– О, шум ветра в соснах! – восторженно воскликнула Линь Юнь.

Однако в настоящий момент я не был склонен обращать внимание на эстетику; все мои мысли были только о том, как укутаться в куртку. Сквозь метель горные вершины вдалеке казались смутными тенями.

Самолету потребовалось четыре часа, чтобы долететь из Москвы до аэропорта Новосибирска, что добавило еще один слой ощущения нереальности происходящего поверх того, что я уже испытывал с тех пор, как неделю назад приземлился в Москве. Единственным слабым утешением была мысль о том, что это место находится ближе к Китаю.

Получив сообщение, мы сразу же поняли, что речь идет о чем-то серьезном, однако я никак не мог предположить, что мне представится возможность попасть в Сибирь. Но неделю назад Линь Юнь сказала, что мы с ней отправляемся в Россию в составе группы технических советников. По ее словам, Россия и Китай практически договорились о производстве в Китае истребителя Су-30, и нашей группе предстояло проработать с российскими партнерами детали контракта. Я был в группе единственным специалистом по молниям. Такое совпадение показалось мне странным, и я спросил у Линь Юнь, как ей удалось все устроить, на что она загадочно ответила:

– Я задействовала кое-какие свои возможности, к которым мне не хотелось прибегать, когда мы искали рабочую станцию. Однако сейчас другого пути не было.

Я понятия не имел, о каких возможностях она говорит, но не стал настаивать.

Прилетев в Москву, я обнаружил, что делать мне на переговорах абсолютно нечего, впрочем, как и Линь Юнь. Мы побывали в конструкторском бюро Объединенной авиастроительной корпорации, а также на нескольких оборонных предприятиях.

Как-то раз Линь Юнь отпросилась у руководителя группы и куда-то ушла, и вернулась в гостиницу только поздно вечером. Заглянув к ней в номер, я застал ее сидящей неподвижно, с красными глазами и размазанными по щекам слезами, что крайне удивило меня, поскольку я считал, что она никогда не плачет. Линь Юнь ничего не сказала, а я не стал спрашивать, однако все три последующих дня в Москве она пребывала в подавленном состоянии. Этот случай показал мне, что жизнь у нее гораздо более сложная, чем я предполагал.

Когда делегация поднялась на борт самолета, чтобы возвращаться домой, мы сели на другой самолет, который вылетал в том же направлении, однако конечная его цель находилась значительно ближе. На самом деле расстояние от Новосибирска до Пекина меньше, чем до Москвы.

В аэропорту мы сели на такси и поехали в наукоград Кольцово, до которого, по словам водителя, было около шестидесяти километров. По обе стороны от заснеженного шоссе кружила бесконечная вьюга; за сплошной белой пеленой темнел лес. Линь Юнь кое-как говорила по-русски, и таксист принялся что-то оживленно ей рассказывать. В какой-то момент он обернулся ко мне, дрожащему от холода на заднем сиденье, и, словно посочувствовав тому, что я оказался исключен из разговора, неожиданно перешел на беглый английский.

– …Наукограды – это романтическая идея пятидесятых, наполненная чистотой и невинностью той эпохи, идеалистическими мечтами построения нового мира. Однако в действительности эта затея оказалась далеко не такой успешной, как, возможно, вам приходилось слышать. Удаленность от крупных городов вкупе с транспортными проблемами ограничивала распространение научных достижений и новых технологий. Недостаточное число жителей мешало становлению культуры, что шло вразрез со стремлением к урбанизации, и в тщетной борьбе с крупными городами, изначально обреченной на неудачу, наукоградам оставалось только смотреть, как ученые и специалисты перебираются в более привлекательные места.

– Что-то вы не похожи на обыкновенного таксиста, – заметил я.

– Он сотрудник Сибирского отделения Российской академии наук, – объяснила Линь Юнь. – Он… как вы сказали, какая у вас специальность?

– Я занимаюсь комплексным планированием неосвоенных районов Дальневосточного экономического региона, и сейчас, в эпоху быстрых денег, эта работа никому не нужна.

– Вас уволили?

– Пока что нет. Сегодня воскресенье. Подрабатывая частным извозом, за выходные я получаю больше, чем за целую неделю у себя в институте.

Машина въехала в наукоград, и мимо нас по обеим сторонам улицы понеслись дома пятидесятых и шестидесятых годов, а на площади, как мне показалось, стоял памятник Ленину. От этого города веяло ностальгией, чего не бывает в древних городах с тысячелетней историей. Они слишком старые – настолько старые, что человек не ощущает связи с ними, настолько старые, что теряются все чувства. Однако вот такие молодые города навевают мысли о только что минувшей эпохе, о проведенных в них детстве и юности, о собственном прошлом, собственной истории.

Машина остановилась перед пятиэтажным зданием в спальном районе, застроенном рядами одинаковых домов. Перед тем как уехать, водитель, опустив стекло, сказал на прощание памятные слова:

– Это самый дешевый район в городе, однако людей, живущих здесь, никак нельзя назвать дешевыми.

Войдя в подъезд, мы оказались в полумраке здания пятидесятых годов постройки, с низкими потолками. Стены были обклеены предвыборными листовками различных политических партий. Дальше нам пришлось продвигаться на ощупь. С помощью огонька зажигалки мы проверили номера квартир на пятом этаже, и пока я искал 561-ю, пламя обожгло мне пальцы. Вдруг послышался голос, окликнувший нас по-английски:

– Это вы? По поводу ШМ? Третья дверь слева.

Толкнув указанную дверь, мы оказались в квартире, которая произвела на нас двоякое впечатление: сначала в ней было очень темно, но затем под потолком зажглась яркая люстра, потом мы почувствовали, что вся квартира пропитана сильным перегаром. Повсюду были разбросаны книги, но все-таки какое-то подобие порядка еще сохранялось. Экран компьютера моргнул, прежде чем погаснуть, и сидевший перед ним крупный мужчина поднялся на ноги. На вид ему было лет пятьдесят, его бледное лицо обрамляла окладистая борода.

