Глава 8

Поздним вечером Кэтрин сидела в кресле у камина, закутавшись в теплую шаль, присланную ей братом на прошлое Рождество. Она не могла заснуть, и ей даже не хотелось рисовать, но она рада была бы закрасить зеленой или голубой краской весь прошедший день, будь у нее такая возможность.

Впечатления от посещения богадельни и встречи с миссис Грин – слишком много для одного дня семнадцатилетней девушки.

Мало того, по дороге из приюта она встретила мистера Тауба, который вызвался проводить «очаровательную мисс», куда бы она ни направлялась. Вот кого из постояльцев она сама охотнее всего проводила бы домой, так это навязчивого старика с его ухмылками и скользкими комплиментами.

Кэтрин не могла понять, как миссис Дримлейн доставляет удовольствие сидеть и пить чай с мистером Таубом. Все его разговоры сводились к тому, как дорог нынче стал весь белый свет, ничего невозможно купить без того, чтобы попросту не разориться.

Как подозревала Кэти, миссис Дримлейн втайне посмеивалась над мистером Таубом, наверное, болтовня с ним и споры о том, какие времена лучше, прежние или нынешние, забавляли ее. Сама Кэтрин предпочитала не встречаться с мистером Таубом в коридорах и старалась ускользнуть на кухню или куда-нибудь еще, если он останавливался возле ее конторки поболтать перед тем, как направиться по своим делам.

В своей неприязни к мистеру Таубу они были единодушны с Бет. Мисс Вортекс находила его изворотливым хвастуном, который, должно быть, привык обманывать своих компаньонов, пуская им пыль в глаза напыщенными речами.

К радости Кэтрин, мистер Тауб дошел с ней только до лавки миссис Грин и не выразил желания подождать, пока она закончит свои дела и направится обратно в «Охотников и свинью». Уже входя в лавку миссис Грин, Кэти обернулась и увидела, как старик остановился и заговорил с молодой женщиной, вышедшей из дверей школы. Должно быть, это была учительница, и ей наверняка хотелось поскорее оказаться в тепле своего дома, но мистер Тауб без церемоний остановил ее, и Кэтрин, мысленно посочувствовав незнакомке, зашла в шляпную лавку.

За прилавком некрасивая девушка в темном платье убирала в коробки разноцветные перчатки, а неподалеку, за конторкой, женщина в черном что-то записывала в большую книгу.

При виде Кэти обе они оставили свои занятия и посмотрели на посетительницу с удивлением. В такое время покупательницы уже не ходили за перчатками и шляпками, но Кэтрин не походила на горничную, пришедшую с каким-нибудь поручением.

– Чем мы можем быть вам полезны, мисс? – робко спросила девушка, быстро покосившись в сторону хозяйки.

Кэтрин поздоровалась и объяснила, зачем она пришла. Она не знала, на кого ей надо смотреть, на продавщицу или миссис Грин, чью зрелую красоту не портило черное платье.

– Перчатки для миссис Тафф, конечно же! – продавщица обрадованно кивнула и принялась перебирать стоящие на полках за ее спиной коробочки в поиске нужной.

– Так, значит, вы – племянница нашей дорогой миссис Лофтли. – Миссис Грин без особого любопытства рассматривала Кэти. – Как вам нравится Кромберри?

– Я еще почти ничего не видела здесь, мадам, но я уверена, что мне здесь понравится. Этот город больше моего родного городка…

Кэтрин умолкла, заметив, как по приятному лицу миссис Грин рябью пробежала гримаса.

– Надеюсь, вы будете здесь счастливы, мисс, – коротко сказала хозяйка лавки и вернулась к своим записям.

Продавщица нашла нужную коробочку и протянула ее Кэти.

– Вот, мисс. Мы будем рады видеть вас снова, и, прошу вас, передайте миссис Тафф наши лучшие пожелания, – заученно произнесла девушка, в голосе ее Кэтрин почудилась какая-то тоскливая нотка.

