Я съел шоколад. Обращаюсь к тем, кто будет это читать: я сожалею. Он был очень вкусным.

И полностью заслуженным.

Когда Байрон сказал, что в библиотеке есть ловушки, я ему не поверил. Это место такое привлекательное и близкое мне по духу. Я думал, олень пытается спровоцировать меня так же, как провоцирует Эдит. К несчастью для меня, он был серьезен. Сфинкс – ловец человеков.

Я понимаю, до чего это абсурдно. Ловушки в библиотеке? А дальше-то что? Медведи в школах? Гадюки в больницах?

Я убежден, что библиотекарь знает о ловушках, и поэтому путь безопасен до той поры, пока я не отстану от него.

Точнее, пока я не сделаю это снова.

Наша прогулка была такой приятной, и я, хоть чувствовал себя немного больным и разбитым, был в приподнятом настроении. Ну а как иначе? Галлюцинации прекратились. Впервые за несколько месяцев я освободился от призраков, и в голове начало проясняться.

Библиотекарь как раз приступил к ужину, а я сидел с подветренной стороны в противоположном конце атриума, возле своеобразной развилки. От центрального двора отходило множество проходов. Некоторые шли под уклон и исчезали в тени; другие поднимались к свету. Некоторые резко меняли направление и оканчивались тупиками. Один бежал прямо и сходился в точку, которая казалась такой далекой, что все полки словно сливались в одно целое.

О да, эта библиотека – та еще архитектурная луковица! Ума не приложу, как ее построили и заполнили.

Я только что убрал стопку ломких от старости газет из теплого кожаного кресла и собирался устроиться в нем с особо интересной книгой про пелфийское развлечение под названием «Игра в облом», когда до моих ушей донесся далекий плач.

Нет, не плач – тихие, сдавленные рыдания.

Я такое уже слышал. В моей прежней жизни случалось, что какой-нибудь ученик время от времени уходил со школьного двора во время перемены. Я гнался за ним, чтобы вернуть обратно и прочитать лекцию об опасности прогулов. Только вот иногда я обнаруживал его в слезах. Тогда я совершал с ним прогулку вокруг школьного двора – по широкому кругу, внимательно следя за тем, чтобы школа и другие дети оставались на безопасном расстоянии. Я ждал, пока ученик немного успокоится, а потом затевал с ним банальнейшую светскую беседу. Я говорил что-нибудь вроде: «О, какие розы в этом году прекрасные!» Или: «Ты слышал, что мистер Харди поймал четырехфутовую камбалу?» Или начинал самый унылый из вежливых разговоров: «Как ты думаешь, пойдет ли сегодня дождь?» И так далее, пока ученик, уже с сухими глазами и сгорающий от желания удрать, не просил его извинить.

О, я так гордился этими короткими историями спасения!

Я пошел на голос по тусклому, узкому проходу. Пространство было таким тесным, что мне пришлось повернуться боком, чтобы войти. Я не раз наклонялся, чтобы не удариться головой о выступающий том. Я чувствовал себя листом, зажатым между половинками книги. Я хотел вернуться, спастись от этого ощущения тесноты, но всхлипывания становились все громче. Я не сомневался, что плачет ребенок.

Проход достиг поворота, через который я протиснулся с трудом, а потом перешел в высокую, просторную ротонду.

Там не было мебели, и я впервые за несколько дней не увидел ни единой книги. Толстые колонны из зеленого камня стояли кругом под безупречным куполом цвета яичной скорлупы. Это место казалось идеальным для выступлений. В пол передо мною была вделана круглая медная пластина примерно тридцати футов в поперечнике. Она напоминала парадную дверь Зодчего, вплоть до рельефа в виде идущих по кругу фигур, хотя они выглядели немного иначе. Вместо того чтобы передавать друг другу кирпичи, разделяя бремя, эти бедолаги били друг друга в спину кинжалами и копьями.

Точно в центре огромной «монеты» свернулся в тугой клубок человек. Он – я решил, что это мужчина, – был в плотной кожаной одежде, его лицо скрывал шлем, старомодный железный морион.

Рыдания, казалось, исходили от него.

Я остановился у края медальона:

– Сэр, с вами все в порядке?

Ответа не было.

Без дальнейших раздумий я бросился к незнакомцу. Он лежал, свернувшись клубочком, возле водостока в полу, как будто что-то защищая. Сквозь железную решетку, словно из какой-нибудь мерзкой темницы, тянулась бледная детская рука. Рыдания исходили из мрачной пустоты за решеткой.

– Я здесь, – сказал я, наклонившись над скрюченным мужчиной, и схватил ребенка за руку.

Потом все обернулось очень странно.

Я понял, что рука ребенка сделана из дерева, за секунду до того, как почувствовал пробежавшую по ней волну от щелчка переключателя. Пол содрогнулся от громкого лязга.

