Я улыбнулась, выныривая из глубокого сна навстречу запаху, который успокаивал меня лучше всего: чернила, кожаные книжные переплеты и пыльный пергамент.

– Виктор? – позвала я и попыталась сесть.

Это была ошибка. По телу волной прокатилась боль. Желудок сжался, и я застыла, чтобы сдержать новый мучительный приступ.

Почему у меня так болит голова? Что…

Уильям.

Жюстина.

И чудовище.

– Виктор? – прошептала я.

– Я здесь.

Я услышала, как захлопывается тяжелый том. Я с трудом раскрыла глаза и увидела над собой Виктора, который встревоженно щурился и хмурил брови.

– И снова нас сводит болезнь. Мне кажется, этой традиции пора положить конец.

– Когда ты…

– Две ночи назад. Этот разговор у нас уже был. – Он взял меня за запястье, чтобы пощупать пульс, а потом коснулся моей щеки тыльной стороной ладони. – Три раза.

Я подняла руку, чтобы потрогать лоб, но он перехватил ее.

– У тебя большой синяк и мелкий порез, который я, к счастью, смог зашить самостоятельно. Его можно будет прикрыть волосами. Что на тебя нашло? Гулять по лесу в грозу!

– Жюстина. – Я снова попыталась сесть. Виктор с досадой вздохнул, но поправил подушки у меня за спиной и помог мне выпрямиться. Выждав, пока боль утихнет до терпимого уровня, я продолжила: – Эрнест считает ее виновной, а твой отец не хочет вмешиваться! Но теперь ты здесь.

Я облегченно прикрыла глаза. Виктор приехал. Он со всем разберется.

– Доказательства довольно веские.

Но по его голосу я поняла, что он не считает ее виновной.

– Это совпадение! Она заночевала в сарае, чтобы укрыться от грозы.

– А медальон?

Я без улыбки посмотрела на него.

– Мы с тобой оба знаем, как просто свалить вину на невинного, подложив вещь в нужное место.

Виктор не обиделся, а только грустно улыбнулся.

– Это была игра. Мы были детьми. И потом, кто мог желать Жюстине зла? Ты сама говорила, что она ангел во плоти. У нее есть враги?

– Нет! Ни одного. Единственным человеком, который питал к ней недобрые чувства, была ее мать, злобная гарпия, которая умерла на прошлой неделе.

– Что ж, это снимает с нее подозрения.

– Виктор!

Он слегка смутился.

– Прости. Я знаю, тебе сейчас тяжело. Но я не буду скрывать, что рад нашей встрече. Пусть и при таких обстоятельствах.

Я вздохнула, снова закрыла глаза, поднесла его руку к губам и поцеловала его в ладонь.

– Я… я рассказала тебе не всё.

– Что?

– В Ингольштадте. Я прошлась по адресам, которые нашла в… – Я осеклась. Я ведь притворилась, что не знаю о его лаборатории. Оставалось надеяться, что тогда он был не в себе и теперь поверит моей лжи. – Которые нашла у тебя на столе. В списке была мертвецкая. Тамошний сторож…

– Господи, ты что, ходила туда? – В голосе Виктора прорезались нотки ужаса. – Но зачем?

– Он кошмарный человек! И он сказал, что ты должен ему денег. Он попытался меня схватить. Я проткнула ему запястье булавкой. Может, он поехал за мной, увидел у Уильяма золотой медальон и…

– Когда я уезжал, он был еще в Ингольштадте, – перебил меня Виктор.

– Откуда ты знаешь?

Виктор наклонился и оттянул мне веки, чтобы осмотреть глаза.

– Зрачки возвращаются в норму. Это хорошо. Я знаю, что он был там, из-за одного из долгов, с которыми мне предстояло разобраться. Как я и сказал тебе перед твоим отъездом. Так что его здесь не было, а я больше ничего ему не должен.

