Глава 15. Когда идет дождь

Когда в городе идет дождь, кажется, что все кипящие страсти живущих в нем людей выливаются на разогретый асфальт и шипят, как масло на сковороде. Оглушительные раскаты грома, подобно бурным эмоциям горожан, спорят друг с другом, аргументируя электрическими вспышками молний: они озаряют медные купола и многоэтажные дома, выхватывают зеленые верхушки деревьев, покрытые фиолетовыми цветами. Миг электрической тишины, как кадр, выхваченный фотоаппаратом, сменяется треском грома такой силы, что я невольно втягиваю голову и с сомнением смотрю на деревянные перекрытия потолка в надежде, что он не рухнет прямо на меня и прямо сейчас. Вода бурлящим потоком несется по улицам, заливает станции метро, ветер ломает ветки деревьев, и они плывут в быстрых ручьях, засоряя водостоки.

Водители машин жмутся под кроны больших деревьев, готовясь к граду, который является частым спутником ливней, разделяющих два фронта: удушливо-жаркого, с девяностопроцентной влажностью, и прохладного, неминуемо следующего за выпавшими льдинками, что уже весело барабанят по стеклам и крышам автомобилей неудачливых автовладельцев, оставивших машины с утра на улицах и выглядывающих теперь с тревогой из офисных окон, понимая, что не успеют ни добежать, ни доехать до открытой автостоянки; в отчаянии они подсчитывают ущерб, в то время как более расчетливые и менее скупые автолюбители уже ищут телефон страховой компании, у которой предусмотрительно купили страховку от града, очень здесь распространенную.

Когда в столице идет дождь больше чем три дня, люди начинают растерянно оглядываться и вскидывать голову в тщетной попытке обнаружить на обычно высоком небе следы пропавшего солнца. Низко нахлобученные на Буэнос-Айрес, не рассеивающиеся неделями тучи так же непривычны для портеньо, как солнце каждый божий день для москвичей, и также становятся основным предметом разговоров и обсуждений.

Как-то, помнится, шел в городе и окрестностях дождь недели три. С короткими перерывами, но каждый день моросил осенний мелкий дождик из заволоченного серо-стальными тучами небосклона, ну прямо как в Сиэтле или Копенгагене. На всех радиостанциях обстоятельно обсуждали этот феномен с частотой трансляции новостей, то есть каждые час или полчаса. Приглашали психологов, которых просили дать советы людям, всерьез задумывающимся о самоубийстве; психологи делились техниками выживания в сложившихся погодных условиях, говорили о зависимости человеческого организма от солнца и способах его замены соответствующими упражнениями, витаминами, занятиями, определенными продуктами питания и так далее. Все встревожились не на шутку и старались, как могли, помочь друг другу поднять настроение и оказать поддержку в это непростое время. Другие, острые и насущные, жизненные темы были задвинуты на второй план, и портеньо напоминали геологов из затерявшейся на льдине экспедиции или героев фильмов об апокалипсисе. Лица горожан вытянулись, продажи алкоголя возросли в несколько раз, и, по слухам, спустя девять месяцев после дождливого периода родилось больше обычного детей.

Дождь загнал живущих активной ночной жизнью людей в дома, засадил за телевизоры, уложил раньше обычного в постель.

Дождь – это и ностальгия по солнцу и растерянное недоумение, мол, как же теперь без него жить, и романтика: капли, барабанящие по черепичной крыше, смытая с тротуаров грязь, огонь в камине, свечи на столе. Дожди действуют как сильные афродизиаки даже на прожженного циника. Лишь одинокие люди ежатся, поднимая воротники плащей, и вызывают тревогу психологов, публикующих во всех периодических изданиях признаки сезонной депрессии и советы, как с ней бороться. У аргентинцев даже есть пословица: «всегда после дождя выходит солнце», применяемая ко всем тяжелым жизненным ситуациям, но уже сама семантика этого фразеологического выражения относит дождь к не лучшим из них.

Когда идет дождь, накрапывает ли затяжной моросью или безудержно хлещет ливнем, жизнь в городе замирает. Назначенные встречи отменяются, проекты на открытом воздухе заранее планируются с избытком времени на случай осадков, и ни одному жителю города и в голову не придет ожидать, что кто-либо, пообещавший что-то, выполнит это что-то в дождливый день. Но я приехала в Аргентину из Орегона, где количество дождливых дней подбирается к двумстам, и за оставшиеся сто шестьдесят пять никак не успеть сделать все то, что задумано на год. Впрочем, разговор о планах в Аргентине по большей части не уместен и не понятен ее жителям. И уж точно – в дождливый день, когда люди больше озабочены, где им раздобыть жареные лепешки, посыпанные сахаром, торта фрита, и единственный план, который не отменяется, это распитие мате с ними. Я бы их ела каждый день, но эта традиция мне нравится, как естественная дозировка калорий, и у меня даже, похоже, выработался рефлекс, когда только от вида обложенного тучами неба, готового вот-вот расплескаться по зонтам, вырабатывается желудочный сок, и не покидают мысли о жареной лепешке, похожей на плоский пончик с привкусом дождя.

