Книга: Я буду всегда с тобой
Назад: Глава 2
Дальше: Глава 4

Глава 3

– Бу́дя, Киря! – Старший сержант Жабыко лёгкими тычками плеча пытался оттереть от оле́нихи ненасытного старшину Кирюхина. – Хорош сосать, всё уже ссосал, обсосёшься! Полвымени охоботил в одно рыло.
Жаркий лоб старшины Кирюхина в чёрных параллелях морщин нависал над выпученными глазами и лоснился от трудового пота. Глаза его говорили «хер вам!», губы нагловато причмокивали.
Вымя важенки было пепельно-розовое, она стояла, уже не дёргаясь, но скособоченный старшина Ведерников, не надеясь на её человеколюбие, удерживал олениху за ноги, чтобы та не саданула кого копытом.
Важенка была экспроприирована у ненцев. Телёнка, экспроприированного у матери, разделали в пищеблоке ещё с утра, следующей на очереди была мамаша. Но перед тем как её забить, ребята из дежурного отделения договорились с поваром Харитоном насчёт того, чтобы приговорённую подоить. Не пропадать же зазря продукту, ценному жирами и витаминами. Правда, Харитоша предупредил, чтобы не очень-то налегали на молоко, не то можно с непривычки и обдристаться. Но ведь русского служивого человека только помани надарма, так он обдрищется, а высосет всё до капли.
– Хватит жрать! – не выдержал теперь и Ведерников. – Давай сменяйся, а то отпущу копыто.
Наконец Кирюхин отник от вымени.
– Козье слаще, – сказал он, утёрши губы. – Мы в посёлке первача запивали козьим. Чтобы, значит, смягчить убойное действие самогона на организм. А смешней всего заедать горохом. Бьёт в голову и в сраку одновременно.
– Ишь знаток. – Ведерников усмехнулся. – Ты давай становись к хвосту. Пока начальство твой кулацкий организм на гауптвахту не посадило.
Следующий на очереди, Жабыко, стал примериваться губами к соску. Делал это он обстоятельно, как и положено потомку казаков, завоевавших для России Сибирь. Сначала рукавом гимнастёрки убрал с соска следы кирюхинских губ, – может, тот ковырялся в заднице, а после с пальца языком слизывал. С них, с деревни, станется, с говноедов. Потом больно куснул сосок, чтобы, значит, соображала, падла, кто здесь волк, а кто здесь овечка, сказал «не бздэ» и пошёл работать, выжимая из обвисшего вымени драгоценное его содержимое. Кадык Жабыко ходил как поршень над тесным воротом сержантовой гимнастёрки, густые струйки белой молочной жидкости медленно стекали под воротник, но старшего сержанта Жабыко это не раздражало.

 

Зато это раздражало Телячелова. Вместо важной работы мыслью он был вынужден глазеть сквозь стекло на творящееся внизу безобразие. Телячелов сначала обрадовался, решив, что эти неженатые проституты занимаются под окнами скотоложством. Какой богатый материал на всю троицу положил бы он сегодня к себе в копилку!.. Ведерников, Кирюхин, Жабыко. С Жабыко ладно, с Жабыко вопроса нету. А вот этим двум жлобастым старшинам очень бы желательно было влипнуть. Старшине Ведерникову в особенности, на Ведерникова у товарища замполита был отдельный, стратегический вид.
Потом радость вылилась в раздражение. Одно дело половое сношение с бессловесным рогатым зверем, за такое в условиях военного времени, да ещё если ты при этом работник органов и несёшь ответственность за вверенный тебе участок в системе лагеря, не важно что старшина, – за такое можно расстаться не то что с лычками, с волей можно за такое расстаться. Десять лет за вызывающе циничное непотребство. Или прямо пинком в штрафбат с последующим награждением звездой на братской могиле. Нет, действительно, люди на фронте гибнут, а он, паскуда, корову дрючит. Ну – олениху, разница небольшая, в сорте рогов.