По дороге домой Кэти вспоминала слова тетушки Мэриан о том, что многие дамы в Кромберри после случившегося с мисс Грин предпочитают покупать шляпки и перчатки в соседних городках. Как будто боятся, что на перчатках застыли брызги грязи.

Что ж, в этом не было ничего удивительного. Если бы мисс Грин погибла от руки грабителя или даже ревнивого жениха, хоть это и немыслимо, ее семья вызывала бы сочувствие и, пожалуй, некоторое раздражение соседей и знакомых. Ведь в разговоре с родственниками бедняжки всем остальным непременно надо было бы соблюдать подобающий приглушенный тон, делать многозначительные паузы и до слез жалеть несчастных родителей погибшей. А все это вместе рано или поздно заставляет вас чувствовать вину из-за того, что сами-то вы живы и здоровы, да и ваши близкие не намерены отправляться в мир иной в ближайшее время. И эта вина заставляет вас делать визиты к старым друзьям все короче и короче, хоть вы и не можете вовсе от них отказаться. А потом, рано или поздно, траур становится менее строгим, в семье появляются дети, заключаются помолвки, приезжают погостить дядюшки и тетушки… Жизнь мало-помалу становится прежней, и даже пустующее место за столом занимает новоиспеченная невестка или выросший из детской мальчуган.

Но от такой истории, какая случилась с мисс Грин, почти невозможно избавиться. Ее не отстирать, как жирное пятно на вышитой скатерти. Можно попытаться поставить на него тарелку или вазу в надежде, что никто из слуг или гостей не переставит посуду и не явит миру это пятно, но тревога и стыд будут терзать вас до самого конца обеда. А потом снова, всякий раз, когда вы будете видеть на столе эту самую скатерть, которую вы или ваша дочь так долго вышивали, что выбросить ее никогда не поднимется рука.

Так и о худшем, что может произойти с молодой девушкой, никогда не перестанут сплетничать знакомые и незнакомые, во всяком случае, на памяти двух-трех поколений позор несчастной семьи не забудется, репутация не сможет замаскировать пятно ни удачной помолвкой другой дочери (что само по себе уже чудо!), ни ослепительной карьерой младшего сына, ни внезапно обрушившимся нежданным наследством.

В Стоунфолле Кэтрин никогда не слышала ни о чем подобном, по крайней мере, с девушками из приличного общества такого не случалось, а о падших горничных говорить не подобало. Ну, а если подобное и случалось прежде, это было слишком давно, чтобы старые дамы вроде покойной миссис Фолбрайт помнили о происшедшем и продолжали вести пересуды.

– Сейчас-то они, должно быть, обсуждают, какое пятно оставила на репутации доктора Хаддона одна из дочек, – с горьким чувством самоуничижения пробормотала Кэтрин. – Для отца, пожалуй, было бы лучше, если б я ждала ребенка от Чарли Баттенхейма! По крайней мере, никто не усомнился бы в его врачебных умениях. Пусть даже матушка бы выгнала меня из дома метлой! Она уже поступала подобным образом прежде, но тогда ей удалось сохранить семейную тайну, а история с миссис Фолбрайт не из тех, что можно скрыть в таком городке, как Стоунфолл!

Кэтрин расплакалась. Целую неделю она не позволяла себе думать о причине, заставившей ее мать выставить дочь за порог. Но сегодня, измученная переживаниями долгого дня, она сдалась. Даже не осознавая, что ее переживания связаны с совершенно незнакомыми ей людьми, Кэти разбередила и собственные раны…

Перед глазами девушки явственно возникает лукавая ухмылка Бартоломью.

– Да ты ведь знаешь, что Чарли никогда нас не послушает! – уговаривает он подругу по детским играм совершить еще одну, уже не детскую, шалость. – Он такой скучный, этот твой Чарли!

– И вовсе он не мой! – Кэтрин краснеет и невольно бросает взгляд в сторону Фрэнклина Филмора.

