Через несколько дней Вера наконец сообщила гостю, что пан Авдотий почти поправился и вскоре они смогут заниматься.

Хома немного волновался, ведь пан сотник все еще не повидался с ним, и новоиспеченный учитель почти ничего о нем не знал, кроме скудных рассказов козаков о том, что сотнику уже долгое время нездоровится. Приказчик тоже куда-то пропал, на хуторе воцарилось спокойствие и безделье.

Кроме того что каждое утро Хома просыпался со страшными головными болями и ломотой в теле, он был абсолютно счастлив жить с Верой. Скромная баба заботилась о нем, просила его никому не рассказывать об их любви, но Хома и сам не собирался этого делать. Каждое утро с благодарностью принимал он ухаживания Веры, лечившей его своими травами и настойками, без которых, казалось, он не смог бы и подняться. А каждую ночь ждал ее сильнее всего на свете.

Вера встревоженно осматривала его по утрам, растрепанная, мягкая, стараясь понять, что за недуг мучает ее милого, но пока, увы, не могла.

И вот одним таким утром она сообщила Хоме, что Петро и Авдотий уже ждут его в панском курене.

Собравшись, Хома робко вошел по ступеням в богатый дом, за которым он так долго и трепетно наблюдал снаружи. Удивило Хому то, что внутри курень выглядел крайне просто. В просторной гостиной, куда он попал сразу из сеней, почти не было мебели, кроме тяжелого длинного стола да лавок по бокам. Лавки и стол были такими огромными, что парень подивился, как их сюда занесли. По стенам не висело оружие, что было крайне непривычно для казачьих куреней. Угла с иконами Хома тоже не заметил. Обстановка была скудной и неуютной.

Встретила его морщинистая баба в платке с мертвенно-бледным лицом и усадила в специально отведенный для учебы угол.

Разглядывая, как она неторопливо разжигала свечу, хотя в столовой и так было светло, Хома подивился ее внешности и угрюмому нраву. Баба казалась не старой, но ее волосы были седыми, глаза абсолютно бесцветными и тусклыми, окруженными плотной сеткой глубоких морщин, лицо изможденное и сухое, уголки губ поджаты. Она привела мальчиков и, бросив на Хому внимательный взгляд, тихо прошелестела:

– Пан сотник поручил мне помогать вам во всем. Ежели что понадобится для обучения: свечи, перья, бумага,– только скажите, я сбегаю! Учебники остались от прошлых учителей…

– Спасибо,– поблагодарил Хома, стараясь не думать о том, как эта старуха, похожая на беспомощную рухлядь, куда-то сбегает, и аккуратно присел на лавку между смущенно-заинтересованными братьями.

– Знакомьтесь, я пока пойду,– баба вяло и недобро улыбнулась мальчикам и вышла из гостиной.

Хома остался с панскими сыновьями наедине.

– Ну как ты, поправился? – спросил Хома с сочувствием у Авдотия.

Авдотий был щуплым некрасивым бледнокожим мальчиком, с большой лопоухой головой, светло-русыми с золотистым отливом волосами, торчащими передними зубами и веснушками на носу. Глаза у него были серо-голубые, умные-преумные. Смотрел он на Хому серьезно, угрюмо и, кажется, не собирался отвечать на вопрос. На его лице, шее и руках почти не осталось царапин и следов от волчьих укусов. Хома подивился тому, как быстро восстановился малец, и решил не донимать его вопросами.

– А ты, стало быть, Петро? – Хома обратился к старшему брату, который был гораздо выше младшего и крупнее, хотя разница между ними была всего год. Старший был плечистым и смуглокожим, его кареглазое лицо с упрямым подбородком обрамляли темно-русые курчавые волосы. Насколько изящным и утонченным (хоть и некрасивым) был младший брат, настолько же грубым казался старший. Его голову, плечи и руки будто бы высекали топором.

Петро широко улыбнулся Хоме ровными белоснежными зубами и смущенно подергал себя за курчавый локон.

– Ну-ну, не робей,– подбодрил Хома, разворачивая учебник.– Я – ваш новый учитель, философ Хома Брут. Будем знакомы?

Петро улыбнулся еще шире, приветливо разглядывая Хому с ног до головы и с большим любопытством изучая его рот. И снова ничего не ответил.

– Он плохо разговаривает,– вмешался в разговор Авдотий и просверлил Хому глазами.– Отстаньте от него. Если что будет надо, я за него скажу.

