Я очнулась привязанной к кровати.

Сиделка склонилась надо мной и задрала мне рубашку, чтобы поставить под меня ночной горшок.

Я ахнула.

– Что вы делаете?

– Просто делайте свои дела, – сказала она со страдальческим вздохом.

– Мадам, прошу вас! – я попыталась пошевелиться, но у меня ничего не вышло.

Она снова возникла в поле зрения. Сиделка была широкоплечей и когда-то, возможно, стройной, но теперь раздобрела от возраста. Ее глаза были ни злыми, ни добрыми. Они были усталыми.

– Если вы не сделаете это сейчас же, я оставлю горшок под вами. Он натрет вашу нежную кожу, и вы будете плакать. Я не стану вас жалеть. А если вы продолжите вырываться, то расплещете собственную мочу и дерьмо по кровати, а я забуду сменить вам простыни. Вы меня понимаете?

Она говорила это без гнева и злорадства. Я не знала, как ей ответить – что мне сказать, чтобы ее убедить? Как заставить ее меня отпустить?

– Да, конечно, – кротко сказала я. – Можно мне, пожалуйста, сесть?

– Два дня постельного режима – чтобы удостовериться, что вы себе не навредите. Делайте, что вам велят, и тогда мы обсудим возможность мочиться сидя.

Перепуганная и униженная, я обнаружила, что не могу выдавить из себя ни капли.

Она оставила горшок подо мной.

Он натер мне кожу, как она и обещала, хотя куда больше пострадали моя душа и достоинство.

Три дня я провела привязанной к кровати. Иногда я слышала плач. Но он был почти утешением, потому что в остальное время я не слышала ничего. Я могла только поворачивать голову набок, к голым беленым стенам. Я была одна, не считая коротких визитов сиделки.

На вторую ночь, которая тянулась вечно, я пожалела о своем желании слышать хоть что-нибудь. Где-то рядом вопила женщина – вопила без передышки, пока у меня самой не заболело горло. Как она могла это вынести, я не знала.

Как любая из нас могла это вынести?

Через три дня беспрекословного послушания меня отвязали. Затем меня отвели в кабинет распорядителя лечебницы. Я не знала, в какой мы стране, но врач и все сиделки говорили по-немецки. Стены были обшиты темным деревом, а массивные стол и кресло распорядителя внушали смутную тревогу. Перед столом стоял простой табурет. Я села на краешек, выпрямив спину и чинно опустив подбородок.

Мне не позволили причесать волосы и не выдали никакой одежды, кроме бесформенной серой сорочки, которую я носила с тех пор, как очнулась.

– Добрый день. – Я сдержанно улыбнулась. – Я так благодарна за возможность с вами поговорить. Нам с вами нужно разрешить ужасное недоразумение.

Распорядитель лечебницы, занятый написанием письма, даже не поднял головы. Он был бледным и морщинистым, и я подозревала, что если надавить ему пальцем на кожу, то на ней останется вмятина. Тонкие губы были сжаты в одну прямую линию.

– Видите ли, – продолжала я, – я не должна здесь находиться.

– Гм, – сказал он. – Я видел ваши заметки, да и заявления вашего мужа говорят об обратном.

Я смущенно рассмеялась.

– Ах, он не дал мне шанса все объяснить! Видите ли, я сочиняла для него историю.

– Историю? – Он наконец оторвался от письма.

– Да! Роман. Я хотела сделать ему сюрприз. Он всегда любил страшные истории, так что я сочинила историю про чудовище. Какой конфуз, что ее прочел кто-то еще!

Он растянул губы в улыбке.

– Мое милое дитя. Вы действительно полагаете, что заявление, будто бы ваши заметки – это плод вашего воображения, свидетельствует о душевном здоровье? Это, если уж на то пошло, лишь подтверждает, что вы нуждаетесь в нашей помощи.

Мое сердце бешено застучало. Я помотала головой.