Фрэнк – какой-то там кузен Бартоломью, тремя или четырьмя годами старше. Прежде он никогда не появлялся в Стоунфолле, так как не приходился родней миссис Фолбрайт. А еще он провел много времени за границей, обучаясь – подумать только – живописи!

Уже одно это могло сделать его героем девичьих мечтаний Кэтрин. А Фрэнклин к тому же был симпатичным и веселым юношей, почти таким же беззаботным и остроумным, как Бартоломью. Состояние старого мистера Филмора позволяло его сыну заниматься чем ему будет угодно, и Фрэнк выбрал живопись, а мог бы выбрать поэзию, музыку или медицину, стоило ему только захотеть.

Кэтрин, сама подвижная и жизнерадостная, представляла себе художников несколько по-другому. Они казались ей едва ли не небожителями, с романтическим огнем в глазах и склонностью замереть во время разговора, чтобы получше закрепить в памяти падающий осенний лист, подрагивающую на цветке бабочку или особенный поворот головы хорошенькой девушки.

Как оказалось, художник может быть и другим, таким, какова она сама. А значит, и Кэтрин, несколько лет страдающая от того, что упорно не видит в глазах своего отражения этого особенного огня, может стать настоящим художником!

Она ни за что не осмелилась бы показать мистеру Филмору свои рисунки, но Бартоломью, желавший похвалиться перед кузеном достоинствами стоунфоллского общества, сделал это за нее. Кэтрин краснела, бледнела и даже пыталась отобрать у Бартоломью папку до того, как он раскроет ее, но Фрэнку стоило лишь ободряюще улыбнуться, как она сдалась и спрятала руки за спиной, борясь с желанием выбежать из комнаты.

Фрэнклин открыл папку с неизбежной снисходительной усмешкой. Должно быть, за свою жизнь он повидал немало альбомов, в которых прелестные барышни рисовали своих овечек, античные развалины и все то, что полагается девушкам их возраста и положения.

Но при первом же взгляде на уверенные линии и ироничный взгляд на своих персонажей, которыми, несомненно, обладала провинциальная художница, темные брови Фрэнка поползли вверх, к нарочито непослушной пряди волос, спадающей на широкий лоб мыслителя, которым юноша не собирался становиться.

– Это просто поразительно! – сказал он через несколько долгих минут, пока Кэтрин и Бартоломью едва ли не с одинаковым волнением ждали вердикта. – Барти, на твоем месте я бы никогда больше не заговорил с мисс Хаддон! Она изобразила тебя в виде кота, ворующего пирожки у твоей бабушки, но, даже не будь на этом рисунке миссис Фолбрайт, я узнал бы тебя тотчас же! Эта глумливая ухмылка и взгляд контрабандиста переданы удивительно точно!

Бартоломью, кажется, не пришел в восторг от лестного мнения кузена о своих достоинствах, но остался доволен тем, как высоко оценил Фрэнк талант его подруги. Мистер Филмор был первым человеком в жизни Кэти, про которого с уверенностью можно было бы сказать, что он имеет право судить о мастерстве художника. И его мнение чудесным бальзамом пролилось по венам Кэтрин, поддерживая и укрепляя в ней желание рисовать еще и еще.

Правда, уже совсем скоро она догадалась, что в этом бальзаме было подмешано немало яда. Яда под названием «любовь». Как она могла не влюбиться во Фрэнклина? Будь он хромым и одноглазым, она еще могла бы, пожалуй, устоять, оставив все свое восхищение для его картин, но Фрэнк был так мил… Девушки намного старше находили его неотразимым, как позже узнала Кэти от того же Бартоломью.

Пока что Фрэнклин Филмор не спешил отдавать кому-то из них свое сердце в обмен на руку, он еще так молод, что может позволить себе пять или даже десять лет заниматься тем, что ему по душе. А по душе ему была живопись, главным образом пейзажи с каким-нибудь необычным элементом – покосившейся старой церковью, разбитым молнией деревом в глубине заброшенной аллеи, исторгающим клубы дыма паровозом, пересекающим луг с пасущимися на нем овцами… Еще Фрэнк любил путешествовать, читать романы и устраивать всяческие розыгрыши.