При этих словах Петро улыбнулся так широко, что окончательно стал похож на дурачка. Только тогда Хома наконец сообразил, что парубок был слегка недоразвит.

Впрочем, это никак не мешало их учебе. Мальчики были сообразительны каждый по-своему, схватывали грамматику на лету и очень понравились бы Хоме, если бы младший не был так замкнут и неприветлив, а старший вспыльчив и игрив.

Испачкав бумагу, Петро разозлился и потянулся за новой. Сквозь раскрывшийся ворот рубахи Хома заметил у него на шее темный рубец, как от удавки. Присмотревшись повнимательнее, он разглядел и бурые полоски на руках парубка. Поймав его взгляд, Петро, как обычно, улыбнулся, поправил ворот и уткнулся в букварь.

Понемногу успокоившись, Хома решил, что работа с мальчиками будет непыльной. Грамматика кончилась, они перешли к изучению слова Божьего. Мальчишки к тому времени уже разохотились, освоились, перестали бояться и даже пересели к Хоме поближе, с интересом заглядывая ему в глаза.

По тому, как они начали ерзать на лавке, учитель догадался, что они совершенно потеряли интерес к наукам и хотят просто пообщаться. Петро вдруг сделался бледным и слабым и стал все чаще класть голову на стол или на колени Хоме. Глянув на него, Авдотий схватил брата за руку, вывел из гостиной на двор, не сказав учителю ни слова.

Хома задумчиво посидел за столом какое-то время, тревожно выглядывая в окно. Мальчики не возвращались. Поразмыслив, что они, верно, устали, он решил, что в случае чего скажет пану сотнику, что для первого раза достаточно. Тем более он сам еще не успел как следует поправиться и уже чувствовал голод. Он аккуратно прибрал учебники, бумагу, задул свечу и вышел во двор.

На душе у него было спокойно и легко. Проходя по двору, он заметил мальчишек, сидящих под поломанным деревом рядом с куренем. Младший брат бережно обнимал старшего, хмуро вглядываясь в закат. Петро положил голову на грудь Авдотию и, казалось, спал.

Сбивая лаптями пыль с травы и одуванчиков, Хома засунул руки в карманы шаровар и пошел гулять по хутору. Новых несчастий Хома не приметил. Знакомых девок тоже нигде не было видно. А Хоме очень хотелось с кем-нибудь поговорить! Вера тоже была занята, а скучать вечером не хотелось. Не спеша, бурсак добрел до центра хутора.

Там вповалку лежали козаки после ночного дозора за воротами. Они пили сивуху или еще какую-то дрянь, курили люльки и весело гоготали. Двое расположились у самых ворот, возле перевернутой телеги, спрятавшись от полуденного солнца. Из их неспешного разговора Хома понял, что на хуторе все спокойно, приказчика нет, так что сегодня вечером можно пить, не беспокоясь, что попадет.

Только Хома порадовался новости, как из-за ближайшей хаты вывалились в обнимку хмельные Сивуха с Богданом. Старый козак трепал молодого по щекам, тот кривлялся, строил смешные рожи и издавал непристойные звуки. Увидев бурсака, они радостно заорали и поспешили к нему навстречу.

Вскоре Хома уже был чертовски пьян и, хоть и с трудом ворочал языком, распевал на весь шинок похабные песни, которые здесь же и выучил.

Вынесло их из шинка поздно вечером, когда Хома, казалось, больше не мог ни пить, ни петь. Голос у него охрип, сам он едва держался на ногах. С двух сторон к нему прилипли Сивуха и Богдан, то ли для поддержки, то ли чтобы самим не упасть. Все еще гогоча, они вдохнули свежий воздух после душного шинка.

– Ой, Оксанка, погляди-ка на них! – перед ними возникла дородная девка с ведром.– Ох, и охальники!

Из-за ее плеча выглянула Оксана и, уперев руки в бока, сердито поглядела на козаков:

– Да как вы додумались только! – зашипела она. – Бесстыжие! Зачем пана философа споили? Вон, поглядите, как ему, бедному, худо! – она с сочувствием поглядела на Хому.

Бурсак замотал головой, то ли чтобы отогнать хмель, то ли чтобы показать, что он не пьян. Получилось не очень.

– Цыц, баба! – повисший на Хоме Сивуха с трудом поднял и сложил перед собою тощий кулак.

Девки заверещали на разные лады.

