Книга: Сборник "Горбун - Черные мантии-отдельные произведения. Компиляция. Книги 1-15"

Поль Феваль
Тайна Обители Спасения

КНИГА ПЕРВАЯ
НЕВИДИМОЕ ОРУЖИЕ

I
БРИЛЛИАНТЫ КЛАРЫ БЕРНЕТТИ

В конце сентября 1838 года в пятницу под вечер (на город уже опускались сумерки), когда приказчик антикварной лавочки, расположенной на углу улиц Люпюи и Вандом, как раз закрывал свое заведение, к его дверям подкатил элегантный экипаж. Магазинчики, расположенные в квартале Тампль, удостаиваются знатных визитов ничуть не реже, чем модные салоны: Сен-Жерменское предместье и шоссе д'Антен давно уже разузнали дорожку на это торжище и наведывались сюда тайком – то как покупатели, то как продавцы.

Приказчик опустил на землю наполовину поднятый ставень и принялся ждать, когда дверца экипажа откроется. Но дверца никак не открывалась, и красная шторка, не пропускавшая внутрь любопытных взглядов, оставалась спущенной. Тем временем кучер, красивый молодец цветущего вида, в ознаменование конца поездки отложил кнут и, вынув из кармана трубку, принялся неспешно ее набивать.

Приказчик, который, несмотря на свое эльзасское происхождение, досконально изучил парижские нравы, спрашивал себя: кто же прячется в глубинах закрытого экипажа – господин, назначивший свидание своей даме, или дама, назначившая свидание господину?

Мучимый этими вопросами, он, прежде чем вернуться к брошенному ставню, обогнул угол и вышел на улицу Вандом, едва не сбив с ног степенного дядюшку средних лет, встретившего его появление добродушной улыбкой.

– Надо же! – изумился приказчик. – Приятель-Тулонец пожаловал в гости к моему патрону. Но вам, к сожалению, не повезло: папаша Кениг вместе со своей половиной только что отбыл на лоно природы. Помещики, ничего не попишешь, у них в Сен-Манде усадьба: газончик размером с носовой платок да дюжина чахлых тычинок с тремя листиками, годящихся разве что на метлу.

Приятель-Тулонец, приветливым кивком поблагодарив за сообщение, локтем отодвинул приказчика в сторонку и проследовал дальше.

Судя по живым и насмешливым глазам, это был молодой еще человек, однако седоватая бородка, встрепанная и неухоженная, красноречиво свидетельствовала, что ему далеко за сорок. Под складками ветхого, но весьма обширного плаща с пелериной (такие накидки в моде в еврейском квартале города Франкфурта) угадывались замечательной ширины плечи. Двигался он бесшумно – благодаря старомодным, на меху сапогам, обутым поверх туфель и заставляющим вспомнить времена дилижансов.

Проходя мимо щеголеватого кучера элегантного экипажа, он одобрительно покачал головой и переступил порог магазина.

– Я же вам сказал, что хозяин уехал! – возмутился двинувшийся следом приказчик.

Странный визитер, по-прежнему не вынимая рук из-под пелерины, пересек помещение, заставленное всякой рухлядью, среди которой, впрочем, попадалась ценная мебель дорогих пород, и, дойдя до расположенной в глубине двери, молча отворил ее и зашагал дальше.

– Вот как! – вскричал эльзасец. – Да вы что, сударь, оглохли? Я же сказал вам, что...

Он не договорил: незваный гость наконец остановился. Положив руку на плечо парня, он взглянул ему прямо в глаза и промолвил негромким голосом:

– День настал.

Эльзасец в страхе попятился, простодушное лицо его выражало крайнее огорчение.

– Что за невезение! – простонал он, запуская в волосы пятерню. – А я-то думал, что с прошлым уже покончено! Влипнуть в новую передрягу... право слово, в Париже, прежде чем заговорить с человеком, надо спрашивать документы...

Приятель-Тулонец, сделав одобрительный жест, с удобством расположился в старинном кресле.

– Золотые слова, дружище Мейер, – беззлобным тоном произнес он. – Ключи от погреба у тебя?

Мейер пожал плечами, а Приятель-Тулонец заметил:

– Нет? Что ж, папаша Кениг человек осторожный... Значит, ты отправишься в кабачок и раздобудешь мне бутылку макона, запечатанную в двадцать пятом.

Эльзасец двинулся к двери, но визитер остановил его словами:

– Погоди, я еще не все сказал. Ты сам только что отметил склонность твоего хозяина к загородным удовольствиям. Следовательно, нам опасаться нечего и я могу располагаться здесь как у себя дома...

– Вот еще! Как у себя дома! – не сдержал возмущения Мейер.

– Молчать! Сейчас сюда явится славный молодой человек лет тридцати, слегка прихрамывающий, в руках у него будет большая трость с набалдашником из слоновой кости. Он спросит тебя, дома ли господин Кениг, ты ответишь – да.

Эльзасец запротестовал было, но тут же опустил глаза под грозным взглядом гостя, который продолжил:

– Ты приведешь его ко мне и скажешь: «Патрон, этот господин хочет с вами поговорить». Я соглашусь его принять и, поскольку он послан ко мне другом, предложу выпить бокал вина. Ты же, сделав вид, что спускаешься в погреб, принесешь бутылку макона, запечатанную в двадцать пятом. Понятно?

– И зачем все это нужно? – поинтересовался Мейер.

– Понятно? – с нажимом переспросил Приятель-Тулонец.

Эльзасец, сдерживая бессильную ярость, кивнул.

– А потом? – спросил он.

– Потом ты закроешь витрину и пойдешь прогуляться.

– А вы?

– Обо мне не беспокойся.

– Вы останетесь здесь ночевать?

– Нет, я уйду через маленькую дверь, выходящую на аллею.

– Она заперта.

– Вот ключ.

Мейер, разинув рот от изумления, глядел на ржавый ключ, появившийся в руках собеседника.

– Неужто и у папаши Кенига рыльце в пуху? – прошептал он.

– А как же! – ответил Приятель-Тулонец, пряча руки под пелерину.

Мейер, залившись краской до самых ушей, вскричал:

– Слушайте, вы! Все это плохо пахнет, а я не намерен впутываться в грязное дело. Я человек честный! Вот дверь, извольте удалиться сию же минуту, не то я позову полицию!

Приятель-Тулонец закинул ногу на ногу и развалился в кресле еще вальяжнее.

– Жил-был на свете один мальчик, – начал он, не повышая голоса, – который притворился уснувшим за столиком в кабачке «Сосновая шишка» в то самое время, когда в соседнем помещении убивали банковского служащего...

– Я спал! – в ужасе закричал Мейер. – Клянусь Богом, я спал! Я был пьян в стельку впервые в жизни.

– Этого мальчика разыскивают, – продолжал Приятель-Тулонец. – Ты когда-нибудь получал любовные записки вроде этой, малыш?

Он запустил руку в глубины своего плаща и швырнул к ногам Мейера листок бумаги с большой лиловой печатью.

Бедный парень пригнул голову, вгляделся в документ и зашатался, словно от сильного удара.

– Ордер на задержание! – пролепетал он сдавленным голосом. – Так и есть... я работал тогда посыльным в канцелярии суда Кольмара... И мое имя! Мое полное имя!.. Кто Вы такой, сударь?

– Быть может, я инспектор, наконец-то приступивший к исполнению своих обязанностей, – ответил Тулонец, язвительно ухмыльнувшись. – Поговорим начистоту: в данный момент меня интересует рыбина покрупнее тебя. Если ты будешь паинькой, я закрою глаза на твои грешки, и ты получишь шанс угодить на виселицу где-нибудь в другом месте. Вот тебе луидор, купи вина, остальное прибереги на дорогу: мне кажется, ночь должна застигнуть тебя на пути в Германию.

Мейер вышел нетвердой походкой, чувствуя, как от ужаса шевелятся волосы на голове.

Через четверть часа в заднем помещении лавочки папаши Кенига, перекупщика старья и любителя загородных удовольствий, Приятель-Тулонец восседал за столиком, освещенным сальной свечой, а напротив него расположился таинственный визитер, о котором он говорил Мейе-ру. На столе красовалась початая бутылка; два бокала были уже наполнены вином. Мейер исчез.

– Я очень рад, – начал Приятель-Тулонец, почему-то произнося слова с легким немецким акцентом, – познакомиться с соотечественником и братом по вере. Как поживают наши друзья в Карлсруэ, дорогой господин Ганс?

– Кто хорошо, кто плохо, – лаконично ответил визитер, черты лица которого явно свидетельствовали о еврейском происхождении.

Тулонец хлопнул в ладоши и с одобрением воскликнул:

– Такие ответы мне по душе! В здешних местах, дорогой мой брат, осторожность в речах – это большая редкость, большинство привыкло переть напролом, не так ли?

Ганс, не промолвив ни слова, кивнул в знак согласия. Это был молодой еще человек тщедушного вида с остренькой физиономией, имевшей выражение скрытное и настороженное.

– Выпьем, – предложил Тулонец, в отличие от гостя так и лучившийся простодушием, – за здоровье Моисея, Иакова, Иссахара, Натана, Соломона и всех остальных!

Они чокнулись, Тулонец продолжал:

– Насколько я понимаю, мой дорогой брат, вам не терпится сбыть мне какую-то рухладишку. Надеюсь, это не мебель, слишком дорога ее доставка из великого герцогства. Может, тючок ткани? Ага, вы улыбаетесь, куманек? Значит, у вас кружева: через Баден проходит уйма роскошных кружев, предназначенных для роскошных плеч. Но вы человек благоразумный, Ганс Шпигель, вы занимаетесь исключительно кружевами, не отвлекаясь на плечи.

Эти игривые замечания не вызвали улыбки на лице Ганса Шпигеля: оно по-прежнему оставалось сумрачным и угрюмым. Он смочил губы в бокале с вином, не сделав при этом ни глотка, и тихим голосом произнес:

– Мне сказали, что вы можете расплатиться наличными при заключении одной крупной сделки.

– Наличными, – повторил Тулонец вместо ответа, – насчет наличных надо сильно подумать. Деньги, знаете ли, пугливы, не любят зазря появляться на свет. А что вы называете крупной сделкой, дорогой Ганс?

Шпигель слегка покраснел и ответил, еще больше понизив голос:

– Речь идет о двухстах... возможно, о трехстах тысячах франков.

– Бог ты мой! – пришел в изумление Приятель-Тулонец. – Стало быть, роскошные плечи согнулись под тяжестью побрякушек?

Шпигель откашлялся с недовольным видом.

– Как правило, – сухо заметил он, – люди нашего круга и нашей веры не любят шутить, разговаривая о делах.

Приятель-Тулонец, приняв смиренно-насмешливый вид, поспешил смягчить сурового гостя:

– Хорошо, брат мой. Вы не жалуете шутников – что ж, у каждого свой характер. У меня всегда поднимается настроение, лишь только дело коснется кругленькой суммы. Вы настаиваете на серьезном разговоре? Согласен, дружище, выкладывайте же наконец ваши камушки.

Ганс Шпигель заерзал на стуле и с опаской глянул на дверь.

– Так вот, – снова заговорил Приятель-Тулонец, – я иду навстречу вашему пожеланию и готов потолковать без шуток и без обиняков. Со всей откровенностью заявляю вам, брат мой Ганс: вы прибыли вовсе не из Карлсруэ. Окажись вы по ту сторону Рейна, вам пришлось бы половину стоимости бриллиантов Бернетти отдать человеку, согласному переправить вас через границу.

Ганс Шпигель, побледнев, пробурчал в ответ:

– Мэтр Кениг, я не понимаю, о чем речь.

– В последнее время, – продолжал Приятель-Тулонец, не обращая внимания на протест гостя, – злоумышленники повадились досаждать герцогиням. Я знаю одного ловкача, который задумал эту операцию раньше вас, но вы, мой молодой друг, благодаря своим талантам и энергичности сумели его опередить. Вы работаете быстрее нас, господин Шпигель. Сколько вы хотите за ларчик Бернетти?

Болезненное лицо еврея потемнело, а взгляд сделался затравленным, словно у трусоватого лиса, загнанного собаками в болото и понуждаемого к отчаянной храбрости.

Приятель-Тулонец, наблюдавший краем глаза за собеседником, наполнил свой бокал вином и промолвил:

– Мне приходится пить в одиночку, ибо вас жажда, кажется, не томит.

Залпом осушив бокал, он поставил его на стол со словами:

– Какая, однако, у вас прелестная тросточка, хотелось бы ее рассмотреть поближе.

Инстинктивным движением Шпигель зажал трость между колен, вцепившись в набалдашник из слоновой кости, но Приятель-Тулонец неожиданно выказал проворство, удивительное для его почтенного возраста: подавшись всем корпусом вперед, словно стрелок в тире, он протянул руку над столом и выхватил у гостя трость. Последовала сцена молниеносная и немая: в руках Шпигеля возник пистолет, вынырнувший из кармана, он прицелился, но выстрелить не успел, сраженный наповал мощным ударом. Приятель-Тулонец, добродушно посмеиваясь, разрядил пистолет и забросил его в угол комнаты.

– Хоть мне и не двадцать лет, – похвалился он, – а кулак у меня что надо. Поднимайтесь, дружище, и если у вас в запасе имеется еще одна игрушка вроде этой, приберегите ее для другого случая.

С этими словами он отвинтил набалдашник от трости и стал трясти его над столом, словно плотно набитую шкатулку. На потертое сукно посыпались вынутые из оправ бриллианты размеров весьма внушительных.