Неудивительно, что он горячо поддержал идею Бартоломью насолить миссис Фолбрайт, пригрозившей уменьшить содержание внука, а то и вовсе исключить его из завещания. Барти разбил ее единственную старую коляску в погоне за сбежавшим из чьего-то двора поросенком, до полусмерти напугал столь же старого коня и едва не расшибся насмерть сам, когда вылетел из коляски прямо на плиты церковного двора.

– Завтра твой отец пойдет к этой старой лисе с визитом и отнесет очередную порцию лекарства, – Бартоломью рассказывал о своем плане, но Кэтрин едва слушала.

В присутствии Фрэнка она могла связно говорить только о живописи, в остальном здравомыслие тотчас покидало ее, стоило мистеру Филмору улыбнуться. Миссис Хаддон, при всей своей строгости, совершила огромную ошибку, позволяя дочери общаться с Бартоломью и его кузеном слишком часто и без присутствия соглядатаев. В самом деле, не могла же она изолировать Кэтрин от общества внука своей лучшей подруги, бывшей к тому же столпом стоунфоллского общества! И, разумеется, от его кузена, которому внезапно пришла охота погостить у Бартоломью в самый разгар осеннего сезона. Фрэнклин не охотился и свой затянувшийся визит в Стоунфолл объяснил тем, что в поместье его отца слишком много людей, собак и выстрелов, которые вызывают у него отвращение.

Не останься он на несколько недель вместо нескольких дней, Кэтрин могла бы и не влюбиться в него и не потеряла бы разум настолько, чтобы согласиться поучаствовать в затее Барти.

– Все знают, что Чарли Баттенхейм в тебя влюблен! – продолжал Бартоломью, и Фрэнк при этих словах посмотрел на Кэти с каким-то новым интересом, так, что она покраснела и едва не запустила в Барти куском пирога – они втроем сидели в их гостиной, пока миссис Хаддон препиралась в саду с приходящим садовником. – Попроси его добавить в лекарство бабушки слабительное средство! Когда ее одолеют колики, она и думать забудет о том, чтобы переписать завещание!

– Какой ты мстительный, Барти, – с легкой укоризной заметил Фрэнк.

– Я ни за что не стану просить Чарли испортить лекарство! – Кэтрин собрала всю свою решимость, чтобы отвлечься от мыслей о том, какие красивые руки у мистера Филмора, какие тонкие и вместе с тем сильные у него пальцы. – Отец доверяет ему, и Чарли старается заслужить это доверие! И потом, кто знает, как оно подействует на твою бабушку? Вдруг ей станет очень плохо?

– Тогда доктор Хаддон вылечит ее! От слабительного еще никто не страдал дольше двух или трех дней, – отмахнулся Бартоломью и тут же прищурился, готовясь выложить свой главный козырь. – Если ты поможешь нам, Фрэнк поможет тебе исполнить твою самую большую мечту!

Кэтрин онемела, неверяще глядя на Фолбрайта. Что, это такой способ сделать ей предложение? Фрэнклин не решается просто признаться ей в любви и оба шалопая придумали этот хитрый план? Если Барти говорит так, значит, они оба знают, что Кэти влюблена во Фрэнка и мечтает лишь о двух вещах – выйти за него замуж и поставить свой мольберт рядом с его! Боже, она всегда знала, что не умеет скрывать свои чувства!

Вообразить помолвку она не успела – Бартоломью с торжественным видом продолжил свою речь.

– Фрэнк отправит твои работы в Лондон! Там есть благотворительное общество, помогающее бедным, но талантливым выучиться и стать настоящими художниками! Рисунки девушки там не стали бы даже просматривать, но у Фрэнка среди попечителей есть знакомые, даже какой-то родственник! Как только они увидят, как замечательно ты рисуешь, сразу же выделят тебе стипендию, и ты сможешь уехать в Лондон еще до Рождества!