Я не знала, радоваться ли, что это не я привела сюда убийцу, или огорчаться, что не смогла предъявить суду другого подозреваемого.

Виктор прижал палец к моему подбородку и наклонил мне голову, чтобы проверить рану.

– А теперь расскажи, что произошло в лесу. Что ты там делала? Почему упала?

Я вздохнула и пожалела, что проснулась.

– Я убежала в лес, потому что злилась на твоего отца и Эрнеста за то, что они отказались защищать Жюстину. А я не хотела упоминать сторожа мертвецкой в качестве подозреваемого, пока не поговорю про него с тобой.

– Ты молодец, что подождала. Это бы только запутало расследование.

Я кивнула и в ту же секунду об этом пожалела. В глазах заискрило.

– Я не собиралась там оставаться. Но я заснула, а когда проснулась, бушевала гроза. Я побежала домой и увидела кого-то… что-то.

Его рука вздрогнула, и, открыв глаза, я увидела, как он сверлит меня напряженным взглядом.

– Что ты видела?

– Ты решишь, что я сошла с ума.

– Я видел сумасшедших, Элизабет. Ты не такая. Рассказывай.

– Я видела чудовище. Внешне оно напоминало человека, но Бог не мог создать ничего подобного. Как будто ребенок вылепил из глины фигурку – слишком большую, непропорциональную, с неестественными движениями. Оно было неправильное. Я не знаю, как еще его описать. И, по-моему, я уже видела его раньше.

– Чудовище, – повторил он. Он говорил медленно и размеренно, как тикающие часы. – Должно быть, ты очень сильно ударилась головой.

Я насупилась.

– После того, как его увидела! Могу поклясться, что в Ингольштадте оно за мной наблюдало. И потом еще по дороге домой.

– И ты ничего не сказала?

– Я думала, мне это приснилось.

Если сторожа мертвецкой здесь никогда не было, значит, я ощущала присутствие кого-то другого, кто неотвязно следовал за мной с самого Ингольштадта.

– Разве не логично предположить, что и на этот раз это был сон? Результат травмы и душевного смятения. Возможно, вызванный чем-то, что ты могла видеть, – каким-то изображением? Ночным кошмаром?

Он говорил очень осторожно. Он что-то от меня скрывал. Я видела, как упорно он избегает смотреть мне в глаза.

– Это не я регулярно впадаю в беспамятство! Ничего подобного мне никогда не снилось. Как, по-твоему, я вообще могла придумать такую… – Я осеклась. У меня не было времени над этим подумать, но теперь, избавившись от паники и ужаса, которые я испытывала рядом с чудовищем, я вдруг поняла, что действительно видела нечто подобное раньше.

Рисунок.

В дневнике Виктора.

Знал ли он, что я видела его записи? Не потому ли он предположил, что порождение моего измученного разума было вдохновлено изображением?

Или причины его поведения кроются в другом?

– Когда ты был болен, когда я нашла тебя, – начала я неуверенно, пытаясь на ходу определиться, что я хочу рассказать, а что скрыть, – ты сказал: «У меня получилось». Твой эксперимент прошел успешно. Чем именно ты занимался?

На секунду его лицо исказилось гневом. Я отпрянула, а он отвернулся, подобрал книгу и положил ее себе на колени. Когда он наконец заговорил, его голос звучал так взвешенно и спокойно, что я живо вспомнила, как часами учила его контролировать эмоции.

– Это не имеет значения. Что бы я тогда ни сказал, я был не в себе. Мои эксперименты в Ингольштадте закончились провалом.

Я не хотела на него давить. Я не хотела провоцировать очередной приступ ярости теперь, когда он только-только вернулся ко мне. Но я не могла оставить этот вопрос без ответа: под угрозой была жизнь Жюстины.

– Ты уверен? Иногда из-за лихорадки ты забываешь некоторые вещи. Те, что происходят непосредственно перед болезнью. Те, что происходят до того, как ты оказываешься в постели. Не может ли быть, что…

Виктор со вздохом отложил книгу.