– Нет-нет, я могу объяснить. Я…

– Вы пережили страшную потерю. После этого мысль о замужестве оказалась для вас, чувствительной молодой женщины, слишком большим потрясением. Вам нужен покой. Вам нужно место, где вы будете чувствовать себя в безопасности, где ваш разум не страдает и не подвергается напряжению. Обещаю, мы обеспечим вам все необходимое, чтобы вы смогли справиться с истерией.

Мне хотелось вскочить и закричать, но любые мои действия и слова обернулись бы против меня. У меня задрожали губы, и все же я собралась с силами и грустно ему улыбнулась.

– Мне разрешено писать письма? Принимать посетителей? Я бы хотела увидеть…

Кого? Своего свекра? Судья Франкенштейн ни секунды не будет переживать по поводу моего заточения, пока мое наследство находится у него в руках. А для этого ему достаточно, чтобы я была жива. Эрнест слишком юн, чтобы мне помочь. Анри в Англии, и если уж его не сумел найти родной отец, то и моим письмам до него не добраться.

А в день, когда я снова увижу Виктора, я потеряю все.

У меня не осталось никого. Я могла рассчитывать только на себя. Я позволила слезам навернуться на глаза и направила на врача всю силу своей ангельской красоты.

Он на меня даже не взглянул.

– Уведите ее, – сказал он. Две сиделки подошли ко мне и грубо поставили на ноги. Я не сопротивлялась.

– Когда мне разрешат выходить на прогулку? – спросила я на следующее утро.

После разговора с распорядителем лечебницы мне запретили покидать комнату, чтобы я могла «успокоить нервы».

Сиделка, которая принесла мне поднос с завтраком, заворчала. Это была не та сиделка, что грозила мне синяками. Эта была моложе, но в угловатости ее плеч читалась такая же жестокая, равнодушная решимость.

– На прогулке вы можете перевозбудиться. Ведите себя хорошо, и через неделю сможете ходить с другими девушками на ужин.

– Но я…

– Ведите себя хорошо, – проворчала она. И вышла.

Когда неделю спустя мне разрешили покинуть мою крошечную камеру без окон, я уселась в главной комнате для посещений, сделав это настолько благовоспитанно, насколько позволяли холодные скамьи. Посетителей не было. Меня окружали женщины, которые сидели так же, как я, и двигались так, словно на них все еще были высокие воротники, длинные юбки и корсеты, а не свободные рубашки из грубой серой материи. Шпильки были запрещены из опасений, что мы причиним себе вред, так что даже волосы у меня были распущены и свободно лежали на плечах. В единственном слое ткани, отделявшей мое тело от воздуха, я чувствовала себя голой и потерянной.

Они отобрали у нас все, что, как нам говорили, делало нас женщинами, а потом сказали нам, что мы безумны.

И все же я знала, что выдержу. Я тщательно, во всех подробностях продумала план действий. Во время следующей встречи с распорядителем лечебницы я смогу убедить его, что я абсолютно нормальна и все это подстроил Виктор, и меня отпустят. Я вела себя хорошо, как мне было велено. Я собиралась стать той, кем необходимо быть в этом аду, и добиться свободы.

Рядом кто-то захихикал; повернув голову, я увидела женщину, которая в почти непристойной позе развалилась на полу.

– Это тебе не поможет, – сказала она, глядя на меня снизу вверх. Волосы у нее сбились в колтуны, ногти были обкусаны до мяса и запачканы засохшей кровью. Но в глазах ее светилось саркастичное и проницательное выражение.

Я не хотела вступать в беседу с кем-то, кто настолько очевидно был не в себе, но я неделю не разговаривала ни с кем, кроме равнодушных сиделок, и страстно соскучилась по человеческому общению.

– Что не поможет? – спросила я.

– Это. – Она кивнула на мою идеальную осанку и чинно сложенные на коленях руки. – Ты можешь вести себя идеально, чтобы их умаслить, но это не убедит их в том, что ты в здравом уме. Их это не заботит.

– Но это их работа.