За молоко же, пусть неучтённое, можно, большее, на гарнизонную гауптвахту.
Телячелов на листе бумаги нарисовал очередного урода, он всегда рисовал уродов, если думал или был раздражён. Их число перевалило за дюжину, один урод был уродливее другого, и чем больше их слезало с карандаша, тем явственнее в каждом уроде проступали окарикатуренные черты непосредственного телячеловского начальства. Ибо в голове у Телячелова шевелилась страшноватая мысль: что за связь между товарищем командиром и этим пришлым, пусть и знаменитым художником?
«Знаменитостью» замполита было не удивить. Здесь, в спецлагере, таких знаменитостей больше, чем в червячнице червяков. Академиков одних две шараги. Вон, Котельников в чертёжке мотает срок, изобретатель русского парашюта. А артистов, тех вообще каждый третий. Даже негр на хозучёте имеется, Бен-Салиб, сыгравший «красного дьяволёнка» Тома, уж его-то весь СССР знает.
«Знаменитый» – понятие преходящее. Между прочим, бывали случаи, что и сталинских лауреатов лишали лавров. Было-было, об этом писала «Правда». Ведь, прикрывшись великим именем, легче лёгкого заморочить голову кому угодно, а тем более нашему комдивизии. Он же любит быть в сиянии славы. У него ж на языке через слово: «Завенягин», «Аполлонов», «Городовиков»… «Мы, Тимофей Васильевич Дымобыков, – государь всея циркумполярной Руси».
Телячелов хитро́ ухмыльнулся, он вспомнил, как о запрошлый год его величество комдив Дымобыков запрягал туземное население в плуг и те как миленькие пахали тундру. Это после того, как ненцы сорвали случную кампанию 1942 года. Воспитывал. «Правильная случка оленей – залог успехов советского оленеводства». И рога у оленей заставил в красный цвет красить. Чтобы видеть, где олени колхозные, а где кулацкие. Прав, конечно, но больно это не по-советски. Феодальщина, какой-то царизм. Повод задуматься, если точно.
Телячелов не верил художникам. Вообще не верил людям искусства. Он считал их бесхребетными прихлебателями, готовыми на любую пакость. И в том, что их прикармливает верховный, видел лишь умелый расчёт, говорящий о политической мудрости руководителя Советского государства. Это как куре́й на дворе, перед тем как их отправить на кухню: зёрен кинул, цыпа-цыпа, а тем и счастье.
Рза был сложен, но в этой сложности явно пряталась какая-то хитрость. Замполит это кожей чуял. Потому-то он и ёрзал на стуле, когда обкатывал в уме свою мысль.
Телячелов взялся за подстаканник, остывшим чаем прополоскал рот. Такая была у него привычка – чаем полоскать рот.
Дымобыков, его начальник, был не столько сложен, сколько грубо прямолинеен. Телячелов, по заданию НКВД прослушавший почти месяц курс истории древнерусской литературы в Саратове, куда эвакуировали Ленинградский университет, если б вспомнил, мог сравнить его с Китоврасом, не ходившим путём кривым, но – только прямым. И как перед сказочным Китоврасом рушили жилые постройки, ибо не ходил он в обход, так и генерал-лейтенант любое дело, за которое принимался, брал нахрапом, ударом в лоб, и никогда не заходя с тыла.
С точки зрения практической это качество было ценным и плоды приносило. Вот такие и ходили в героях, пока не попадали под колесо. Следуя же логике политической, прямолинейность всем им и подсуропливала, скармливая вчерашних героев колёсам стального локомотива.