– Я хочу, чтобы ты отдохнула. Я верю тебе и верю, что Жюстина невиновна. Я во всем разберусь и не оставлю судей в покое, пока ее не освободят. Процесс начался сегодня утром. И, раз уж ты проснулась, мне пора вернуться в зал суда.

– Сегодня утром!

Я вскочила с кровати, но у меня тут же закружилась голова. Я не могла стоять: комната ходила ходуном. Виктор мягко, но настойчиво помог мне вернуться в постель.

– Ты не в том состоянии, чтобы присутствовать на заседании. Ты только сделаешь себе хуже.

– Но я должна свидетельствовать в ее пользу.

Он сел за стол, достал перо и окунул его в чернильницу.

– Расскажи мне, что хочешь сказать, а я зачитаю твои показания перед судом.

Лучше бы я присутствовала в суде лично. Я представила, как буду выглядеть в роли свидетеля: облако золотых волос сияет вокруг головы. На мне будет белое. В нужные моменты я буду плакать и улыбаться. Никто не сможет усомниться в моих словах.

Но если я покажусь там в моем нынешнем состоянии, меня посчитают сумасшедшей. Виктор был прав. Сейчас я Жюстине помочь не могла.

Так что я излила свое сердце на бумагу. Жюстина была любимой, самой преданной моей подругой. Она полюбила Уильяма, как родное дитя, со дня их знакомства. Ни одна гувернантка не пеклась о своих воспитанниках с такой радостью и самоотдачей. После смерти мадам Франкенштейн Жюстина заняла ее место и стала для Уильяма самой любящей приемной матерью, какую только можно представить.

– О, Виктор, – сказала я. Печаль во мне боролась с болью. – Мы ведь так и не поговорили об Уильяме. Мне так жаль.

Он закончил писать, аккуратно промокнул перо и отложил его в сторону.

– Я сожалею, что он умер. Бессмысленная смерть в таком юном возрасте. Но меня не оставляет ощущение, что это произошло с кем-то другим. Я едва его знал. – Он повернулся, выискивая на моем лице реакцию или намек на то, как следует реагировать ему. – Это неправильно?

Я долго учила его правильно себя вести, подбирать выражение лица, выказывать сочувствие. Но теперь мне нечего было ему предложить.

– Неправильной реакции на событие насколько жестокое и страшное быть не может, – сказала я.

Ничего удивительного, что Жюстина упала без чувств. Осознание трагедии обрушилось на нее с такой силой, что произошедшее казалось… нереальным.

– Смерть касается нас всех по-разному, – произнесла я наконец. Я закрыла глаза; голова раскалывалась, и мне ужасно хотелось снова провалиться в сон. Наверное, Виктор прав. Должно быть, гроза, мои душевные терзания и удар по голове все вместе пробудили в памяти кошмарный рисунок Виктора и, увеличив в размерах, подсунули его моему мозгу. В конце концов, кошмары преследовали меня всю жизнь.

Хотя прежде я никогда не видела, как эти кошмары обретают плоть.

– Тебя смерти касаться запрещено. – Виктор провел пальцами по моим локонам, рассыпавшимся по подушке, и вышел из комнаты.

На следующее утро я проснулась пораньше, готовая идти в суд. Виктор вернулся со смешанными новостями. Улики оставались косвенными, но общественное мнение было настроено против Жюстины. Кто-то упомянул о безумии ее матери. Наследственность выставляла Жюстину в дурном свете, составляя конкуренцию моей характеристике.

– Что думает твой отец? – спросила я Виктора.

– Он продолжает настаивать, что закон будет справедлив. Думаю, он слишком поглощен смертью Уильяма и мыслями о предательстве Жюстины, чтобы выбрать одну из сторон.