– Я так долго живу здесь, что могу определить по звуку шагов, кто поднимается по лестнице. И незнакомыми могли быть только вы двое. Я знал, что вы придете. – Мужчина смерил нас взглядом. – Такие молодые. Таким когда-то был и я, до тех пор пока в моей жизни не произошла трагедия. Вы китайцы?

Мы с Линь Юнь кивнули.

– Мой отец в пятидесятых работал в Китае, он был строителем, помогал вам возводить гидроэлектростанцию в Саньмынься. Я так слышал, эта затея плохо кончилась.

Линь Юнь задумалась, прежде чем ответить:

– Похоже, вы не приняли в расчет, что воды Хуанхэ несут в себе много ила, поэтому плотина вызвала наводнение в верховьях реки. Водохранилище до сих пор остается незаполненным.

– О, еще одна неудача. Воспоминания, оставшиеся нам от той романтической эпохи, говорят о сплошных неудачах. Александр Гемов, – представился мужчина, и мы тоже представились. Гемов снова окинул нас оценивающим взглядом, после чего многозначительно произнес: – Такие молодые. Вас еще можно спасти.

Мы с Линь Юнь удивленно переглянулись, стараясь понять смысл его слов. Поставив на стол полную бутылку и стакан, Гемов принялся что-то искать. Я обратил внимание на целый лес пустых бутылок на полу под компьютером. Воспользовавшись возможностью, я осмотрел комнату и понял причину того парадокса, который почувствовал, войдя сюда: стены были оклеены черными обоями, однако от времени и подтеков воды краска выцвела, и на черных стенах появились белые полосы и пятна.

– Нашел! Никто сюда не приходит, черт побери!

Поставив на стол еще два стакана, он налил в них мутно-белый самогон. Я заявил, что столько не выпью.

– Тогда пусть дама выпьет за тебя, – спокойно сказал Гемов и залпом осушил свой стакан, после чего сразу же наполнил его снова.

Не сказав ни слова, Линь Юнь также опрокинула свой стакан, а когда я прищелкнул языком от изумления, взяла мой и отпила из него половину.

– Вы знаете, зачем мы здесь, – сказал я.

Ничего не ответив, Гемов снова налил себе и Линь Юнь. Чокнувшись, они молча выпили. Я посмотрел на Линь Юнь в надежде что-нибудь услышать от нее, но она, словно заразившись от Гемова алкоголизмом, опрокинула еще полстакана самогона и посмотрела Гемову в глаза. Встревожившись, я убрал стоявший перед ней пустой стакан. Линь Юнь посмотрела на меня, затем выразительно кивнула на стену.

Я снова переключил внимание на странные черные обои и только теперь разглядел на черной бумаге неясные изображения. Приглядевшись, я обнаружил, что это снимки зданий и растительности, судя по всему, сделанные ночью, очень смазанные, по большей части лишь нечеткие силуэты. Но когда я снова посмотрел на белые пятна и линии, у меня кровь застыла в жилах.

Вся эта просторная комната, все стены и даже потолок были сплошь обклеены черно-белыми фотографиями шаровых молний.

Отпечатки самых разных размеров, но в основном десять на пятнадцать сантиметров, и я не мог даже приблизительно прикинуть, сколько их здесь. Я стал рассматривать снимки, один за другим. Ни одного повторяющегося.

– Взгляните вот сюда, – сказал Гемов, указывая на дверь.

На двери, в которую мы вошли, висела большая фотография, как казалось на первый взгляд, восхода солнца, белый диск только выглянул из-за горизонта, и на его фоне чернели силуэты джунглей.

– Этот снимок был сделан семьдесят пять лет назад в Конго, – осушив стакан, продолжал Гемов. – Диаметр молнии составлял сто пять метров. Взорвавшись, она испепелила два гектара леса и испарила досуха всю воду в небольшом озере. Самое странное в том, что эта шаровая сверхмолния появилась при свете дня.

Забрав у Линь Юнь свой стакан, я наполнил его и залпом выпил. У меня в голове все пошло кру́гом. Мы с Линь Юнь молчали, стараясь справиться с шоком. Чтобы успокоиться, я повернулся к стопкам книг на столе. Взяв ближайшую, я раскрыл ее, но тут меня ждало разочарование. Я не умею читать по-русски, но я узнал человека с фотографии на фронтисписе, с большим родимым пятном на лбу. Забрав у меня книгу, Линь Юнь взглянула на нее и сразу же вернула.

– «Перестройка», – сказала она.

Теперь я сообразил, почему с первого взгляда я не обратил внимания на беспорядок в комнате: все книги были в одинаковых новеньких переплетах. «Перестройка», все до одной.

– У меня были материалы, которые вы ищете, столько, что они не помещались в этой квартире, но десять лет назад я их сжег, – объяснил Гемов. – И тогда я нашел новое средство существования и накупил кучу книг.

Мы с Линь Юнь недоуменно смотрели на него.

– Взгляните на обложку, – предложил Гемов, беря один из томов. – Буквы выполнены золотым тиснением, а золото можно смыть кислотой. Книги я закупал оптом, а затем возвращал в магазин нераспроданными, но только на возвращенных книгах буквы уже были не золотыми. Потом мне даже не приходилось их подкрашивать, поскольку все равно никто не обращал на них внимания. На этом можно было заработать кучу денег. У меня только одна претензия к автору: ну почему, черт возьми, он не выбрал для своей книги название подлиннее, что-нибудь вроде: «Новый взгляд на учреждение новых демократических институтов в Союзе Советских Социалистических республик, с последующей его интеграцией в новое демократическое общество, с возможностью стать полноправным членом». Но только деньги потекли ко мне, как красный флаг спустили с флагштока, и золота на обложке больше не осталось, а затем и сама книга исчезла. Это последняя партия, которую я закупил. Десять лет книги лежали в подвале, но сейчас, когда цены на керосин непрерывно растут, я подумал, что ими можно прекрасно топить печку. Да, когда приходят гости, непременно нужно затопить печку… – Взяв книгу, он поджег ее зажигалкой и какое-то время смотрел на нее. – Бумага хорошего качества. Десять лет, а она не пожелтела. Как знать, быть может, она изготовлена из сибирской березы. – Наконец Гемов бросил книгу в печку, а следом за ней еще две. Пламя разгорелось, и на пятнах света на бесчисленных фотографиях заплясали красные отсветы, наполняя промозглую комнату теплом.