Его обещание повисло в воздухе – Кэтрин не сразу осознала, о чем он говорит. Всего на несколько мгновений она почувствовала себя совершенно счастливой, а ей, оказывается, всего лишь предлагают исполнить ее давнишнюю мечту стать художницей! Несколько недель назад она вскочила бы со своего места и принялась кружиться по комнате, расцеловала бы Бартоломью в обе щеки и убежала отбирать рисунки и картины, достойные отправки в Лондон. А сейчас эта мечта поблекла, затененная другой, и возвращение к старым устремлениям оказалось даже несколько болезненным.

– Ты потеряла дар речи от радости? – совершенно правильно, хоть и немного запоздало оценил ее реакцию Фолбрайт. – Фрэнк, скажи ей, что я не шучу.

– Разумеется, нет, мисс Хаддон, – Фрэнклин со своей обычной улыбкой смотрел на растерянную девушку. – Ваш талант требует развития, и обучение в Лондоне – именно то, что ему нужно. Вот старые академики удивятся, когда узнают, что автором этих маленьких шедевров является прелестная юная леди!

Из всего сказанного Кэтрин уловила лишь то, что Фрэнк находит ее прелестной. Этот незатейливый комплимент дал ей силы пережить разочарование и постараться вникнуть в то, что говорил Бартоломью прежде. Увы, она не догадалась спросить, почему мистер Филмор не может отправить ее работы в Лондон безо всяких условий, просто из желания помочь юному дарованию.

– Я не стану просить Чарли о помощи, я и сама прекрасно знаю, как смешать слабительное! – Желание похвалиться перед Фрэнком другими своими талантами сыграло немалую роль в ее решении поддержать жестокую шутку.

Кэтрин приходилось помогать отцу, когда его предыдущий ученик уехал в университет, а Чарли еще не появился. Ей всегда нравилось смешивать лекарства, делать настойки и процеживать отвары, вдыхая незнакомые запахи, порой ароматные, порой отвратительные.

– О, тогда все еще проще! – обрадовался Бартоломью. – Ты подождешь, пока Чарли смешает сердечное лекарство, потом отошлешь его из лаборатории и добавишь нужные порошки, травы или что там должно быть…

– Чарли никогда не оставляет работу недоделанной, – возразила Кэтрин. – А после того, как лекарство готово, он запечатывает склянку. Нет, вам придется помочь мне, его надо как-то отвлечь, выманить из лаборатории на четверть часа!

Фрэнклин и Барти переглянулись, одинаково нахмурив лбы. Первым озарение снизошло на более юного проказника.

– Я знаю, что надо делать! – воскликнул он. – Мы наведаемся к вам с визитом, и Фрэнк подвернет ногу у вас на крыльце, там, где я всегда спотыкался в детстве о кривой кирпич! Твоего отца наверняка не будет дома, и мы позовем Чарли на помощь.

– Я в самом деле должен вывихнуть ногу? – скривился Фрэнклин. – Почему бы тебе не сделать это самому? В конце концов, это твоя месть!

– Никто не поверит, что я споткнулся случайно! – живо начал спорить Фолбрайт. – Я знаю каждый кирпич крыльца и каждую плитку на дорожке у Хаддонов, как свои собственные! А ты, как гость в Стоунфолле, не обязан знать, куда нужно наступать, чтобы не переломать ноги. К тому же я не предлагаю тебе падать всерьез. Ты споткнешься и сделаешь вид, что ушибся, я поддержу тебя и проведу в дом, а Чарли осмотрит тебя и убедится, что все в порядке. Никого не удивит, что ты хромаешь и жалуешься, художники ведь такие нежные существа!

С этими словами Бартоломью с ухмылкой посмотрел на пухлые розовые щеки Кэтрин и подмигнул ей, на что она сердито нахмурилась, но тут же улыбнулась сама, поймав взгляд Фрэнклина.

