Глава 12. О политике, или Что в голове у аргентинцев

Городской автобус номер 5 потряхивало, стояла невыносимая жара, автопарк этого маршрута еще не перешел на кондиционированные салоны. С высоты сиденья последнего ряда я разглядывала пассажиров. Обычные горожане, загорелые тела в майках без рукавов, смуглые руки, висящие на поручнях, ноги в обрезанных шортах, многолюдье всех возрастов и социальных прослоек, уткнутое лицами в мобильные телефоны. Сидящий с открытой книгой паренек в кепке защитного цвета, из-под которой курчавились черные волосы, привлек мое внимание и почти умиление тем, что он был единственным пассажиром с книжкой и, казалось, всецело был поглощен ее содержанием. Когда он встал и захлопнул книгу, я увидела, что читал он взапой томик Ленина, а то, что я издалека приняла за черные кудри на его крепкой шее, была татуировка Карла Маркса.

Скорее всего, он был типичным представителем партии JP («Перонистская молодежь»), которая проповедовала лозунги русской революции в духе «Отнять и поделить!», близкие сердцам перонистов разных возрастов. За последние двенадцать лет в Аргентине понятие «средний класс» практически превратилось в оскорбление, и правительством супружеской четы Кирчнер сделано было достаточно, чтобы если не совсем его уничтожить, то сократить до минимума. Идеи о всеобщем равенстве никак не предусматривали, что у соседа дом и машина лучше и больше, – ну какое же это равенство? И популистское правительство вовсю раздувало страсти и негодования по этому поводу, потихоньку отправляя отмытые на строительстве несуществующих дорог и мостов деньги в офшорные банки; хотя были и консервативные представители правящих кругов, предпочитающие хранить деньги в сейфах, домах и огородах. Справедливости ради нельзя не упомянуть, что ничтожно малая часть этих денег шла на социальные планы для безработных и пособия на детей, что превратило работу в занятие обременительное, неинтересное и невыгодное, а делать детей стало не только приятно, но и рентабельно.

На демонстрации протеста и одновременно поддержки правительства людей вывозили на автобусах и выплачивали им небольшое денежное вознаграждение помимо пайка в виде сочной сосиски-чоризо в булке и бутылочки кока-колы. Таким образом, решался вопрос как обеда, так и досуга, а после протеста-поддержки революционеры собирались пить пиво на заработанные политическим лоббированием деньги. Искать работу, а того хуже, потом ходить на нее, причислялось к буржуазным пережиткам того самого проклятого среднего класса, по вине которого малоимущий житель маргинального района не мог вставить себе зубы или поехать на отдых в Бразилию, в чем и обвинял представителей среднего класса с воистину революционным энтузиазмом. Само понятие маршей протеста было так же абсурдно, как и вся идеология, их породившая. Ибо протестуют обычно в цивилизованном мире против конкретных актов правительства или против правительства в целом. Но в Аргентине все наоборот (см. выше, в главе с одноименным названием). Здесь протестуют громко и страстно… в поддержку президента и ее политического проекта, и против здравого смысла, которому этот проект противоречит. Хотя, безусловно, далеко не все вообще понимают, за что или против чего они громко скандируют «оле-оле-оле», пританцовывая на площади или главной артерии мегаполиса, которую власти города вынуждены перекрывать для транспорта, чтобы этот самый средний класс не мог проехать беспрепятственно на работу, в офис, магазин, банк.

Среди протестующей в поддержку правительства толпы можно встретить разные типажи, хотя преобладают люди со смуглым цветом кожи и неполным комплектом зубов. Как-то позабыв об объявленной забастовке и протестах, я оказалась в центре города, чтобы купить сувениры перед отъездом из Аргентины. За отсутствием общественного, как, впрочем, и любого другого транспорта, идти пришлось по улице, вместе с колонной людей, несущих плакаты с названиями политических и социальных группировок, которые они представляли. Мое внимание привлекла пожилая женщина с рыжими, крашенными хной волосами и густо подведенными глазами. Она поднимала пекинеса высоко над толпой, видимо, чтобы ему было лучше видно и слышно, как оратор на импровизированной трибуне выкрикивал что-то об угрозе международного империализма. Песик перебирал в воздухе лапками, как будто плыл в реке этого человеческого абсурда, иногда выражая свои политические взгляды тявканьем. Была среди протестующих и настоящая интеллигенция, университетские доценты и психологи, прочитавшие вместе со всем Фрейдом всего Карла Маркса и так же клянущие мировой империализм и капитализм, как и все остальное зло, распространяемое Соединенными Штатами Америки.