Не отрывая взгляда от пламени, Гемов задал нам несколько простых вопросов о нашей текущей ситуации, ни словом не затронув тему шаровой молнии. Наконец он взял древний телефон с диском и, набрав номер, сказал несколько слов в трубку, после чего встал и предложил нам:

– Пошли!

Спустившись по лестнице, мы вышли на улицу, в ледяной ветер и снег. Перед нами остановился джип, и Гемов жестом предложил садиться. Водитель был приблизительно одних с ним лет, но коренастый, словно бывший моряк.

– Это дядя Леваленков, – представил его Гемов. – Торгует мехами. Он обеспечит нам транспорт.

Джип выехал на дорогу с редким движением, и вскоре мы уже покинули город и оказались на обширной заснеженной равнине. Затем мы свернули на ухабистую проселочную дорогу, и где-то еще через час впереди сквозь снег и туман показалось строение, похожее на ангар. Машина остановилась перед входом, Леваленков с трудом открыл скрипящие ворота, и мы вошли внутрь. Вдоль обеих стен были сложены кипы меховых шкур, наполняющих ангар терпким запахом, однако посредине на свободном пространстве стоял самолет. Это был древний биплан с помятым фюзеляжем и прорехами в алюминиевой обшивке.

Леваленков сказал несколько слов по-русски, и Линь Юнь перевела:

– Этот самолет использовался для обработки полей с воздуха. Леваленков купил его, когда землю приватизировали. Он говорит, что хоть старичок и выглядит снаружи неказисто, все в нем работает исправно. А теперь нужно его освободить.

Мы вытащили из кабины самолета связки шкур, я не разглядел, какого именно зверя, но, несомненно, это было что-то качественное. Когда все связки были переложены к стенам, Леваленков плеснул под самолет бензин из канистры и поджег его, Гемов объяснил, что на холоде в двигателе замерзло масло, и нужно его подогреть, прежде чем заводиться. Пока горел бензин, Леваленков достал бутылку водки, и мы все четверо отпили прямо из горлышка. После двух глотков я вынужден был сесть на пол, так как больше не мог держаться на ногах, но Линь Юнь как ни в чем не бывало продолжала пить с русскими, и я восхитился ее стойкостью к алкоголю. Когда бутылка опустела, Леваленков знаком предложил нам забираться в самолет и сам первый запрыгнул в кабину с ловкостью, никак не вязавшейся с его возрастом. До сих пор он не казался мне таким проворным, но, по-видимому, алкоголь сыграл для этого сибиряка роль смазки. Мы втроем протиснулись через крохотную дверь в салон, а Гемов, взяв три тяжелые меховые шубы, протянул две нам.

– Надевайте, иначе околеете от холода.

Двигатель самолета чихнул, оживая, завращался винт. Биплан медленно выкатился из ангара в метель. Спрыгнув из кабины на землю, Леваленков вернулся и запер ворота, затем снова занял место за штурвалом и повел самолет по заснеженному полю, набирая скорость. Однако вскоре двигатель заглох, и остался только вой ветра, швыряющего снег в стекла иллюминаторов. Выругавшись, Леваленков снова вылез из самолета и долго возился с двигателем, прежде чем тот опять заработал. Когда самолет продолжил разбег, я спросил со своего места сзади:

– Что будет, если двигатель заглохнет в воздухе?

Линь Юнь перевела мой вопрос, и Леваленков равнодушно пожал плечами:

– Мы упадем.

Он еще что-то добавил, и Линь Юнь перевела:

– В Сибири стопроцентная гарантия – еще не обязательно хорошо. Порой ты прилетаешь к месту назначения и выясняешь, что лучше было бы упасть на полпути. Доктор Гемов знает это по собственному опыту, не так ли?

– Хватит, командир, – подтвердил Гемов, несомненно, задетый этим вопросом.

– Вы в армии были летчиком? – спросила у Леваленкова Линь Юнь.

– Нет, конечно же. Просто охранял аэродром.

Внезапно мы ощутили перегрузку, снежное поле за иллюминатором осталось внизу, и самолет поднялся в воздух. Теперь вдобавок к реву двигателя снег еще яростнее колотил в фюзеляж, словно мы летели навстречу буре. Потоки набегающего воздуха сдували снег, налипающий на стекла, и мы видели сквозь густой снег и туман медленно проплывающие под нами бескрайние леса с разбросанными тут и там озерами, белыми пятнами в окружении черных деревьев, напоминающими черно-белые фотографии у Гемова в комнате. Глядя на просторы Сибири, я внутренне радовался тому, что шаровая молния привела меня туда, где я даже не надеялся когда-либо побывать.

– Сибирь, романтика, преодоление трудностей, идеалы, жертвы… – пробормотала Линь Юнь. Прижавшись лбом к стеклу, она жадно смотрела на незнакомую страну.

– Та Сибирь, о которой ты говоришь, осталась в прошлом, а может быть, ее вообще никогда не было, – возразил Гемов. – Сегодня здесь остались только алчность и разорение. Повсюду под нами валят лес и охотятся на все живое, и никто не обращает внимания на черные пятна, разливающиеся вокруг нефтяных месторождений.

– Китайцы, – заметил со своего места за штурвалом Леваленков. – Сплошь китайцы. Меняют суррогатную выпивку, от которой люди слепнут, на меха и древесину. И продают куртки, набитые пухом… Но друзьям доктора Гемова я верю!