В отличие от него, я таких сложностей не испытывала. Я была готова выступить перед всеми – перед судьей, присяжными, проклятыми горожанами – и заставить их понять, что Жюстина не способна на такое злодеяние. Если бы только я могла дать им подозреваемого! Но у меня было только чудовище из моих кошмаров. Я хотела, чтобы оно было настоящим, хотела найти хоть какое-то доказательство того, что оно реально.

Поистине настали темные дни, если я надеялась, что чудовище существует на самом деле!

Я открыла дверь комнаты и обнаружила за ней Виктора с замершей в воздухе рукой: он как раз собирался постучать.

– Я готова, – сказала я. Голова все еще отчаянно болела, но я держалась на ногах и могла идти самостоятельно. Моя бледность должна была подчеркнуть румянец на щеках и синеву глаз. Из меня выйдет прекрасный свидетель. – Отведи меня в суд.

Виктор посмотрел на меня мрачно и сочувственно.

– Суд закончился.

– Как так? Они не могли так быстро вынести решение!

– Им не пришлось этого делать. Жюстина созналась.

Я отшатнулась.

– Что?

– Вчера вечером. Она призналась в убийстве. Завтра ее повесят.

– Нет! Этого не может быть. Она невиновна. Я знаю, что она невиновна.

Виктор кивнул. Я говорила все громче и жарче; его голос оставался спокойным и сдержанным.

– Я тебе верю. Но мы больше ничего не можем сделать.

– Мы можем с ней поговорить! Убедить ее отказаться от своих слов!

– Я уже говорил с отцом. Суд не примет отказа. Признание считается неопровержимым доказательством.

Из груди у меня вырвался всхлип, и я кинулась Виктору на шею. Я представляла лишь, как буду бороться за чистоту ее имени. К такому я не готовилась.

– Я не могу ее потерять, – сказала я. – Почему она призналась? Я должна ее увидеть. Сейчас же.

Виктор отправился со мной и помог мне сесть в лодку. Дорога была мучительна; лодка покачивалась на волнах, и моя головная боль с каждой секундой усиливалась. Я могла бы поклясться, что из каждого окна в Женеве, мимо которого мы проезжали, выглядывают лица, желающие посмотреть, как Жюстина расплачивается за преступление, которого не могла совершить. Мне хотелось швырять в окна камни. Срывать с подоконников ящики со лживыми пестрыми цветами. Мне хотелось сжечь весь город дотла. Неужели они не видят, что она невиновна?

Как она могла взять на себя вину?

Добравшись наконец до камеры Жюстины, мы обнаружили ее в печальном состоянии. На ней было черное траурное платье, а каштановые волосы, которые она всегда тщательно причесывала, спутанной массой падали на плечи. Она лежала на соломенном тюфяке, а ее лодыжки и запястья были скованы длинными цепями.

– Жюстина! – воскликнула я.

В ту же секунду она поднялась и кинулась мне в ноги. Я упала на холодный каменный пол и прижала ее к себе. Я гладила ее по волосам, путаясь пальцами в колтунах.

– Зачем, Жюстина? Зачем ты призналась?

– Простите меня. Я знала, что вам будет больно, и мне очень, очень жаль. Но я должна была это сделать.

– Но почему?

– Исповедник… он находился здесь постоянно, когда я была не в суде, не отставал от меня ни на секунду, грозился, выкрикивал вещи, которые говорила моя мать. За меня некому было заступиться. В отчаянии я начала думать, что мать все это время была права. Что я порождение дьявола, что я обречена на адские муки. Исповедник сказал, что если я не признаюсь в преступлении, то меня отлучат от церкви, а моя душа вечно будет гореть в аду! Он сказал, что мой единственный шанс – получить прощение Господа. И я призналась. Это была ложь – единственный грех, который лежит на моей душе. Чтобы спастись от вечных мук, я совершила единственное в своей жизни преступление. О, Элизабет! Элизабет, простите меня, – всхлипнула она, и я обняла ее крепче.