Шпигель застыл на месте и казался окаменевшим.

Приятель-Тулонец, выловив наугад камушка три-четыре, разглядывал их с безразличным видом.

– С таким богатством, – заметил он, – степенный господин вроде вас мог бы вернуться в родное местечко, жениться на Лизхен или Гретхен, купить ферму, а то и небольшой замок, а к старости даже заделаться муниципальным советником. Но ведь этот товарец надо продать, а на рынок с ним не заявишься. Сперва надо одолеть парижские заставы с расставленными ловушками, потом прорваться сквозь пограничные кордоны, уже получившие по телеграфу описание примет будущего муниципального советника... Я не сержусь на вас за вашу дерзкую выходку, каждый защищает свое добро как может, а эти камушки – ваше добро, раз вам удалось их украсть. Но вам и самому невдомек, какую кашу вы заварили! Без меня вы человек пропащий, Ганс Шпигель.

На эти слова еврей ответил злобно-недоверчивым взглядом, и Приятель-Тулонец, усмехнувшись, продолжил свою нотацию:

– Надеюсь, уши у вас не заложило? Сегодня в четыре часа вашим подвигом вплотную занялась полиция. У этих стекляшек богатое прошлое. Бриллианты приплывали к Карлотте Бернетти с запада и востока, с юга и с севера. Она завладела гарнитуром, принадлежавшим князьям Березовым, ради нее вон то ожерелье покинуло старинный ларчик графов Раттхьяни, вот этот браслет – запястье супруги английского пэра, а та брошка – шкатулку знатной испанки. Это знаменитейшая коллекция, сама владелица оценивает свои побрякушки в полмиллиона.

– И это самое меньшее! – не удержался от дельного замечания Шпигель.

– Наконец-то! – обрадовался Приятель-Тулонец. – Наконец-то вы обрели дар речи. Так вот: когда поднимает крик такая особа, как Карлотта Бернетти, голосок ее слышен на три лье окрест, точно паровозный свисток. Присоедините к этому пронзительному звуку басовитый аккомпанемент нескольких сановных персон – принца, графа, маршала, господина президента, да не забудьте про одного мелкого, но весьма зловредного биржевого маклера. Понятно теперь, почему полицейские с ног сбились, разыскивая коллекцию? Уведомляю вас: к пяти часам были приняты все необходные меры, чтобы вы с вашей тросточкой угодили в тюрьму.

– Вам поручено арестовать меня? – довольно,-таки хладнокровно поинтересовался Шпигель.

– Ни в коем случае! – искренне развеселился Приятель-Тулонец. – Повторяю: я послан вам во спасение. Я отнюдь не принадлежу к полиции, зато полиция отчасти принадлежит мне. У меня, знаете ли, повадки мотылька: я довольно ловко перепархиваю с одного цветка на другой.

Промысел наш, господин Шпигель, требует хитроумия, иначе при первом же шаге можно сломать себе шею. Спору нет, дельце вы обстряпали крупное, а толку? Двадцать лет пребывания на каторге – вот и вся выгода!

Мы, в отличие от вас – я говорю «мы», потому как я всего лишь член большого сообщества, играющего значительную роль в этом городе, – так вот, мы привыкли действовать осторожно, мы дотошно исследуем то местечко, куда собираемся поставить ногу. В нашем деле импровизации недопустимы, каждая наша акция подготавливается самым тщательным образом.

Возьмем, к примеру, меня: доведись мне, скажем, увидеть, что в Булонском лесу свисает с дерева миллион, я сделаю вокруг дерева сто кругов, прежде чем сорвать соблазнительный плод.

Вернемся, однако, к вашему случаю. Вы у меня в руках, дорогой мой, и я мог бы ободрать вас как липку, но грабеж не в моих привычках: наша фирма предпочитает честные сделки. Я готов предложить вам пятьдесят тысяч франков и заграничный паспорт. Устраивает?

– Устраивает! – поспешно согласился Шпигель. – Я принимаю ваше предложение.

Приятель-Тулонец одарил его одобрительной улыбкой.

– В таком случае, – промолвил он, перекладывая бриллианты со стола обратно в набалдашник, – обговорим условия. Я, признаться, в драгоценностях ничего не смыслю, посему обязан быть осторожным, чтобы в обмен на свою звонкую золотую монету не получить от вас подделку стоимостью в тридцать экю. Дела есть дела, господин Шпигель. Давайте поступим так: сейчас вы заберете свое богатство – как видите, обманывать вас я не намерен, – а нынешней же ночью к вам явится посланец от нас, знаток ювелирного дела, который исследует камушки и отсчитает вам деньги.

Шпигель, казалось, пребывал в нерешительности.

– Понятно, – сочувственно заметил Приятель-Тулонец, – вам хочется немедленно забрать деньги и тотчас же дать тягу. Не волнуйтесь: о вашей безопасности мы позаботимся. Если вы будете в точности следовать моим инструкциям, нынешняя ночь пройдет у вас совершенно спокойно, а завтра вы уже будете в пути на нашу дорогую общую родину.

Выйдя отсюда, вы отправитесь в ресторан и пробудете за столом как можно дольше. Сами понимаете, возвращаться к себе в вашей ситуации было бы безумием. Около полуночи, никак не раньше, вы явитесь на улицу Оратуар на Елисейских полях и спросите комнату, которую папаша Кениг заказал для вас, – это в маленьком домике под номером шесть, расположенном в глубине двора. В два часа ночи, ровно в два, вы услышите легкий стук в дверь и спросите: «Кто?» Вам ответят: «Ювелир». О дальнейшем, я думаю, можно не распространяться. Получив деньги, вы хорошенько выспитесь, а назавтра вольны отправляться куда угодно... Понятно?

И он протянул трость Шпигелю, который забрал ее со словами:

– Понятно.

– Вот и славно! – заключил Приятель-Тулонец, окинув собеседника цепким взглядом. – Эта тросточка будет жечь вам пальцы, посему я не боюсь, что вы от нас ускользнете.

Он поднялся и отворил маленькую дверь, выходящую на аллею.

– Минуточку, – со стыдливым видом остановил его Шпигель. – Во исполнение ваших инструкций я должен надолго засесть в ресторане, а в кармане у меня ни гроша.

– Мой бедный мальчик! – жалостливо изумился Приятель-Тулонец. – Подумать только: набит бриллиантами, а покушать не на что. Да, упитанным вас не назовешь. Вот вам десять луидоров. Свой пистолет заберите. До свидания и желаю удачи!

Они расстались в конце аллеи. Шпигель, упрятав опасную трость под редингот, направился к рынку Тампля. Он шел большими шагами, тревожно озираясь по сторонам. Приятель-Тулонец, напротив, выглядел совершенно спокойным: неспешно обогнув угол Вандомской улицы, он вразвалочку двинулся по бульвару, убрав руки под пелерину.

Казавшийся спящим кучер роскошного экипажа тотчас же воспрял от сна и схватился за кнут: лошадь тронулась, и карета плавно покатила следом за Приятелем-Тулонцем, сохраняя несколько туазов дистанции.

II
ИСПОВЕДАЛЬНЯ ПРИЯТЕЛЯ-ТУЛОНЦА

Было около восьми вечера. Бульвар Тампль, ныне превратившийся в угрюмый сквер, а тогда бывший популярнейшим местом массовых увеселений, гудел тысячами радостных голосов. Толпа осаждала театрики, обещавшие в афишах смех и слезы, ярмарка всяческого мелкого товара уже осветилась уютными фонарями, и даже бедняки, не имевшие трех су, чтобы подразвлечься у Лазари, могли бесплатно провести вечерок перед балаганом какого-нибудь безвестного провинциала.

Когда странный тип, отзывавшийся на кличку Приятель, вышел на улицу Шарло, веселье, как обычно царящее на бульваре, достигло своего апогея. Однако человек в широком долгополом плаще не обращал на него никакого внимания: ни на что не отвлекаясь и даже не взглянув на знаменитую ярмарочную иллюминацию, он неуклонно двигался по направлению к Вандомской колонне.

Экипаж с задернутыми шторками медленно следовал за ним вдоль тротуара.

Наряд, облюбованный для себя Приятелем-Тулонцем, в ту пору встречался в квартале Тампль гораздо чаще, чем в наше время, стирающее всяческую живописность: ныне даже престарелые ростовщики, промышляющие в тех местах, повадились носить зауряднейшие сюртуки, а среди молодых не редкость встретить франтов, имеющих портных в районе Оперы.

По сей причине Приятель-Тулонец не вызывал у окружающих никакого интереса. Он шел неслышной поступью в своих подбитых овечьим мехом сапогах и вполголоса мурлыкал песенку, которую никак не назовешь крамольной:

Пастушка, дождик зарядил. Своих барашков уводи...

Песенка, однако, не мешала ему размышлять, а размышления его были отнюдь не пасторальны.

– Полковник, – рассуждал он сам с собой, – по своему обыкновению отмерил мне дорожку пядь за пядью, и снова на мою долю досталась роль марионетки. Сколько можно? Было время, когда я даже развлекался, разгадывая его каверзы, шитые белыми нитками, но теперь я этим сыт по горло и старикан мне прискучил. Пора Отцу уступить место молодым, пока они не начали помирать. А наши денежки, которые он прячет в кубышку, зарытую где-то в корсиканской дыре? И к чему эта рискованная работенка, когда можно уже зажить на широкую ногу? Старик, замыслив какую-нибудь хитрую аферу, так сказать, режет ее на куски и по одному раздает их нам, мы у него вроде арендаторов у помещика, а хотелось бы стать полными собственниками. Он решил провернуть новое дельце, и вот опять таскай для него каштаны из огня...

Тут он прервал свои рассуждения и подошел к обочине тротуара, выискивая подходящее место, чтобы перейти шоссе. Полицейский, вынырнувший откуда-то сзади, тихонько поприветствовал его:

– Добрый вечер, господин Лекок. Приятель-Тулонец огляделся по сторонам, прежде чем ответить:

– Привет, старина.

– В префектуре, – таинственно сообщил полицейский, – поговаривают, будто на эту ночь у вас назначе крупная операция.

– Не суйся не в свое дело! – грубо оборвал его Приятель-Тулонец, устремляясь на грязную мостовую.

– Честное слово, – рассерженно ворчал он, – эти ребятки стали слишком уж болтливы. Приходится остерегаться, чтобы не скомпрометировали. Полковник прохлаждается себе за вистом, а ты тут надрывайся и рискуй на каждом шагу. Старик всеми богами клялся, что дело следственного судьи Реми д'Аркса будет его последним делом, но он вот уже лет десять кормит нас такими клятвами. Я человек прозорливый и неглупый, но черт меня побери, на сей раз я никак в толк не возьму, что он задумал – столько он нагородил неразберихи вокруг этих краденых бриллиантов! А когда я его спросил напрямик, он меня отшил точно так же, как я болтливого полицейского: не суйся, мол, не в свое дело.

Он остановился с противоположной стороны бульвара и заключил:

– Хорошо, патрон, в чужое дело я соваться не буду, но когда закончу свое, вам придется кое в чем передо мной отчитаться.

Оживленный шум, царивший на бульваре Тампль, далеко за его пределы не вырывался. В окрестностях Шато д'Ор, с одной стороны, и возле Галиота – с другой, было довольно тихо и пустынно.

Галиотом назывался последний дом, образующий угол улицы Фоссе-дю-Тампль и бульвара; в этом доме располагались тогда конторы судоходного товарищества канала Урк. Позади Галиота, поблизости от того места, где ныне этот некогда убогий квартал украшает фасад цирка, посреди разномастных лачуг и домишек деревенского вида имелась узкая улочка. Официально она именовалась От-Мулен (об этом свидетельствовала табличка, укрепленная там, где улочка пересекала предместье Тампль), однако обитатели квартала предпочитали называть сомнительный проулок по-своему – Дорогой Влюбленных.

Если идти с улицы Фоссе, то первым домом на Дороге Влюбленных оказывался подозрительного вида трактирчик под вывеской «Срезанный колос», овеянный дурной славой и нередко посещавшийся полицией. Благодаря резкому излому, который в этом месте делала улочка, своим фасадом он был обращен к бульвару.

С того места, где остановился Приятель-Тулонец, видны были два окна бильярдной залы, испускавшие сквозь занавески красноватый свет. Там делали ставки, о чем зазывно извещала прохожих написанная от руки афишка, подвешенная под красным фонарем и уведомлявшая также о цене кружки пива: двадцать сантимов.

Бильярдный стол на высоких ножках, обширный, точно лужайка, и покрытый зеленым засаленным сукном, располагался посередине просторной залы с низким потолком и с деревянными столиками на подпорках, намертво прикрепленными к стене.

Прямо напротив входной двери помещалась стойка с напитками, а за ней восседала дородная тетушка с лиловатым лицом и в украшенном выцветшими пунцовыми лентами чепце, из-под которого выбивались буйные пряди седых волос: это была мадам Лампион, разорившая на своем веку немалое количество водоносов.

Партия была в полном разгаре, вокруг стола толпилось с дюжину игроков в самых разнообразных нарядах. Среди ветхих блуз и потертых сюртучков попадались вполне приличные фраки, почти чистые и модного кроя. Впрочем, люди тут оценивались явно не по одежке: иным лохмотьям удавалось снискать себе славы и одобрительных дамских улыбок гораздо больше, чем какому-нибудь вполне сносному рединготу, вынужденному довольствоваться скромной ролью простого солдата, допущенного к генеральскому столу.