Мы молчали. Ветер швырял самолет, словно опавший лист, мы кутались в шубы, спасаясь от ледяного холода.

Где-то через сорок минут полета самолет начал снижение. Внизу я разглядел поляну посреди тайги, куда мы и приземлились. Перед тем как сойти на землю, Гемов сказал:

– Оставьте шубы здесь. Они вам не понадобятся.

Это нас озадачило, поскольку в открывшуюся дверь ворвался порыв смертельно холодного воздуха, а вьюга, похоже, только усилилась. Оставив Леваленкова дожидаться нашего возвращения, Гемов направился прямиком к деревьям, а мы поспешили следом за ним, стараясь не обращать внимания на ветер, пронизывающий нашу одежду, словно тюль. Несмотря на глубокие сугробы, я чувствовал под ногами что-то похожее на рельсы. Недалеко впереди виднелся вход в тоннель, но даже отсюда было понятно, что он замурован бетонной стеной. Не доходя до стены, мы вошли в ответвление от тоннеля, хотя бы отчасти защитившее нас от ветра. Смахнув снег, Гемов отодвинул в сторону валун, открывая черную дыру диаметром около метра.

– Это лаз, который я прорыл в обход бетонного забора, – объяснил Гемов. – Длиной он больше десяти метров.

С этими словами он достал три фонарика на аккумуляторах, дал нам по фонарику и, держа в руке третий, предложил нам спуститься следом за ним в отверстие.

Я полез сразу за ним, Линь Юнь замыкала шествие. Нам пришлось ползти на четвереньках в тесном проходе. В замкнутом пространстве меня захлестнула клаустрофобия, мне стало трудно дышать, но внезапно Гемов выпрямился во весь рост, я последовал его примеру и в свете фонарика увидел, что мы оказались в просторном тоннеле, полого уходящем вниз. По тоннелю проходило железнодорожное полотно, которое я почувствовал еще наверху, в темноте, под снегом. Посветив на стены, я увидел гладкий бетон с железными кольцами, которые раньше, судя по всему, держали электрические кабели. Мы двинулись по тоннелю вниз, и по мере того как мы углублялись под землю, становилось теплее. Затем в воздухе почувствовался запах плесени, послышался стук падающих капель – температура здесь была уже выше точки замерзания.

Внезапно пространство впереди нас раскрылось. Луч моего фонарика перестал упираться в препятствие, словно тоннель привел нас в кромешную ночь на открытом воздухе. Однако, приглядевшись внимательнее, я различил тусклый круг света, оставленный фонариком на потолке, слишком высоко, чтобы можно было что-либо разглядеть. Наши шаги отозвались множественными отголосками, поэтому невозможно было определить, насколько обширно это помещение. Остановившись, Гемов закурил. Затем начал свой рассказ:

– Больше сорока лет тому назад я учился в аспирантуре физического факультета в Московском государственном университете. Я до сих пор прекрасно помню тот день, когда тысячи людей, и я в их числе, смотрели на Юрия Гагарина, только что вернувшегося из космоса. Он проезжал по Красной площади в открытом лимузине, в руках у него были букеты цветов, вся грудь увешана медалями. Захлестнутый восторженным желанием совершить что-нибудь великое в этом совершенно новом мире, я добровольно вызвался отправиться работать в только что открывшееся Сибирское отделение Академии наук Советского Союза.

Приехав сюда, я сказал своему руководителю, что хочу заниматься совершенно новой темой, не имеющей даже основ, какой бы сложной она ни была. «Очень хорошо, – ответил тот, – тогда ты будешь участвовать в проекте «3141». Впоследствии я узнал, что кодовое название проекта было выбрано по значению числа «πи». Меня представили руководителю проекта, но только через несколько недель я наконец узнал, чем мне предстоит заниматься. Руководил проектом академик Николай Ниернов, человек необыкновенный, фанатик даже по меркам той эпохи, читавший втихую Троцкого и веривший в глобальную революцию. Когда я спросил у него, чему посвящен проект «3141», он сказал следующее: «Товарищ Гемов, мне известно, что на вас произвели огромное впечатление наши последние достижения в космосе, однако что они нам дают? Находясь на орбите, Гагарин не мог даже бросить камень на головы капиталистов в Вашингтоне. Однако наш проект совершенно иной. Если мы добьемся успеха, все обычное вооружение империалистов превратится в игрушки; боевые авиационные группы станут беззащитными, словно бабочки, а военно-морские соединения превратятся в бумажные кораблики, плавающие по воде!»

И тогда я попал сюда, в составе самой первой группы, и увидел снаружи то, что только что видели вы. В тот день шел снег, эта поляна была только что расчищена, и на земле еще валялись выкорчеванные пни.

Не буду вдаваться в подробности относительно того, что произошло дальше. Даже если бы у нас было время, вряд ли мы смогли бы довести проект до конца. Вам достаточно лишь знать, что мы с вами сейчас находимся в крупнейшем в мире научно-исследовательском центре, занимавшемся изучением шаровых молний. Здесь исследования, связанные с шаровыми молниями, продолжались на протяжении тридцати лет, и в лучшие годы в центре работало больше пяти тысяч специалистов. Виднейшие советские физики и математики в той или иной степени привлекались к работам.

Для того чтобы продемонстрировать вам, какие огромные инвестиции были вложены в этот проект, я приведу всего один пример. Взгляните вот сюда.

Гемов посветил фонариком назад, и мы увидели рядом с тем проходом, из которого только что вышли, вход в огромный тоннель.

– Этот тоннель тянется на двадцать километров, однако из соображений секретности все необходимое для работы центра доставлялось к противоположному выходу, а затем перевозилось сюда. Со стороны это выглядело так, будто большие партии груза исчезают куда-то бесследно, и чтобы не вызывать ненужных вопросов, здесь построили самый настоящий маленький город. Но только, опять же из соображений секретности, в этом городе никто не жил. Это был бесполезный город-призрак.

