Сенлин и библиотекарь

Не важно, что я пишу, главное – я что-то пишу. Я должен держать себя в руках, а мысли – в узде.

Что мне нужно, так это несколько старых утренних упражнений. Они всегда помогали навести порядок в голове. Шестью семь – сорок два! Шестью восемь – сорок восемь! Шестью девять – пятьдесят четыре! Класс! какое у нас мнемоническое правило для запоминания таксономии животных? «Дэн цапнул Томмин кактус. Проказник! Следует родителям вмешаться». И что это означает? Домен, Царство, Тип, Класс, Порядок, Семейство, Род, Вид. Ха!

Я пишу это на чистом листе, который вырвал из начала первой попавшейся книги. Знаю, этот лист – святое: здесь влюбленные выражают свою любовь, а авторы – свою неловкую благодарность. Мне стыдно признаться, что я забыл название книги, которую испортил. Кажется, это было что-то связанное с обслуживанием амбаров. Вот до чего я докатился – до заурядного вандализма. Подозреваю, что общество может продержаться десять тысяч лет, а потом развалиться за один день. Как хрупка завеса цивилизованности!

Но мне нужна была бумага. Мне нужно на чем-то писать. Мой разум словно ключ, бесконечно вращающийся внутри сломанного замка.

Эта ручка – маленькое чудо. Я нашел ее на столе. У нее – встроенный резервуар для чернил. Ее не надо макать! Это тяжело и немного неуклюже, но напряжение в пальцах – небольшая плата за возможность писать непрерывно. Какое благословение!

Библиотекарь сейчас отдыхает. Иногда он сидит, облизывает лапы и смотрит на меня большими зелеными глазами, а иногда бесшумно убегает. Я боюсь, что он уйдет. Но с другой стороны, у меня его еда – ужасная рыба. Я даже не могу находиться рядом, когда он ест, потому что его ужин ужасно воняет. С какой стати Байрон мог подумать, что я поддамся такому искушению?

Надо проверить, на месте ли библиотекарь.

Мне не следовало туда смотреть.

Библиотекарь на месте. Но мне не следовало смотреть на того, кто его гладит. Зрительный контакт, кажется, только придает твари смелости. О, теперь она обнюхивает мое ухо. Мороз по коже.

Я попытаюсь записать по памяти имена моих последних учеников. Хью Брайс, Нара Доути, Пенелопа Доути, Стюарт Гринвуд, Джеральд Кауфман, который когда-то отличился: так крепко заснул в школьной уборной, что мистер Брайс, обнаружив своего друга, объявил классу, что бедный Джерри мертв.

Нет, такого рода бессвязные сведения не годятся. В конце концов я прочитаю это и обнаружу признаки бодрости или уныния, здравомыслия или его противоположности.

Вопрос вот в чем: что мне хочется сказать самому себе?

На заметку. Это не просто библиотека.

Библиотекам свойственно похваляться количеством томов в коллекции, но, несомненно, суть любой из них состоит не в скоплении книг, а в распространении. Возможно, стоило бы понастойчивей рассказывать о том, сколько книг сейчас на руках, теснятся на прикроватных тумбочках, перебираются из одной стопки на каминной полке в другую и отягощают сумки. Да, иной раз досадно прочесать всю библиотеку и убедиться лишь в отсутствии нужного томика – и все же, когда гнев стихает, разве не возникает у незадачливого искателя некое ощущение причастности? Пустоты на библиотечных полках подобны следам на песке; они показывают нам, где уже прошел кто-то другой; они уверяют нас, что мы не одиноки.

Но здесь, в Бездонной библиотеке, я не увидел ни единого перерыва в череде корешков. Книг так много, что они лежат и на полу. Тома теснятся на скамейках и грозят обрушить пюпитры. У стен высятся стопки толстых справочников, прилегая друг к другу крепко, как моляры. Книги занимают винтовые лестницы между этажами; книги лежат подле журчащих фонтанчиков в виде горгулий, которыми помечены уборные, где тоже полным-полно книг.

