порядке, мои дорогие, я спас вас от гибели и теперь имею право на отдых.

Он нашел среди бумаг тетрадь, на которую члены совета воззрились не без испуга, и передал ее Лекоку со словами:

– Читай, Приятель, и пусть каждый осознает всю меру грозящей ему опасности. А потом мы поглядим, кто из вас измыслит лучшее лекарство от этой беды.

XVI
РУКОПИСЬ РЕМИ Д'АРКСА

Лекок взял тетрадь и приступил к чтению.

«Доклад Его Превосходительству господину министру юстиции Господин министр! Прошу извинить меня за то, что предлагаю Вашему вниманию труд еще не вполне завершенный, однако обстоятельства вынуждают меня обратиться к Вам за безотлагательной помощью: дело, переданное на рассмотрение суда присяжных департамента Сена и получившее уже огласку под названием „Черные Мантии“, способно завести на ложный путь общественное мнение и, что гораздо опаснее, само правосудие.

Я отказался вести следствие по этому делу, ибо считаю его всего лишь тенью, вознамерившейся отвлечь меня от раскрытия правды.

Факты, которые я предлагаю рассмотрению Вашего Превосходительства, столь значительны, что требуют особого внимания. Речь пойдет о Черных Мантиях, но не о той мелкой рыбешке, что попала в сети закона и сама себя окрестила этим громким именем, а о Черных Мантиях, которые действительно существуют: по моему мнению, это cамая опасная ассоциация злоумышленников из всех доселе известных.

Господин министр, вы вращаетесь в сферах, куда бытующие в предместьях клички не проникают, а чиновники, которым полагалось бы прояснить этот вопрос, пребывают в незыблемом убеждении, что Черные Мантии – всего лишь легенда, страшная сказка, одна из тех, что в изобилии фабрикуются в социальных низах парижской жизни. Господин префект, к которому я поначалу обратился, был со мною отменно вежлив, но никакой помощи не оказал, видимо, посчитав меня фантазером.

Причина этого недоверия весьма проста, и я спешу разъяснить ее, чтобы Ваше Превосходительство не впало в ту же ошибку: для правосудия Черные Мантии и вправду не существуют, ибо они никогда не представали перед судом. Сила этой ассоциации – в неуязвимости: злодеи изобрели механизм, безотказно спасающий их от возмездия.

Действие этого механизма, породившего неверие в реальность их существования, я постараюсь вскрыть в своем докладе.

Только однажды, насколько мне известно (а этим вопросом я усиленно занимаюсь долгие годы), тайна ассоциации подверглась риску разоблачения: трое ее членов оказались на скамье подсудимых. Я имею в виду дело Кватрополли, стоившее жизни моему отцу.

Позволю себе кратко изложить историю этого дела.

30августа 1816 года господин Матье д'Аркс был назначен главным прокурором королевского суда в Аяччо, а в октябре того же года он произнес обвинительную речь на процессе, в котором оказались замешаны некоторые высокопоставленные лица из Сартена и прилегающего к нему района.

Мэру столицы кантона вменялось в вину соучастие в убийстве, совершенном братьями Кватрополли, состоявшими в банде VesteNere, что было фактом общеизвестным...»

Прервав чтение Лекок спросил:

– Что означают пометки, сделанные красным карандашом?

– Они означают «пропустить» и касаются исторической части доклада. Нашу собственную историю мы знаем достаточно хорошо, потому я пометил параграфы, которые можно перескочить, иначе наш совет не кончится до завтрашнего дня.

Доклад Реми д'Аркса и вправду обстоятельно рассказывал о Каморре итальянского юга и о происхождении первых Черных Мантий.

Лекок, пролистав две-три страницы, продолжил:

«...Им был вынесен оправдательный приговор. После обжалования прокуратуры дело было передано суду присяжных в Аяччо, где братья Кватрополли были оправданы во второй раз, несмотря на множество отягчающих обстоятельств. Соответствующие документы я могу предоставить в распоряжение Вашего Превосходительства.

При ведении этого дела Матье д'Аркс постоянно наталкивался на неожиданные и трудно преодолимые препятствия.

Двое молодых людей из города Сартена, невиновность которых была для него совершенно очевидна, оказались втянутыми в это дело: улики, доказывающие их вину, были сфабрикованы чрезвычайно ловко и уводили следствие на ложный путь.

Суд присяжных охотно свернул на этот путь; туда же исподтишка направлялось и общественное мнение. Явственно ощущалось влияние какой-то могучей и загадочной силы, действующей наперекор правосудию.

Разумеется, Матье д'Аркс не сразу разгадал истину во всей ее странности и неправдоподобии, но он чувствовал действие враждебной силы и искал истоки – в его бумагах я обнаружил разрозненные заметки, видимо, составлявшие часть такого же доклада, какой я имею честь предложить Вашему Превосходительству.

Заметок этих немного, и они отрывочны: я сумел собрать только то, что осталось от злодейской жатвы – после гибели отца его секретарь подвергся нападению, и большая часть бумаг пропала. Что касается самого доклада, то он навряд ли попал в руки тогдашнего министра юстиции, во всяком случае в архивах я не обнаружил никаких следов.

С декабря месяца 1816 года по апрель 1820 на моего отца было совершено три покушения, а 22 июня того же года пол в его кабинете обрушился в то самое время, как он сидел за своим письменным столом.

Он добился перевода в другое место, но не для того, чтобы избежать своей судьбы – в моей семье всем хорошо известно, что отец был готов к насильственной смерти, вскоре последовавшей, – наоборот, он уехал с Корсики, чтобы продолжить борьбу более энергично, надеясь избавиться от помех, чинимых местными властями и обеспечить себе свободу действий.

По дороге из Марселя в Тулузу, где он должен был возглавить прокуратуру, на него было совершено еще одно покушение: стреляли средь бела дня, из-за ограды, пуля пробила окно почтовой кареты, где, кроме него, находилась моя мать с сестренкой грудного возраста и я, тогда еще совсем ребенок.

Меня отдали в королевский коллеж Тулузы. Прибыв в 1822 году на каникулы, я. нашел отца постаревшим лет на двадцать. Моя мать со слезами на глазах рассказала, что после официального обеда в префектуре, на котором отец внезапно чуть не умер, здоровье его сильно пошатнулось...»