Чтобы скрыть радиоактивное излучение, которым сопровождались исследования искусственной молнии, весь центр был сооружен под землей. Сейчас мы находимся в средней по размерам лаборатории; остальные помещения центра были наглухо запечатаны или уничтожены, и теперь попасть в них больше нельзя.

В свое время там размещалось сложное экспериментальное оборудование – например, самое большое в мире устройство моделирования молний, генератор сложных электромагнитных полей, а также большая аэродинамическая труба для всестороннего анализа условий, при которых возникают шаровые молнии. Взгляните вот на это.

Мы подошли к высокому железобетонному постаменту с уходящей вверх лестницей.

– Вы можете представить себе платиновый электрод высотой с многоэтажный дом? Такой электрод был установлен на этой платформе.

Нагнувшись, Гемов подобрал что-то с земли и протянул мне. Это был тяжелый железный шарик.

– Похоже на шарик от подшипника.

Гемов покачал головой:

– В ходе моделирования молний стальные конструкции под сводами тоннеля плавились, и капли металла, падая, затвердевали вот во что.

Посветив фонариком на землю, я действительно нашел много железных шариков.

– Молнии, которые моделировались в центральной лаборатории, по своей магнитуде превосходили естественные молнии, возникающие в природе, – продолжал Гемов. – Они были настолько мощные, что система слежения за ядерными взрывами НАТО фиксировала ударные волны. В НАТО решили, что Советский Союз производил подземные ядерные испытания, и наше правительство с этим согласилось, что привело к большому скандалу на переговорах о ядерном разоружении. Во время моделирования молний сотрясались окрестные горы, образовавшийся во время искусственных вспышек озон поднимался над землей, и в радиусе ста километров воздух приобретал необычайно свежий запах. В ходе испытаний генератор электромагнитного поля, микроволновый излучатель и аэродинамическая труба работали в самых разных режимах, а результаты загружались для анализа в мощную электронно-вычислительную машину. Нередко параметры исследований превосходили самые экстремальные условия, какие только встречаются в естественной обстановке: сверхмощные молнии порождались в сложном лабиринте электромагнитных полей или среди микроволнового излучения, способного за считаные минуты испарить всю воду в пруду… Испытания продолжались непрерывно в течение тридцати лет.

Я поднял взгляд на ступенчатую платформу, на которой когда-то находился мощный электрод. Лучи трех наших фонариков выхватывали ее на фоне недр ночного мрака, подобную ацтекскому алтарю в густых джунглях, и тоже священную. Мы, жалкие охотники за шаровой молнией, чувствовали себя здесь паломниками, пришедшими в огромный храм, преисполненными страха и благоговейного восхищения. Глядя на бетонную пирамиду, я гадал, сколько людей на протяжении последних тридцати лет были принесены здесь в жертву.

– Ну а конечный результат? – спросил я. Вот он, самый главный вопрос.

Гемов достал новую сигарету, не спеша закурил, сделал глубокую затяжку, но ничего не сказал. Свет фонарика не позволял мне рассмотреть выражение его лица, но он напомнил мне Чжан Биня, с неописуемой болью описывающего свою жизнь исследователя, занимающегося проблемой шаровой молнии. И я сам ответил за Гемова:

– Успеха вы так и не добились, правильно?

И тотчас же я осознал, что ошибся, потому что Гемов рассмеялся.

– Молодой человек, ты мыслишь чересчур упрощенно. Шерлок Холмс говорил: «Ошибочно путать странное и таинственное. Самое обыкновенное преступление нередко оказывается самым загадочным». Было бы очень странно, если бы за тридцать лет исследований не было никаких результатов – настолько странно, что исследования обязательно продолжались бы. Трагедия заключалась как раз в отсутствии этой странности. На протяжении тридцати лет нам удалось тридцать семь раз успешно воспроизвести шаровую молнию.

Пораженные, мы с Линь Юнь на какой-то миг лишились дара речи.

Гемов снова рассмеялся.

– Могу себе представить, что вас сейчас раздирают два противоречивых чувства. Главное – это, конечно, радость, поскольку военного на самом деле интересует лишь возможность производства оружия. Однако при этом вы сильно огорчены, как был огорчен Скотт, когда, достигнув Южного полюса, увидел там норвежский флаг, оставленный Амундсеном. Но на самом деле оба этих чувства ошибочные. Шаровая молния остается загадкой, нам известно о ней только то, что мы знали, когда впервые пришли сюда больше тридцати лет назад. На самом деле мы ничего не получили.

– Что вы хотите сказать? – недоуменно спросила Линь Юнь.

Выпустив облачко дыма, Гемов какое-то время наблюдал за его превращениями в лучах света, погруженный в воспоминания.

– Первая успешная генерация шаровой молнии случилась в 1962 году, через три года после начала исследований. Я лично был свидетелем этого. После мощного разряда в устройстве моделирования она появилась в воздухе, светло-желтая, тянущая за собой хвост. Полетав секунд двадцать, молния бесшумно исчезла.

– Могу себе представить ваш восторг, – заметила Линь Юнь.

– Опять ошибка, – покачал головой Гемов. – Для нас шаровая молния была лишь обыкновенным электромагнитным явлением. Первоначально проект «3141» не был таким масштабным, поэтому в тот момент все от высшего военного командования и руководства Академии наук и до ученых и инженеров, непосредственно задействованных в исследованиях, не сомневались в том, что стране, только что пославшей человека в космос, нужно только сосредоточить усилия и создание искусственной шаровой молнии станет всего лишь вопросом времени. На самом деле многие были удивлены тем, что первых результатов пришлось ждать целых три года. И когда появилась шаровая молния, мы испытали не восторг, а лишь облегчение. В тот момент никто не мог предвидеть, что впереди нас ждут двадцать семь бесплодных лет и в конечном счете полная неудача.