Я отпрянул от решетки, и комната наклонилась. Пол впереди меня начал опускаться. Едва не потеряв равновесие, я увидел тьму, что пряталась внизу.

Я упал назад, на труп в кожаной одежде, и огромный медальон снова выровнялся.

От моего падения шлем упал с головы мужчины. Под ним прятался череп, коричневый, как изюм. Я отскочил в отвращении, и земля ушла у меня из-под ног. Я опять бросился к скелету, и пол выровнялся. Я попробовал другое направление с тем же успехом. Куда бы я ни ступил, тяжелая круглая плита качалась, вынуждая меня вернуться в объятия мертвеца.

Я сидел на тарелке, замершей в равновесии, а под нею зияла пропасть, ничто, бездонная яма.

Я попал в ловушку.

(Библиотекарь уснул, а я очень устал. Я закончу эту запись утром, если только во сне меня не настигнет кошмар. В этом случае не будет смысла хвастать тем, как я обманул смерть.)

(Я пережил эту ночь! Книги – ужасная постель. Библиотекарь завтракает. Думаю, что выдержу вонь рыбы сегодня утром. Почему-то мысль о том, чтобы посидеть поодаль в одиночестве, потеряла свою привлекательность.)

Это ужасное чувство – осознавать, что ты попался в ловушку, приготовленную для другого человека. Я соорудил так много капканов, что, видимо, счел себя неуязвимым для них. Хуже того, ловушка была очевидная: пустая комната, странный пол, бессловесное тело и детский плач. В самом деле, разве все это могло обернуться чем-то еще?

Но что за бессовестный параноик мог устроить ловушку в библиотеке? Сфинкс желает отличаться от Марата, который, похоже, полон решимости уничтожить культурный багаж человечества по причинам, которые я постичь не в силах, но они, полагаю, неблагородные и недальновидные. И все же разве лучше сохранять канон человеческой мысли, сделав его недоступным и недружелюбным для всех? Один человек разрушает, другой прячет. Разница сугубо умозрительная.

Интересно, как Сфинксу удалось поймать и воспроизвести человеческий голос? Его технология настолько продвинута, что этот вопрос вряд ли имеет смысл; его творения кажутся небрежным волшебством. Странно думать, что прямо сейчас мадам Бхата, вероятно, сидит в своей паутине из пряжи, с помощью грубых символов и значков запечатлевая события дня. А Сфинкс тем временем произвел способ сохранения голосов!

Насколько изменился бы мир, стань такие чудеса общеизвестны?

Но вернемся к ловушке.

Решетка с торчащим рычагом в виде руки не открывалась, как бы я ни тянул. Рыдания прекратились, едва капкан сработал, – ну хоть на том спасибо. Одно дело – гнить в стоическом безмолвии; совсем другое – когда рыдающий ребенок завывает над тобой похоронную серенаду.

Поскольку у меня не было выбора, кроме как сидеть совсем близко, я не мог не рассматривать своего «спутника». Я пришел к выводу, что он был кем-то вроде странствующего рыцаря. Старый шлем, кожаные доспехи и парчовая накидка, свернутая и подложенная под голову как подушка, – все это намекало на благородное происхождение. Он погиб, придя на помощь тому, кого считал ребенком в беде. Кем бы он ни был, мы с ним близки по крайней мере в этом.

Интересно, сколько он продержался, прежде чем пал жертвой обезвоживания? При ближайшем рассмотрении я сделал мрачное открытие: бо́льшая часть его кожаного нагрудника хранила следы зубов.

Мне пришла в голову мысль, что библиотекарь может прийти на помощь, и я потратил, наверное, четверть часа, призывая его. Но чем больше я звал кота (задумка изначально была бестолковая), тем больше задавался вопросом: чего именно жду от него? Чтобы он позвал кого-то на помощь? Маловероятно. Как там говорил Байрон: стоит библиотекарю отправиться на поиски книги, ничто не собьет его со следа?..

Хотелось бы избавить себя от досадной необходимости записывать все беспокойные мысли, которые пронеслись в моей голове, пока я сидел на коленях мертвого рыцаря. Но от кого я буду скрывать правду? От полки, на которой эти записи настигнет забвение? От еще одного капкана, еще одной ямы, из которой мне не выбраться? Или, возможно, я хочу скрыть правду от себя?

Проблема в том, что я не уделил должного внимания темам, о которых стоило подумать. Перед лицом медленной смерти я должен был поразмыслить о своей жизни с Марией – как той, которую мы разделили, так и той, о которой мечтали. О жизни, прерванной моим высокомерием и ханжеством.

Но я не углубился в такие сожаления.