Не надо быть сильно проницательной и изощренной в метаморфозах, чтобы в этой толпе на неизбежный вопрос «А ты откуда?» не упоминать о моем американском гражданстве, которое, однако, очень выручает в других ситуациях, как то: на пунктах паспортного контроля в основных аэропортах мира. «Я из России», – отвечаю я, и меня встречают дружелюбные улыбки, подхватывают под руки и начинают подкидывать в воздух, в котором проплывают знамена с тремя профилями: Ленина, Троцкого и Че Гевары. Мне кажется странным, что все это происходит со мной на абсолютно трезвую голову… Наверное, нечто похожее переживали мои прадеды в России 1917 года. Яркое южное солнце освещает эту мизансцену своим невозмутимым ультрафиолетом, и я продолжаю купаться в его лучах и щербатых улыбках моих новых уличных соратников по борьбе с мировым империализмом.

Моя первичная эйфория и умиление политической активностью аргентинцев сменилась раздражением. Идиллия всеобщей любви и братства, покорившая меня в Буэнос-Айресе с момента первых приездов, таяла, проваливаясь в бездну «социальной пропасти», – официальный термин «политический раскол» появился в печати приблизительно с 2014 года или чуть раньше, когда общество резко и достаточно враждебно разделилось на сторонников правительства с его политическим «национально-популярным» проектом и противников этого курса: первых называли «К» по первой букве президентской фамилии, а не согласных с правительством – «анти-К». Ну и уж совсем по-детски (а аргентинцы и есть большие дети), «кирчнеристов» (коротко «К») называли «пингвинами», по внешнему сходству президента с этими милыми животными, живущими на юге Аргентины, откуда Нестор Кирчнер был родом, а оппозиционеров «анти-К» прозвали «гориллами» – от закрепившегося еще с пятидесятых годов прозвища для антиперонистов, которых карикатурно изображали бьющей себя в грудь большой обезьяной.

Раньше аргентинцы поражали меня дружелюбием, спокойствием и философским восприятием всех невзгод жизни, будь то засуха, наводнение или инфляция. Целая нация жила сегодняшним днем, применяя модный на западе тезис «здесь и сейчас» буквально, возводя его в прямое руководство жизнью: отправлялись в отпуск, поскольку лето происходило «сейчас», а по неоплаченным счетам за свет и газ можно будет расплатиться когда-нибудь потом, – не сейчас же, в самом деле, когда светит солнце и когда «здесь» не может быть никак иначе, как на пляже. Однако в последние годы ситуация начала меняться, о чем давно уже спела легендарная фольклорная певица Аргентины Мерседес Соса в своей песне-гимне «Все меняется» (которую в последнее время стали практически ежедневно передавать по радио). Аргентинское общество, что так радовало меня отсутствием расовых и социальных распрей, явно ощутимых в США и Европе, разделилось на два социальных лагеря, две политизированные оппозиции. Хотя, возможно, такое впечатление складывается только по приезде, пока кажется, что все эти детские обзывалки в «пингвинов К» и «горилл анти-К» всего лишь какая-то забавная игра. Затем, уже втянувшись в нее, ощутив на себе последствия раскола, усугубленного появлением социальных сетей, становится все труднее соблюдать нейтралитет: латинский взрывной темперамент не сгладить любезной политкорректностью. Во многих семьях разговоры о политике подверглись строго табуированному запрету после неоднократных стычек, особенно подогретых алкоголем во время воскресной жарки мяса. И хотя сам процесс готовки и затем поедания мяса не был подвластен никаким обстоятельствам извне, как и воскресное посещение церкви глубоко верующими людьми во всем мире, темы разговоров после введения запрета ограничивались футболом и погодой. Сильно удручало то, что появилось немало семей, где члены клана переставали общаться и разговаривать вообще, что для Аргентины, с ее сугубо семейно-ориентированным обществом, было и грустно, и абсурдно, и опасно. То же происходило со старыми, подчас закадычными друзьями, неразлучными со школьной скамьи, которые удаляли друг друга из друзей в социальных сетях, стирали номер представителя противной идеологии из телефонов и из всей своей жизни. Кристина Кирчнер, сменившая на президентском посту своего супруга Нестора Кирчнера в 2007 году и остававшаяся у власти восемь лет, добилась этого старым и проверенным методом «разделяй и властвуй», посеяв раздор и ненависть в дружелюбных и жизнерадостных аргентинских людях, из-за которых я и осталось так надолго в их стране, полагая, что эта национальная черта неподвластна изменениям с ходом времени. Но наш сумбурный век скуп на гарантии, ее сейчас не получишь и в банке, что уж тут говорить об экономике и политическом климате целой страны? Двадцать первый век набирал обороты; менялся мир на всех континентах, менялась и Республика Аргентина. Представители Международного валютного фонда были изгнаны из страны, а взамен создан местный орган, выдававший фальсифицированную статистику, по которой выходило, что рост производства и валового дохода набирал все большие обороты, инфляции не существовало, так же как и прослойки населения, находившейся за пределами черты бедности. В реальной жизни происходило все наоборот. (Про «наоборот» я уже писала не раз, но без этого слова не обойтись, говоря об Аргентине, и я к нему буду не раз возвращаться.)