Тон всему этому обществу задавал франтоватый молодец лет двадцати-двадцати пяти в крохотной кепочке, сдвинутой набекрень и едва державшейся на пышных белокурых кудрях. Он был в сапогах, но без пиджака, сорочка же его была заправлена в панталоны, присборенные на бедрах и стянутые в талии поясом, словно дамское платье. Франт казался явным любимцем зрителей: за ним числилось наибольшее количество шаров, положенных в лузу, и наибольшее количество шуточек, развеселивших публику, не скрывавшую своего восхищения: мужчины одобрительно улыбались, дамы не отрывали от счастливчика ласкающих взоров. Кокотт (так именовался наш молодец) воспринимал знаки поклонения как должное и продолжал побивать своих менее удачливых соперников.

Среди присутствующих в зале только двое не обращали на него никакого внимания: мадам Лампион, по своему обыкновению величественно дремавшая за стойкой, и мужчина атлетического сложения с лицом измученным и несчастным, наполовину скрытым беспорядочно свисавшими волосами. Он занимал столик справа от двери, наиболее удаленный от бильярда, и по обе стороны от него уже успело образоваться пустое пространство. Стоявшая перед ним рюмка оставалась нетронутой: обхватив здоровенными ручищами голову, странный гость пребывал в неподвижности.

Игроки и зрители изредка бросали на него косые взгляды, выражавшие одновременно отвращение и страх. Только Кокотт отважился поздороваться с гигантом, когда тот входил:

– Привет, Лейтенант, как жизнь?

И вполголоса пояснил окружающим:

– Наклевывается крупное дело, раз сюда заявился сам Куатье! Этот бирюк зазря из своей берлоги не вылезет. Держу пари, что нынче ночью кому-то не поздоровится!

Когда в дверях показался Приятель-Тулонец, облаченный в наряд еврейского финансиста, появление его произвело эффект поистине театральный: разговоры примолкли, шары перестали двигаться, шелестом прокатилось по столикам имя новоприбывшего: «Приятель-Тулонец».

– Ну, что я говорил? – подмигнул присутствующим Кокотт. – Наклевывается дельце, да еще какое!

Приятель-Тулонец притворил дверь и промолвил голосом, совершенно не похожим на тот, каким он разговаривал в лавочке папаши Кенига:

– Ну как, мои голубочки, все ли у вас хорошо, все ли ладится? Я тут прогуливался неподалеку и решил сюда заглянуть, чтобы посудачить с вами о политике и о биржевом курсе.

Послышались смешки, несколько принужденные, и кто-то из дам, умилился:

– Ах, он такой шутник, наш Приятель-Тулонец!

Мужчина атлетического сложения никак не прореагировал на общее оживление, а мадам Лампион продолжала безмятежно спать.

У Приятеля-Тулонца изменился не только голос, но и повадки, и даже лицо стало решительным и властным. Он цепким взглядом обежал собравшихся.

– У вас есть для нас работенка, патрон? – почтительным, чуть ли не льстивым тоном спросил Кокотт.

– Как знать, дорогой, как знать... Что-то я не вижу тут твоего приятеля Пиклюса, а?

– Он сегодня не пришел, – ответил Кокотт.

– Придет... мне с ним надо потолковать... Душенька! – Тулонец потряс трактирщицу за дебелое плечо, и та испуганно открыла глаза, испещренные красными прожилками. – Угости почтенную публику подогретым вином – за мой счет. Выпейте, ребята, за здоровье прусского короля и его августейшей фамилии.

Последовал смех, прерванный громким голосом: очнувшийся Куатье поднял голову и угрюмым тоном сказал:

– Приятель-Тулонец, я явился сюда не ради забавы. Мне велено было прийти – вот я и пришел. Скажите без проволочек, что вам от меня нужно.

– Подождешь, – сухо ответил Приятель-Тулонец. – Всему свое время, дойдет очередь и до тебя. Пропусти-ка пока стаканчик вина и наберись терпения. Сегодня не ты один явился сюда не ради забавы.

Куатье, оттолкнув стакан, поднесенный ему гарсоном, вновь погрузился в тоскливое размышление.

– Дорогуша, – повернулся Приятель-Тулонец к трактирщице, – распорядись-ка, чтобы в моей «исповедальне» зажгли свечи.

И добавил, обращаясь с Кокотту:

– Пошли, малыш, нам пора.

– Эх, – с сожалением воскликнул удачливый игрок,– мой биль стоит чуть ли не два франка!

– Я заплачу тебе эти два франка, – утешил его Приятель-Тулонец, – и передам твой биль нашему славному Куатье.

– С Лейтенантом мы не играем, – заявили игроки в один голос.

Куатье не проронил ни слова, только обвел говоривших взглядом сумрачным и угрожающим, который никто из них не смог выдержать.

Приятель-Тулонец ухмыльнулся.

– Как только явится господин Пиклюс, – промолвил он, направляясь к маленькой винтовой лестнице, расположенной за стойкой, – направьте его ко мне на исповедь.

Кокотт последовал за ним.

Как только они скрылись, игроки и зрители, позабыв про бильярд, сбились в одну кучку и принялись о чем-то тихонько толковать. Посовещавшись, они быстро пришли к общему мнению:

– Кокотт, Пиклюс и Куатье – ребята серьезные! Нынче затевается грандиозный спектакль!

Помещение, которое Приятель-Тулонец называл своей исповедальней, было просто-напросто дешевеньким кабинетом, предназначенным для убогих пиршеств продажной любви. Из единственного окна комнатушки, выходившего прямо в проулок, открывался вид на бульвар. Вот только двойная дверь, совсем новенькая и с солидной обивкой, резко контрастировала с нищенской обстановкой грязноватой комнатки. О двери позаботился Приятель-Тулонец, превративший это неказистое помещение в одну из своих контор. Он был сугубо деловым человеком.

В тот миг, когда Кокотт переступал порог, снизу, с лестницы, послышался голос:

– Не запирайтесь, я уже тут! Прибыл по вашему приказанию!

Через минуту Приятель-Тулонец восседал на старом диване, а по левую и правую руку от него расположились приспешники.

Кокотт и Пиклюс были неразлучными друзьями, несмотря на разницу в возрасте: Пиклюс был лет на двенадцать постарше юного франта. Что ж, такая разница не только не препятствует дружбе, но даже благоприятствует ей, достаточно вспомнить Ниса и Эвриала – троянских героев Вергилия. Внешность у господина Пиклюса была романтически-претенциозной, что не редкость среди клерков сутяжного ведомства: в частности, он имел длинные волосы, ниспадающие на воротник потертого сюртука.

– Выкладывай! – скомандовал Приятель-Тулонец. – Малыш нам не помешает, пускай и он ознакомится с этой историей.

– Так вот, – с важным видом заговорил Пиклюс, – наш молодой человек уже в Париже.

– Надо же! – ехидно отозвался Приятель-Тулонец. – Если хочешь, я могу дать тебе его адрес.

– Если вы знаете об этом больше меня... – начал было Пиклюс.

– Поближе к делу! – не дал ему договорить Приятель-Тулонец. – Ты явился сюда отчитаться передо мной, а не капризничать. Видел ты укротительницу?

– Я как раз от нее. Она расположилась со своим балаганом на площади Валюбер перед Ботаническим садом, но послезавтра собирается отбыть из города.

– Вспоминает она про Флоретту?

– Ясное дело, вспоминает, хотя бы из ревности!

– Вот как? – оживился Приятель-Тулонец. – Интересно, очень интересно! Наш престарелый Отец настоящий везунчик, он, должно быть, родился в рубашке!

– Я пригласил укротительницу выпить, – продолжал Пиклюс, – в кафе на Орлеанском вокзале. Дамочка ничего себе, даже приятная, только слишком уж могучего телосложения. Она, видать, была по уши влюблена в этого молоденького Мориса и все еще к нему сильно привязана. Как ни странно, укротительницы диких зверей весьма склонны к романтическим чувствам. Наша тетушка Самайу тоже дамочка томная и сентиментальная, что не помешало ей отправить на тот свет муженька, впрочем, без всякого злого умысла: она шутки ради шлепнула его гимнастической гирей, отчего бедняга и скончался, пролежав прежде пять недель в больнице. Теперь она кропает стишата, и недурные, если не считать орфографии, да поет под гитару чувствительные романсы...

Приятель-Тулонец, нетерпеливо топнув ногой, заметил:

– Меня не интересует тетушка Самайу, давай про Мориса и Флоретту.

– Доберусь и до них. Мадам Самайу поведала мне, что малышку из ее балагана забрали богатые родственники, чтобы сделать ее графиней или чем-то вроде того, но при том добавила, что история эта очень странная, поскольку у девочки не было никакого знака – ни медальона, ни материнского крестика, по которому можно было бы произвести настоящее опознание. Когда Флоретту забрали, Морис чуть было с ума не сошел. Не знаю, известно вам или нет, но паренек этот происходит из приличной семьи и гимнастом в балаган к тетушке Самайу он нанялся только ради малышки, в которой души не чаял.

Девчушка в балагане считалась ясновидящей, изображала сомнамбулу и творила всякие чудеса, пока с ней самой не приключилось чудо – прикатила карета и отвезла ее во дворец на Елисейских полях, где она разгуливает теперь в шелках и бархате... Все это имеет отношение к делу... Морис с горя выкинул большую глупость: несмотря на то, что мадам Самайу зазывала его в мужья и собиралась передать ему по брачному контракту балаган, зверей и весь инвентарь, он записался в солдаты и отправился в Африку. Укротительница все глаза выплакала, чуть было не умерла с горя, но тут отыскался один музыкант из ее же оркестра, который сумел утешить дамочку.

– Ничего не скажешь, – отозвался Кокотт, – история презанятная!

– А девчонка? – спросил Приятель-Тулонец, вновь выказывая признаки нетерпения.

– Сейчас доложу. Месяцев пять или шесть мадам Самайу ничего про Флоретту не слышала и не знала даже, куда ее увезли. Ей отвалили за девчонку кругленькую сумму да и забрали – вот и все. Но однажды утром на ярмарке в Сен-Клу, когда укротительница как раз хлопнула кружечку пива и собиралась покормить своих зверей, в ее балаган заплыло облако из тафты, кружев, цветов и всяческих побрякушек: Флоретта! Малышка бросилась матроне на шею со словами: «Где он? Я умру, если вы не скажете мне, где он!»

– Я же говорил, что он везунчик! – воскликнул Приятель-Тулонец, хлопнув в ладоши. – Родился в рубашке.

Пиклюс, прерванный на полуслове, поглядел на него удивленно, а догадливый Кокотт пояснил:

– Патрон имеет в виду своего старичка... давай дальше.

– Значит, – вновь заговорил Пиклюс, – вашему старичку нужно, чтобы Флоретта и Морис обожали друг друга? Тогда все идет как по маслу. Мадемуазель уже раз десять тайком наведывалась в балаган, с большим риском для себя и единственно ради того, чтобы поговорить о предмете своего обожания. Но до чего же чувствительны дамы, укрощающие диких зверей! Взаимная любовь юных голубочков разрывает сердце тетушке Самайу, но она следит за ней с захватывающим интересом, словно за театральным спектаклем. Поверите ли, она даже сочинила на эту тему романс и порывалась мне его пропеть.

Именно она написала в Африку пареньку: Возвращайтесь, вас ждут.

Но в подробности она входить не стала по просьбе мадемуазель Флоретты, которая чует вокруг себя какую-то опасность... вам, патрон, виднее, права она или нет.

И хотя уехать в Африку гораздо легче, чем вернуться оттуда, молодой человек нашел способ бросить военную службу и сегодня должен явиться с визитом к мадам Самайу, отчего та с утра пребывает в смятении.

Пиклюс замолчал, а Приятель-Тулонец задумчиво произнес:

– Интересная разыгрывается партия, три шара нужно загнать в одну лузу!

И строго добавил:

– Господин Пиклюс, если вам нечего больше сказать, можете спуститься вниз. А с тобой, Кокотт, мне надо кое-что обсудить.

Пиклюс повиновался, и как только дверь за ним закрылась, Приятель-Тулонец произнес:

– Теперь, малыш, говорить буду я, а ты будешь слушать, причем очень внимательно. Задача тебе предстоит несложная, ты к этом делу привык, но действовать придется с сугубой осторожностью: речь идет о том, чтобы расплатиться с законом. На улице Оратуар-дю-Руль, рядом с Елисейскими полями, в доме номер шесть имеются меблирашки...

– Знаю, – прервал его Кокотт, – этот дом как бы поделен на две части. У меня там была знакомая дама, она проживала в задней. Надо было пересечь двор, он там идет отлого вверх, чтобы подняться к ней. Окошко в ее комнате располагалось в пяти футах от пола, потому как госпожа маркиза д'Орнан не желала, чтобы в ее сад заглядывали посторонние.

– Отлично, малыш, очень кстати, что ты там бывал. Меня интересует как раз та часть дома в глубине двора, где проживала твоя дама. Там на третьем этаже расположены две смежные комнаты...

– Номера семнадцать и восемнадцать, – подсказал Кокотт.

– Именно. Ты возьмешь с собой инструмент и откроешь дверь номера семнадцать.

– Да, но консьерж видел меня раз двадцать!

– Твоя забота, придумаешь что-нибудь, – холодно произнес Приятель-Тулонец.

– А если в номере семнадцатом кто-то будет? – спросил Кокотт.

– Там никого не будет. Влюбленный, прибывший из Африки, помчится в балаган получать сведения о своей красотке.

– Так, значит, это... – начал было Кокотт.