Чтение доклада было прервано суховатым смешком, долетевшим из председательского кресла. Полковник, покручивая пальцами, самодовольно заметил:

– Мне тот обед хорошо запомнился. Старина Матье д'Аркс оказался слишком живучим. Лекок продолжал читать:

«...14 июля 1823 года меня взяли из коллежа. Приехавший за мной слуга не решился рассказать о катастрофе, разразившейся в нашем доме. Я застал мать сидящей в столовой; она меня не узнала – бедная женщина обезумела. Отец был задушен в своей кровати, возле которой стояла колыбель с маленькой сестрой – ей было тогда три с половиной года. Видимо, убийцы сперва не заметили ребенка, но девочка проснулась и закричала. Ее тоже убили – или похитили.

Я вошел в комнату отца первым. Письменный стол, секретер, шкафы – все было опустошено и разграблено. Забрали и деньги, хотя скромные сбережения известного своей строгостью судьи навряд ли могли быть целью подобного преступления. Нынешнее свое состояние я получил гораздо позднее, унаследовав его по материнской линии.

Последний эпизод этой мрачной истории, господин министр, изложен мною весьма кратко, поскольку он широко известен. Эта трагедия потрясла всю магистратуру, многие полагают даже, что она весьма способствовала моему продвижению по службе.

В совершении преступления заподозрили старого слугу нашей семьи. Он был обвинен, осужден и кончил жизнь на эшафоте. Однако я могу поклясться своей честью, что этот бедняга ни в чем не виноват...»

– Ну и ну! – раздраженно выкрикнул Корона. – Собрать нас для того, чтобы поведать эту допотопную историю!

– И правда, – поддержала его графиня де Клар, – все это нас нисколечко не касается.

По всей видимости, и остальные члены совета разделяли это мнение. Полковник обвел всех цепким взглядом, усмехнулся и саркастически промолвил:

– Терпение, дорогие детки. Эта история не так уж вам и знакома, никто из вас в ней не участвовал, кроме, пожалуй, Приятеля-Тулонца, который сильно подрос с той поры – тогда он был моим маленьким грумом. Все помню один только я – и до чего же ловко обвел я тогда публику вокруг пальца. Терпение! В жилах автора сего доклада течет корсиканская кровь, унаследованная от матери, – она была Адриани. Это просто-напросто маленькая вендетта. Я нахожу, что доклад вовсе недурен, история отца изложена суховато, зато оставлено место для вещей куда более актуальных. Еще немного, и вы почувствуете к докладу захватывающий интерес. Читай, Приятель, тобой я очень доволен.

Лекок послушно открыл было рот, но полковник заговорил снова.

– Позвольте вставить еще словечко, дорогие слушатели. Вы должны как следует осознать, кто такой Реми д'Аркс и в каком положении он находится. Человек молодой, горячий, талантливый, законом владеет лучше, чем воин шпагой, к тому же любимец верхов и богач. Он знает, что мы убили его отца, его мать умерла сумасшедшей, его сестра... черт возьми! Что же сталось с его сестрой? Если она жива, то обретается где-то очень далеко. Перед вами человек, у которого мы отняли всех, кого он любил, – мы уничтожили его семью; разумеется, он пойдет на все, чтобы добраться до нас. Учтите это.

Он сделал Лекоку знак, и тот возобновил чтение:

«...Господин министр, мне больше нечего добавить к рассказу об этой катастрофе. Юность моя прошла печально, единственное утешение виделось мне в работе: закончив в 1828 году юридический факультет, я решил заняться адвокатурой.

В тот год я проводил каникулы в нашем поместье, расположенном в окрестностях Аркашона. Там я в последний раз видел мою бедную матушку: разум к ней не вернулся, но в своем безумии, протекавшем довольно спокойно, она обрела одну весьма осмысленную привычку – тщательно собирать и хранить все, что осталось от бумаг и книг моего отца.

Как раз в ту пору доктора нашли у меня чахотку и пророчили близкую смерть – я ждал ее с тайной радостью. Часы одиночества я посвящал библиотеке, где моя мать хранила собранные ею сокровища. Помню, что из окон библиотеки виднелось море – за молодым ельником, посаженным для оздоровления лагуны.

Будущее было мне безразлично, ни к какой карьере душа не лежала. Я почитывал кое-какие труды по праву, в основном уголовному, причем особенно охотно те пассажи, где разбирались юридические ошибки. Именно этим вопросом по вполне понятным причинам усиленно интересовался Матьед'Аркс, и с этой точки зрения коллекция матери была весьма богатой.

Как-то вечером, проглядывая материалы, касающиеся пересмотра дела Лезюрка, я наткнулся на пресловутое заключение, подписанное Беррье, Пардесю, Дюпеном и профессором Тулье. На странице, содержавшей перечень странного нагромождения улик, собранных против мнимого убийцы лионского курьера, я увидел на полях запись, сделанную рукой отца: «Если оставить в стороне факт случайного сходства между преступником и невинно осужденным, в этом деле обращает на себя внимание удивительное стечение обстоятельств, сбивших следствие с прямого пути. Я усматриваю здесь ключ к разгадке системы, изобретенной VesteNere: то, что было случайностью в деле Лезюрка, возведено в принцип и умело использовано в деле братьев Кватрополли. Судя по всему, Черные Мантии нашли способ СОЗДАВАТЬ судебные ошибки, кому-то уже вверена эта тайна и упаси Бог...»

На этом абзаце голос Лекока потерял скорость и пресекся.

– Ну как, становится потеплее, а? – ехидно поинтересовался полковник. – Даже наша душечка Маргарита распахнула свои прекрасные глазки.

– Однако Бог этого человека не спас, – парировала графиня де Клар. – Он мертв.

– Но он оставил наследника. Читай, Тулонец, пошли дальше, сынок.

«...Медики, приговорившие меня к смерти, явно не предвидели той чрезвычайной реакции, которую вызовут в моем организме эти строки. Туман, застилавший прошлое, рассеялся, по жилам заструилась новая кровь: в моей жизни появилась цель, я хотел жить, я жил!