Она фыркнула и потянулась, лениво закинув руки за голову.

– Их работа – делать то, за что им платят. А платят им за то, чтобы держать нас здесь. Живыми. Точка. Знаешь, почему я здесь?

Мне необязательно было вести себя хорошо по отношению к ней. Она не имела для меня значения.

– Потому что ты одержима демоном, который заставляет тебя валяться на полу в приличном обществе?

Она хрипло рассмеялась.

– О, ты мне нравишься. Нет. Я здесь потому, что попыталась уйти от мужа. Я собрала все, что могла унести, и покинула дом среди ночи. Он десять лет колотил меня, осыпал бранью, таскал за волосы, плевал в меня. Впадал в приступы ревности, обвинял меня в измене, в том, что я насмехаюсь над ним за его спиной, даже в том, что я краду его мужскую силу, пока он спит, чтобы у него ничего не получилось, когда ему захочется со мной развлечься. Но из нас двоих безумна я, потому что я попыталась положить этому конец.

Она вздохнула, возведя глаза к потрескавшемуся потолку и обнаженным перекрытиям, напоминающим решетку на единственном на все помещение окне.

– Первое время я делала то же, что и ты. Следила за собой. Пыталась показать, что я абсолютно здорова, чтобы меня выпустили. Мне потребовалось два года, чтобы сдаться. – Она усмехнулась и подмигнула мне. – Последние восемь лет просто шли своим чередом. Так что, когда решишь сдаться, на полу найдется местечко и для тебя.

Она дружески похлопала по исцарапанным и вытертым деревянным половицам. Потом участливо улыбнулась, заметив мой неприкрытый ужас.

– Спроси остальных, как они здесь оказались, и услышишь много подобных историй. Хотя Мод и правда постоянно рыдает и очень много спит. А Лизл – ну… Радуйся, что твой муж позаботился об отдельной комнате для тебя. – Она окинула меня оценивающим взглядом. – Ну а ты здесь за что?

Я почувствовала, как моя спина горбится, а плечи опускаются. Два года она пыталась убедить их в своем душевном здоровье, а ведь ее обвиняли всего лишь в попытке сбежать от домашнего тирана. Я столько лет училась быть той, кого хотят видеть окружающие, что даже не поняла простой истины: я уже идеально подхожу для этой лечебницы. Я была ровно той, кого они хотели. Кем меня приучили быть отец и мать Виктора. Кем меня создал Виктор.

Я была пленницей.

Я шла к этому всю свою жизнь, на протяжении которой боролась за выживание и была чьей-то Элизабет. И что у меня осталось в итоге? Кем я была, когда мне не нужно было ни для кого притворяться?

Я вдруг осознала, что даже сейчас на моем лице играет фальшивая очаровательная улыбка. Для кого я улыбалась? Чего ради? Чтобы эта женщина на полу меня не осудила? Чтобы сиделки считали меня милой?

Я медленно перестала улыбаться и позволила лицу принять то же неподвижное, неживое выражение, что было у Жюстины на том ужасном столе. Я позволила себе вернуться к самому естественному своему состоянию. Интересно, что это было за состояние?

Женщина на полу наблюдала за мной с любопытством.

– Так что?

– Мой муж, – это слово я выплюнула так, словно оно было пропитано ядом, – проводил эксперименты над мертвыми телами и собрал из их частей чудовище. После этого он убил своего брата и устроил так, что мою лучшую подругу обвинили в убийстве и повесили. Затем он попытался использовать ее тело, чтобы попрактиковаться в своем темном искусстве ради конечной цели – умертвить меня, а потом вернуть к жизни обновленной, чтобы меня никогда не коснулись болезни и смерть и мы всегда были вместе. Я сказала ему, что на таких условиях быть ему женой не желаю.

Вытаращив глаза, она отползла от меня на несколько дюймов.

– Так что, – я улыбнулась, и эта улыбка, которую я годами использовала инстинктивно, показалась мне фальшивой и в то же время более искренней, чем когда-либо, – мы здесь, можно сказать, по одной и той же причине.