– Не отвлекайся, – сурово одернул его Приятель-Тулонец. – Бери блокнот, я тебе продиктую имя: господин Шопэн. Это бедный музыкантик, который бегает по урокам. Если консьерж тебя остановит, скажешь, что ты к нему, он по вечерам принимает учеников. Понятно?

– Понятно.

– Тогда слушай дальше. Ты входишь в номер семнадцатый...

– Дверь открыть отмычкой? – уточнил Кокотт.

– Да, но очень осторожно, не оставляя следов. Ты войдешь и слева от входа, прямо возле кровати, увидишь в стене дверь, ведущую в номер восемнадцатый: она заколочена. Малыш, мы платим тебе большие деньги за то, что ты дока в слесарном деле, и ты должен провести операцию очень тщательно: сперва ты отвинтишь от двери две задвижки, а потом взломаешь замок.

– По-прежнему не оставляя следов?

– Наоборот! Ты должен сыграть роль неопытного грабителя. Надо, чтобы следы взлома были явными и уличающими, но при том – тут-то и должен проявиться твой талант – все вещи должны оставаться на своих местах, а дверь сохранять невинный вид до тех пор, пока ее кто-нибудь не толкнет... Понятно?

– Ну, – ухмыльнулся Кокотт. – Еще как понятно! А потом?

– А потом ты забросишь отмычку под стул, клещи оставишь возле кровати, аккуратненько закроешь входную дверь и дашь тягу, приговаривая: ну и славный же я провел вечерок – заработал купюру в пятьсот франков... А теперь проваливай и пришли сюда Куатье.

Приятель-Тулонец встретил Куатье стоя. Он даже слегка побледнел, наблюдая, как атлет тщательно, одну за другой, закрывает обе двери. И было от чего побледнеть: зверинец мадам Самайу навряд ли мог похвастаться экземпляром столь устрашающего вида. Это был огромного роста дородный молодец с мощными руками и ногами и сплющенной головой, уходящей в непомерной ширины плечи.

Он был уродлив и мрачен: он внушал страх.

И однако внимательный взгляд не смог бы в нем обнаружить ничего такого, что говорило бы о злобном нраве – напротив, звероподобная физиономия его имела выражение печальное и страдающее.

Он был когда-то добрым солдатом и даже дослужился до офицерского чина, в память о чем и получил кличку. О своем прошлом Куатье никому не рассказывал, но молва утверждала, что его обманула любимая женщина и он убил ее в приступе ревности, а с места преступления сбежал. Вскоре на большой дороге нашли труп его соперника с раздробленным черепом.

Закрыв двери, он застыл у порога.

– Старина, – стараясь казаться уверенным, заговорил Приятель-Тулонец, – я вызвал тебя по делу: нынче ночью наступит день.

Куатье не проронил ни слова в ответ.

– Ты по обыкновению не болтлив, – продолжал Приятель-Тулонец тоном более жестким. – Надеясь на твое благоразумие, все же напоминаю тебе, что конец веревки, обвязанной вокруг твоей шеи, находится в наших руках и останется в них навсегда. Пока мы тобой довольны, полиция не тронет тебя, можешь не опасаться, но как только ты посмеешь ослушаться...

– Я жду, – грубо прервал его Куатье.

– Хорошо, вижу, ты человек понятливый. Так вот, тебе предстоит поработать на улице Оратуар-дю-Руль в доме номер шесть.

– Запишите адрес на бумажке, у меня плоховато с памятью.

Приятель-Тулонец, выполнив просьбу, приступил к инструктажу:

– Ты отправишься сейчас же, ибо путь туда не близкий. Войдя в дом, ты скажешь консьержу: я к господину Шопэну на вечерний урок.

– Запишите и это.

– Записываю. Тебе надо пересечь двор: господин Шопэн живет в задней части дома на четвертом этаже. Ты поднимешься на пятый, там чердак, и спрячешься за поленницей дров, справа от двери.

– Справа от двери, – повторил Куатье. – Ясно!

– Тебе придется подождать, и довольно долго. Уроки у господина Шопэна заканчиваются в десять часов, и тебе надо явиться туда раньше ухода его учеников, а твое дело намечено точно на два часа ночи.

– На два часа ночи, – снова повторил Куатье. – Ясно!

– В особняке Орнан есть часы, с твоего чердака их прекрасно слышно. Так вот, когда они отобьют два, ты спустишься на лестничную площадку третьего этажа и тихонько постучишься в дверь, расположенную слева.

– Третий этаж, дверь слева, ясно.

– Тебя спросят: «Кто?» Ты ответишь: «Ювелир».

– Вот как! – воскликнул Куатье. – Ювелир!.. Ладно.

– Дверь откроется, и ты окажешься лицом к лицу с вооруженным человеком.

– Вооруженным... пусть.

– Для начала его надо оглушить ударом кулака, потому что если ты вытащишь нож, он прострелит тебе череп.

Куатье согласно кивнул.

– Потом ты любым способом прикончишь его.

– Понял. Мне забрать что-нибудь?

– Ничего, кроме трости с набалдашником из слоновой кости, она должна быть в этой комнате. Отыскать ее надо быстро, пока не всполошился жилец из соседнего номера.

– Так, а когда я найду эту трость?

– Заберешь ее и уйдешь.

– Через дверь?

– Нет, через окно, оно выходит в сад особняка Орнан, стена снизу доверху покрыта решеткой, ты спустишься по ней, как по лестнице. Оказавшись в саду, ты пойдешь по первой аллее направо, в конце ее есть калитка, выходящая на территорию Божона.

– Калитку взломать?

– Нет, вот ключ.

Не приближаясь к атлету, Приятель-Тулонец бросил ему ключ, завернутый в банковский билет. Тот подхватил его на лету. Развернув билет, он взглянул на цифру и спросил:

– А сколько я получу, закончив дело, господин Лекок?

– Столько же.

Не сказав ни слова, Куатье повернулся и вышел, аккуратно притворив за собою двери.

Приятель-Тулонец, с облегчением вздохнув, пробурчал:

– Мне все время кажется, что этот кабан когда-нибудь распорет меня своими клыками. Это, конечно, неприятно, но каков громила! Его как будто сделали по заказу – специально для нас!

Он спустился по винтовой лестнице и снова оказался в низенькой бильярдной зале, где игра была в полном разгаре.

– Вот и я, душечка, – сказал он, обращаясь к толстой трактирщице. – Чем мы угостим этих славных ребят на прощание? Раз подогретое вино уже выпито, не мешает им пропустить по глоточку пунша.

Он положил на стойку двойной Луидор и вышел, провожаемый одобрительным шумом.

В нескольких шагах от трактира, возле Галиота, преданно поджидал хозяина зашторенный экипаж. Приятель-. Тулонец забрался в него и приказал кучеру:

– В особняк Орнан, да гони что есть духу!

Лошадь рысью пролетела через весь Париж и въехала в ворота элегантного особняка, расположенного на Елисейских полях, вправо от улицы Оратуар-дю-Руль. Здесь из кареты вышел вовсе не еврейский финансист в поношенном старомодном плаще – с подножки соскочил мужчина элегантного вида, только что выбритый, в лакированных туфлях и черном фраке, украшенном орденскими ленточками.

Он вошел в прихожую с уверенным видом завсегдатая, и мажордом тотчас же возгласил:

– Господин барон де ля Перьер!

Кучер, не выказав никакого удивления по поводу чуда, свершившегося в глубинах его экипажа, занял свое место в ряду карет, выстроившихся вдоль тротуара большой аллеи Звезды.

III
ПОРТРЕТЫ

Квартал этот весьма оригинален и совсем не похож на остальной Париж. Даже улицы не носят тут привычных названий – скажем, Людовика Великого или Бонапарта, а поименованы в честь знаменитых поэтов, несмотря на отдаленность отсюда Одеона: имеется здесь улица Бальзака, улица Шатобриана, улица лорда Байрона.

В этот странный уголок не проникла еще идея выравнивания, столь необходимого для блага граждан и для спокойствия господина префекта: тут много подъемов и спусков, извилин и крутых поворотов – словно некий волшебник задумал сделать этот квартал помехой на пути всеобщей унификации.

Париж суетится справа и слева, на бульваре Османа и на большом проспекте Елисейских полей, но сюда его нервозность не проникает. Тут витает безмятежный космополитический дух, жизнь налажена тут на английский, русский, а то и на турецкий лад. Среди мужчин нередко попадаются держатели конюшен, среди женщин – владелицы школ; тут ничего не продают – разве что породистых лошадей да бесцветное образование.

В 1838 году в этом квартале имелись еще обширные пустыри, принадлежащие Фоли-Божону, а улицы Фрид-ланд не было и в помине. Было здесь несколько международных пансионов, знаменитый родильный дом, три или четыре особняка, утопавших в роскошных садах; все более-менее значительные строения располагались на старинных городских артериях, таких, как улица Оратуар или главный проспект Елисейских полей.

Самым красивым среди домов был без сомнения особняк маркизы д'Орнан, вдовы бывшего пэра Франции и сестры министра времен Реставрации.

Прелестный особняк был выдержан в итальянском стиле: утверждали, что центральную его часть возвел знаменитый финансист, давший имя всему кварталу. Дом госпожи маркизы был гораздо больше по размеру, чем расположившийся на противоположной стороне маленький «греческий храм», где умерла Дельфина де Жирарден, но взгляд невольно сравнивал их, заинтригованный тайной перекличкой стилей.

С улицы видны были только белые колонны, окружавшие монументальный парадный вход, остальная часть постройки и многочисленные службы прятались в густейших зарослях, благодаря неровностям почвы имевших диковато-живописный вид. За домом начинался сад, вернее, парк; увитый плющом переходный мостик пересекал дорогу, ставшую ныне улицей Бальзака, и очаровательные владения маркизы продолжались дальше: купы деревьев перемежались с шелковистыми лужайками и клумбами цветов вплоть до самой стены Бель-Респиро.

Ко времени нашего рассказа госпожа маркиза д'Орнан, урожденная Жюли де ла Мот-д'Андай, уже перешагнула последние границы молодости: она без всякого стеснения носила седые волосы и не возражала против того, чтобы ее считали «дамой политической»; кроме того, она прилагала особые старания, чтобы казаться изысканной и остроумной.

Впрочем, политические ее воззрения весьма напоминали религиозные: она верила в Людовика XVII, однако вера ее, надежно упакованная в футляр благочестивых роялистских упований, наружу никогда не выставлялась.

Удивления достойно, до чего одинаково покладистыми были самые разные персонажи (неважно, самозванцы или нет), подвизавшиеся в роли Людовика XVII, которых немало было в первой половине века – иные коллекционеры насчитывают их целую дюжину. Все эти претенденты на престол отличались на редкость добродушным нравом.

Насколько мне известно, никто из них не питал крамольного замысла раздуть пламя гражданской войны. Амбиции их не простирались дальше того, чтобы иметь вокруг себя небольшой кружок людей богатых и доверчивых, не отказывающихся при случае сказать полушепотом: «Ваше Величество!», а главное, готовых предоставить в их распоряжение хороший стол, удобную квартиру и приличный гардероб.

Следует заметить, что все эти «принцы» низкого пошиба без всякой задней мысли сильно компрометировали партию роялистов, захиревшую в период Реставрации, однако продолжавшую существовать и при Луи-Филиппе. По сей причине буржуазно-благоразумное правительство Июля остерегалось чинить помехи невинному промыслу наследников короля-мученика, и всей Франции было известно, что Людовикам XVII не возбраняется разгуливать по Сен-Жерменскому предместью и даже гастролировать в провинции.

В пику роялистской оппозиции претендентам на престол весьма охотно подписывались подорожные листы. Впрочем, и для них существовали кое-какие ограничения: на людях им рекомендовалось прятать орифламму под рубашкой, а присягу на верность принимать где-либо в укромном месте – в гостиной замка, например, или в трапезной священника.

Маркиза д'Орнан была очень богата и тоже прикармливала в своем доме принца (у нее в салоне он назывался Сен-Луи), надеясь со временем увидеть его на французском троне. Разумеется, восшествие его на престол должно было произойти без пролития крови, исключительно благодаря помощи Провидения, которое рано или поздно откроет глаза ослепленному народу. Чтобы слегка подтолкнуть Провидение и облегчить своему принцу путь наверх, маркиза д'Орнан в своем роскошном особняке на Елисейских полях давала балы и устраивала приемы, собиравшие самое отборное общество.

Никакой политической окраски у этих приемов не было; на них бывали сторонники правительства, лидеры оппозиции, несколько писателей, несколько служителей культа, много красивых женщин и изрядное количество модных мужчин, среди которых особо должен быть выделен подающий большие надежды молодой юрист, человек безупречной репутации, удостоенный дружбы министра юстиции: следственный судья Реми д'Аркс. Несмотря на свою занятость и блестящие успехи на профессиональном поприще, он был частым гостем особняка Орнан, неизменно радушно принимаемым маркизой и ее кружком.

Судья был любимцем некоего почтенного господина, который, можно сказать, царствовал в особняке Орнан, наравне с принцем окруженный благоговейным поклонением маркизы. Очень старый, очень знатный, очень, богатый, он сделал благотворительность главной своей заботой, если не сказать – профессией. Когда-то он сражался в армии Бурбонов в Неаполе и сохранил привязанность к своему военному чину. Все называли его полковник Боццо-Корона.