И в тот момент наша уверенность казалась обоснованной: в отличие от природной молнии, условия и параметры возникновения искусственной молнии были подробно записаны. Я до сих пор могу повторить их по памяти. Сила тока 12 000 ампер, напряжение 80 миллионов вольт, время разряда 119 миллисекунд. Совершенно обыкновенная линейная молния. В момент электрического разряда скорость воздушного потока составляла 2,4 метра в секунду, мощность микроволн 550 ватт, также внешнее электромагнитное поле… И множество других параметров, от таких простых, как температура и давление воздуха, до специфических вроде сверхвысокой записи траектории молнии и инструментальной оценки силы и формы электромагнитного поля и радиоактивного излучения. И так далее, и так далее, все это было записано в тетрадь толщиной с четыре тома «Войны и мира», помеченную грифом «Совершенно секретно». Все это происходило как раз во время Кубинского ракетного кризиса, и я помню, как Ниернов, держа в руках папку с протоколами исследований, сказал: «Ничего страшного, если мы заберем ракеты назад. Теперь у нас есть кое-что получше. Империализм содрогнется!» Мы были уверены в том, что, генерируя молнии с такими параметрами, мы получим нужное количество шаровых молний.

– Но у вас ничего не получилось? – спросил я.

– Я уже говорил, что ты мыслишь чересчур упрощенно. Никто не ожидал того, что произошло дальше: когда мы повторили опыт при тех же самых параметрах, ничего не случилось. Ниернов в крайнем раздражении продолжал проводить эксперименты весь следующий год, в строгом соответствии с записанными параметрами, получив линейные молнии пятьдесят тысяч раз, однако никаких следов шаровой молнии больше не было.

Должен вам объяснить, что в те времена в советском научном сообществе господствовал принцип механистического детерминизма. Исследователи считали, что миром природы правит железное правило причины и следствия. Такой менталитет являлся плодом политической системы. Над научным миром еще маячила тень Лысенко, и хотя отклоняться от общепринятой теории было уже не так опасно, как прежде, это означало по меньшей мере завершение научной карьеры. Такие отступники, как Георгий Гамов, все еще были редкостью. Так обстояли дела даже в чисто теоретических областях науки. Что же касается исследования шаровой молнии, что в то время считалось прикладной темой, традиционное линейное мышление было господствующим. Ученые отказывались принимать результат испытаний, убежденные в том, что достаточно успешно получить шаровую молнию один раз, чтобы при соблюдении тех же самых параметров можно было бы воспроизводить ее снова и снова. Поэтому после пятидесяти тысяч безуспешных испытаний Ниернов пришел к очевидному заключению: во время самого первого теста параметры были записаны неправильно.

Вначале ничего особенного. Работы продолжались как обычно, и наказать человека могли разве что за халатность. Но Ниернов добавил политическую окраску. Своим диктаторским стилем руководства он нажил себе множество врагов, и вот теперь ему представилась возможность избавиться от инакомыслящих. В пропитанном паническими настроениями письме высшему руководствую страны Ниернов заявил, что «Проект 3141» саботируют шпионы империалистических держав. А поскольку речь шла о крупнейшей оборонной научно-исследовательской программе, его доклад тотчас же привлек к себе внимание, и было начато масштабное расследование.

Следственная комиссия состояла в основном из сотрудников ГРУ, возглавлял ее лично Ниернов. В качестве объяснения непрерывной череды неудачных экспериментов он выдвинул теорию, на которую его вдохновила «Странная история доктора Джекилла и мистера Хайда». Главный герой повести Стивенсона создал препарат, способный расщеплять личность человека, однако когда он приготовил вторую партию, препарат оказался совершенно неэффективен. Он предположил, что купленные им новые ингредиенты оказались недостаточно чистыми, однако впоследствии установил, что грязными были как раз ингредиенты для первой партии, и именно посторонние примеси и обеспечили успешное действие препарата. Так и Ниернов предположил, что во время каждого эксперимента саботажник умышленно отклонял параметры системы от заданных, но по случайному стечению обстоятельств в конце концов эти отклонения привели к созданию шаровой молнии. Разумеется, никакие записи того, какие именно параметры менялись, не велись, поскольку фиксировалось только их заданное значение. Объяснение получилось довольно необычным, однако на тот момент другого у следственной комиссии не было. Следующий вопрос стоял так: какой именно параметр был изменен. Эксперименты проводились с использованием четырех систем: устройства моделирования молний, внешнего электромагнитного поля, излучателя микроволн и аэродинамической трубы, каждую из которых обслуживал свой собственный независимый персонал. Следовательно, саботажник вряд ли имел возможность воздействовать сразу на несколько систем, поэтому первоначально рассматривалось изменение параметров только какой-то одной системы. В то время общепризнанным считалось, что ключевым параметром является мощность электрического разряда устройства моделирования молний. Управление устройством и его обслуживание обеспечивал не кто иной, как ваш покорный слуга.

Однако эпоха довоенных чисток, когда человека можно было обвинить на основании голых предположений, закончилась. Но как раз в то время мой отец, приехав в Восточную Германию на научную конференцию, бежал на Запад. Он был биолог, непоколебимый сторонник генетики, однако в те времена генетика по-прежнему расценивалась в СССР как предательство. Отец постоянно подвергался критике за свои взгляды и потому пребывал в глубокой депрессии. Полагаю, именно это и явилось главным обстоятельством, обусловившим его побег. Для меня последствия поступка отца стали катастрофическими. Следственная комиссия сосредоточила все свое внимание на мне. Вскоре выяснилось, что во время научной поездки в Западную Европу у меня была связь с англичанкой; кое-кто из тех, кто работал под моим началом, из чувства самосохранения, а также под давлением Ниернова обрушил на меня всяческие ложные обвинения. В конечном счете я был обвинен в шпионаже и приговорен к двадцати годам.