Книгохранилище Сфинкса отличается от нормальной библиотеки еще одним существенным образом. Ни одна здешняя книга не пронумерована. Нет ни табличек с кодами, ни, насколько я могу судить, порядка на полках, алфавитного или какого-нибудь еще. Здешний каталог – перетасованная колода. И это значит, что, если библиотекарь окажется всего лишь домашним котом, который пустился в бесцельную прогулку, я ни за что на свете не разыщу нужную книгу.

И если мы продолжим так вилять, дороги назад я тоже не найду.

Воздух сильно пахнет пергаментом, клеем, кожей и затхлостью. Утешительный аромат. Интересно почему? В чем притягательность этой технологии, использующей целлюлозу и дощечки? Книги редко представляют собой нечто большее, нежели рассуждения автора о том, что его гложет, подчиненные грамматике сомнений. Насколько книги в этом смысле превосходят писателей! Никто не верит в себя больше, чем книга; никого история или правила приличия не заботят меньше. «Начинай с середины, – заявляет книга. – И листай меня до конца». Какая разница? Книга начинается с чистого листа и заканчивается такой же пустотой. И книге неведом страх.

М-да, вчера меня несло. Прятался под столами, строчил как сумасшедший. Не мой звездный час.

Понятия не имею, что обо мне думает библиотекарь. Я даже не решаюсь продолжать эти записи. Ничто не внушает таких сомнений в необходимости еще одной письменной хроники чего-либо, как ночь, проведенная на куче книг в Бездонной библиотеке.

Впрочем, чему быть, того не миновать.

Раз уж это поручение, по-видимому, займет несколько дней, инвентаризация не помешает.

Консервы из копченой рыбы (22)

Галеты (53)

Сухая колбаса (2 палки)

Шоколад (1 плитка)

Маленький, завернутый в фольгу квадрат шоколада был особенно подлым дополнением, и я не могу не подозревать в этом руку Байрона. Шоколад всплывает в моей голове гораздо чаще, чем хотелось бы во время дневного похода. Конечно, я мог бы съесть его, но тогда у меня не будет шоколада, а обладание им внушает мне веру в то, что положение не такое уж отчаянное.

Возможно, стоит объяснить, почему я был так взволнован вчера.

Первые двенадцать часов, которые я провел запертым с этой фантастической коллекцией, были достаточно веселыми. Библиотекарь шел умеренно быстрым шагом; ранец казался в разумной степени тяжелым. Мария составила мне компанию, и без публики, которая могла бы ужаснуться, я завел с ней беззаботную беседу, полную милых наблюдений и дурацких шуток, которыми могут наслаждаться лишь супруги.

Вполне уверен, что это потакание порокам лишь сделало последующее погружение в кошмар еще более ужасным.

Я не пытаюсь намекнуть, что мое физическое окружение непривлекательно. Здесь полным-полно резных деревянных панелей и красивейших финтифлюшек. На потолках прекрасные фрески, изображающие философов в хитонах, которые самозабвенно дискутируют, стоя между конными армиями, и лужайки, где под сонным взглядом босоногих пастухов пасутся овцы. Я так часто и так долго таращился на них, что у меня теперь болит шея.

О, это изобилие книг, энциклопедий и диссертаций, пьес и поэм! В те первые часы всякий раз, войдя в новую комнату, я хватал первый же интересный том и начинал читать как безумный. Я проглатывал все, что мог, пока кот лениво пересекал помещение, и лишь когда он пропадал в соседнем крыле библиотеки, я поневоле запихивал книгу на место и мчался следом.

Я не могу представить более изнурительный способ путешествовать. Или читать.