Поскольку раньше я не знала о таком прямом взаимодействии атмосферных осадков с ритмом городской жизни, проснувшись раз дождливым утром после никак не предвещавшей непогоды бархатной звездной ночи, стала торопливо собираться на ремонтируемый жилой объект. К тому времени, поднаторев в ремонте своей квартиры и в конце концов въехав в нее после изматывающего душу и кошелек отрезка времени, вдвое большего, чем отведенного мною, я согласилась помогать приятелю из Нью-Йорка в ремонте его гнездышка, которое он облюбовал тоже не без моей помощи. Расходы, в том числе и транспортные, он оплачивал, и я выскочила на мокрую улицу, как в американском фильме про Нью-Йорк, с вытянутой рукой, надевая на бегу плащ и крича «Такси!» вдогонку удалявшейся машине с шашечками, которая все-таки успела окатить меня водой из-под колес. Простояв полчаса на улице, я подумала, что русскую поговорку «ждать у моря погоды» вполне можно перевести на испанский, как «ждать свободного такси в дождь» (я в то время работала над справочником идиоматических выражений). А время уже поджимало, и я знала, что если не договорюсь с водопроводчиком, то он уйдет работать на другой объект, и, таким образом, встанет весь проект с намеченным графиком работ. Я вспомнила о приятеле с машиной, который всегда предлагал помощь, а я ни разу ею так и не воспользовалась. В телефоне были помехи: дождь влиял на сотовую связь так же, как и на все другие сферы жизни.

Уже на последнем гудке, перед переводом звонка в голосовую почту, Карлос мне ответил хриплым сонным голосом:

– Алё, что-то случилось?

Узнав о моей проблеме, он позабавился и даже, казалось, проснулся, потому что я услышала иронию в его по-утреннему низком голосе:

– Не смеши. Твой слесарь сладко спит, да еще и с маляршей, скорее всего, в обнимку. Ты тоже не мокни на улице, а иди обратно в кроватку, а? В дождь дела не делаются.

– Но у меня встреча назначена. Он же меня ждет, раз не позвонил и не отменил ее! – не унималась я. – Мне надо ехать. Я уже звонила в заказ такси, говорят, у них машин нет.

– Ну, вот видишь. И слесаря твоего на месте тоже нет. Я еще досплю, ладно? А то ты такой сладкий сон сбила…

«Медведь какой-то в спячке», – раздраженно подумала я. «В любой момент можешь мне звонить, если какая помощь нужна, я располагаю временем», – вспомнила его же слова.

В одной руке я держала телефон, а другой помахивала всем проезжавшим машинам, пока вдруг не остановилось заказное такси. Таксист чудом согласился отвезти меня: оказалось, мне надо как раз туда, куда он ехал на вызов. Небо разверзлось особенно громким раскатом по этому счастливому поводу, и я, сложив зонт, втиснулась в маленькую машину, как в уютную сухую норку.

Когда в городе идет дождь, движение, и без того плотное и хаотичное, становится и вовсе непредсказуемым. Минут через пятнадцать езды в такси я поняла, что до той точки, куда оно меня за это время довезло, я бы быстрее дошла пешком. Продвижение вперед было минимальным, зато вербальное общение моего таксиста с другими водителями через приспущенное стекло было красочным, образным и эмоциональным. Вокруг все хлюпало, сигналило, ревело моторами, перекрывавшими переругивающихся шоферов, каждый из которых был уверен, что все остальные не умеют водить в дождь и лучше было бы им сидеть дома. В конце концов и в доказательство этому на светофоре в зад нашей машины въехал грузовик. Удар был несильным, в отличие от воплей моего разъяренного водителя. Совершенно забыв обо мне, он вылетел под дождь, чуть ли не с кулаками, и разразился тирадой с упоминанием мамы и сестры водителя грузовика. Ответ того был столь же длительным и опять же с перечислением многочисленных родственников и их половых органов. Я вышла из машины, раскрыла зонт и ушла, пока оба мужчины размахивали руками, кричали и рассматривали небольшую вмятину на бампере. Никто из них и не заметил, что исчез пассажир, он же свидетель ДТП. Мне повезло, и я вскочила в подъехавший автобус с запотевшими стеклами.