Но Ниернов не мог справиться с устройством моделирования молний без меня, поэтому он добился от своего руководства, чтобы отбывать срок меня направили сюда, где я мог продолжать выполнять прежнюю работу. Я оказался в положении бесправного раба. Никакой личной свободы, и все свое время я вынужден был проводить на базе. Даже одежда у меня была другого цвета, не такого, как у остальных. Самым страшным было одиночество. Вне работы никто не хотел со мной общаться – кроме одной молодой девушки, пришедшей к нам сразу же после окончания института, которая единственная относилась ко мне как к равному. Она дарила мне тепло и впоследствии стала моей женой.

Стремясь бежать от действительности, я с головой погрузился в исследования. Трудно описать словами мою ненависть к Ниернову, но, как это ни странно, я, в принципе, согласился с его гипотезой «Джекилла и Хайда», хотя и не верил в умышленное вредительство. Я искренне полагал, что причиной успеха явилось отклонение какого-то неизвестного параметра. Эта мысль приводила меня в отчаяние, поскольку, если бы мне все-таки удалось установить это отклонение, доказать свою невиновность стало бы в этом случае еще труднее. Однако во время работы я старался не думать об этом, полностью сосредоточившись на экспериментах, во что бы то ни стало стремясь еще раз породить шаровую молнию.

Общее направление дальнейших исследований было достаточно очевидным: отклонение не могло быть слишком большим, иначе его обнаружили бы с помощью других приборов или даже невооруженным глазом. Таким образом, необходимо было провести серии экспериментов, последовательно изменяя в небольших пределах каждый зафиксированный параметр; с учетом возможности одновременного отклонения значений сразу нескольких параметров объем экспериментальных исследований возрастал многократно. В процессе работы крепло мое убеждение в том, что Ниернов меня подставил, поскольку, если бы он действительно верил в мое вредительство, он, естественно, попытался бы заставить меня раскрыть, какие именно параметры я менял. Но он ни разу даже не спросил об этом. Остальные сотрудники центра, вынужденные непрерывно проводить бесконечные эксперименты, ненавидели меня. Однако в тот момент все, включая меня, еще верили, что создание искусственной молнии – это лишь вопрос времени.

Однако дальнейшее развитие событий приготовило нам еще один сюрприз: после проверки изменений всех параметров мы так и не смогли добиться успеха, что совершенно неожиданно явилось доказательством моей невиновности. Как раз в эту пору страну возглавил Брежнев. По сравнению с малограмотным свинопасом, своим предшественником, он производил впечатление гораздо более образованного человека, и его отношение к интеллигенции было совершенно другим. Мое дело было пересмотрено, и хотя в конечном счете полностью обвинения с меня не сняли, меня выпустили на свободу и даже предоставили возможность вернуться в Москву, преподавать в Московском государственном университете, что было желанной возможностью для человека, работающего в столь изолированном центре. Но я остался. Шаровая молния стала частью моей жизни, и я не мог с ней расстаться.

Теперь неприятности начались у Ниернова. Ему пришлось взять на себя ответственность за провал экспериментов, и хотя с ним обошлись гораздо мягче, чем со мной, о научной и политической карьере ему пришлось забыть. Какое-то время он продолжал мучиться со своей гипотезой «Джекилла и Хайда», но только теперь исходя из предположения, что отклонение параметров произошло в одной из трех оставшихся систем. Ниернов запустил целую серию экспериментов, значительно более масштабную, чем прежде. Как знать, сколько бы все это продолжалось, если бы не одно неожиданное событие.

Центр «3141» обладал самым большим в мире устройством моделирования молний, и параллельно с изучением шаровой молнии оно также использовалось для других проектов гражданского и военного назначения. И в ходе одного из экспериментов по проверке новой системы защиты от молний неожиданно была получена шаровая молния. На этот раз параметры резко отличались от тех, что были во время нашего первого успешного испытания. Никаких пересечений. На этот раз никаких внешних факторов вроде электромагнитного поля и микроволнового излучения. Только искусственная линейная молния.

Поэтому мы снова двинулись по этому адскому кругу, тысячекратно повторяя эксперимент с новыми параметрами. Однако результат был таким же, как и в первом раунде. Никакой шаровой молнии. Теперь не было уже и речи о том, что параметры умышленно изменял вредитель, и даже Ниернов вынужден был признать ошибочность своей теории «Джекилла и Хайда». Его перевели в захолустное отделение в Сибири, где он оставался на второстепенных административных постах до самого выхода на пенсию.

К этому времени «Проект 3141» продолжался уже пятнадцать лет. После ухода Ниернова направление экспериментальных исследований изменилось, и новые опыты стали проводиться с самыми разными параметрами. В течение следующих десяти лет нам удалось еще девять раз получить искусственную шаровую молнию. На каждый успешный эксперимент требовалось по меньшей мере семь тысяч попыток, а в некоторых случаях счет шел на десятки тысяч. И каждый раз параметры, при которых была получена шаровая молния, оказывались другими, причем во многих случаях разброс оказывался очень большим.

В середине восьмидесятых, подхлестнутый американской программой «Звездных войн», Советский Союз вложил значительные силы в разработку новых концепций высокотехнологичного оружия, в том числе в изучение шаровой молнии. Объемы работ были многократно увеличены: главной целью было исключительно за счет количества испытаний вывести закон, определяющий условия рождения шаровой молнии. За последние пять лет шаровая молния была получена шестнадцать раз, но, как и прежде, мы не смогли обнаружить никаких закономерностей ее появления.

Гемов подвел нас к платформе и посветил на нее фонариком.

– Я превратил это в мемориал. Когда меня мучат воспоминания о прошлом, я прихожу сюда и делаю на нем надпись.

Присмотревшись к бетонным ступеням, в пятне света от фонарика я разглядел множество линий, похожих на выводок ползущих змей.

– За тридцать лет экспериментов шаровая молния была получена всего тридцать семь раз. Эти линии схематически изображают основные параметры экспериментов. Вот это значение радиоактивного излучения. Эта линия обозначает напряженность внешнего электромагнитного поля…

Я внимательно всмотрелся в линии, состоящие каждая из двадцати семи точек. Они показались мне фрагментами белого шума, проникнутыми болью и судорогами умирающего живого существа. В них не было никакой закономерности.