– Что здесь за крики? – раздался неподалеку мелодичный голос, и сердце Хомы затрепетало. Он узнал Веру раньше, чем заметил глазами. Хома совсем не ожидал увидеть ее в этой части хутора и очень обрадовался. Вера была так хороша собою, так нежна! В руках она несла здоровенный кувшин и широко улыбалась. Поравнявшись с девками, которые были гораздо выше и крупнее ее, она приветливо поздоровалась.

– А твое какое дело? – агрессивно отозвалась дородная девка.– Чай, не панночка!

Оксана тоже поглядела на Веру с неприязнью.

– Не панночка,– грустно улыбнулась Вера из-под густых ресниц – Я просто иду, смотрю, две курицы раскудахтались. Думала, может, они потеряли голову при виде петуха?!

Пока девки хлопали ртами, Вера величественно, как настоящая царица, пошла дальше. Опомнившись, девки с презрением поглядели ей в спину, но окликнуть не решались.

Богдан, который висел на Хоме с другой стороны от Сивухи, проводил ее долгим взглядом:

– Ох, и хороша дивчина!

– Какая ж она дивчина?! – ядовито хохотнула дородная девка, и ее тучные сальные щеки затряслись.– В матери тебе годится!

– Шу-у-у! – Сивуха вдруг отлип от Хомы и, схватившись за кривую саблю Богдана, сделал угрожающий выпад в сторону баб. Они с визгом отскочили. Хома стал унимать козака.

– Ух, смотрите у меня! – разбушевался Сивуха.– Срамить честную бабу не дам! И так хлебнула горюшка, горемыка,– козак громко вздохнул, собираясь, кажется, заплакать.

Подобрав ведра, девки сердито убрались от них подальше, не желая больше общаться.

Хома пьяно нахмурился:

– Сивуха, про какое такое несчастье ты все говоришь?!

– Да и я толком не разберу,– покачиваясь, признался Богдан.

– А вы что ж думаете, дурни, это так сладко в ее возрасте старой девой ходить?! – усевшись прямо на землю, Сивуха стал вытряхивать мусор из люльки. – Когда ни детей, ни мужа, и весь хутор только и жужжит всю ее жизнь о том, как пан Гаврило бросил Веру накануне свадьбы, женившись на первой встречной турчанке?!

– Да когда ж это было?! – устав стоять, Богдан повалился рядом.

– Тогда, когда ты еще зеленые сопли пускал в материнский подол,– Сивуха усмехнулся.– Не ваше это дело, в общем. Не знаете, и отлично. Хоть кто-то донимать ее не будет… – Сивуха грустно выдохнул, вставив травинку в беззубый рот.

– Так что ж она замуж-то не выйдет?! – не отставал Богдан.– Всего делов-то!

– Да выйдет она. За Ясногора,– с тоской прибавил Сивуха.– Вынудил он ее. А толку-то, если она все по Гавриле слезы льет?!

Стоя рядом, Хома пораженно застыл. Он не понимал, какая мысль ранила его сильнее: что Вера до сих пор была влюблена в сотника, или что она была теперь невестой приказчика.

Покачавшись, парень тяжело поглядел в ту сторону, куда ушла Вера, и, не сказав ни слова своим товарищам, зашагал прочь.

Долго бурсак не решался войти в мазанку, сидя на пороге. Но темнота и сырость сгущались вокруг него.

– Уйти бы отсюда,– пробормотал он, глядя, как на небе загоралась первая звезда.– Так ведь не выпустят же,– прибавил он в полной уверенности.– Э-эх! И зачем я здесь только появился,– он с горечью схватился за голову.

Полнейшая тишина посреди мрака начала пугать его. За каждым деревом мерещились причудливые тени. Глубоко вздохнув, семинарист решился войти.

Запнувшись в сенях обо что-то, разбившееся с громким звоном, Хома упал и больно ударился подбородком, исцарапав руки в кровь. Пошатываясь, он поднялся, открыл дверь в горницу и, не глядя по сторонам, нетвердо прошагал к своей постели, враз загасив свечу, приготовленную для него хозяйкой.

– Хома, все хорошо? – растрепанная Вера в одной исподней встревоженно выглянула из-за занавески.

Зачем-то крепко стиснув зубы, Хома поспешил прикрыть глаза, притворившись, что спит.

Долго еще горела свеча за занавеской. Хома старался не дышать, понимая, что она ждет его. Мучимый угрызениями совести, он не шевелился до тех пор, пока не провалился в мучительный пьяный сон.