Свободный обмен валют был запрещен, продать и купить доллары и евро можно было на черном рынке или представив все налоговые декларации и обосновав покупку задекларированными доходами. Существовали два курса доллара: официальный, около восьми песо за доллар, и плавающий курс черного рынка, превышающий официальный в два раза. Это было, безусловно, на руку как правительству, которое осуществляло все операции внешней торговли по официальному курсу, а потом конвертировало доходы с них на черном рынке, так и близко-расположенным к нему бизнес-кругам. В этой обстановке самым выгодным и не сильно обременительным бизнесом был обмен валют, и в микроцентре города процветали «пещеры» – пункты обмена, где всегда можно было купить и продать долар, евро и бразильские реалы по черному курсу без документов, которые требовали банки. В отличие от СССР, Аргентина не ограничилась официальным и «черным» курсами доллара. Помимо них существовали «синий», «туристический» и «курс кредитной карты», которые являлись вариациями всей этой безумной финансовой политики. Так, аргентинец, отправляющийся за границу на отдых или в командировку, мог купить товары, расплатившись кредитной картой по курсу выше официального, но намного ниже черного. Впоследствии к этому добавились обязательные 35 процентов, которые взимали налоговые органы на все покупки за пределами Аргентины. «Синий» курс был в реальной жизни официальной интерпретацией «черного», хотя и отличался от него. Разобраться во всей этой цветовой гамме было не просто, но зато держало в тонусе аргентинские мозги и способствовало креативному подходу к макро- и микроэкономике. Наиболее предприимчивые рядовые граждане тоже крутили педали финансового велосипеда, который набирал обороты, катясь вместе со всей страной по наклонной плоскости вниз с большой скоростью.

Федеральная Администрация государственных доходов называется здесь АФИПом и заслуживает отдельного повествования. Возглавляемая на протяжении многих лет мафиозным лидером со звучной фамилией Альзогарай и лицом вора в законе, этот орган сочетал в себе могущество советского КГБ, американского ФБР и налогового управления, вместе взятых, то есть был неким симбиозом налоговой службы и контрразведки, от которых ни убежать, ни скрыться невозможно. Тем не менее все только это и пытались делать. На рядового аргентинца всего лишь упоминание об АФИПе наводило панику. Когда я снимала квартиру в центре города, мне нужна была какая-то бумажка для этого органа, что-то вроде прописки за подписью хозяйки квартиры. Нора, немолодая и очень доброжелательная аргентинка, сдававшая две квартиры, доставшиеся ей в наследство от мужа и дающие возможность жить не бедствуя, как если бы она жила только на свою пенсию учительницы, побледнела, когда я упомянула об АФИПе. От ее радушной доброжелательности и лояльности по отношению ко мне не осталось и следа. Она поджала губы и сухо произнесла: «Об этом не может быть и речи». У нее был бухгалтер, который вел ее дела и подавал отчеты о доходах в АФИП, преуменьшая их раз в десять и каким-то образом документируя это. Нора сказала мне, что она «на хорошем счету у налоговых органов», но ее подпись ни на каком формуляре, заполненном иностранкой, появиться никак не может. По выражению ее лица я поняла, что разговор на этом закончен. В то же время в самом АФИПе, наводящем ужас среди местных жителей, царил такой бардак, что мне удалось получить необходимые документы без помощи Норы; прописка, подтверждающая мое легальное существование, даже не понадобилась. Зато, не могу не отметить, все сотрудники этого всемогущего органа выглядели весьма внушительно в своих шерстяных или шелковых жилетах, в зависимости от времени года, и черных сатиновых нарукавниках, которые я видела только в старых фильмах.

Жить вне политики непросто. Хотя многие утверждают именно это: «Политика меня не интересует. О политике в нашем доме не говорят. Мои друзья могут придерживаться противоположенных политических взглядов». Ну да. Может быть, такое и бывает. Где-нибудь в цивилизованных странах с двухпартийной системой, где от перемены правящей партии мало что меняется для рядового жителя Небраски или Лос-Анджелеса. Дружественный гольф-матч между сторонниками различных партий дело там столь же естественное, как и само сосуществование партий, каждая из которых имеет своего избирателя и существует в единой системе политических координат, привнося в нее свое видение прогресса и развития страны. Но это в США. Там и напряжение в бытовых электросетях 110 вольт. А в Аргентине страсти кипят на все 220!