Стоит упомянуть еще одного человека, отмеченного особой благосклонностью маркизы: не обремененный дипломами, зато весьма тонко разбирающийся в премудростях практической жизни, он носил имя де ля Перьер и не обижался, когда обходили молчанием его баронский титул. Маркиза давно уже доверила ему ведение своих дел, и он бдительно стоял на страже ее интересов. Добавим по секрету, что господин де ля Перьер, широко известный во Франции и Наварре, был к тому же облечен высокой миссией: он должен был, действуя осторожно и с большой оглядкой, «прощупывать» людей, чтобы укрепить стан принца преданными и надежными сторонниками.

Когда часы пробили десять, гостиная маркизы заполнилась гостями.

Справа от камина из украшенного золотом белого мрамора расположилась группа, состоявшая из принца Сен-Луи, полковника Боццо и седовласого старенького священника.

В наружности принца ничего примечательного не было, а всеобщее внимание окружающих, видимо, следовало приписать романтичности избранного им жизненного амплуа. Это был толстый мужчина с одутловатым лицом; его нос, мясистый и несколько коротковатый, можно было с некоторой натяжкой назвать орлиным, то есть имеющим право считаться бурбонским, а его голубой наряд был скроен по фасону, в точности скопированному с гравюр, изображавших графа Прованса с 1810 по 1815 годы. Волосы, зачесанные назад и собранные в косичку, осыпали воротник пудрой. Подобная прическа в то время уже не встречалась на парижских улицах, но в старинных особняках Сен-Жерменского предместья мода на нее не проходила.

Священник был каноником одного из парижских храмов, занявшимся на старости лет сбором материалов для книги под заглавием: «Чудесная история дофина, сына Людовика XVI».

На фоне двух этих невзрачных физиономий заметно выделялось энергичное, с тонкими чертами лицо полковника Боццо-Корона. Среднего роста и худощавый, он был одет с подобающей его возрасту простотой, но черный фрак сидел на нем великолепно. Многие полагали, что полковник шутит, когда он не без горделивости сообщал, что ему уже за девяносто. И действительно, несмотря на морщины, правильное лицо его не утеряло своей выразительности. Должно быть, когда-то он был удивительно красив и надолго сохранил свою красоту. И теперь еще от его высокого лба, обрамленного редкими седыми волосами, веяло благородством, улыбка светилась лукавым добродушием, а синие глаза под тяжеловатыми веками, непроницаемые, точно у гипнотизера или дипломата, время от времени вспыхивали веселыми искрами.

С другой стороны камина маркиза д'Орнан, бывшая красавица с манерами обходительными и даже ласковыми, председательствовала в кружке дам, слегка разбавленном мужчинами, а поодаль вокруг открытого рояля сгрудилась стайка девушек, с нетерпением ожидавших начала танцев, которые вошли в обыкновение в доме маркизы с тех пор, как к ней прибыла из Италии ее племянница – очаровательная Валентина де Вилланове.

Мы еще не говорили о ней, хотя Валентина была украшением, радостью и даже в некотором роде тайной особняка Орнан.

В один прекрасный день госпожа маркиза объявила своим многочисленным друзьям: «Ко мне приехала племянница», а через неделю дала первый бал, чтобы представить девушку, которая оказалась восхитительным созданием.

Способность ослеплять она вывезла, конечно, из Италии, и само ее фамильное имя – де Вилланове – свидетельствовало об итальянском происхождении, однако знатоки, охотно признавая красоту Валентины флорентийской, дружно утверждали, что в ее внешности куда больше французской пикантности, а в голубых глазах под гордо изогнутыми бровями затаился чисто парижский шаловливый блеск.

Впрочем, госпожа маркиза находила этому вполне правдоподобное объяснение: Валентина была дочерью ее двоюродной сестры, урожденной де ля Мот-д'Андай, которая в Италии вышла за муж за графа де Вилланове, сановника при маленьком дворе в Модене.

Валентина рано лишилась отца и матери.

По счастливой случайности граф де Вилланове приходился довольно близким родственником семейству Боццо-Корона, и полковник относился к девушке с поистине отеческой нежностью.

Вот и все, что было известно о ее прошлом; никто даже не знал точно, богата она или нет, хотя записные салонные математики, привыкшие подсчитывать суммы предполагаемых наследств, оценивали шансы Валентины очень высоко. Оно и понятно: маркиза д'Орнан, не имевшая прямых наследников, искренне любила девушку, а полковник Боццо, сей благородный Крес, в случае свадьбы наверняка не преминул бы обильно подзолотить приданое.

С браком можно было не спешить: Валентине не исполнилось еще и восемнадцати, хотя туча воздыхателей уже начинала заволакивать горизонт.

Среди них попадались всякие: во-первых, там было множество, если так выразиться, «мелкотравчатых» женихов – бравых юнцов, предводимых мамашами, считающими брак делом столь же обыденно-непреложным, как прививка или призыв на военную службу; затем шли люди более солидные и деловые, стратеги, рассматривающие брачное предприятие с двух серьезных сторон: деньги и связи; и, наконец, имелись и просто влюбленные – что бы там ни говорили, а такие бывают даже в нашем холодном свете, тем более что Валентина, манящая и загадочная, способна была пробудить и самое очерствелое сердце.

Она казалась скорее маленькой, как это нередко бывает с женщинами очень изящных пропорций, однако же ее осанка была горделива, а головка всегда высоко поднята. Все в ней излучало очарование – от Валентины словно исходило некое таинственное мерцание.

Натура богатая и одаренная, Валентина была существом непредсказуемым и отличалась резкими перепадами настроения: расслабленность и даже вялость внезапно сменялись у нее приступами юного безудержного веселия, ослепительными, точно фейерверк. Она была то радостной, то задумчивой, странная печаль настигала ее посреди веселия, прозрачные голубые глаза заволакивались туманом, казалось, она вглядывалась в нечто, видимое только ей, в какую-то тайну, скрытую в ее чистой и непроницаемой душе.

Новые подружки с первых же дней поспешившие ее полюбить, объявили поначалу, что она капризна, а позднее, когда выяснилось, что история ее, которую каждой не терпелось разузнать раньше других, так и останется неполной, словно книга со многими вырванными страницами (девицы заполняли пропуски по своему вкусу), все пришли к единодушному мнению, что ее что-то тревожит.

Таинственные вещи случаются и в нашем мире, который, однако, любит давать им разумные объяснения: если постараться развеять дымку юности, многое можно объяснить смутным эхом давних событий, закрепленных в воспоминаниях.

Быть может, очаровательная Валентина томилась воспоминаниями? Почему бы и нет? Но когда любознательные подруги пытались нескромными пальчиками приподнять завесу над ее прошлым, они наталкивались на невинный взгляд или простодушный смех и обескураженно отступали, ничего не выведав.

Самые терпеливые из них пришли к заключению, что Валентина – загадка; общеизвестно, впрочем, что зачастую ключом к разгадке девичьих тайн является просто-напросто чье-либо имя. Многие среди барышень были опытны в расшифровке ребусов, они рьяно искали имя, и оно наконец явилось, став настоящей сенсацией.

Имя, облюбованное для разрешения всех непонятностей, принадлежало одному из гостей маркизы, молодому юристу, о котором мы уже упоминали; в настоящий момент подозреваемый прогуливался по смежной с салоном оранжерее в обществе прелестной графини Корона, внучки полковника Боццо.

Эта глава отведена под портреты, но мы не станем говорить о Фаншетте Корона, благородном и несчастном создании, ибо о ней рассказано уже в другом месте этой странной истории. Она почти не участвует в нашей драме, – в отличие от своего кавалера, господина Реми д'Аркса, одного из главных наших героев, который, конечно же, заслуживает более подробного описания.

Это довольно молодой еще человек, лет тридцати, высокого роста, элегантный, но несколько угрюмоватый. Серьезность в той профессии, какой посвятил себя господин д'Аркс, нередко бывает маской или хотя бы необходимым дополнением к мундиру, однако достаточно бросить один-единственный взгляд на красивое лицо юриста, чтобы отмести всякую мысль о притворстве. Характер его явственно проявлялся во внешности: интеллект и упорство в сочетании с искренней до наивности душой. Он пользовался всеобщей любовью и уважением – и не только из-за блестящей профессиональной карьеры, которую ему дружно пророчили со всех сторон.

О значительности человека не всегда можно судить потому чину, какой он имеет. Иной генерал с огромными погонами, любящий отдавать приказы направо и налево, не идет ни в какое сравнение с простым офицером, истинную цену которого устанавливает первый же пушечный залп.

Начальники Реми д'Аркса отнюдь не забывали, что к нему благоволит сам министр, и вели себя соответственно. К тому же завистники утверждали, будто господин д'Аркс принадлежавший к знаменитый судейской семье, унаследовал профессиональную славу предков, как это нередко бывает во Франции с удачливыми юристами.

Имелось и еще одно обстоятельство, способствовавшее, по мнению многих, быстрому продвижению молодого человека; отец Реми, генеральный прокурор некоей южной провинции, был зверски убит во время расследования одного сложного дела. Эта трагическая история все еще хорошо помнилась.

Но толки и пересуды очень мало беспокоили молодого следственного судью: среди его коллег трудно было бы сыскать человека, менее обеспокоенного карьерными соображениями. Он никогда ничего не домогался, хотя судейские обязанности выполнял весьма усердно, ибо считал свою профессию призванием; он прямо и честно шел своим путем, не выискивая оказий выставить себя в выгодном свете. Наоборот, он по возможности избегал официального мира и часы досуга посвящал упорному труду над какой-то рукописью.

Впрочем, его рукопись тоже находилась под подозрением: кое-кто предполагал, что ученый трактат, подкрепленный практикой и поддержанный начальством, как раз и станет той удобной лазейкой, через которую господин д'Аркс ловко проскользнет на самый верх.

Господин д'Аркс, однако, никуда пока не проскальзывал, а вел себя, точно Пенелопа: работал и работал, и труду его не было видно конца.

Лучший его друг, добрейший полковник Боццо-Корона, любил намекнуть, что он знает об этом труде побольше других. А когда его принимались расспрашивать, он только усмехался, поглаживая золотую с эмалью табакерку – подарок русского императора, украшенную портретом дарителя, – и загадочно изрекал:

– Давненько уже никто не искал философского камня! И тут же добавлял, принимая серьезный вид:

– Он далеко пойдет, можете мне поверить! Если такой человек решил что-то сыскать, он добьется своего непременно!

И действительно, даже внешностью своей Реми д'Аркс походил на мистических искателей прошлого: бледное лицо, вдохновенный взгляд, высокий, обрамленный уже редеющими волосами лоб, под которым, казалось, мысль и страсть вступили в молчаливую схватку.

Несмотря на свою серьезность, опасных приключений он не чурался, и молодость его была довольно бурной: вспоминали об одной дуэли, где храбрость его граничила с безрассудством. Все рыцари таковы: любезный и по-женски мягкий в манерах, он, быть может, все еще носил клинок под судейской тогой.

Добавим, что, кроме предполагаемого блестящего будущего, Реми д'Аркс имел в настоящем шестьдесят тысяч ливров ренты.

До появления Валентины многие прекрасные дамы, посещавшие особняк Орнан, пытались навязать свои цвета этому сумрачному рыцарю, многие матушки тайком указывали на него своим дочкам, нашептывая в девичьи ушки необходимые указания, разумеется, благопристойные, вполне гармонирующие с цветом беленьких платьиц. Результат равнялся нулю – Реми оставался неуязвим для атак прекрасного пола. Он ходил в особняк Орнан ради самой маркизы, давней приятельницы его матери, а среди гостей отличал полковника Боццо, испытывая к нему чувство сыновней привязанности, и прелестную графиню Корона, которую любил как сестру.

Поначалу могло показаться, что прибытие юной племянницы маркизы никак не повлияло на поведение Реми. Всеобщий любимец всегда был несколько диковат, а с приездом девушки стал дичиться чуть больше, вот и все.

Стоило одной из девиц обнаружить, что Валентина «заметила» (так томно и деликатно выражается высший свет) Реми д'Аркса, как эта новость тотчас же облетела все салонные закоулки, и начались перемиги и пересмехи> ибо неприступность молодого юриста была всем хорошо известна. Реми вполне оправдал ожидание насмешников: его визиты в особняк стали совсем редки, а племянницу маркизы он едва удостаивал вежливыми репликами в случае крайней необходимости.

Светские барышни, весьма проницательно подмечающие симптомы обычного в их среде мелкого флирта, теряют дар ясновидения, как только дело касается глубокого и сильного чувства.

IV
ПОЛКОВНИК

Итак, девушки смеялись и щебетали в ожидании танцев. Возле камина беседа начала затухать, пора было приниматься за вист. Тут и там, разбившись на группки по всему салону, гости обсуждали газетные новости.

В оранжерее, куда изредка кто-нибудь заходил для прогулки, доверительный разговор между молодым юристом и прекрасной графиней становился все более оживленным.

Господин д'Аркс был очень бледен и толковал о чем-то со сдержанным пылом, графиня Корона, слушавшая очень внимательно, то разражалась смехом, то казалась взволнованной, если не пораженной.

То ли случайно, то ли с умыслом, но Валентина, рассеянно пробегавшая пальчиками по клавишам, уселась так, чтобы не терять из виду происходившее в оранжерее. Подруги ее в свой черед старались не упустить мельчайших перемен в очаровательном лице Валентины. Говорить можно что угодно, слова обманывают, зато румянец, внезапно набежавший на щеки, взмах ресниц, открывший глаза, которым положено быть опущенными, или нахмуренный лоб свидетельствуют о многом.

Мари де Тресм, хорошенькая блондинка, заключила музыкальную беседу словами:

– А я все равно предпочитаю Шуберта. Его «Лесной царь» просто прелесть!