Весь следующий месяц отчаяние засыпало меня, словно снегом, укрывая мои мечты о возмездии. Потом отчаяние завалило мои мечты о жизни, и в конце концов вокруг меня осталась пустая белая равнина.

Я никогда отсюда не выйду.

Но всякий раз, когда я ловила себя на этой безрадостной мысли, я обрывала себя. Потому что остаться здесь навсегда было лучше судьбы, которую уготовил для меня Виктор.

Он был где-то там, на свободе, и убивал невинных, совершенствуясь в своем ремесле. Я не могла рассчитывать даже на то, что это мерзкое чудовище найдет его и прикончит, потому что у него была для этого масса возможностей, которыми оно не воспользовалось. Виктора преследовали не угрозы чудовища, а его собственные неудачи.

Итак, Виктор был свободен как ветер, а я была тут. Я буду тут, пока Виктор не решит меня забрать. И тогда, поскольку он мой муж, а я его жена, меня передадут ему, и он наконец получит абсолютную власть над моим телом и душой.

И никто мне не поможет.

И всем будет все равно.

Я продолжала притворяться хорошей, потому что больше ничего не умела. Женщина, лежавшая на полу, пустила слух, что я по-настоящему безумна, и со мной никто не разговаривал. Я не расстраивалась; друзья среди узниц были мне не нужны.

Я вела наблюдения. Двери камер всегда были заперты. На единственный за день совместный прием пищи меня сопровождала сиделка. Мы спускались в холл, который соединялся с большой общей комнатой. Выход охранялся. Сиделки работали по отдельности, но никогда не покидали лечебницу в одиночку – только парами. Так что о том, чтобы напасть на сиделку и забрать себе ее форму, не стоило и думать.

У меня не было оружия. И ни единого шанса его достать. Даже если я разработаю план побега, что я буду делать, оказавшись на воле? Вернуться в поместье Франкенштейнов или на озеро Комо я не могла. Произойдет то, чего я всегда боялась: я стану отверженной нищей без крошки хлеба. Стены моей тюрьмы выходили далеко за пределы этой лечебницы.

Дни походили один на другой: бесконечное отупление и мучения, которые учиняли непреклонные женщины под снисходительным надзором равнодушных мужчин. Те, кто в момент заточения был в здравом уме, ломались, не выдерживая ужасов этого ада.

Я сосредоточилась на том, чтобы избегать опиума, хотя мечтала о забытье, которое он дарил. Окруженная узницами с пустыми глазами и затуманенным разумом, я испытывала одновременно отвращение и зависть. Неужели это и был способ продержаться? Способ выжить? Так я жила всю свою жизнь: добровольно игнорируя и стирая правду вокруг себя.

Итак, я держалась от опиума подальше; сиделки не возражали, потому что я была безропотна. Но, не имея цели, к которой можно стремиться, я чувствовала, как тают решимость и сила, которыми я когда-то обладала. Скоро я, вне всяких сомнений, позволю опиуму забрать время, оставшееся до того момента, когда Виктор будет готов меня увезти.

Я начала разговаривать с сиделками, хотя они были грубы, неприветливы и никогда мне не отвечали. Но мне нужно было чем-то занять себя, а за ужином нам, узницам, не разрешалось много беседовать. Мне хотелось освободить свой разум. Сорвать притворство и фальшь, в которые я куталась, и остаться голой, непричесанной, самой собой.

Чаще всего я говорила о Жюстине. О своей вине. О ее доброте. Я кружила вокруг правды, подбираясь к ране, которая была еще слишком свежа. Когда я наконец произнесу правду, я сдамся. Я начну принимать опиум. И буду искать забвения каждую минуту.

На сорок пятое утро моего заключения я лежала на койке, уставившись в потолок и пытаясь разглядеть в трещинах на штукатурке очертания предметов. В комнату вошла сиделка с подносом еды. Завтрак и обед полагалось есть в одиночестве, чтобы не утомлять наши хрупкие нервы общением.