На следующее утро взошедшее солнце застало меня в библиотеке – лихорадочно перелистывающим любимые книги отца. Преступники уничтожили его корреспонденцию, его рукописи и заметки, но библиотеку не тронули, полагая, что она не представляет для них никакой опасности.

Три дня и три ночи я провел в усердных поисках, результатом которых было всего две странички печатного текста, которых, впрочем, оказалось достаточно: в моих руках было наследство Матье д'Аркса, и мысль, скрыто пребывавшая во мне все время, оформилась в четкое намерение. Яхотел не просто отомстить за отца, но еще и выследить и уничтожить чудовищную ассоциацию, сделавшую преступление точной наукой, придумавшую механизм для производства судебных ошибок, автоматически умножающих зло; я хотел остановить поток крови невинных жертв, бесстыдно поставляемых закону в уплату за совершенное преступление».

Полковник покачал головой и, постукивая по портрету русского императора на крышке золотой табакерки, пробурчал:

– Отменная фраза! У этого парня есть не только нюх, но и талант. Впрочем, я немного сотрудничал с ним, разумеется, так, чтобы он не заметил. Продолжай, Приятель.

«...После десяти лет непрерывной работы я все еще не могу утверждать, что знаю подлинные имена всех заправил этого сообщества, зато я со всей ответственностью заявляю, что пресловутая тайна Черных Мантий известна мне так же хорошо, как им самим.

Начав свой розыск с Корсики, я изучил следы, оставленные ими в разных странах Европы, и пришел к выводу, что лучшей защитой им служит сама невообразимость существования такой маккиавелистической системы. Люди, в, том числе разумные и облеченные властью, не способны поверить в столь чудовищную изощренность зла, и под крылом этого неверия бандиты все шире раскидывают свои искусно сплетенные сети...

...Каждое преступление у них двойное: кроме лионского курьера, ограбленного и убитого, непременно требуется Лезюрк, чтобы расплатиться с законом на эшафоте. В то время как Дюбоз наслаждается своей полной безнаказанностью, ибо его спасение обеспечено, на арене преступления фатальным образом появляется Лезюрк. Он должен явиться именно сюда и именно в это время, тайная нить направляет его движения в нужную сторону, и десять свидетелей (я имею в виду свидетелей честных) при необходимости подтвердят, что он оторвался от какого-либо дела или развлечения, дабы в роковую минуту точно прибыть в избранное для преступления место.

Ибо своей силой Черные Мантии обязаны не только себе: следуя их дьявольским планам, другие усердно ткут для них защитный покров – лучшими соучастниками злодеев становятся люди, даже не подозревающие об их существовании, те самые люди, которые с ужасом содрогнулись бы от их кровавых злодеяний.

Это соучастники временные – на день, на час, на минуту; таким соучастником может стать мой сосед, мой лучший друг, я сам и, прошу меня извинить, даже Вы, господин министр, ибо Черные Мантии орудуют всюду – и наверху, и внизу, – и никто из нас не может поручиться, что он только что не пожал руку злодею...»

На полковника накатил приступ смеха.

– Простите за неуместную веселость, – промолвил он, – но этот пассаж был прочитан мною впервые, когда я как раз вернулся со званого обеда у господина министра.

«...Итак, Лезюрк является на место преступления (Лезюрка, уже сыгравшего роль козла отпущения, я привожу в пример для большей наглядности); несчастный не знает, на какую опасную стезю он вступил, и понятия не имеет о расставленной ловушке, он просто явился в определенное место, и этого достаточно для его гибели. Его хватают, обыскивают, находят неведомо как оказавшиеся у него компрометирующие бумаги, или дымящийся пистолет, или окровавленный нож:, валяющийся у его ног. Накануне он вел себя весьма заурядно, как все обычные люди: в сердцах обругал кого-то или пригрозил кому-то, пожаловался на безденежье, выразил беспокойство по поводу приближающегося срока платежа – теперь все это оборачивается против него.

Улики множатся, выстраиваются в ряд, окружают его и душат; рождается подобие правды, крепнет и уверенно играет роль правды; он погиб, он сам это понимает, он так плотно загнан в образ преступника, что в ужасе повторяет сам себе: если бы я был судьей и если бы мне пришлось судить человека, попавшего в мое положение, я бы наверняка осудил его!

Это и есть то, что на злодейском жаргоне страшной ассоциации называется невидимое оружие. Оно бьет методично, его удар следует точно за ударом убийцы, оно никогда не дает промашки, и самое страшное, самое кощунственное состоит в том, что само правосудие добивает невинно пострадавших от него людей.

Но невидимое оружиеможет действовать и самостоятельно в том случае, когда обычное притупилось или не достигает цели.

Бывают люди, хорошо защищенные: к примеру, неуязвимый Ахилл или Митридат, приучивший себя к ядам. Их не уничтожишь обычным бандитским способом, однако невидимое оружие проходит сквозь кольчуги из самой закаленной стали, да и Митридат напрасно искал бы противоядие их дьявольскому зелью. Ибо этим оружием может стать мысль, слово, подозрение, страх, честолюбие или любовь – и мало ли что еще! Владеющие этим невидимым и грозным оружием многочисленны и богаты, а в пособниках у них – ослепленный мир...

...Они ведут свое происхождение от старой корсиканской Каморры, все еще существующей, и тайных обществ Ломбардии. Глава их – Крестный Отец – окружен тайным советом, члены которого называют себя Мэтрами, или Братьями Спасения (от Обители Спасения в Сартене на Корсике). Этому главному штабу подчинен корпус офицеров, лишь отчасти посвященных в тайну; состоит он из ловких и смышленых уголовников, в случае необходимости призываемых на совет. На такие совещания Мэтры и Отец являются в черных масках, никто из нижестоящих не знает их в лицо. В самом низу располагаются солдаты, или «простаки»; послушные, как механизмы, делающие свое черное дело за деньги и не ведающие ни о какой тайне.

Центральная ложа находится в Париже, но она может перемещаться; она, кстати, была в Лондоне во время дерзкой операции, чуть не истощившей запасы Английского банка. После совершения громкого дела в ожидании, пока успокоится общественное мнение, члены ложи отбывают на Корсику (именно с Корсики надеюсь я получить важные сведения, которые позволят наконец заставить злодеев предстать перед судом.)