Мы прошли следом за Гемовым к другой стороне платформы, покрытой вырезанными на бетоне надписями.

– Это люди, которые на протяжении тридцати лет жертвовали собой ради «Проекта 3141», которые погибли, работая в нечеловеческих условиях. Вот моя жена, она получила сильнейшую дозу облучения, следствием чего стало язвенное поражение наружных покровов тела, несчастная умерла в страшных мучениях. Эта же участь постигла еще многих. Вот мой сын. Он погиб во время последнего успешного испытания, в ходе которого была получена шаровая молния. Тридцать семь искусственных шаровых молний привели к гибели трех человек. Эта штука способна проникать сквозь все что угодно. Невозможно предсказать, где и когда она высвободит заключенную в ней энергию. Но мы не считали эти эксперименты чем-то опасным. Поскольку вероятность получения искусственной молнии была так мала, постепенно все забывали о мерах предосторожности. И когда шаровая молния все-таки возникала, это приводило к катастрофическим последствиям. Когда она появилась в последний раз, все те, кто находился в лаборатории, остались целы и невредимы, но молния прошла сквозь сплошную скалу и испепелила моего сына, работавшего в центре управления. Он был инженером-компьютерщиком.

Выключив фонарик, Гемов развернулся к зияющему мраку пещеры и тяжело вздохнул.

– Когда я вошел в центр управления, внешне все выглядело совершенно безмятежным: мягкое свечение ламп над головой, везде чистота и порядок. Все электронно-вычислительные машины продолжали нормально работать. Но только посреди белого антистатического коврика на полу стояли останки моего сына, сгоревшего практически дотла, похожие на спроецированную голограмму… И тогда я признал свое поражение. После тридцати лет борьбы с естественными или сверхъестественными силами я сдался. В то мгновение моя жизнь закончилась. И с тех самых пор я только существую.

Когда мы снова поднялись на поверхность, снег прекратился. На западе над неровной линией тайги виднелось заходящее солнце, окрасившее сугробы в кроваво-красный цвет. Тяжелой поступью брел я обратно к самолету, чувствуя, что моей жизни настал конец.

Вернувшись домой к Гемову, мы втроем пьянствовали всю ночь напролет. За окном яростно завывала сибирская вьюга, а в печке один за другим превращались в пепел тома «Перестройки». Вокруг меня на стенах и потолке кружились несчетные шаровые молнии, все ускоряясь и ускоряясь, словно я оказался в центре вихря белых сияющих шаров.

– Дети мои, найдите себе какое-нибудь другое занятие, – заплетающимся языком произнес Гемов. – В мире очень много всего интересного, но живем мы всего один раз. Не тратьте напрасно свою жизнь на иллюзию.

Когда я наконец заснул на полу, подложив под голову стопку книг, мне снился вечер моего четырнадцатого дня рождения, маленькая комната и гроза за окном, я сидел в полном одиночестве перед праздничным тортом со свечами. Ни отца, ни матери, ни шаровой молнии. Они исчезли из моих снов.

Утром на следующий день Гемов отвез нас прямиком в аэропорт.

– Я понимаю, вы рассказали нам много такого, о чем не следовало бы говорить, – на прощание сказала ему Линь Юнь. – Но, пожалуйста, будьте спокойны, мы даем вам слово, что никому не разгласим…

Гемов махнул рукой, останавливая ее:

– Нет, майор. Я пригласил вас сюда как раз в надежде на то, что вы донесете это до всего мира. Я хочу, чтобы люди узнали, как в ту трагическую, романтическую эпоху группа комсомольцев отправилась в глухую сибирскую тайгу в погоне за призраком, и многие ради этого пожертвовали своей жизнью.

Мы крепко обнялись со слезами на глазах.

Когда наш самолет поднялся в воздух, я откинулся в кресле и устало закрыл глаза. В голове у меня царила пустота. Мой сосед толкнул меня в плечо и спросил:

– Китаец?

Я кивнул, и он указал на экран в спинке впередистоящего кресла, словно удивляясь тому, что китаец не смотрит телевизор. Показывали выпуск новостей. Напряженность в мире нарастала, тучи войны сгущались. Однако я был настолько измучен, что мой онемевший мозг не мог воспринимать ничего, даже войну. Я повернулся к Линь Юнь, внимательно прильнувшей к экрану. Я позавидовал ей: шаровая молния составляла лишь часть ее жизни, поэтому эта потеря не стала для нее смертельным ударом. Вскоре я заснул, а когда проснулся, самолет уже заходил на посадку.

В Пекине нас встретил теплый весенний ветерок, и на какое-то время мысли о ситуации в мире отступили прочь. Снег и мороз Сибири уже казались чем-то бесконечно далеким, вселенной, существующей только во сне. Но, задумавшись, я осознал, что до сих пор вся моя жизнь была сном, от которого я только сейчас начинал пробуждаться.

На авеню Чанань только зажигались фонари. Мы с Линь Юнь молча переглянулись. Мы принадлежали к двум противоположным мирам, шли совершенно разными дорогами. Нас свела вместе шаровая молния, но теперь этой связи больше не было. Чжан Бинь, Чжэн Минь, Гемов… столько людей были принесены в жертву на этом алтаре, и еще одна – моя жизнь – ничего не значила. Я чувствовал, как холодная вода льется на пламя надежды в моем сердце, уже угасшее, превратившееся в холодный пепел. Прощай, моя прекрасная майор!

– Не сдавайся, – вдруг сказала Линь Юнь, глядя мне в глаза.

– Линь Юнь, я самый обыкновенный человек.

– Как и я. Но не сдавайся!

– До свидания.

Протянув руку, я в свете фонарей увидел, как в глазах у Линь Юнь блеснули слезы.

Грубо отпустив ее нежную, теплую руку, я резко развернулся и быстро ушел. Ни разу не оглянувшись.