Слизнув с нёба приклеившуюся чаинку, Телячелов прошёлся в уме по этапам героического пути его начальника, Т. В. Дымобыкова. Задержался на коротком отрезке от Поюгзапа, год тысяча девятьсот двадцатый, до неудачного похода на Тегеран, где Дымобыков, тогда комкор, командовал пулемётной частью. Везли персармию пароходами через Каспий. Кто был командиром флотилии? Известно кто, английский шпион Раскольников. Хороший факт, возьмём его на заметку. Жаль, приходится одному кумекать. Нет бы дать сигнал товарищам из режимного, пустить Т. В. в оперативную разработку, так не получится, тебя же самого и схарчат. Даже папочку завести на него опасно, чтобы складывать в неё материал. Дымобыков ведь как яйцо: три минуты варится и уже вкрутую. И эта его барская присказка: «Я сам себе ОГПУ и НКВД в одной фляге». Тоже мне, царь и бог самозваный! Что ж, придётся рыть туннель в одиночку, а породу, ту, где ценные элементы, пока складывать на полочку в голове.
Ну и скульптор. Здесь разговор отдельный.
– Званцев! – крикнул он в овал коммутатора. – Старшину Ведерникова ко мне. Кирюхина с Жабыко в медчасть, пусть проверят их на предмет брюха, жрут заразу всякую где ни попадя. Как в конвое? Какое, к чертям, в конвое! Вон они, бесстыдники, у хозблока развлекаются с кобылой рогатой.

 

– Ты вот тут написал в отчёте, что туземец вроде бы ему сделал ответный знак. Подмигнул или головой покачал. – Телячелов отвёл взгляд от бумаги и сурово посмотрел на Ведерникова. – Так вроде бы или точно?
Старшина переминался на месте.
– Точно не могу знать, товарищ полковник. Они не то чтобы перемаргивались, светло было, и, возможно, ненец просто прищурился.
– Ты хоть сам понимаешь, что говоришь? Это ж ненец, ненцы всегда прищуренные. В общем, «вроде бы» мы вычёркиваем. Перепишешь заново это место.
Замполит снова уткнулся в лист, изувеченный каракулями Ведерникова, и, сопя, стал продираться сквозь дебри.
– Не отчёт, а чёрт знает что, – сказал он, оторвавшись от чтения. – Ты вообще какую школу кончал? Церковно-приходскую, наверное? «Париж» пишется через «ж», как «жопа», а у тебя? Стыдно, старшина, стыдно. С такой грамотностью не в гужбате служить, с такой грамотностью качать говно из отхожей ямы в ассенизационной бригаде.
Старшина молчал. Телячелов поскрипывал стулом.
– Хотя местами информация ценная. «Христос», забавно. И бабы ему ручку, говоришь, целовали? А известно ли тебе, старшина, что имеется секретная информация, что попутчик твой, возможно, совсем не тот, за кого себя выдаёт?
– Никак нет. То есть мысли были, особенно когда он интересовался, много ли самолётно-нартовой техники у нас в батальоне…
– Стоп! – Телячелов перестал скрипеть. – Так какого же рожна ты об этом не написал?
– Никак нет, товарищ полковник, тут у меня написано.
– Где написано? Почему я этого не читал!
– Разрешите показать, товарищ полковник.
– Где?
– Вот тут.
Ведерников подошёл к столу и ткнул пальцем в крошево из криво лежащих букв. Замполит сощурился, пытаясь понять написанное. Громко хмыкнул и хмуро посмотрел на Ведерникова.
– Золотарь, – сказал Телячелов старшине. – Безнадёжно. Ну так вот, товарищ старший золотарь, слушайте. Вам доверили секретную военную технику, ведь доверили?
Ведерников заморгал, как школьник, оглушённый несправедливым словом, и не от кого-нибудь, от учителя, человека, которому он обязан был безоговорочно доверять, в конкретном случае – от замполита дивизии.
– Вы же сами просили его подбросить, вы ж сказали, что сталинский лауреат…
Лоб Ведерникова покрылся испариной. От обиды старшина чуть не плакал.
– Я? Сказал? Не помню, может быть, и сказал. Но документально это где-нибудь засвидетельствовано?