Центральная ложа в настоящее время (последние справки о ней получены мною не так давно) состоит из Крестного Отца и десяти Мэтров. Мне неизвестны их имена; информаторы, у которых я добываю или покупаю свои сведения, не являются Мэтрами и членов совета видели только в масках. Разумеется, они не имеют отношения к полиции; высшие полицейские чиновники, выказывая внешнее почтение к моей тоге, упорствуют в своем скептицизме и не проявляют охоты помочь мне в этом деле.

Посему я не могу перечислить членов совета по именам идать их точные описания, но сведений о них у меня собралось довольно много, можно сказать, что я знаю о верхушке ассоциации почти все.

Крестный Отец – глубокий старик, принимаемый в придворных кругах и вхож в салоны Сен-Жерменского предместья. Члены ассоциации относятся к нему с суеверным почтением. Ловкость его граничит с колдовством, можно составить объемистый том, посвященный серии преступлений, до мелочей им продуманных и столь же тщательно реализованных. Старик не прячется, не уходит на дно жизни, а всегда пребывает на самом ее верху, сохраняя репутацию человека неподкупного и почти святого...»

– Мой портрет получился весьма удачным, – добродушно отозвался полковник, – ничего удивительного: я его слегка подретушировал. Но ваши тоже удались на славу и наверняка вам понравятся. Я рад, мои дорогие, что наконец-то вы увлеклись докладом и слушаете в оба уха. Читай дальше, Приятель.

«...Человек всеми уважаемый, старый друг моего отца, владеющий обширным поместьем на Корсике, как раз в тех местах, где находилось (и по всей вероятности, находится сейчас) логово Черных Мантий, полковник Боццо-Корона, порывшись в своей памяти, рассказал мне массу легенд о шефе ассоциации: это самый знаменитый из знаменитейших корсиканских разбойников прошлого. Состарившись, Калабрийский Дьявол или Фра Дьяволо, как его все еще зовут в этих местах, не отошел от дел, а напротив, расширил круг своих злодеяний, сменив ставший тяжелым для него мушкет на адское и невидимое оружие, о котором я говорил выше.

В главных подручных у него человек совсем другого разбора, но чрезвычайно опасный, по которому давно плачет каторга: бывший слуга, бывший коммивояжер, в настоящее время он держит в Париже агентство, и не одно...»

Лекок прервался и злобно спросил:

– Над моим портретом вы тоже поработали, патрон?

– Нет, – ответил полковник, – твой он нарисовал сам. Ваши портреты я тоже не трогал, не подсказал ни одного штриха, друзья мои, – добавил он, адресуясь к собравшимся. – Реми д'Аркс затеял с вами игру в кошки-мышки и вот-вот выиграет ее: он действительно знает про вас почти вес. Я хотел, чтобы вы сами убедились в этом.

Побледневший Лекок, насупив брови, продолжил чтение, пытаясь придать голосу более спокойное звучание:

«...Я почти уверен в том, что этот проходимец связан с полицией. Упорное нежелание полицейских чиновников посодействовать мне в этом деле показалось мне подозрительным, я стал искать причину и, судя по всему, нашел ее. Если мои предположения верны, не пройдет и недели, как я сорву маску с этого человека...»

– Отец, – пробурчал Лекок, обращаясь к полковнику, и в его голосе послышались с трудом скрываемые истерические нотки, – у меня пропала охота читать дальше. Пусть читают другие, их портреты еще впереди, а со мной все ясно. Я жду ваших объяснений.

Полковник, улыбаясь, кивнул ему в знак согласия и взял у него рукопись.

– Когда-то, – промолвил он, явно довольный произведенным эффектом, – я мог продекламировать драму в пять актов, не переводя духа, я играл в спектаклях и даже пел тенором, но теперь мой голос быстро садится! Прошлого не вернешь. Ну как, по вашему мнению, мои драгоценные, удалось автору описание Приятеля-Тулонца?

Члены совета, теперь внимавшие словам полковника напряженно и настороженно, пребывали в тревоге, даже лицо его племянника графа Корона выражало видимое беспокойство.

– Тулонец выведен на чистую воду, – отозвалась графиня де Клар, – автору остается только протянуть руку и схватить его.

– Не завидуй, душечка, – злорадно улыбаясь, ответил старец, – твое описание еще удачнее: настоящий портрет. Аббат написан во весь рост – любой жандарм узнает его без труда. Портрет графа Корона весьма выразителен, а что касается добряка Самюэля, то я посоветовал бы ему подослать вместо себя коллегу, если Реми д'Аркс вдруг вздумает обратиться к нему за медицинской помощью: наш эскулап удивительно похож на самого себя, однако настоящим шедевром точности является наш уважаемый профессор права, не покладая рук выуживающий для нас лазейки в уголовном кодексе и владеющий нелегким ремеслом соавторства с законом; вспомните-ка его слова: «Надо уметь играть на законе так, как Паганини играл на скрипке; овладев этим искусством, можно заставить закон грабить и убивать».

– А я? – дрожащим голосом поинтересовался наследник престола, сын несчастного Людовика, принц Сен-Луи, в повседневной жизни – просто Николя. – Моя дурацкая роль хуже ярлыка, пришпиленного ко лбу, меня распознать легче всех.

– Вот именно, – подтвердил полковник. – Когда Реми д'Арксу пришла в голову прекрасная идея доверить свою рукопись мне, я первым делом кинулся к твоему портрету. Тебе повезло, сынок, и мне тоже: вот уже два месяца, как наш следственный судья каждый вечер видит нас с тобою вместе в особняке Орнан. Малейшее подозрение, павшее на тебя, могло бы погубить всех. К счастью, насчет принца сведения у него не первой свежести, запоздали на полгода, против твоей августейшей особы поставлено единственное слово – мертв.

Дорогие друзья, – обратился полковник к собравшимся радостным тоном, явно контрастировавшим с общей подавленностью. – Может, будет лучше, если каждый сам прочтет написанное в его честь похвальное слово? Пусти рукопись по рукам, Приятель.

Тетрадь начала путешествовать из рук в руки. Зловещая тишина установилась за зеленым столом. Только полковник не утерял веселого настроения: макая перо в чернила, он рисовал на лежавшем перед ним листе белой бумаги пресмешных человечков – совсем маленьких, но с громадными головами.