– Так мы и поступим, – заключил Барти, и остальные двое заговорщиков не стали с ним спорить. Когда Бартоломью что-то затевал, он всегда мог найти себе приспешников, такой уж у него был талант. Не иначе в молодом Фолбрайте пропадал гениальный политик. Впрочем, он еще мог стать им, если бы только захотел. Но Бартоломью хотел лишь развлекаться и не испытывать нужды в деньгах.

Кэтрин вытерла слезы, отложила шаль и забралась в постель. Сколько раз она уже вспоминала тот разговор и все время задавалась вопросом, почему так легко согласилась на эту авантюру. И тут же отвечала себе: господи, конечно же, из-за Фрэнка. Да предложи он ей спрыгнуть с церковной колокольни в карнавальном костюме, она бы согласилась! Даже и без предложения помочь ей поступить в Академию. Знал ли Бартоломью о ее привязанности к его кузену и использовал эту любовь, чтобы добиться своей цели? Этот вопрос Кэти никогда бы не решилась ему задать, насколько бы сильно ни злилась на Фолбрайта. Скорее всего, знал, ведь она почти не отводила от Фрэнка сияющих глаз, а Барти привык к таким взглядам других девушек и прекрасно знал, что они означают.

Как бы там ни было, она согласилась без особых уговоров. И они втроем проделали все именно так, как собирались. Кэтрин прибежала в лабораторию отца, маленькую комнатку в задней части дома, и с испуганным видом сообщила Чарли, что их гость расшибся прямо на крыльце Хаддонов. Следом за ней вбежал Бартоломью с сообщением, что помог другу добраться до дивана в гостиной. Чарли велел Кэтрин достать из погреба немного льда и без колебаний устремился на помощь больному, как велел ему долг. Бедный, бедный Чарли! Как вероломно обошлась с ним дочь человека, которого он безмерно уважал и с которым мечтал породниться в будущем, если бы только Кэти ответила ему взаимностью!

Они правильно рассчитали время – Баттенхейм как раз собирался переливать лекарство в бутылочку из темного стекла.

– Доставай нужные порошки, скорее, – торопил ее Бартоломью, и Кэтрин заметалась между полочками. – И не забудь про лед!

– Перемешай все как следует! – Уже через две минуты лекарство миссис Фолбрайт приобрело неожиданные для старушки качества, и Кэтрин открыла дверцу в маленький погреб, где доктор Хаддон держал лед и некоторые ингредиенты, которым требовался постоянный холод.

Когда она выбралась из погреба с маленькой мисочкой, наполненной льдом, ей показалось, что Бартоломью высыпал в лекарство еще что-то и тут же принялся ожесточенно мешать.

– Что ты делаешь? – испуганно воскликнула Кэтрин. – Что ты туда добавил?

– Я и не думал ничего добавлять! – решительно отказался Барти. – Тут на столе осталось немного порошка, ты его просыпала, и я решил скрыть следы, только и всего!

– Идем же! – Кэтрин легко поверила ему, ведь Бартоломью ничего не понимал в лекарствах, зачем ему добавлять что-то по своему усмотрению? Всем известно, насколько это может быть опасным!

И много дней спустя она задавала себе этот вопрос. Что сделал Барти и не это ли его вмешательство свело в могилу миссис Фолбрайт? Кэти знала, что самые опасные препараты ее отец держал в запертом железном шкафу, но даже самое обычное средство может навредить, если его неправильно использовать. Похоже, ответ на этот вопрос она так никогда и не узнает, а расплачиваться за само его возникновение придется ей, ее семье и Чарли Баттенхейму.

Как бы ни была жестока шутка, затеянная Бартоломью, действительность оказалась куда более жестока к его бабушке. Старушка уже через полчаса после приема лекарства почувствовала недомогание, но не сочла нужным вернуть доктора Хаддона. Вечером она немного увеличила порцию лекарства, а ночью боли в груди и животе стали едва выносимыми, однако за доктором миссис Фолбрайт послала только утром, когда почувствовала, что стоит на краю могилы.