Телячелов с насупленными бровями буравил старшину взглядом.
– Но, товарищ полковник…
– Пока товарищ, а вот снимут с тебя погоны, будешь вместе с предателями и шпионами за одной проволокой сидеть.
Телячелов кивнул за окно, за строения военного городка, за которыми, невидимые отсюда, прописа́лись лагерные бараки. В этот час лагерь был пуст, его насельники замаливали трудом свои тяжкие грехи перед родиной.
– В общем так, пока, товарищ Ведерников, политграмоте ты обучаться отказываешься…
Старшина хотел ему возразить, но Телячелов замахал руками.
– Слушать и молчать, я приказываю. – Он одёрнул свой полковничий китель. – Политграмоте ты обучаться отказываешься, на занятиях только просиживаешь штаны, подпускаешь неизвестно кого к секретной гужевой технике… – Он помедлил, будто бы собираясь с мыслями, и продолжил, будто бы выбрав нужную: – Главная моя задача, как политического руководителя, воспитывать в бойцах ненависть к врагу. Враг хитёр, враг изворотлив, враг пытается всеми силами нанести нам поражение как на фронте, то есть лицом к лицу, так и изнутри, то есть с тыла. Тебе известно, какую цель преследовал этот скульптор, пока будем называть его так, нанеся визит в расположение нашей дивизии?
– Никак нет, – ответил Ведерников по-уставному. Потом робенько спросил: – А какую?
– Я не знаю, – сказал Телячелов честно. – Зато я знаю, какая важная государственная задача поставлена перед нами партией и правительством. Это ж Скважинка, стратегическое сырьё, а не какая-нибудь примитивная разработка торфа. За счёт нас и нашей работы куётся мощное орудие для победы в войне с фашистами. Враг готов идти на любую подлость, лишь бы вынюхать хоть что-нибудь из наших секретов. И тут приходит этот художник… скульптор… и собирается здесь временно поселиться.
– Но ведь, наверное, товарищ генерал-лейтенант…
– А что товарищ генерал-лейтенант? Он человек, как любой из нас, и ничто человеческое ему не чуждо. Ты вот, например, уши свои развесил, бабы, видишь ли, ах-ах, ручки твоему попутчику целовали, а он тем временем секретное средство транспорта в уме фотографировал, может быть.
Старшина Ведерников не выдержал и сказал:
– Я, когда Урал проезжали, видел памятник товарищу Сталину, высеченный в скале. Очень сильное впечатление.
– Товарищ Сталин – это сила всегда. Потому такое и впечатление. Только памятник – это одно, а скульптор – совсем другое, они сделаны из разного материала, скульптор и памятник. Ты вот думаешь, почему он столько лет провёл за границей? Что ли, здесь ему не жилось, на родной земле? И потом вдруг вернулся, в гору полез, выбился даже в лауреаты. Лауреаты, между прочим, в Москве, в столице, а он сюда, в Сибирь, ближе к нам. Загадка. Очень подозрительная загадка. Но разгадать её мы обязаны. Поэтому поручаю тебе, старшина Ведерников, когда он переедет сюда, вести за ним наблюдение, тем более что вы люди уже знакомые, ты ему секретную технику умудрился продемонстрировать по неведению.
Окончание фразы Телячелов намеренно подчеркнул.
– Это как это – вести наблюдение? – удивлённо спросил Ведерников. – Я же службу должен нести, согласно штатному расписанию и уставу.
– Не «это как это», а «так точно», я тебе не олень с рогами. – Телячелов восстал над столом. – Иначе «по неведению» отменяется. Будешь с ним встречаться, общаться, разговоры, как дела, то да сё. Глядишь, что-нибудь со временем и откроется. Ну и будешь мне докладывать обо всём. Всё, ступай. – Телячелов дал отбой. – Никому о нашем разговоре ни слова.
Назад: Глава 2
Дальше: Глава 4