Как только рукопись обошла весь круг, он отложил перо.

– Ну как, мои дорогие? – спросил старик членов совета, в глазах которых от его провоцирующе спокойного голоса зажглись злобные огоньки. – Я обещал вам кое-что любопытное, а вы не верили. Но я все-таки сдержал свое слово, вы не находите?

– Нас предали, – отозвался профессор права, – это яснее ясного.

– Этому человеку достаточно протянуть руку, – снова высказала свое опасение графиня, – чтобы схватить нас всех.

– Именно, – поддержал ее полковник, – к тому же рука у него очень длинная. Префектура чинит ему кое-какие помехи, поскольку она не любит людей со стороны, вторгающихся в область ее компетенций, точно так же, как наша академия отказывается признать что-либо, выдуманное не ею. Но этот доклад поставит префектуру на место.

Взяв рукопись, он открыл ее на последней странице и проговорил:

– В конце следуют выводы, весьма четкие и логичные, министру трудно будет не согласиться с ними. Послушайте:

«...Итак, я обращаюсь за помощью к Вашему Превосходительству. Разумеется, мне не обойтись без агентов, но я требую полной свободы действий и полной независимости, особенно от префектуры полиции.

Я кладу на чашу весов свое профессиональное будущее. Если я пошел по ложному пути, значит, я самонадеянный человек или безумец – в таком случае я подаю в отставку. Если же мой розыск удачен, я не прошу ничего, ибо я делал только то, что входит в обязанности судьи.

Я жду от Вашего Превосходительства помощи по трем пунктам: мне нужно право действовать, самостоятельность в выборе агентов и карт-бланшпо отношению к префектуре. Если мои требования будут выполнены, я обязуюсь через две недели передать главарей преступной ассоциации в руки правосудия...»

– У нас же есть Лейтенант! – вскричал граф Корона.– Этот безумец грозится утопить нас в стакане воды, так ударим первыми – и баста!

Полковник быстренько пролистнул тетрадь.

– Верно, – заметил он, – это первое, что приходит к голову. Наш противник – не Ахилл и не Митридат, но есть в этом докладе небольшой пассаж, видимо, упущенный вами. Вы позволите? Я, конечно, злоупотребляю вашей любезностью, но это будет последняя цитата, обещаю.

И он зачитал:

«...Черные Мантии вокруг меня, я им известен, в этом нет сомнений, я это чувствую. Игра с огнем затеяна мною добровольно. Человек, поставляющий мне о них самые надежные сведения, – убийца, работающий по заказу сверху, присяжный палач большого совета Черных Мантий...»

Присутствующие изумленно зашумели, со всех губ почти одновременно слетело имя Куатье. Полковник, лукаво прищурившись промолвил:

– Да, есть чему дивиться! Зверя страшнее, чем Куатье, я в жизни не встречал, и вот поди ж ты! Он решил исправиться, а заодно и поднабить мошну: этот чертов Реми д'Аркс сорит деньгами так, будто в кармане у него перуанские копи. Однако позвольте закончить.

«...Вполне возможно, что меня постигнет участь моего отца. Я к этому готов и принял меры предосторожности: мой труд переживет меня. Настоящий доклад существует в трех экземплярах, хранимых в трех различных, но одинаково надежных местах. Если со мной случится несчастье, хранители моего труда не дадут погибнуть начатому делу, а моя смерть заставит их с полной серьезностью отнестись к этому документу, который я завещаю, во-первых, Вам, господин министр, во-вторых, герцогу Орлеанскому, наследнику короны, и, в-третьих, королю...»

Полковник захлопнул тетрадь, положил ее на стол и, зябко кутаясь в теплый халат, сказал:

– Надеюсь, мои сокровища, вы наконец уяснили то, что было бы понятно любому: в данных обстоятельствах убить нашего милого мальчика – это все равно что взорвать бочку с порохом.

Он замолчал. Члены совета опустили головы. Лекок, уже успевший взять себя в руки и теперь выглядевший спокойнее других, промолвил:

– Дорогой Отец, невозможно, чтоб погибли люди, во главе которых стоите вы. Не заставляйте нас мучиться, будьте, как всегда, нашим Провидением: тряхните своим знаменитым мешком с хитростями, наверняка там припасен какой-то трюк!

– Увы! Мешок мой оскудел! – с напускной скромностью пожаловался старец. – Вся надежда на вас, милые детки! Все вы в цветущем возрасте, талантливы, отважны, а я... я хирею... вы сами недавно намекнули мне на это... да я и без ваших намеков знаю, что свою роль на земле я отыграл.

– Всем встать! – скомандовал Лекок, словно офицер на плацу. – Смирно! Два шага вперед! На колени! Перед нами наш бог, а боги не могут обойтись без поклонения!

– Ты что, ошалел, Тулонец? – спросил старик, метнув в него пронзительно-острый взгляд.

Лекок опустил глаза и пролепетал:

– Вовсе нет, вы же сами видите – вас окружают покорные просители.

– Отец! – смиренным голоском воскликнула графиня де Клар. – Вы были правы, мы в опасности, мы висим над пропастью, только вам по силам спасти нас. Умоляю: спасите!

Полковник Боццо выпрямился, и его гладкий, как слоновая кость, череп победно засиял над низко опущенными головами.

– Вот как! – воскликнул он неожиданно зычным голосом. – Опять вам понадобился старый везунчик? Оказывается, хорошо, что старикашка еще жив? Как только в доме начинается пожар, вы бежите ко мне, всегда ко мне, значит, я сильнее вас даже тогда, когда мое дыхание слабеет и прерывается? Хорошо, что вы опомнились, но лучше бы вам раз и навсегда уяснить себе, кто я и кто вы. Я уже не помню имен тех, кто сидел за этим столом десять лет назад – ведь совет вокруг меня обновлялся раз двадцать: другие умирают, а я – живу! Я – душа, а вы – всего только тело. Вы ничего не знаете, а я знаю все! Вы невежды, вы недоверчиво улыбались, когда слушали страницы, посвященные неуязвимым людям и невидимому оружию, и вот перед вами человек, которого нельзя взять ни огнем, ни ядом. На него можно напасть только с таким оружием, но где оно, кто из вас про него знает? Кто сумеет отточить его и направить в нужную цель?