Я покосилась на нее, избегая смотреть в глаза. Прямой взгляд сиделки расценивали как угрозу; это был верный способ на пару дней оказаться привязанной к кровати. На запястьях и щиколотках у меня начали образовываться мозоли. Кроме того, у меня только что закончилось ежемесячное кровотечение, во время которого мне не разрешалось ходить, чтобы не расходовать силы. Я не хотела проводить здесь больше времени, чем необходимо.

Но благодаря этому вороватому взгляду я успела разглядеть в ее живых темных глазах под накрахмаленным белым чепчиком нечто, напомнившее мне о ком-то, кого я прежде знала. Возможно, я просто страстно мечтала о подруге. Даже такой.

Я не заслуживала друзей. Я была готова рассказать правду. Я закрыла глаза и наконец позволила воспоминанию развернуться полностью.

– Могу я рассказать вам одну историю? Жюстина ее любила. Но на этот раз я расскажу, как все было на самом деле. Я всегда лгала Жюстине. Я хотела сделать мир красивее для нее. Мир уродлив. А без нее стал еще уродливее. Так вот. Слушайте. Мне нужен был Виктор. Мне нужно было, чтобы он меня полюбил. Так что я залезла на дерево и спустилась с гнездом, полным небесно-голубых яиц. Он взял первое яйцо и посмотрел сквозь него на солнце: «Смотри. Видно птенца». Он был прав. Скорлупа была прозрачной, и сквозь нее виднелись очертания свернувшегося в комочек птенца. «Мы как будто заглядываем в будущее», – сказала я. Но я ошиблась. Будущее открылось нам через несколько секунд.

Он опустил яйцо и вскрыл его с помощью ножа. Я испуганно вскрикнула, но он не обратил на меня внимания. Он отломил край скорлупы и поморщился, когда жидкость попала ему на пальцы. Он не любил пачкать руки. Копаться в телах, наверное, было неприятно. Должно быть, поэтому он задушил малыша Уильяма. Чтобы обойтись без крови.

Виктор вытащил из яйца птенца. Он прерывисто вздохнул, и я поняла вдруг, что он напуган. Он поднял на меня глаза – и я, не желая терять этот шанс на новую жизнь, кивнула, чтобы его подбодрить. «Я чувствую его сердце»,– сказал он. Птенец дернулся и задрожал, а потом застыл. Виктор вгляделся в него, потянул его за крошечные коготки, за крылья, которые никогда не расправятся. «Как яйцо поддерживало в нем жизнь? И куда, интересно, то, что делало его живым, пропало, когда сердце остановилось? Только что он был жив, а теперь это просто… предмет».

«Все мы просто предметы», – ответила я, потому что была предметом для людей, которые меня вырастили. Виктор задумался. Он протянул мне птенца, как будто я хотела подержать этот маленький мертвый комочек.

Я взяла его. Он пристально наблюдал за мной, так что я постаралась показать себя храброй и любознательной, как он. Я вела себя так, словно мы не делали ничего ужасного. Я сказала: «Надо вскрыть его, посмотреть, где у него сердце. Может, тогда ты поймешь, почему оно остановилось».

Виктор выглядел так, как чувствовала себя я, обнаружив гнездо: как будто он нашел сокровище.

Я вздохнула. Вместе с пониманием, что я впервые рассказала эту историю до конца, на меня напало оцепенение.

– Из всех преступлений Виктора, из всех убийств, о которых мне теперь стало известно, этот крошечный птенец занимал мои мысли больше всего. Возможно, потому, что думать о птице было проще, чем о Жюстине или Уильяме. Но скорее потому, что я была соучастницей. В тот день я сделала себя его Элизабет. Я наблюдала за тем, что он делал, – без колебаний, без осуждения. Я продолжала наблюдать все наши детские годы. Я никогда не спрашивала, что произошло с рукой Эрнеста в загородном доме. Я просто разобралась с этой проблемой и позаботилась о Викторе.