– Виктор, – сказала я, поднимая голову. – Ее признание не может иметь силы, это же очевидно.

Он стоял спиной, чтобы нам не мешать. Не поворачивая головы, он негромко ответил:

– Мне очень жаль. Здесь уже ничего не поделаешь.

– Тогда я буду бороться! Я сделаю все, что необходимо! Я не позволю им тебя повесить. Слышишь меня, Жюстина?

Она немного успокоилась и подняла лицо. Щеки ее были исчерчены дорожками слез, но глаза смотрели ясно.

– Я не боюсь смерти. Я не хочу жить в мире, где дьявол безнаказанно забирает таких совершенных, прекрасных и невинных созданий. Наверное, так будет лучше – я отправлюсь к моему милому Уильяму, чтобы ему не было одиноко.

Моя душа горела от ее нелепого смирения. Она была настолько убеждена в собственной порочности, что признала за собой вину ради блага какой-то неуловимой души!

Я потеряю Жюстину ни за что. Потеряю единственного человека, которого я пыталась спасти за свою жизнь, полную эгоистичных попыток устроить собственное будущее. Единственного человека, которого я любила потому, что она делала меня счастливой, а не потому, что от нее зависело мое благополучие. И теперь ей предстояло умереть, потому что я решила помочь ей в тот день на улицах Женевы.

– Я не могу жить в этом мире страданий, – сказала я, чувствуя, как слова царапают горло.

– Нет! – Жюстина взяла мое лицо в ладони, и холодные оковы скользнули по моим скулам. – Милая, дорогая Элизабет. Моя любовь. Моя единственная подруга. Живите и будьте счастливы. Окажите мне эту услугу. Если вы хотите почтить мою память, живите той жизнью, которой я для вас хотела и которой вы заслуживаете.

Я не заслуживала ничего подобного.

– Нам пора. – Виктор кивнул на замершего в ожидании тюремщика.

– Нет, – прорычала я.

– Идите. – Жюстина, улыбаясь, отступила на шаг. Луч света из окошка упал на нее и осветил ее со спины, придавая ей сходство с ангелом, которым она всегда для меня была. – Я не боюсь. Пожалуйста, не приходите завтра. Я не хочу, чтобы вы это видели. Обещайте.

– Обещаю, что я не позволю этому случиться. Я их остановлю.

Жюстина задрожала.

– Пожалуйста. Это все, чего я прошу. Пожалуйста, обещайте, что не придете на казнь.

– Казни не будет. – Я не хотела давать ей этого обещания; я не могла этого обещать. Сделав это, я тем самым принимала тот факт, что это произойдет. Я не могла этого сделать. Но боль и страстная мольба на лице Жюстины были так сильны, что я не сумела ей отказать.

– Обещаю, – прошептала я.

– Спасибо. Вы спасли меня.

Она улыбнулась, и я, то и дело оглядываясь, вышла из камеры вслед за Виктором и охранником. Наконец мы свернули за угол, и мой ангел пропал из виду.

В суде меня не стали слушать.

Судья Франкенштейн не стал вмешиваться.

Волнение мое было столь велико, что на следующее утро Франкенштейны переправились на другой берег двумя лодками, чтобы я не могла добраться до города и совершить какой-нибудь «достойный сожаления» поступок. Виктор хотел было остаться со мной, но я закричала, что если он не может ее спасти, то он должен быть там. Если они не могли ее спасти, они должны были стать свидетелями ее гибели.

Я была одна.

Я добрела до самой воды и упала на колени. Потом я подняла лицо к небесам и закричала. Я кричала, выпуская наружу всю свою ярость, отчаяние и невыносимое одиночество.

Где-то рядом на мой крик ответило какое-то существо. Я была не одна. В том, втором крике звучало раздирающее душу чувство утраты, от которого у меня перехватило дыхание.

Я свернулась в клубок и зарыдала, и плакала, пока не потеряла сознание.