– Только вы, Отец, – убежденным тоном ответствовала графиня.

Другие дружно поддержали ее.

Какое-то время старец наслаждался своим триумфом, затем его разгоревшиеся глаза потухли, тяжелые веки опустились.

– Дорогие мои, – заговорил он своим обычным елейным тоном, – скоро вы будете знать столько же, сколько я: дни мои уже сочтены. Это мое последнее дело. Нет семьи более дружной, чем наша: вы мои дети, любимые мои наследники, и как вы могли подумать, что меня надо просить о спасении! Я и без просьб бдительно слежу за вашей безопасностью и за вашим наследством. Нашему врагу служат защитой три экземпляра его разоблачительного доклада: один у меня, и я знаю, как добыть два остальных. Никакая броня не спасет Реми д'Аркса: невидимое оружие уже выскользнуло из ножен, оно уже коснулось его груди. Он будет жить, ибо его смерть убьет нас, но он будет жить моим пленником: я наложил на его сердце оковы!

XVII
РЕМИ Д'АРКС

Помещения, отведенные следственным судьям, в 1838 году были еще хуже, чем в наши дни. Тогда еще не приступили к реставрации Дворца Правосудиями кабинет Реми д'Аркса, расположенный в конце длинного коридора, имел вид довольно плачевный.

Это была комната сравнительно большая, но выложенная кафелем, точно мансарда, и не сохранившая ничего от сурового великолепия дома Людовика Святого.

Окно, узкое и высокое, выходило во двор Сент-Шапель, загроможденный в то время грудами тесаного камня.

Облупленный потолок, загрязнившиеся панели, короче говоря, весь внешний вид комнаты говорил о полной запущенности.

В центре ее на циновке стоял квадратный стол с кипами бумаг, расположившимися в артистическом беспорядке, так что, казалось, тут работает не юрист, а поэт. Другой, черного дерева, стол с письменным прибором и пюпитром был вплотную придвинут к первому и походил на перекладину в букве Т.

Стена, расположенная напротив окна, закрыта была шкафами, забитыми множеством папок с наклеенными этикетками; на каминной полке стоял бюст Луи-Филиппа, слева от двери висели старые часы, а справа – барометр с циферблатом.

У всякого дворца имеются свои службы, и тут располагались службы богини Фемиды.

Реми д'Аркс, не снимая шляпы, стоял в полном одиночестве перед окном, рассеянно барабаня пальцами по мутноватому стеклу.

Он смотрел невидящим взглядом на старый полуоблетевший вяз, который потихоньку умирал среди строительного мусора, занявшего собою едва ли не весь двор.

У вяза была своя слава: он был одним из трех деревьев, служивших во времена Реставрации – во всяком случае так утверждает господин де Жуй, – гостиницей для полчищ парижских воробьев. Два других его собрата жили дольше: самый знаменитый, разросшийся на улице Кок-Герон, здравствовал еще в прошлом году, последний погиб в 1860 под обломками набережной де ля Грев.

Часы на башне пробили шесть вечера.

Воробьиные стаи слетались к вязу со всех сторон: ни один буржуа не следит так аккуратно за временем отхода ко сну, как воробей.

В течение нескольких минут гостеприимное дерево было охвачено оживленной суматохой: слышался громкий писк, может быть, означавший пожелания доброй ночи, а может быть – ссору или даже драку за самые удобные спальные места. Но постепенно возня затихала, взбудораженное чириканье раздавалось все реже и наконец совсем смолкло, а через четверть часа двадцать тысяч постояльцев воздушной гостиницы уже спали безмятежным сном.

Реми д'Аркс долго стоял, не двигаясь; внезапно наступившая тишина словно пробудила его, он снял шляпу и провел рукой по лбу.

В сумеречные часы рассвета и заката, когда день приходит или уходит, меняются формы и особенно краски: наверное, это сумерки прорыли глубокие борозды на лбу молодого судьи и окрасили его щеки смертельной бледностью.

Он повернулся, бросил шляпу и нетвердой походкой прошелся по комнате, затем остановился, чтобы развернуть скомканный листок бумаги, зажатый в руке.

– Я же никому об этом не говорил, – пробормотал он, – а до вчерашнего дня я не говорил об этом даже самому себе. О таком большом счастье я не смел мечтать, я не надеялся, я был уверен в поражении, еще не начав битвы. Достаточно было уговоров Фаншетты, правда, весьма настойчивых, и благоприятных прорицаний полковника, чтобы все мои страхи улетучились. Однако мои самые дурные предчувствия оправдались!

Он уселся за стол и разложил скомканный листок рядом с двумя другими письмами, конверты от которых валялись на полу.

– Кто может писать такие вещи? – недоумевал он. – И ведь пишут так, будто эта свадьба – дело возможное и даже решенное! Люди, поставляющие мне эти клеветы, имеют обо мне кое-какие сведения, хотя и неполные: они знают тайну моей любви, которую я не доверил даже лучшему другу, но они полагают, что эта любовь взаимна, и пытаются отравить мою радость желчью...

Он взял в руки все три письма и снова, одно за другим, пробежал их усталым взглядом.

– Мою радость! – с горечью и тоской повторил он. – О, если бы это было так, если бы Валентина оставила мне хоть какую-то надежду! Тогда я бы сумел защитить ее! Разве мне неизвестно, что в жизни ее имеется тайна? Она сама мне сказала об этом и готова эту тайну раскрыть.

Он бросил неприязненный взгляд на первое письмо и машинально зачитал из него вслух пару строк:

«Вы обмануты, Вас ослепила страсть, эта девушка не из тех, кому порядочный человек может вручить свое имя...»

Второе письмо тоже предупреждало об опасности:

«...Берегитесь, вспомните о своей миссии, безотлагательной и священной. Не забывайте о Вашей мести, не отвлекайтесь на эту постыдную авантюру. Девушка, на которой Вы собрались жениться, станет препятствием на Вашем пути. Люди, преследующие Вас, могущественны и владеют невиданным оружием. Любовь – яд для Вас, берегитесь...»

Наконец третье письмо подавало дружеский совет:

«Госпожа Самайу, владелица циркового зверинца, пребывает в настоящий момент в своем балагане на площади Валюбер. Посетите ее – и Вы много чего узнаете о Флоретте, известной Вам под именем Валентины де Вилланове».