Когда идет дождь, автобусы, двигающиеся по отведенной им полосе, становятся наиболее быстрым способом передвижения, и вскоре я уже открывала дверь своим ключом под слегка стихающими каплями и светлеющим небом.

В доме никого не оказалось: ни слесаря, ни бригадира, ни других рабочих. Было очевидно, что они разделяли жизненную философию моего приятеля Карлоса, то есть им, скорее всего, и в голову не пришло выйти из дома и проделать все те ухищрения, через которые прошла я, чтобы добраться до окраины города. Я стала звонить по очереди слесарю, прорабу, ругая себя за то, что не сделала этого раньше. Ответ был одним и тем же.

– Так дождь ведь, – растерянно мямлили они, удивляясь моей непонятливости, а затем объясняли детально, что в их районе отключили свет, отменили автобусы, залило подвал в доме и в школе отменили уроки.

Я подумала, что если бы в Буэнос-Айресе шел дождь так же часто, как на комфортном северо-западе США, где без него не проходит и трех дней, то аргентинцы так бы и застряли на предыдущей ступени цивилизации, не сопровождая человечество в двадцать первый век. В этой мысли я укрепилась после поездки по северу Аргентины, где встретилась с формой и укладом жизни, очень отдаленно напоминающими о текущем тысячелетии.

Когда идет дождь в провинциях, люди радуются. Жизнь за пределами городов полностью подчинена урожаю: сое, пшенице, виноградникам, овощам, фруктам и табаку на севере. Чем ближе к экватору, тем жарче и суше. В провинции Хухуй (это название русские туристы произносят, каждый раз похихикивая над собственными же неприличными шутками, и даже географические справочники, включая Википедию, стесняются правильно его транскрибировать, называя Жужуем, что абсолютно неправильно, и в Аргентине вас не поймут)… так вот, в провинции Хухуй шаманы взывают к своим богам и производят языческие ритуалы, а старожилы собираются в круг и по очереди, напевно или речитативом, когда сольно, а когда подхватывая всем хором, как кружево, плетут голосами заклинания, вызывающие дождь. Все это я видела своими глазами на языческом карнавале в ущелье Умуака, куда, казалось, меня доставил не самолет «Аргентинских авиалиний», а летающая машина времени. Думала, что такого уже нигде нет, что все это осталось в черно-белых эпизодах из «Клуба кинопутешественников», что смотрела в детстве, или в фильмах о коренных жителях Анд. Но нет, участники этого кружка-сговора не были артистами, и их национальные, расшитые орнаментом одежды не были киношным реквизитом. Фольклор здесь почитают и бережно хранят, передавая из поколения в поколение. А на карнавал в начале февраля съезжаются со всей страны, чтобы вместе с местными жителями приплясывать под бомбо (традиционный аргентинский барабан, сделанный из сейбы, национального дерева Аргентины, и обтянутый кожей мехом наружу), звук от которого раздается по всей узкой долине, заключенной в разноцветные горы с двух сторон, под высоким небом насыщенного синего цвета.

Вино в обрезанных двухлитровых пластиковых бутылках из-под кока-колы передавалось из рук в руки, при этом не видно было, чтобы кто-то за него расплачивался. Потом мне объяснили, что вино и пиво здесь разливают бесплатно. Видимо, муниципальные власти, включившие бесплатно дешевый алкоголь в программу карнавала, правильно рассчитали, что эта достопримечательность мероприятия окупит себя, привлекая еще большее количество туристов, чем живописные пейзажи провинции.

В самом начале разномастной процессии, состоявшей из смуглых жителей Хухуя, приехавших из соседней Боливии индейцев, туристов из ближних провинций Аргентины и даже иностранцев, прибывших за экзотикой из Буэнос-Айреса, выделялся рыжими кудрями невысокий человек, возглавляющий шествие. Он был один из тех, кто выбивал из бомбо палочками ритмичные звуки, направляющие корсо, – так здесь называется само карнавальное шествие. Со своими рыжими бакенбардами и такого же цвета вихрами, выбивавшимися из-под клетчатой кепки, он скорее был похож на какого-нибудь скандинавского жителя. Увидев меня, он подмигнул и кивком показал, мол, присоединяйся. Я улыбнулась в ответ, но продолжала стоять на своем наблюдательном посту, снимая карнавал на видеокамеру, как вдруг чьи-то руки подхватили меня и затянули в этот веселый паровозик, как из детства, где каждый держался за плечи или талию впереди идущего, припрыгивая и приплясывая.

А вечером пошел дождь, и мы сидели в таверне, ели простые блюда, приготовленные по-местному, запивая их красным вином. Заведение походило на избу: деревянные стены и крыша из соломы; на глиняной посуде подавали запеченные в кукурузных листьях тамалес из баранины, эмпанады с разными начинками, включая традиционные с кукурузой, и обязательную умиту, кукурузную кашу с помидорами, приправленную специями.