И добавила словно между прочим:

– Господин д'Аркс так увлекся разговором с графиней! Валентина закрыла пианино и повернулась спиной к оранжерее.

Послышался слегка надтреснутый голос маркизы, обратившейся к обществу с вопросом:

– Ну как, было в этом месяце какое-нибудь знаменитое дело?

– А как же! – ответила госпожа де Тресм, мать белокурой Мари. – В Париже больше не говорят ни о Рашели, ни о Дюпре, ни о Марио, ни о Гризи, ибо всех затмили Черные Мантии. Колоссальный успех!

Толстый господин, сидевший подле маркизы, заметил:

– У нас в Сомюре тоже ими сильно интересуются.

– И что же это такое, Черные Мантии? – небрежным тоном вопросил принц Сен-Луи с другой стороны камина.

Вопрос этот прозвучал в тот момент, когда слуга объявил о прибытии барона де ля Перьера, который и вошел в гостиную упругим и уверенным шагом.

– Раз двадцать уже я слышал сегодня этот вопрос! – воскликнул он, поклонившись маркизе. – Парижане словно обезумели, давно уже вокруг уголовников не поднималось такого шума!

Гости подались поближе, и даже барышни, перестав шушукаться, навострили уши.

– Мне как-то не верится, – объявил толстый господин, провинциальный родич маркизы, посвятивший себя сельскохозяйственному строительству, – как-то не верится, чтобы эти самые Черные Мантии были столь же опасны, как банда Шатлэна или Эскарпа, о которых мы в Сомюре прекрасно осведомлены благодаря «Судебным ведомостям».

– Благодаря «Судебным ведомостям» вы, сомюрцы, поистине просвященный народ, – с улыбкой ответил барон, пожимая толстую руку. – Как дела, господин Шампион?

– На бирже полный порядок, мой битум подскочил на три франка. Это нужно для спокойствия Европы.

И, приняв важный вид, соответствующий его положению, толстяк почел необходимым добавить:

– «Судебные ведомости», господин барон, отвечают запросам нашего времени. Я очень долго подыскивал для своей дочери такой печатный орган, где не говорилось бы ни о политике, ни о религии, ни о морали, ни – упаси Боже! – о литературе, – это пагубно для семейного счастья. «Судебные ведомости» подошли мне по всем пунктам.

– Газета словно специально создана для развлечения девушек, – поддакнул барон, стараясь сохранить серьезный вид.

– Перед тем как на нее подписаться, – продолжал сомюрец, – я навел справки у своего нотариуса, потому как до этого я часто становился жертвой рекламы и много денежек ухлопал зазря...

– Говорят, – перебил его барон, – что Черные Мантии имеют свою газету.

– В «Судебных ведомостях» об этом ничего не сказано, – простодушно возразил толстяк, – а там обо всем даются самые подробные сведения, я разузнал об этом заранее и весьма доволен. Мы выписываем газету уже восемнадцать месяцев, и каждый вечер мадемуазель де Шампион читает нам ее после ужина.

– Ваша дочь, должно быть, на редкость образованная девица, – заметила госпожа де Тресм с добродушной улыбкой.

Сомюрский родич маркизы покосился на нее с некоторым беспокойством и добавил, понизив голос:

– Разумеется, мадам, я предварительно карандашом отчеркиваю места, которые девице читать неприлично и которые предназначены исключительно для сильного пола, к примеру, когда речь идет о детоубийцах или покушениях на невинность.

Девицы у пианино притворились глухими, на маркизу накатил приступ кашля, а госпожа де Тресм принялась обмахивать себя веером.

– Вы, парижане, – продолжал господин де Шампион посреди тихих смешков, загулявших по залу, – обожаете глотать романы, а они или вредны или же совершенно бесполезны. Того хуже: вы взахлеб читаете гадкие газетные статейки, которые дерзкие перья оппозиции направляют против правительства. Что ж, у каждого свой вкус. Мы, сомюрцы, заботимся о морали и умеем ценить благо общественного порядка.

–. Я совершенно согласен с господином де Шампионом, – отозвался непризнанный сын Людовика XVI, принимая от маркизы карты для виста. – Провинция – последняя надежда нашей больной цивилизации.

Маркиза повернулась к сомюрскому родичу и, оделяя его картами, принялась тихонько втолковывать:

– Он очень умен, наш принц, сами видите, он придерживается тех же взглядов, что и вы, сомюрцы.

Барон де ля Перьер приблизился к полковнику Боццо.

– Сегодня вечером никакого виста, – шепотом предупредил он. – Ваша механика заработала: день настанет.

Тяжелые веки старца опустились, прикрыв вспыхнувший в глазах огонек.

– Дорогой господин аббат, – проговорил он своим обычным ласковым голосом, – смилуйтесь надо мной и займите за карточным столом мое место. Привычка – вторая натура: как только мне предлагают партию в вист, я моментально соглашаюсь, забывая о своем ослабевшем зрении. Будьте добры оказать мне эту услугу.

И, взяв барона под руку, полковник направился к оранжерее.

В салоне продолжали с увлечением толковать о Черных Мантиях.

В парижском обществе все сословия делаются одинаковыми, лишь только речь заходит о каком-нибудь знаменитом деле: это в равной степени занимает и воодушевляет всех. Разговор становился все оживленнее, вовлекая все большее число участников разного пола, возраста и положения.

Провинциал из Сомюра был вовсе не так наивен, провозгласив, что «Судебные ведомости» отвечают запросам нашего времени – все мы помешались на преступлениях, недаром же один издатель сказал: «Нам больше не нужны книги, где в каждой главе всего лишь по два или три убийства».

Все парижское общество, снизу доверху, с жадностью поглощает вести из криминального мира, пригоршнями черпая их в газетах, кабаках и салонах; у всех на устах имена злодеев, вчера еще совершенно безвестных, а нынче овеянных сомнительной славой. Утверждают, что волны ее пробиваются даже сквозь тюремные стены, и жалкие наши герои до самозабвения упиваются своим успехом.

– А правда ли, что господин Мак Лабюсьер, – начала блондиночка Мари, проговаривая имя отличившегося уголовника с тем чувством, с каким обычно произносятся имена прославленных воинов или знаменитых поэтов, – очень хорош собой?

– Настоящий красавец, – последовал ответ. – Датчанин родом, господин отменного тона: одевался у лучших портных, был завсегдатаем Оперы; говорят, две наши самые модные львицы нос к носу столкнулись возле дверей его камеры.

– Вот до чего может довести любопытство! – воскликнула госпожа де Тресм, пытаясь придать анекдоту благопристойность.

– А господин Майлиан?

– О! Этот запросто бывал при дворе!

– К тому же он сотрудничал с господином Скрибом!

– Я знаю его поставщицу перчаток: он за неделю снашивал дюжину с половиной.

– Госпожа Майлиан восхитительно одевалась...

– Значит, имелась и супруга?

– А как же! Она была очень коротка с женой одного известного депутата.

– И усердно занималась благотворительностью.

– А Эбер, тот, кого называли графом де Кастр, перед тем как его арестовали, собирался жениться на полутора миллионах франков плюс в будущем большое наследство.

– А это правда, что господин Майлиан был известен под кличкой Канкан? – снова вступила в разговор хорошенькая Мари, но тут же смолкла, испепеленная разгневанным взглядом матери.

– Потому что он сам его отплясывал, да еще как! – восторженно прокричал юнец, сбежавший из коллежа. – Я видел это в прошлом году собственными глазами на балу Мюзар!

– Неужели вы посещаете подобные увеселения, господин Эрнест?

Посреди жаркого разговора одна лишь Валентина оставалась безмолвной. Да и слушала ли она? Она сидела, склонив голову, с полуопущенными глазами и с застывшей на губах слабой улыбкой – издали ее можно было принять за прелестную статую. Девушка легонько вздрогнула, когда голос позади нее произнес:

– Господин Реми д'Аркс наверняка знает об этом побольше нас!

Валентина подняла глаза и встретила взгляд маркизы, смотревшей на нее с нежной тревогой.

– Не отвлекайтесь, мадам, – одернул партнершу принц, – вы покрыли мою семерку бубен, которая прошла в короли.

Маркиза извинилась с улыбкой: перед тем как покинуть салон, полковник что-то ей шепнул на ухо, и с тех пор она пребывала в задумчивости.

– Девочка! – издалека крикнула маркиза племяннице. – Как только тебе захочется, ты можешь организовать контрданс.

– У нас в Сомюре, – заметил толстый родич хозяйки, – барышни не решаются танцевать в присутствии духовных лиц. Козырей больше нет, командуют мои трефы. Согласны, господин каноник?

Он выложил на стол три карты.

– У нас в Париже, – ответил старенький священник, покрывая его карты, – с танцами устраиваются как могут. А вот насчет козырей вы ошиблись, дорогой господин де Шампион, и по своей вине теряете две взятки.

Валентина и Мари, усевшись к инструменту, заиграли в четыре руки кадриль. В качестве прелюдии мадемуазель де Тресм проговорила:

– А и вправду господин д'Аркс должен знать об этом деле больше других. Но он такой скрытный, из него ни словечка не вытянешь.

В оранжерее остались теперь только две пары: полковник Боццо с бароном у входной двери и Реми д'Аркс с графиней Корона, устроившиеся в противоположном конце и укрытые густыми зарослями.

Барон де ля Перьер, отбросив почтительность, которую он проявлял к старику на людях, держался с полковником фамильярно и даже несколько вызывающе. Полковник же вел себя как обычно: был безмятежно спокоен и учтив.

– Полный порядок, – развязно сообщил барон, – все задуманные вами истории устраиваются словно каким-то чудом. Вы родились в сорочке, патрон, это уж точно.

– Дорогой Лекок, – холодновато ответил полковник, – в моих историях нет никакого чуда: я их устраиваю сам. Глаз у тебя наметанный, но не мешало бы тебе завести очки, чтобы разглядеть получше, как выплетаются нити моих интриг. Это у тебя от молодости, я сам был таким и любил ходить напролом, пока, лет эдак в сорок, не попал в тюрьму – это было в Кастелло Веккио в Неаполе. В камере я имел честь познакомиться с трудом паука – что за хитроумнейшее создание! Если муха угодит в расставленную им ловушку, у нее нет никаких шансов выбраться оттуда. Настоящий талант!

– Как? – раздраженно вскричал Лекок. – Вы хотите сказать, что все это было подстроено заранее: молодой человек из Алжира, девица из балагана и прочие, удачно подоспевшие обстоятельства? Все это припасалось загодя, чтобы беспрепятственно заграбастать бриллианты Карлотты Бернетти?

По лицу полковника скользнула усмешка.

– Когда меня с вами не будет, – промолвил он, – вы узнаете, почем фунт лиха. Бриллианты Карлотты Бернетти интересуют меня не больше прошлогоднего снега. Если бы дело касалось простой наживы, куда выгоднее было бы потрясти маркизу д'Орнан – она уже давно созрела. Но суть вовсе не в этом, мой дорогой; в той партии, которую мы разыгрываем, ставка гораздо выше: жизнь или смерть. Причем речь идет не о жизни других, нам пора спасать свою шкуру. Понял?

– Не понял, – признался Лекок.

Голос старца стал жестким, он проговорил тихо, но очень отчетливо:

– По нашему следу идет ищейка, и очень опытная. Не пытайся угадать имя, это человек не твоего круга, ты никогда не встречал его в доме на Иерусалимской улице, господин де ля Перьер.

– Как знать! – возразил Лекок с тщеславной улыбкой. – Мне приходится вращаться в самых разных кругах, патрон, и вы совершенно напрасно полагаете, что только вам одному присуща способность видеть чуть дальше собственного носа.

Полковник окинул его из-под полуопущенных век быстрым взглядом.

– Ты очень способный мальчик, – произнес он тихо и ласково, – на редкость способный. Ты всегда был моим любимцем, и именно тебя прочу я в свои наследники. Сейчас мы проверим твою догадливость: так где, по-твоему, следует искать ту ищейку, о которой я говорю?

– Черт возьми! – вскричал Лекок. – Искать! Да вон она, эта ищейка, беседует за кусточками с вашей Фаншеттой!

Он указал пальцем в противоположный конец оранжереи, где Фаншетта Корона с прежним неослабевающим интересом внимала речам молодого юриста.

– Браво! Браво! – воскликнул старец тоном учителя, приятно удивленного внезапными успехами ученика. – Я всегда говорил, что из тебя выйдет толк, мой мальчик. Ты сразу же попал в яблочко.

– Будь я на вашем месте, – прервал его Лекок, – я бы с этим птенчиком так не валандался, вот что я хочу вам сказать!

Брови полковника слегка нахмурились, а в углах губ заиграла презрительная улыбка.

– Я очень стар, – медленно процедил он сквозь зубы, – и когда меня не станет, вы поймете, чего я стоил. Этот, как ты выражаешься, птенчик, чрезвычайно опасен, собственно говоря, это первая настоящая опасность, грозящая сообществу, которое я когда-то создал. В жилах этого юноши течет корсиканская кровь – он объявил нам вендетту: вот уже десять лет, как он упорно готовит свою месть в полном уединении. Это искатель и почти колдун. Если бы случай не поставил на его пути человека еще более сильного (и этот человек, разумеется, я), мы бы уже отправились на тот свет.

Лекок сделал большие глаза.

– Подобными вещами не шутят, патрон, – прорычал он, – почему вы не предупредили совет?