Молодой судья смял все три письма и яростно зашвырнул их в топку камина.

– Неведомое оружие! – размышлял он вслух. – Невидимое оружие! Неужто эти письма тоже вышли из их таинственного арсенала? Они окружили меня? Пытаются убить мою душу, ибо тело мое находится под надежной охраной?

Он охватил голову обеими руками, из груди его вырвалось рыдание.

– Какое мне до всего этого дело? – простонал он. – Валентина! Валентина! Я могу думать только о ней! Меня губит не злоба врагов, не их оружие нанесло мне смертельную рану. Одно из этих писем попало в самую точку: я еще не совсем забросил начатое дело, но у меня нет ни рвения, ни сил закончить его. Валентина! Она здесь, она всегда перед моими глазами, она манит, она зовет меня. Я представляю, как ее божественный взгляд устремляется на другого, и умираю от ревности, но стоит ей одарить меня светом своей улыбки, и я начинаю жить. Она хочет прийти ко мне, она милосердна и словно жалеет о той боли, которую мне причинила. У меня она никого не застанет, я сбежал и правильно сделал: я не хочу видеть ее. Что она собирается мне сообщить? Какую-то тайну? Да разве есть в мире тайна, способная исцелить мое сердце?

Он провел руками по запавшим щекам, стирая с них слезы.

– Я уже не борюсь, – разбитым голосом продолжал он, – все равно мне не побороть себя: я люблю ее, несмотря ни на что! Я не перестану ее любить, когда она будет с другим! В чем бы она ни была виновна, я бы все равно любил ее! Если бы мне сказали: ради нее ты должен пойти на преступление...

Он не закончил фразу: кровь прихлынула к его лицу, окрасив щеки ярким румянцем стыда. Судья опустил голову.

В этот момент к нему в кабинет постучали и служащий, приоткрыв дверь, спросил:

– Господин следователь, вы хотите допросить обвиняемого?

Реми глядел на него ошарашенным взглядом, не совсем понимая, о чем речь.

– Какого еще обвиняемого? – наконец пролепетал он.

– Убийцу с улицы Оратуар. Документы уже с полудня лежат на вашем столе, кажется, это дело спешное.

Реми бросил взгляд на папку, лежавшую перед ним; сверху были проставлены два имени: Ганс Шпигель, Морис Паже.

Убитый и убийца.

Только теперь он все вспомнил: еще утром его предупредили, что ему поручается следствие по этому делу.

– Мне осталось сделать пару заметок, – солгал он. – Через полчаса я смогу приступить к допросу.

Служащий удалился; Реми, придвинув к себе папку, раскрыл ее.

Папка заключала в себе четыре главных документа: протокол, составленный комиссаром полиции, два рапорта – инспектора Бадуа и инспектора Мегеня, а также отдельный, никем не подписанный лист бумаги с печатью второго отделения префектуры.

Реми д'Аркс разложил документы на столе и попытался вчитаться в протокол, но как только он проскочил избитые формулы, предваряющие в документах такого рода изложение фактов, строчки запрыгали перед его глазами.

Напрасно Реми пытался взять себя в руки, мысль снова увлекала его к событиям прошлого вечера; он видел самого себя в непривычной роли – изливающим душу перед графиней Корона, он слышал самого себя: свои признания, пылкие и стыдливые, повествующие о боли и радости этой невообразимой любви, которая вошла в его жизнь и стала его жизнью.

Он все переживал заново: изумление Фаншетты, ее живое и искреннее сочувствие, ее восхищение и жалость, замаскированные насмешливостью светской женщины. «Со времен потопа ничего подобного не бывало!» – сказала графиня о его чувстве.

И это была правда, во всяком случае Реми думал именно так.

Все, что он видел или читал, не шло с его чувством ни в какое сравнение, ничто не походило на сладкую и жгучую тиранию этой любви, могущество которой казалось ему неодолимым. Это была болезнь, лихорадка, бред, все его существо было захвачено этим чувством – и душа, и воображение, и рассудок.

Образ Валентины, постоянно воскрешаемый его памятью, вставал перед ним во всей своей колдовской прелести, в ее блистательной красоте было нечто магнетически притягательное – завораживающий взгляд из-под длинных ресниц, мелодичный голос, пронзавший его существо.

У мужчин, чья юность отличалась аскетизмом и суровостью, запоздалое чувство бывает подобно удару молнии и способно вызвать пожар.

Радостные весенние дни, улыбчивые молодые годы, посвящаемые обычно любовным безумствам, Реми д'Аркс провел целиком поглощенный своим мрачным трудом, ставшим в конце концов единственной целью его существования. Он жил сосредоточенной одинокой жизнью, но естественная для человека тоска по нежности молчаливо копилась в нем, и первой же искры любви было достаточно, чтобы произошел вулканический взрыв.

Именно эта беспримерная сила и наивность его страсти так изумили накануне вечером Фаншетту Корона. Он любил, как ребенок и как старик, свойственная детству пылкая безудержность чувства временами походила на отчаянно-безнадежную последнюю страсть. Ничего не осталось в нем, кроме этого пламени, печального и неугасимого, которое он не в силах был притушить мыслью о необходимости закончить начатое дело.

Все говорило ему о Валентине, но сама Валентина, пытавшаяся проникнуть в его прежнюю жизнь и даже предложившая нежданную помощь, не смогла разжечь в нем затухавшее пламя мести. Валентина, говорившая ему об убийцах его отца, о Черных Мантиях, которых он преследовал всю жизнь, Валентина, пообещавшая раскрыть ему важную тайну, касавшуюся его врагов, была ему не нужна – он хотел от нее только любви. Обещание помочь даже оскорбило его – он увидел в нем всего лишь обидную для мужского достоинства попытку компенсировать крушение его свадебных планов.

Тоскливое отчаяние, путавшее мысли Реми, мешало ему вникнуть в смысл извилистых строчек, заполнивших лежавший перед ним лист гербовой бумаги. Время шло, а думы уводили его все дальше и дальше, окончательно заглушив слабые угрызения совести, упрекавшей его в пренебрежении профессиональным долгом.

Через полчаса в коридоре раздались тяжелые шаги – стражники вели в кабинет следователя арестанта.