Вместо этого я подумал о том, как усердно обманывал себя на протяжении месяцев после нашего расставания. Сначала я скрывал свои сомнения, потом отчаяние, а потом страх. Как-то слишком много пороков, чтобы все свалить на крошку. Совесть не позволяет мне так поступить.

Я вспомнил пожилую женщину, которую давным-давно увидел у подножия Башни, – она просматривала записи Бюро находок с решимостью, которая в начале моего собственного испытания казалась далеко не благородной. Я счел ее слабой и невротичной. Я верил, что сам превзойду такую ловушку. Надежду. Каковы ее параметры? Какая у нее длина? Куда она ведет? Когда она становится привычной, машинальной, затмевая не только сомнения, но и действие, искупление, а также жизнь?

Я снова и снова думал не о Марии, а об Эдит: о ее терпеливости, стойкости, уравновешенности и здравомыслии, которые превозмогали все мои плохие стороны. Я думал о наших случайных объятиях и обо всех минутах, когда судьба вверяла нас друг другу, – все было невинно, и все же… Да, без чувств не обошлось. И я хотел выжить, потому что знал: тогда мы снова увидимся.

Разве это неправильно? Разве нельзя тосковать по тому, чего ты можешь достичь?

Я провел, наверное, час в состоянии полнейшей сумятицы, прежде чем решил, что лучше умереть, пытаясь спастись, чем умереть, жуя собственную одежду.

Гордый школьный учитель возобладал во мне, и я подумал: «Итак, перед нами головоломка». Наверное, ход моих размышлений был очень глупым. Но я усвоил на собственном опыте, что немного высокомерия перед лицом смерти не худший вариант.

Я изучил медный пол, зеленые столбы, обозначающие «береговую линию», к которой мне в конечном итоге придется прыгать, а также безупречный купол над головой. Выворачивая шею так и этак, я все время спотыкался о своего спутника. Ситуация превращалась в комическую. Я старался не думать о нем, потому что знал: он смотрел на эту комнату часами, днями, пока не иссох. Задумался до смерти. Так что и мне это не сулило ничего хорошего.

Что у меня было такого, чего не было у него?

Я начал задаваться вопросом, насколько хорошо сработала бы ловушка, если бы дюжина человек стояла на ней в нужный момент. Чем больше народа, тем вероятнее, что нарушение равновесия оказалось бы внезапным и фатальным. Даже если бы каким-то чудом люди оказались распределены по «тарелке» равномерно, им пришлось бы всем одновременно с нее спрыгнуть, иначе большинство из них канули бы в дыру.

Похоже, единственным обнадеживающим сценарием был тот, в котором два уравновешенных человека примерно одного веса стояли вместе в опорной точке в тот миг, когда ловушка сработала. Если бы им хватило самообладания, не было бы ничего трудного в том, чтобы направиться в противоположные стороны, используя друг друга в качестве противовеса, пока благополучно не достигнут недвижного пола.

И в этом заключалось откровение: что у меня было такого, чего не было у моего бедного спутника? У меня был противовес. У меня был, разумеется, он сам.

Оставалось лишь заставить мертвеца идти.

Впрочем, зачем идти? Он же мог скользить.

Я расстелил накидку-табард и закатил рыцаря на нее, надеясь, что кусок войлока послужит в качестве саней. Я не позволил себе слишком сильно задуматься о том, что собирался сделать; я подозревал, что в этом конкретном случае рассудительность будет врагом мужества.

Я уперся пяткой в бок трупа и оттолкнул его.

Не буду притворяться, что все прошло гладко. Я переоценил вес скелета и едва не соскользнул с «тарелки» сразу же. Он понесся на меня по наклонному полу, и мне его пришлось перепрыгнуть, чтобы мы с ним не столкнулись. Один из нас покинул центр, и «тарелка» наклонилась в новом направлении. Я попытался исправить это, но вышло так, что храбрый рыцарь съехал обратно.

После всех этих прыжков и скольжений мы вернулись туда, откуда начали.

Моя вторая попытка была более продуманной. Постепенно мне удалось сдвинуть рыцаря к противоположному краю плиты. Я тихонько шагал вперед, и он отступал; я шагал назад, и он останавливался. Наш телескопический танец длился, казалось, несколько часов, но это вряд ли заняло больше нескольких минут.

Когда я наконец добрался до края ловушки, мне пришло в голову, что в тот миг, когда я сойду с пластины, рыцарь будет бесцеремонно сброшен в пустоту. Не лучший способ обойтись с человеком, который спас мне жизнь, но ничего не поделаешь.

Сойдя с «монеты», я увидел бездну внизу и шпиль, на котором балансировала пластина. Потом пол снова выровнялся, рыцарь исчез.

Я вернулся на развилку, где оставил библиотекаря, и нашел его свернувшимся калачиком на моем ранце, спящим на банках с едой, как дракон на сокровищах.