Доктор Хаддон никак не мог предположить такой реакции на средство, которым пользовал свою пациентку уже несколько лет, но не был особенно удивлен приступом. Внезапное обострение сердечной болезни – в ее возрасте и с ее характером этого следовало ожидать, рано или поздно.

– Пожалуй, надо увеличить порцию лекарства, и через несколько часов боль пройдет, – заключил он и откупорил пробку. Странный запах немедленно привлек его внимание, и доктор Хаддон недоверчиво уставился на бутылочку.

– Похоже, мой ученик что-то перепутал, – пробормотал он и снова заткнул горлышко пробкой. – Я немедленно отправлюсь домой и сам изготовлю новую порцию лекарства.

К несчастью, эти слова слышала горничная миссис Фолбрайт, а это все равно как если бы доктор Хаддон произнес их с церковной кафедры перед всем Стоунфоллом.

Когда доктор вернулся с новым лекарством, у него уже было на одну пациентку меньше. Убитый горем внук покойной немедленно занялся организацией похорон, и доктор Хаддон, засвидетельствовавший смерть старушки, вернулся к себе домой, чтобы спросить у Чарли Баттенхейма, почему изготовленное им лекарство имеет такой странный запах.

Доктор Хаддон так спешил спасти миссис Фолбрайт, что оставил после себя беспорядок в лаборатории. Возвратившийся от больного фермера Чарли был озадачен, но навел порядок, вымыл все склянки, а заодно и ту, в которой находилось злосчастное лекарство. Точно определить, стало ли причиной смерти отравление некачественным средством, или же миссис Фолбрайт подвело больное сердце, оказалось невозможно.

Через два часа, его последние безмятежные часы в Стоунфолле, Чарли без колебаний ответил на все вопросы доктора Хаддона, ведь ему не в чем было себя обвинить. Разве что он не обратил внимания на необычный запах лекарства, когда переливал его в склянку… Но в этом доктор Хаддон не стал упрекать своего ученика после того, как узнал, что Баттенхейм ненадолго покидал лабораторию и не запер ее, нарушив тем самым одно из главных правил, установленных доктором для своих учеников. И неважно, что Чарли спешил облегчить недуг мистера Филмора, явившегося с визитом за компанию с молодым Фолбрайтом.

Как только Чарли заикнулся о том, что не запер лабораторию, потому что туда зашли мисс Хаддон и Бартоломью, картина прояснилась. И ужаснула доктора Хаддона до такой степени, что он немедленно приказал Чарли собирать вещи и отправляться восвояси, даже не объяснив толком, в чем он обвиняет своего ученика. Бедный Баттенхейм покинул дом Хаддонов в уверенности, что пострадал из-за следования своему долгу. Единственное, на что оказался способен доктор Хаддон, это дать Чарли приличные рекомендации. Но круги от брошенного в тихие воды маленького городка камня, каким являются сплетни, расходятся далеко, слишком далеко. И где они могут настигнуть молодого Баттенхейма – неизвестно. Как сложится в дальнейшем карьера Чарли – Хаддонам не суждено узнать, после такого расставания Чарли навряд ли когда-нибудь напишет доктору Хаддону или его вероломной дочери.

Увы, доктор Хаддон совершил неприглядный поступок, ведь у него не было никакой уверенности в том, что миссис Фолбрайт скончалась от неподходящего лекарства. Еще тем же утром на предложение провести вскрытие Бартоломью ответил с подобающим скорбящему родственнику негодованием. А доктор Хаддон в тот момент не имел оснований в чем-либо подозревать внука покойной, выглядевшего по-настоящему потрясенным. И подступиться к этому молодому человеку, ставшему в одночасье наследником своей бабушки, уже не было никакой возможности.