Но время шло, количество крошки в моей крови уменьшалось, и Мария, которая раньше была любезной спутницей, начала меняться. Она сбивала книги с полок. Когда я попросил ее не делать этого, она стала швыряться ими в меня. Ее внешность тоже изменилась. Больше никакого красного пробкового шлема, никакой белой блузки. Ее кожа превратилась в краску, как в Золотом зоопарке, и продемонстрировала мне все сто оттенков плоти, влажных и блестящих.

Она везде оставляла отпечатки и полосы, потому что ходила с протянутой рукой, рисуя ею по полкам, как кистью. Это меня очень беспокоило. Я умолял ее остановиться.

Разумеется, я вел спор с самим собой и при этом каким-то образом умудрился проиграть.

Вскоре краски стекли с нее, как мутная вода, и под этой дурацкой шкурой обнаружилась машина.

Машина была совсем не похожа на грубый паровой экскаватор, за работой которого я когда-то наблюдал, стоя в грязи. Она выглядела элегантной и чувственной, красивой, как все машины Сфинкса. Но в глазах у нее не сверкала та искра жизни, какую ожидаешь увидеть. Последние частицы моей жены исчезли, и я остался в компании куклы с мертвыми глазами.

Она преследовала меня всюду, куда бы я ни пошел, набрасываясь на комнаты, словно пойманный в ловушку зверь. О, какие чудеса она уничтожила! Блистательные труды, которые, наверное, уцелели только здесь, и нигде больше в целом мире, были изорваны, как оберточная бумага.

Чем быстрее я гнался за библиотекарем, который шипел в знак протеста, тем более жестокой становилась кукла. Одну комнату она разгромила полностью. Она не могла говорить – ее рот походил на слив раковины, – но могла кричать. И кричала, пока я бежал.

Я бы предпочел тигра. Нет ничего страшнее смутного сходства.

Единственным, что ее успокаивало, как я обнаружил в результате чистейшего изнеможения, была неподвижность. Если я сидел неподвижно, она утихала и ждала. Если я шевелился, шевелилась и она. Если я бежал, она тоже вопила.

И потому я начал писать, чтобы защититься.

Когда я проснулся этим утром, все следы механической куклы исчезли.

Ноют кости, трясусь в лихорадке, но какое облегчение – избавиться от вопящего бремени. Я снесу эти симптомы без жалоб.

(До меня дошло, что я такое уже чувствовал. Когда меня настиг обморок в Золотом зоопарке, это было связано не с непредвиденным купанием, но с абстиненцией. Прошло слишком много часов с той минуты, как я в последний раз брал в руки портрет Марии.)

Вчера, убегая от кошмара, я чувствовал себя жертвой. В конце концов, я не просил крошки, я не жаждал обрести эту привычку. За что же мне такое наказание? Но теперь я спрашиваю себя: так ли я невинен? Возможно, я знал – пусть всего лишь подсознательно, – чем именно занимаюсь. Я цеплялся за эту картину. И на фоне утешения, которое она мне приносила, в сопровождении правдоподобного образа Марии я чувствовал себя менее одиноким и, если честно, избавлялся от части ответственности.

У меня все еще проблемы с расшифровкой собственных мыслей. Они точно оркестр солистов, в котором каждый музыкант играет собственную композицию. Как легко спрятаться от правды в постоянном шуме.

Тем не менее есть реалии, от которых я больше не могу прятаться.

Библиотекарь был очень зол, когда я дал ему завтрак. Вряд ли я могу винить его. Он же не видел того, что, как мне казалось, преследовало меня. С точки зрения кота, это я вчера весь день преследовал его с выпученными глазами. Что бы я делал, реши он меня бросить? Это место – лабиринт; тропы постоянно разветвляются, комнаты следуют одна за другой. Я заблудился.

Я рассыпался в извинениях. Даже предложил ему свою колбасу, но он провел последние полчаса, уткнувшись носом в угол. Полагаю, это мое наказание.

О, теперь он зевает. Потягивается. Пришло время идти дальше.