Под крупные капли, тихо шуршащие по мягкой крыше, рыжий рассказал мне свою историю, удивительную и абсурдную на первый взгляд, но имеющую какую-то иную, абсолютную для него логику. Он оказался художником из Буэнос-Айреса; каждый год он приезжал в Хухуй на карнавал; это было для него и хобби, и возможность отвлечься от суетной столичной жизни, и отчасти запой, ибо бесплатное вино в Хухуе он пил по-честному, не пропуская ни одной возможности это сделать. Так, за бомбо, с раскрашенным лицом, в хмельном угаре, он проводил неделю, полностью забывая свои экзистенциальные проблемы, такие как нехватка денег, задолженность за аренду квартиры и прочие бытовые сложности, делающие почти всех городских жителей сообщниками. Затем он возвращался в Буэнос-Айрес и, как ни странно это звучит, не валялся в похмелье еще неделю, а очень энергично брался за холст и создавал свои странные картины, которые как-то умудрялся продавать, зарабатывая себе на жизнь. Говорил, что из Хухуя он возвращался обновленным, для него это было духовной чисткой и приливом вдохновения.

В одну из таких карнавальных поездок он встретил французскую туристку, которая тоже приехала из Буэнос-Айреса с группой иностранцев, собранных со всего света. В той же таверне, после карнавального шествия и большого количества алкоголя, француженка показалась ему похожей на Эву Перон, и он предложил нарисовать ее портрет, о чем она напомнила ему уже утром, проснувшись с ним в дешевой гостинице, где он всегда снимал одну и ту же комнату с видом на мусорный бак внутреннего дворика. Видя, как у него трясутся руки, сообразительная иностранка поняла, что, видимо, сейчас не время заниматься портретом, и, выслушав его историю, недолго раздумывая, пригласила к себе, на Лазурный Берег.

В Буэнос-Айрес они вернулись вместе, а через несколько дней она уехала. Обещания своего мадам не нарушила, и уже спустя месяц рыжий Эзекель оказался в весеннем Париже, о котором столько читал, что, казалось, знал улицы Латинского квартала, как свои родные из столичной Бальванеры, грязноватого района, когда-то центрального, а ныне заселенного преимущественно иммигрантами из соседних стран.

Пробыв несколько дней в Париже, парочка отправилась домой к Элизе, в живописный Сен-Поль-де-Ванс, также знакомый Эзекелю по полотнам его любимых мастеров кисти начала прошлого века. Там он прожил несколько месяцев, написал обещанный портрет в неизбежном для этого города стиле импрессионизма и вернулся в Аргентину, несмотря на просьбы Элизы остаться, обещания помогать ему в реализации картин и даже открыть ему галерею. Помимо портрета своей эксцентричной подруги, он нарисовал много того, что ему помогло в итоге переехать из Буэнос-Айреса в Хухуй, где он мог играть на бомбо и пить вино уже не раз в год, а более регулярно.

– И тебе не хотелось там остаться? – недоуменно спрашивала я. – Лазурный Берег! Прованс! Свобода творчества…

– Свобода? – поднял рыжую бровь Эзекель. – Не-ет, моя свобода здесь.

Он обвел рукой то, что напоминало кадры из фильма о жизни в прошлых веках: темная таверна с примитивным интерьером, смуглые лица посетителей, одетых в одежду, по которой невозможно угадать время, козел, заглядывающий с немощеной улицы в низкое окно и меланхолично жующий траву.

– А она? Француженка твоя?

– Она пыталась уговаривать, плакала даже, не понимала… Иногда приезжает… Хороший она человек, картины помогает продавать, увозит их в Европу. В принципе, мне много не надо, вот и хватает… на свободу! – на последнем слове он снова качнул рыжей бровью, а другая при этом не пошевелилась.

В его голосе и во всем облике чувствовалось спокойствие человека с удачно сложившейся жизнью… или так мне казалось там, где все понятия были смещены в какие-то совершенно иные координаты измерения успеха и благополучия.

Дождь прекратился, мы вышли в свежую, дышащую влажной землей и цветами ночь.

– Приходи завтра на площадь, – крикнул мне напоследок мой новый знакомый, – весело будет.

Всю ночь мне снились Сен-Поль-де-Ванс, Шагал, Модильяни и Эва Перон, ожившая с холста художника и весело запивающая эмпанады красным вином, а когда я проснулась, дождь шел сильным ровным потоком, и корсо было отменено, но приезжий и местный народ стягивался в таверны, чтобы продолжить карнавальную фиесту.