А вот спросить с дочери доктор Хаддон мог. Горестно и гневно звучали его слова. Сперва это были вопросы, а затем, когда Кэти, напуганная суровым видом отца, созналась во всем, обвинения. Единственное, о чем Кэтрин умолчала в своем повествовании о неудавшемся розыгрыше, было обещание Фрэнклина помочь ей уехать в Лондон и учиться живописи. По ее словам выходило, что только расположение к Бартоломью позволило ей нарушить все правила, принятые в семье врача, предать доверие Чарли Баттенхейма и рискнуть репутацией своего отца.

Ее мать, от которой доктор Хаддон не мог скрыть проступок дочери, как прежде порой скрывал ее мелкие проказы, тотчас уверилась, что Кэтрин влюблена в Бартоломью и надеется на замужество с ним. Но поведение Фолбрайта в последующие дни явственно показало всем, что он не намерен поддерживать с Хаддонами никаких отношений, кроме лишь поверхностного знакомства.

Единственное, что мог сделать доктор Хаддон в этой ситуации, это пригласить своего старого друга и наставника доктора Торнеби осмотреть покойную. Доктор Торнеби, уже утративший остроту зрения и ясность суждений, вынес вердикт, основанный лишь на наличии у миссис Фолбрайт сердечного недуга. Этот вердикт не помог утихомирить сплетни и не снял камень с души доктора Хаддона, но дочь он все же простил. А вот сама себя Кэтрин простить не могла, в ее силах было лишь время от времени забывать о случившемся.

Но что же в это время делал Фрэнклин Филмор? Неужели он не пытался поддержать и ободрить мисс Хаддон? Не написал в Лондон, не отправил рисунки Кэти академикам, как обещал?

Что ж, надо признать – нет никакой возможности сказать хоть что-то хорошее о Фрэнке сверх того, что о нем говорилось ранее. Вечером того самого дня, когда умерла миссис Фолбрайт, мистер Филмор вспомнил о неотложных делах, призывавших его немедленно покинуть Стоунфолл, и устремиться в поместье своего отца, как бы ни печалила его мысль о неизбежной встрече с охотниками, стрельбой и смертью невинных тварей. Это все, что Бартоломью смог сообщить соседям. Умолял ли он кузена остаться хотя бы до похорон, вспомнил ли Фрэнк хотя бы раз о Кэтрин и ее разрушенных мечтах? Об этом никто в Стоунфолле никогда не узнал. Да и мистер Филмор больше не баловал этот городок своим вниманием.

Если бы Фрэнк просто уехал, позабыв про нее, Кэтрин страдала бы от разбитого сердца куда сильнее. Она чувствовала, что ее сердечная рана глубока, но не хотела больше видеться с мистером Филмором, не мечтала о замужестве с ним и не собиралась забывать о его предательстве. Трагическое происшествие с миссис Фолбрайт, несправедливое изгнание Чарли Баттенхейма и страдания отца и матери занимали слишком много места в ее переживаниях, чтобы она могла позволить себе предаваться горю со всем усердием семнадцатилетней девушки, потерявшей первую любовь.

Переезд в Кромберри не усыпил в ней чувство вины, но хотя бы не давал ей слишком много времени на разрушительные мысли о слабости и порочности ее натуры. И Кэтрин готова была снова и снова благодарить дядю Томаса, написавшего ее матери о своих затруднениях с гостиницей. А также и тетушку Мэриан, так удачно решившую проблему с Бет Пламмер, и свою собственную мать, отпустившую ее. И, конечно, бедного отца, даровавшего ей прощение и благословение начать новую жизнь, тогда как ему самому придется нести на себе бремя сплетен и потери уважения соседей, друзей и многочисленных пациентов.

Что ж, ей остается только усердно трудиться и постараться больше не поступаться совестью ради призрачной мечты, даже если она снова поманит Кэтрин в Лондон…

В последующие недели она исправно следовала своему намерению, а если и слышала тяжелую поступь недоброй судьбы, то принимала ее за шаги в коридоре кого-нибудь из постояльцев, мучающихся бессонницей.