– Совет назначен на завтра. Больше меня ни о чем не спрашивай: я – Хозяин, я стою на страже.

– Но черт его побери, значит, он знает довольно много?

– Он знает гораздо больше тебя и почти столько же, сколько я. Если бы острота его зрения не замутнялась тем почтением, какое он испытывает ко мне, он бы давно уже открыл имена участников, точно так же, как он уже открыл факты и всю механику нашего дела.

– Он догадался случайно? – с беспокойством спросил Лекок.

– Ему не надо было догадываться, сама логика его безупречно последовательного труда вывела его к истине.

– Но тогда... – начал Лекок, поглядев старцу прямо в глаза.

Он не докончил фразу, а выразил свою мысль весьма решительным жестом. Полковник уселся и с добродушным видом принялся крутить пальцами.

– В том-то и вся загвоздка, что его нельзя так просто убрать, – вздохнув, пояснил он. – Чертовым писакам никак не запретишь зарабатывать свой хлеб, а в их пьесах попадаются весьма опасные выдумки. Помнишь «Нельскую башню»? Там разыгрывается похожая ситуация: ловкачам вроде нас мешает тип, которого надо убрать., Но этот тип, Буридан, тоже оказался ловкачом и сделал один ход, очень простой, доступный даже ребенку, зато обеспечивший ему неприкосновенность: его связали, окрутили шею веревкой и осталось только воткнуть в горло нож, но не тут-то было – молодчик предвидел этот случай и в надежном месте поместил оружие, готовое выстрелить, если его убьют. Мой дружок Реми не стал утруждать своего воображения, а поступил точно так, как этот самый Буридан: если мы его уберем, тут же взорвется припасенная им мина, и все мы взлетим на воздух, точно пробки от шампанского. Вот так-то!

После этой декларации, произнесенной тоном сухим и жестким, последовала тишина, так что стал слышен пробившийся сквозь листву тропических растений голос графини Корона. Она говорила:

– Это просто невообразимо! Слушая вас, я словно читаю захватывающий роман. Вы безрассудны, как мальчишка, и застенчивы, как юная барышня.

Реми д'Аркс ответил:

– Я люблю ее так, как никогда еще никого не любили. Пока я не признался в этом, у меня оставалась надежда, а если я потеряю надежду, мне кажется, я умру.

Полковник радостно потер руки, покачивая головой в такт кадрили, которую отплясывали в соседней гостиной.

– Капитан Буридан, – с благодушным старческим смешком заговорил он, – имел дело с Маргаритой Бургундской, женщиной очень дурного поведения. Полковник Боццо куда умнее, к тому же он опытный фехтовальщик и сумеет сделать правильный выпад. Но вернемся к нашим заботам, Приятель: ты сам осмотрел эти две смежные меблирашки?

– Они подобраны как по заказу, я там бывал еще до этого дела.

– Кому ты поручил взлом? Тут нужен настоящий искусник.

– Кокотту.

– Ловкий малый, я видел его работу... А кто займется всем остальным?

– Куатье.

Полковник слегка вздрогнул и процедил сквозь зубы:

– Этой скотины побаиваюсь даже я, зато он не даст осечки!

– Неужели такое дело устраивается для того только, чтобы подвести его под арест? – не без опаски полюбопытствовал Лекок.

– Кого? Буридана? Да ни в коем случае! – развеселился полковник. – Пока я с вами, малыш, ничего не бойся: я умею играть на законе так же ловко, как Тальберг на фортепиано. Этой ночью мы запустим в ход очень сложную машину со многими колесиками и пружинками, ее устройство я объясню тебе в другой раз. С помощью этого искусного механизма я засуну Буридана в свой карман.

– Половину я отгадал, – похвалился Лекок. – Если девица примет предложение...

– Он погиб.

– А если она откажет?

– То же самое, мой мальчик: он погиб.

Лекок одарил патрона взглядом завистливым и восхищенным одновременно. От полковника это не укрылось, и на старом его лице расцвело выражение наивного самодовольства.

– Это будет мое последнее дело, – объявил он, – я задумал настоящий шедевр!

С этими словами он взглянул на часы и воскликнул:

– Одиннадцать! Кокотт уже выполнил свое задание, а Куатье засел на чердаке. Мой выход: пойду разыграю с Буриданом свою сценку. А ты, господин барон, возвращайся в гостиную и скажи маркизе, что свадьба Валентины... Нет, пока не надо, скажи ей, что все идет как по маслу.

V
БРАЧНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Между танцами наступил перерыв, и гости группами стали заходить в оранжерею. Полковник, отечески приобняв Мари де Тресм и еще одну юную барышню за плечики, ласково поинтересовался: – Ну как, милые девочки, кадриль вытеснила из ваших головок злодеев?

– Вовсе нет! – возразила Мари. – Мы пришли сюда повертеться вокруг господина д'Аркса, может, он откроет нам какой-нибудь интересный секрет. Я уверена, – добавила она, хитро улыбнувшись, – что он так увлеченно беседует с госпожой графиней именно о злодеях.

Полковник потрепал ее по щечке и, повысив голос, сказал:

– Реми, дорогой, вот тут два очаровательных дьяволенка обвиняют мою маленькую Фаншетту в том, что она вас похитила.

Графиня Корона тотчас же с улыбкой обернулась к ним, а Реми д'Аркс покраснел, словно его обвинили в каком-то серьезном проступке.

– Признавайтесь, – прокричала им мадемуазель де Тресм с простодушной дерзостью, – ведь вы беседовали о Маке Лабюсьере, Майлиане и графе де Кастр?

– Нет, – ответила Фаншетта Корона, не переставая улыбаться, – мы беседовали о вещах более интересных. Извините меня, мои красавицы, но мне придется похитить у вас и моего дедушку – мы собираемся доверить ему одну большую тайну.

– Ну вот, – разочарованно протянула Мари, – значит, мы ничего не узнаем. Ах! Как хотела бы я жить в Сомюре!

– Это почему же? – посмеиваясь, спросил полковник.

– Потому что сомюрским девицам разрешается держать «Судебные ведомости» на ночном столике.

И посреди всеобщего смеха добавила:

– А еще лучше быть похожей на Валентину: уж она-то любознательностью не страдает, потому как голова у нее забита совсем другим.

Выпустив эту парфянскую стрелу в господина д'Аркса, хорошенькая Мари убежала.

– Что ж, займемся вашей большой тайной, – произнес полковник, пришедший в превосходное настроение. – Так, в чем же дело?

Про себя он торжествующе думал: «Лекок, конечно, малый смышленый, но мне он и в подметки не годится. Действовать наудачу! Еще чего! Свои удачи я привык себе устраивать сам!»

Реми, забрав руки графини в свои, сказал тоном расстроенным и усталым:

– Не надо об этом, мадам, я вас умоляю! Я открыл перед вами сердце, считая вас лучшим другом, мне необходимо было кому-то довериться, но моя исповедь лишила меня последних сил, так что не стоит сегодня касаться моей раны.

В глазах полковника зажегся саркастический огонек, и он, поспешив замаскировать его выражением участливой нежности, негромко и ласково произнес:

– Вот они каковы, серьезные люди: самый наш ученый и проницательный молодой юрист, который, я готов о заклад побиться, через год станет советником, а годам эдак к сорока, глядишь, и министром... и что же? Стоит ему захлопнуть свод законов, как он тут же теряет голову, а случись нашему суровому судье влюбиться, он будет самым трусливым влюбленным на свете.

– Дедушка! – с упреком воскликнула графиня.

– Вы еще не знаете... – начал было Реми.

– Я знаю, – перебил его полковник, – что я ничего не хочу знать. Не в моих правилах злоупотреблять доверием наших друзей, да и любовные темы не очень-то приличествуют моему возрасту. Поговорим о другом, Реми, если вы не против: я от корки до корки прочитал ваш замечательный труд, мой дорогой мальчик.

Как человек, хорошо знакомый с Корсикой и к тому же присутствовавший при большинстве изложенных вами событий, могу сказать, что меня прямо-таки захватил и сам подбор фактов, и выведенные из них заключения. Но если встать на точку зрения министра, которому адресован ваш трактат, или на точку зрения широкой публики, то я сильно опасаюсь, что к вашему опусу не отнесутся серьезно из-за присущего ему некоего романтического колорита... Графиня, прервав его нетерпеливым жестом, заметила:

– Дедушка, могу поклясться тебе, что в настоящий момент министр и широкая публика интересует нас очень мало.

– Не мешай мне, девочка, – почти сурово одернул ее полковник, – ты же видишь, что господин д'Аркс слушает меня внимательно.

Молодой судья действительно слушал внимательно: глаза его были опущены, а на обычно бледных щеках заиграл легкий румянец.

– Благодарю вас, мой дорогой и уважаемый друг, – промолвил он, – я весьма высоко ценю ваш опыт и жду от ваших замечаний большой пользы. Факты, изложенные в моей работе, совершенно точны, главное же, они имеют чрезвычайно важное значение для того дела, которое вскоре будет передано на рассмотрение суда присяжных департамента Сены. Я заставил свою память работать в определенном направлении исключительно ради того, чтобы помешать правосудию свернуть на неправильную дорогу. В той банде, которая предстанет перед судом, нет ни одного представителя Черных Мантий, хотя она горделиво присвоила себе это имя, а действительно существующая под этим названием ассоциация злоумышленников, опаснейшая и огромная, которую я поклялся вывести на чистую воду, не замедлит извлечь для себя выгоду из судебной ошибки.

– Тогда почему же вы, – живо парировал полковник, – отказались от ведения следствия, ведь, насколько я знаю, его предполагалось поручить именно вам?

– Быть может, я совершил ошибку, – задумчиво произнес Реми, – а отказался я как раз потому, что в банде нет тех, кого я выслеживаю. Это небольшая шайка обычных мошенников, не знающих ни устава, ни пароля братства из Обители Спасения. Я чувствую, что я взял верный след, что каждый шаг приближает меня к намеченной цели, и мне не хотелось бы отвлекаться от своего розыска.

– У вас есть какие-то новости? – с наигранным спокойствием поинтересовался полковник. – Случилось что-нибудь интересное с тех пор, как вы отдали мне на прочтение свой труд?

– Я получил долгожданные письма из Сартена и собираюсь отправиться в путешествие. Быть может, мне удастся проникнуть в их разбойничье логово.

Полковник неодобрительно покачал головой и сухо заметил:

– Одно из двух: или это логово есть, или его нет. Если его нет, то и говорить не о чем. Но если оно есть, то должен вам сказать, что вы выбрали наихудший способ борьбы с волками. Добровольно засунуть голову в разверстую волчью пасть – это настоящее безумие.

– Я еще не все сказал: на завтра у меня назначена встреча с моим доверенным человеком.

– По поводу корсиканских разбойников?

– Нет, по поводу разбойников парижских. Внимательный наблюдатель, вероятно, заметил бы, что бесчисленные морщины на старом лице полковника пришли в легкое волнение, но это длилось всего секунду, заговорил же он в своей обычной беззаботной и шутливой манере:

– Ах вот как! Уже завтра? Значит, намечается что-то серьезное. Послушайте меня, мой мальчик: не забывайте об осторожности; на эту встречу вы должны явиться вооруженным. А что касается вашей рукописи, то я прошу вас не забирать ее у меня еще денек или два. Я успел набросать кое-какие замечания, которые могут быть вам полезны; Корсику я знаю прекрасно, к тому же я состоял при Его Превосходительстве, когда он инспектировал тамошние тюрьмы; во время последней своей поездки он даже оказал мне честь, остановившись у меня, в замке Боццо. В моем возрасте, знаете ли, воспоминания уже не приходят толпой, они являются по одному, я их записываю постепенно.

Реми открыл было рот, чтобы рассыпаться в благодарностях, но тут графиня Корона, нервно постукивающая розовыми ноготками по оконной раме, повернулась к ним и разгневанным тоном произнесла:

– В какую игру вы тут играете, господин д'Аркс? Надо полагать, вы смеялись надо мной, когда в течение двух часов – целых двух часов! – рассказывали о своих муках, страхах, надеждах, когда изливали свою любовь в словах благоуханных, нежных и чистых, словно пение соловья!

– Ради всего святого... – умоляюще пролепетал Реми.

– Все святое скрыто в вашей душе, и я хочу, чтобы совесть моя была спокойна. Чего доброго, завтра вы снова решите выплакаться, а мои запасы нежного сочувствия истощатся.

Не хмурьтесь, дедушка, – добавила она, подставляя полковнику лоб для поцелуя, – вы угадали совершенно точно: этот великий человек труслив как заяц. Он готов говорить о чем угодно – о Черных Мантиях, о разбойниках, о разбойничьих логовах, лишь бы помешать мне приступить к делу. Но со мной такие штучки не пройдут, мне и так уже полагается награда за проявленное терпение. Так вот, дорогой дедушка, объявляю вам, что нашему лучшему другу действительно угрожает смерть, но вовсе не от разбойников, а от любви, и если вы не придете ему на помощь, нам с вами придется облачиться в траур.

Реми д'Аркс опустил голову и молчал: видно было, что он глубоко задет легкомысленным тоном, каким говорила графиня о его чувствах.

– Ну-ну, Фаншетта, раньше я не замечал за тобой подобной жестокости, – пожурил внучку полковник.

– Я жестока, потому что так надо: врачу вовсе не обязательно иметь чувствительную душу. Перед нами больной, и его надо исцелить как можно скорее. Чтобы сократить операцию, сообщаю вам без обиняков, что Реми безумно влюблен в нашу Валентину и, если она не станет его женой, умрет от горя.