Я никогда не спрашивала, а он никогда не рассказывал, и каждый из нас полагал, что защищает другого. В момент нашей встречи я запачкала руки в крови. Стоило ли удивляться, что он решил, что я всегда буду принадлежать ему?

Вот тогда-то, подумала я, тогда-то я и перестала быть просто Элизабет и стала его Элизабет. А теперь я не могла быть ни той, ни другой.

– Господь милосердный, – сказала сиделка. – Что они с вами сделали?

Я выпрямилась в постели, потрясенная тем, что со мной заговорили. Ее лицо действительно было мне знакомо, но в тусклом свете лечебницы мне понадобилось несколько секунд, чтобы это осознать.

– Мэри? – спросила я, не веря своим глазам.

Она села, сдернула белый чепец и положила его на кровать рядом со мной.

– Вас было непросто выследить, дорогая.

– Как давно вы здесь работаете?

Голова шла кругом; я никак не могла осмыслить появления здесь, в этом аду, кого-то из прошлой жизни.

– Я здесь не работаю, глупышка. Я пыталась добиться разрешения с вами увидеться, но мне не позволили. Так что я просто стащила их форменную одежду. Выбраться из этой лечебницы нелегко, а вот попасть внутрь проще простого.

Я подняла бровь.

– Так просто, что я сделала это во сне.

– Я предпочла способ, который позволит мне покинуть это место, когда я покончу с делами. – Она нахмурилась, изучая мое лицо. Я вдруг представила, какой, должно быть, у меня вид. Мои руки метнулись к волосам, чтобы их пригладить, но она помотала головой. – Я сожалею о том, что с вами сделали, – сказала она. – Я подозревала в вас сообщницу Виктора, но теперь думаю, что вы просто одна из его жертв.

Я подалась вперед и схватила ее за плечи. Наверное, слишком сильно, но я не могла себя сдерживать.

– Вы знаете про Виктора? Про то, что он сделал?

– Про убийства? О да. Я докопалась до истины.

– И вы видели чудовище?

Мэри нахмурилась, и я мгновенно пожалела о своих словах. Теперь она решит, что я и правда безумна, и перестанет со мной разговаривать!

Но она продолжила:

– С вашего отъезда я не получила от дяди ни единой весточки. Я начала беспокоиться. Однажды какой-то рыбак сетью вытащил из реки несколько тел. Охваченная предчувствием беды, я пошла в мертвецкую, куда их отправили на хранение до тех пор, пока кто-нибудь не выяснит, откуда они взялись.

– Вы встретили того ужасного человека? С лицом хорька?

Она покачала головой.

– Нет. Мне сказали, что сторож мертвецкой исчез вскоре после вашего отъезда. Я пошла посмотреть на тела, но меня ввели в заблуждение. Это были не столько тела, сколько части тел. Руки. Ноги. Торсы. У одного тела голова и торс были целые. Даже куртка была на месте. Лицо пострадало за время, проведенное в воде, вздулось и расплылось до неузнаваемости. Никогда не забуду этого зрелища. Но я узнала куртку. Я залезла в карман и достала крошечное Писание в филигранном окладе, которое дядя всегда носил с собой. Страницы, которые он так любил, размылись от воды, осталась только пустая оболочка.

Она помолчала; на ее лице появилось затравленное выражение.

– Пустая оболочка книги, пустая оболочка дяди. Это был он.

Мэри встала и зашагала по крошечной комнате.

– Сначала они думали, что тела разложились в воде до такой степени, что распались на части. Но состояние тела моего дяди заставило их присмотреться к находкам внимательней. Потому что верхушка черепа над тем местом, где раньше находилось лицо, была аккуратно, с хирургической точностью срезана.

Она наконец остановилась и посмотрела на меня, вздернув подбородок.