С появлением социальных сетей в Интернете, где каждый считает себя квалифицированным политологом и экономистом, непреминующим высказаться по основным вопросам и ополчиться не на шутку против оппонента, жить «вне политики» стало еще сложнее. Для этого надо было ничего не читать, не смотреть телевизор и не выходить из дому, так как улицы время от времени заполняла толпа людей, стучащих ложками в кастрюли, – когда красноречие в Интернете иссякало и надо было громко подтвердить свою точку зрения. Шествие к Розовому дому (так в Аргентине называют здание, где заседает правительство) с кастрюлями и сковородками должно было, по мнению участников, довести до сознания политиков то, что другими способами не удалось. Во времена «кастрюльных маршей» обитатели домов, расположенных на улицах, по которым с грохотом проходило шествие, выходили на балконы и поддерживали всеобщую какофонию своим кухонным скарбом. А лояльные режиму граждане опускали жалюзи и бросались к компьютерам, чтобы гневно или с сарказмом настрочить комментарий о «горстке заблуждающихся», в то время как «горстка» могла насчитывать десятки тысяч демонстрантов. Выражение политических убеждений, требований и претензий своеобразным, но убедительным способом в стиле «ложкой по кастрюле», кстати, могло символизировать, в зависимости от тематики марша: защиту прав человека, возмущение коррупцией, требование узаконить аборты или резкое осуждение фемицида – домашнего насилия. Недостатка в темах и энтузиазме не было.

Но даже если не читать газет, не сидеть в Интернете, не смотреть телевизор и вставлять тампоны в уши, когда под твоими окнами и на соседних балконах изо всех сил колотят по кастрюлям, – оказаться «вне политики» невозможно. Как невозможно не ходить в магазины за продуктами, в банк, а также хоть изредка оказываться в общественном транспорте. Только выходя из дому, от политики было уже не скрыться: от цен, взлетавших каждую неделю, от разговоров об этом в очередях, дебатах в метро и на автобусных остановках. По крайней мере, в вопросах инфляции, сжирающей доходы людей, не возникало распрей, тут процветала солидарность социальной жертвы и единодушное признание вины правительства, которому надлежит заботиться о своих гражданах и оберегать их, а оно этого не делает. Господу, на которого аргентинцы возлагают те же чаяния, они прощают намного больше и не стучат в сковородки под дверями католических храмов, когда он не оправдывает их надежд, как очередное правительство.

Об очередях можно было бы написать главу длиной в саму очередь. Для аргентинцев этот феномен – такая же органичная часть жизни, как проезд в метро для столичных жителей или всенепременная сиеста для провинциалов. Очереди в государственных банках, в кассах по оплате счетов, в супермаркетах в час пик после окончания рабочего дня, во всевозможных государственных организациях, регистрационных палатах и тому подобных учреждениях занимают значительную часть рабочего дня. Подчас в этих очередях может вспыхнуть роман, прожить свое начало, кульминацию и закончиться разрывом, там же может зародиться дружба на годы или сложиться семья. Стоическое терпение аргентинцев для меня оказалось неожиданным. Колотить на улицах в кастрюли или устраивать душераздирающие сцены ревности своему партнеру, кричать до хрипоты на футбольных стадионах – все это совершенно не понятным для меня образом сочеталось (и сочетается) с улыбчивым, вежливым и, главное, безграничным терпением людей, просиживающих в банках и других заведениях с бумажными номерками в руках. Они доброжелательно улыбаются друг другу, уступают стул и место в очереди беременным и охотно вступают в разговоры обо всем. Никакого возмущения, никакого раздражения и послушное «прошу прощения, сеньор», когда охранник делает замечание и запрещает пользоваться мобильным телефоном, о чем всегда напоминает знак перечеркнутого красным телефона на стенах и над окошками касс.

Как-то отсидев 50 минут в очереди в «Метрогаз», чтобы поменять фамилию на квитанции и оплатить просроченный платеж, я буквально взорвалась и обрушила поток обвинений на охранника, запрещавшего мне писать сообщения и читать новости в мобильном телефоне. Мой уместный в капиталистическом мире вопрос: «Кто мне возместит потерянную прибыль за то время, пока я вынуждена отсутствовать на работе» (обслуживание населения практически везде происходит с 10 до 15 часов, хотя некоторые конторы закрываются раньше) – не вызвал никакого сочувствия.

– Не положено, – указал охранник на знак перечеркнутого телефона.

– Но я же не говорю, а посылаю перевод клиенту. Кому это мешает?

– Уберите телефон, сеньора. – В его голосе уже звучали железные ноты.

– А если не уберу? Тогда что?

– Я буду вынужден позвать полицию.

– Замечательно. Хоть самого комиссара.

Я продолжала читать ленту Фейсбука уже из принципа. Сидящие в зале ожидания люди безучастно наблюдали эту сцену, с бумажными номерками в руках и приветливыми улыбками на лицах. Как в них сочетается взрывная импульсивность и генетическое спокойствие, одному Господу известно, ибо Он их вылепил такими, и только Он один знает, что у них в головах, у этих аргентинцев.