– В нашу Валентину! – полковник мастерски изобразил удивление. – И вы ни словом мне на это не намекнули, дорогой мальчик?

Реми д'Аркс поднял на него отчаянный взгляд, а Фаншетта перевела дух.

– Все слова он потерял от любовной лихорадки, – продолжила она, взяв молодого судью за руки и нежно их пожимая. – Он ничего не скажет, надо ему помочь. Ах, дедушка, – воскликнула она изменившимся голосом, – знали бы вы, какая это любовь! Как жаль, что вы не слыхали, как он говорил об этом! Страсть изливалась из его души волной прямо-таки поэтической. Он был так хорош, что я плакала от умиления, так смешон, что я хохотала как сумасшедшая.

По ее щеке скатилась слеза, смахнув ее, девушка заговорила вновь:

– Такой мужественный человек! Самый храбрый среди мужчин, какие мне встречались! Я ведь только что видела его по-детски робким и застенчивым, но все равно упорно выводящим извечный гимн всех влюбленных. Два часа! Добрых два часа! Я его таким даже не представляла: он был хорош как архангел, а голос его звенел словно арфа. Какой перезрелый юнец и какой поэт!.. Извините меня, милый друг, я немножко мщу вам за то, что вы меня так взволновали.

Она повернулась к полковнику и закончила, подавляя глубокий вздох:

– Бывают же на свете счастливицы! На долю Валентины выпала такая любовь!

Жаль, в оранжерее не было никого, кто мог бы оценить комическую сторону ситуации: полковник холодно рассчитал свою игру, трогательно притворяясь, будто заразительное волнение Фаншетты перекинулось и на него; Реми поглядывал на них исподтишка, и во взгляде его уже начинала брезжить признательность.

Первым нарушил тишину полковник.

– Ах, моя бедная козочка! – воскликнул он, вынимая носовой платок, чтобы отереть совершенно сухие глаза. – Тебе так не повезло с браком! Если бы я мог достать тебе в мужья такое же сокровище, как Реми!.. Но, мои дорогие детки, давайте не будем терять рассудка, если мы все расхнычемся, дело с места не стронется. Лично меня перспектива такого союза весьма и весьма радует: Реми и Валентина стоят друг друга, они, можно сказать, оба вытягивают счастливый билет в лотерее будущего. Очаровательная пара, к тому же оба богаты: мне известны намерения госпожи маркизы относительно Валентины, кроме того, у девушки имеется еще один покровитель, которого можно не называть... Короче говоря: мой дорогой Реми, вы уже объяснились со своей избранницей?

– Что вы! – испугался Реми. – Мне на такое не решиться.

– Взгляните на него, – вскричала графиня, – и не задавайте подобных вопросов! Он объяснялся со мной, да еще такими словами, которые способны растрогать даже тигрицу.

– Это, конечно, было не совсем по адресу, – заметил полковник. – Но вы имеете хоть какое-то представление о сердечных склонностях Валентины?

– Если бы у меня была малейшая надежда!.. – жалобно простонал Реми.

– Вот так-то, бедный мой господин д'Аркс, – не без ехидства посочувствовала юноше Фаншетта, – око за око: вы привыкли допрашивать других, а теперь наступил ваш черед. Но по этому пункту, дедушка, допрашивать придется меня, я же по чистой совести могу заявить перед Богом и перед людьми, что наша милая девочка не раз обращала на обвиняемого благосклонный взор своих очаровательных глазок.

– Пожалейте меня, мадам, и перестаньте надо мной смеяться, – умоляющим голосом попросил несчастный влюбленный.

– Обвиняемым слова не предоставляли, – весело откликнулась Фаншетта и добавила, обращаясь к полковнику: – Дедушка, я много раз замечала, что зрение у вас отменное...

– Грех жаловаться, моя девочка, в столь преклонном возрасте я все еще обхожусь без очков.

– Тогда поройтесь в своей памяти: от вашего взора наверняка не укрылось, что Валентина становилась какой-то задумчивой, когда Реми завладевал беседой в салоне.

Полковник, добродушно рассмеявшись, ответил:

– Жаль, моя кошечка, но я не очень-то обращаю внимание на подобные вещи – наверное, зрение меня все-таки иногда подводит. К тому же вы меня совсем сбили с толку: ты все видишь в розовом свете, а бедный Реми только в черном. Придется нам приискать нового арбитра. Может быть, обратимся к маркизе или к самой Валентине?

Графиня бросилась ему на шею.

– Дедушка, – вскричала она, целуя полковника, – ты самый расчудесный человек на свете! Раз ты с нами, битву можно считать выигранной. Реми, благодарите же своего спасителя!

– Не безумствуй, девочка, – призвал ее к порядку полковник. – Ты высказываешь свое мнение, а меж тем наш печальный друг не проронил ни слова.

Какое-то время все трое молчали, затем графиня заговорила снова, напрасно стараясь придать своему тону прежнюю веселость:

– Нет, другого такого человека не сыщешь во всем свете. Он так влюблен, что даже собственная мука ему дорога, он словно боится расстаться со своими сомнениями.

– Ничего странного, – заметил полковник, – лет эдак семьдесят назад я, кажется, был таким же, хотя теперь трудно припомнить все в точности. Я задаю вопрос прямо и без обиняков: господин д'Аркс, позволяете ли вы мне выступить от вашего имени в этом деле?

– Господин полковник, – твердым голосом ответил Реми, – вам известно, как высоко ценю я то дружеское участие, которое вы ко мне проявляете. Лучшего свата, чем вы, и пожелать невозможно: действуйте, как вы находите нужным, и заранее примите мою благодарность. Вы совершенно справедливо подозреваете меня в трусости: я, признаться, хотел оттянуть момент, когда мне будет вынесен приговор. Для меня это дело жизни и смерти. Каким бы ни был ответ мадемуазель де Вилланове, прошу меня не жалеть и немедленно передать его мне. Я буду ждать тут, в оранжерее, мне хочется побыть одному.

Графиня подхватила полковника под руку и повела его за собой в гостиную. На пороге она оглянулась, чтобы кинуть последний взгляд на Реми д'Аркса: он сидел среди зелени, стиснув обеими руками голову. Фаншетта Корона с завистью и восхищением прошептала:

– Значит, бывает и такая любовь!

Полковник принадлежал к разряду тех актеров, которые продолжают лицедействовать и за сценой.

– Интересно, как к этому отнесется маркиза? – недоуменно бормотал он, обращаясь к самому себе.

– Дедушка! – воскликнула Фаншетта. – Маркиза давно этого ждет и будет в восторге. Эта влюбленность явилась сюрпризом исключительно для тебя. Давеча я сказала чистую правду: наша Валентина не спускает глаз с Реми д'Аркса; стоит тому только открыть рот. Однажды вечером он рассказывал про эту таинственную ассоциацию корсиканских разбойников... знаешь, мне даже стало страшно, мне словно что-то припомнилось из раннего детства... так вот Валентина буквально ловила каждое его слово. И не только я это заметила – девицы сразу принялись шушукаться и хихикать.

– Ох уж эти мне девицы, – с рассеянным видом отозвался полковник, – ничего-то от них не скроешь. Что значит возраст! А я, представь себе, проворонил.

В гостиной веселье было в полном разгаре. Сияющая Валентина, разгоряченная танцами, похорошела еще больше. Маркиза только что выиграла третью партию роббера; как только полковник склонился к ее уху, она поспешно передала карты сомюрскому родичу.

– Мадам, – прошептал полковник, – я должен поговорить с вами наедине и безотлагательно.

Он подал маркизе руку, и они проследовали в будуар, располагавшийся напротив оранжереи.

– Он сделал какое-то признание? – спросила маркиза.

– Он сделал предложение по всей форме.

– Нашей крошке мы скажем об этом завтра.

– Нет, мы скажем ей об этом сегодня же, сейчас же.

– К чему такая спешка? – удивилась маркиза.

– Мадам, – ответил полковник, который успел уже сесть в кресло и закинуть ногу на ногу, – промедление смерти подобно: он испепелит ваш дом своей страстью.

– Вот как? – рассмеялась маркиза. – Неужто великолепный Ипполит отыскал свою Арикию?

– Что случилось? – спросила Валентина, показавшаяся на пороге. – Фаншетта отобрала у меня кавалера и вытолкала из котильона, сказала, будто вы меня ждете, чтобы сообщить какую-то важную новость.

Произнося с нажимом последнюю фразу, она уселась на табурет между полковником и маркизой. Они молчали и улыбались. Наконец маркиза заговорила:

– Ты очаровательная девочка, и многие тебя обожают, но тот, кто любит тебя больше всех, не знает, как к тебе подступиться. Не буду ходить вокруг да около, а скажу прямо: тебе сделано предложение.

– Браво! – воскликнул полковник. – Вот что значит настоящая дипломатия!

Валентина какое-то время потрясенно молчала, а затем промолвила:

– Уже? Я знала, что это рано или поздно должно случиться, но зачем же так быстро?

И добавила тоном нежным и умоляющим:

– Вы хотите меня огорчить, дорогая тетушка? Я так счастлива в вашем доме, вы стали для меня настоящей матерью.

Целуя руку маркизы, она с упреком спросила, заранее уверенная в ответе:

– Вы перестали меня любить, моя милая мамочка? Полковник вынул золотую табакерку и задумчиво постучал пальцем по крышке.

– Так-так, – протянул он, – у нашей добрейшей маркизы глазки уже на мокром месте. Хорошенькие котята и хорошенькие девочки самые грациозные и лукавые создания на свете. Скажи мне, моя крошка, тебе что же, совсем не хочется замуж?

– Я об этом как-то не думала, – ответила Валентина. – Но кто из вашего богатого набора женихов оказал мне такую честь? Ведь предложения бывают разные – над одними стоит подумать, а другие этого даже не заслуживают.

– Как она умненько рассуждает! – восхитилась маркиза, смеясь повлажневшими глазами. – Но, моя девочка, неужели среди твоих поклонников нет ни одного, не вызывающего у тебя отвращения?

– Почему же? – возразила Валентина. – Можно считать даже трех или четырех, которые танцуют довольно ловко. Но ведь этого недостаточно для брака...

Она прервалась, и ее насмешливый взор, лукаво перебегавший с полковника на маркизу, внезапно затуманился.

– Есть, правда, один, который не танцует, – тихо вымолвила девушка. – Он...

Маркиза привлекла племянницу к себе, собравшись запечатлеть на ее прелестном лбу нежный поцелуй.

– А если бы это был господин Реми д'Аркс? – спросила она, обнимая девушку.

Валентина вздрогнула, как от удара. Ее щеки стали бледнее белого, украшенного вышивкой воротничка. Она молчала, опустив голову и не отрывая глаз от пола.

– Ну, моя дорогая девочка, – поторопил ее полковник, – что ты на это скажешь?

Маркиза, заранее торжествуя, воскликнула:

– Как верно мы все угадали!

Грудь Валентины вздымалась, несмотря на отчаянное усилие сдержать биение сердца. Наконец, справившись с волнением, она подняла на маркизу дерзкие, загоревшиеся мрачноватым светом глаза.

– И что же вы такое угадали, мамочка? – спросила девушка почти грубо.

Маркиза не нашлась, что сказать, удивленная и обиженная. Полковник открыл золотую табакерку, процедив сквозь зубы: «Странная девочка! Очень странная!»

Валентина, помолчав немного и успокоившись, проговорила тоном серьезным и мягким:

– Извините меня, мадам, я ни в коем случае не хотела вас оскорбить. Вы и сами знаете, что я уважаю вас и люблю, как свою настоящую мать.

Маркиза снова привлекла девушку к себе, а полковник задумчиво втянул понюшку табаку и, разразившись смехом, заметил:

– Они полюбят друг друга, и очень сильно, вот только в этой милой семейке поцелуи всегда будут немного горчить.

Валентина нахмурила брови, но тут же улыбнулась и, постаравшись говорить как можно учтивее, возразила негромким голосом:

– Дорогой друг, если бы вы могли заглянуть в мою душу, вы не стали бы надо мной насмехаться.

Затем чуть слышно переспросила:

– Так это правда? Господин Реми д'Аркс действительно попросил моей руки?

– Конечно, правда, моя милая девочка, – ответила маркиза. – Разве можно шутить такими вещами! Вероятно, ты хочешь подумать, взвесить все «за» и «против». Сколько тебе надо времени – день, два?

– Нет, – ответила Валентина, выпрямляясь, – я не собираюсь ничего взвешивать. Мой ответ готов.

Эти слова были произнесены таким тоном, что госпожа д'Орнан взглянула на полковника с беспокойством; тот, однако, был безмятежен как никогда.

– Хорошо, мое сокровище, – промолвил он. – Если твой ответ готов, говори, чтобы мы могли передать твои слова нашему дорогому другу. Реми ждет.

– Ах! – воскликнула Валентина, чуть не задохнувшись от волнения. – Господин д'Аркс ждет моего ответа?

Она секунду поколебалась, а затем стремительно двинулась к выходу со словами:

– Этот ответ он услышит из моих уст.

Назад: XX «BROKEN HEART»

Дальше: VI ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Поль Феваль Тайна Обители Спасения

КНИГА ПЕРВАЯ НЕВИДИМОЕ ОРУЖИЕ

I БРИЛЛИАНТЫ КЛАРЫ БЕРНЕТТИ

II ИСПОВЕДАЛЬНЯ ПРИЯТЕЛЯ-ТУЛОНЦА

III ПОРТРЕТЫ

IV ПОЛКОВНИК