– Все тела нашли ниже по течению от жилища Виктора, а в нем был желоб, идущий от второго этажа прямо к реке. Я знаю, что он человек со связями, и знаю, насколько шатко положение незамужней женщины. Я уже не могу забрать останки дяди, потому что меня просто отказываются принимать. Если я обвиню Виктора в убийстве, я потеряю остатки доверия, связанного с именем дяди. Так что я не могу выступить против Виктора, не поставив под удар все, что у меня осталось. Вот почему я искала вас. Это было нелегко. Но я была настроена решительно. Вам известно больше, чем вы мне рассказывали. – Она сухо улыбнулась. – И то, что вы здесь, это подтверждает. Я умоляю вас. Расскажите мне правду. Расскажите мне все, что знаете.

Я встала и взяла ее руки в свои. Ее приятное лицо приготовилось к боли, она сжала челюсть. Я почувствовала прилив жалости. А еще снова начала перебирать в памяти все, что знала. Сколько раз мне предстоит ошибиться в поступках и мотивах Виктора? Я не знала и боялась предположить, убивал ли он до Уильяма и Жюстины. Я всегда предполагала, что они стали первыми его жертвами. Мой старый рефлекс – отворачиваться от худших его сторон – очевидно, был все еще жив.

Но, разумеется, Виктору нужны были только лучшие материалы. Разумеется, его не устраивала давно усопшая плоть. Он перешел от кладбища к мертвецкой, чтобы лично подбирать подходящее сырье.

Неудивительно, что фрау Готтшальк так настойчиво запирала двери. Неудивительно, что город наводнили слухи о страшных делах, которые творятся в нем ночью. В Ингольштадте действительно поселилось чудовище.

«Анри», – подумала я и почувствовала сильный приступ паники. Но Виктор сказал, что Анри жив. И он не лгал – ему не нужно было лгать после того, как он сознался в убийстве брата и Жюстины. Значит, я не подвела Анри. Быть может, моя вероломная жестокость спасла его – единственного из всех, кого я любила!

Я вытерла глаза, с удивлением обнаружив, что мое лицо мокро от слез.

– До этой минуты я не знала, что Виктор убивал жителей Ингольштадта. Клянусь. Если бы я заподозрила подобное, я бы ни за что не стала его защищать, – сказала я Мэри и замолчала. Было ли это правдой? Я не знала. По крайней мере, не знала наверняка. Было тяжело понять, что осталось во мне от меня после того, как я отбросила части, существовавшие для других. Пожалуй, даже прежняя Элизабет не смогла бы закрыть глаза на убийства незнакомцев. Но она в этом и не нуждалась. Она сознательно, по своей воле смотрела в другую сторону – как и всегда.

Умный, твердый, проницательный взгляд Мэри еще в Ингольштадте заставил меня быть с ней честной. Возможно, если бы я осталась с ней, я бы пришла к этим истинам скорее.

Я покачала головой. Теперь это уже неважно. Теперь ничего уже не важно.

– Я могла бы провести более тщательное расследование. Но я решила, что тела похищались с кладбищ и покупались в мертвецких. Я думала, что он лишился рассудка, что я защищала его от общественного порицания, а не от правосудия, которого он заслуживает. Мне не стоило бросаться ему на помощь. Мне очень жаль. Пожалуйста, знайте, что мое соучастие стоило мне всего, что я любила в этом мире.

Она сжала мои руки почти до боли. Я обняла ее, впитывая ее прикосновение.

– А мне не жаль, – сказала она. – Я в ярости. И вам тоже жалеть не стоит. Он слишком много отнял у нас обеих. Отнял у мира. Нельзя допустить, чтобы он победил. Вы мне поможете?

Я мрачно засмеялась, окинув взглядом свою клетку.

– Я не могу помочь даже себе.

Она сунула руку под юбку и достала второй комплект форменной одежды. Сиделки всегда ходили парами. Вдвоем мы сможем вырваться из этого кошмара.

– Элизабет Лавенца. – Ее черные глаза напряженно сощурились. – Пора убить вашего мужа.