Реми д'Аркс вздрогнул и попытался сосредоточиться.

Наметанным взглядом он быстро пробежал лежавшие перед ним документы.

Протокол, подписанный комиссаром полиции, ни в чем не противоречил кратким и ясным рапортам инспекторов: улики, найденные на месте преступления, были столь убедительны, что у них не оставалось сомнений в виновности арестованного.

В тот момент, когда открывалась дверь, глаза молодого судьи обратились на четвертый листок, оставшийся без подписи. Исписанная мелким убористым почерком бумага завершалась словами:

«Важная деталь: денег при арестованном не обнаружено, если не считать весьма незначительной суммы. Известно, что он питал романтическую надежду на брак с молодой девушкой аристократического происхождения и притом весьма богатой – поговаривают, что в приданое она получит более миллиона».

Работа делает мужчину мужчиной. К Реми д'Арксу внезапно вернулась ясность мысли – он снова почувствовал себя юристом.

Глаза его не отрывались от никем не подписанного документа, заключавшего в себе явное злоупотребление презумпцией невиновности. В нем сразу зародилось сомнение, причем особого рода – связанное с его упорным самостоятельным розыском. Он подумал: «Точно такой же листок был в деле того несчастного, что «заплатил по закону» за смерть моего отца».

Ни следа от прежней расслабленности не осталось в Реми д'Арксе, когда он пристально взглянул на арестанта – стражники, оставшиеся в коридоре, как раз впустили того в кабинет. Внимательный взор молодого судьи выражал живейшее любопытство и даже что-то вроде симпатии.

Из соседней комнаты появился секретарь, прошмыгнул за свой маленький столик и, вынув из письменного прибора перо, стал его протирать.

Арестант остановился в трех шагах от стола следователя опущенными руками и высоко вскинутой головой; впрочем, в позе его не было ничего вызывающего.

Мориса Паже уже облачили в тюремную куртку, но брюки на нем остались прежние, военные. Он очень побледнел и осунулся, однако в мужественном взгляде его не было и намека на слабость.

У Мориса Паже были глаза честнейшего человека, и когда взгляд его скрестился со взглядом молодого судьи, Реми д'Аркс невольно нахмурил брови, а Морис потупился.

Допрос начался немедленно.

Морис назвал следователю свое имя, фамилию и профессию.

Секретарь, плюгавенький человечек в претенциозном пенсне, записывал, думая о своем. В судейском ремесле он считал себя специалистом куда более сведущим, чем Реми д'Аркс, и, пресыщенный кулуарными новостями из криминального мира, полагал эту историю с убийством, совершенным всего несколько часов назад, давно устаревшей. Он уже вынес свой приговор Морису, осудив его на эшафот или по крайней мере на каторгу, если слабаки присяжные разжалобятся и поверят в какие-нибудь смягчающие обстоятельства.

Морис, прежде чем ответить на первый вопрос следователя, долго молчал, и у секретаря было время как следует разглядеть поверх пенсне этого красавчика, которого он раскусил с ходу: дурные инстинкты так и лезли наружу сквозь маску честности и прямодушия.

Наконец Морис тихим голосом произнес:

– Дело мое все равно пропащее, к чему лишняя говорильня?

– Вы считаете себя виновным? – спросил судья, в строгом голосе которого невольно зазвучали сочувственные нотки.

– Нет! – живо возразил Морис. – Клянусь перед Богом: я невиновен! Но все равно вы мне не поверите.

Следственный судья произнес медленно и значительно:

– Я ничего не знаю и ничему не верю, моя задача – добраться до правды. В вашем прошлом много аргументов «за» и «против»: ради цирка вы бросили учебу, открывавшую вам путь к почтенной профессии, затем отправились солдатом в Алжир, но ваше поведение в армии свидетельствует о верности долгу и отваге. Смотрите мне прямо в лицо и говорите свободно. Если вы попали в ловушку, расскажите подробно. Слушаю вас.

– Господин следователь, Бог воздаст вам за доброту, я не ожидал справедливого отношения к себе, но у меня нет никакой надежды, – ответил Морис, второй раз встретившись взглядом с судьей.

Секретарь, сунув перо за ухо, негодовал про себя: «И это называется допрос! Ну уж, извините!» Морис заговорил снова:

– Я провел в тюрьме двенадцать часов, я много думал, случившееся прошло перед моими, глазами – момент за моментом; я сам себе был судьей. Со мной стряслась страшная беда, я столько выстрадал за эти сутки, однако рассудок мой в полном порядке, и я способен трезво оценить ситуацию. Вы уже кое-что знаете обо мне, господин следователь, хотя бы историю моей бедной юности, я же вас не знаю совсем, не знаю даже вашего имени, однако от ваших слов во мне зарождается надежда. Закон запрещает вам выслушать меня с глазу на глаз?

– Закон требует, чтобы допрос велся в присутствии секретаря, – ответил Реми д'Аркс, – и делается это в интересах обвиняемого. Однако закон не возбраняет следователю избирать удобный для него способ выяснения истины.

И, адресуясь к секретарю, добавил:

– Оставьте нас, господин Преольт, но далеко не уходите, я вызову вас, как только приступлю к допросу по всей форме.

Секретарь сложил бумаги, вернул на место перо и двинулся к двери, бурча под нос:

– Так я и думал! Дело явно попахивает кассацией. Дверь захлопнулась за ним с шумом, ибо господин Преольт пришел в дурное расположение духа.

– Лейтенант Паже, – промолвил судья, вставая, – нас никто не подслушивает. Вы остались с глазу на глаз с единственным человеком, способным понять вас: у меня есть основания верить в вашу невиновность.

– Возможно ли это?.. – пораженно вскричал Морис. Реми, протянув ему руку, добавил:

– Быть может, я ошибаюсь, тогда вы проясните дело. Но если моя догадка верна, я ваш друг, лейтенант Паже: у нас с вами общий противник.

Назад: VI ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Дальше: XVIII ДОПРОС

XIII АРЕСТ

XIV ПРОБУЖДЕНИЕ

XV СОВЕТ ЧЕРНЫХ МАНТИЙ

XVI РУКОПИСЬ РЕМИ Д'АРКСА

XVII РЕМИ Д'АРКС