Глобализация значительно смягчила культурные различия на нашей планете, но вместе с тем увеличила частоту прямых встреч жителей разных стран, вызывающих друг у друга раздражение. Между Англией англосаксонского периода и индийской империей Пала было гораздо больше различий, чем между современными Великобританией и Индией, но во времена короля Альфреда Великого самолеты авиакомпании British Airways не совершали прямых рейсов между Дели и Лондоном.

По мере того как все больше людей пересекает границы в поисках работы, безопасности и лучшего будущего, потребность противостоять чужакам, ассимилировать или изгонять их порождает кризис политических систем и коллективных идентичностей, сформировавшихся в прежние эпохи. Острее всего эта проблема стоит в Европе. Евросоюз был построен на обещании преодолеть культурные различия между французами, немцами, испанцами и греками. Однако он может развалиться из-за неспособности справиться с культурными различиями между европейцами и мигрантами из Африки и с Ближнего Востока. Парадокс в том, что именно успех Европы в построении процветающего мультикультурного сообщества привлекает сюда такое количество мигрантов. Сирийцы мечтают переехать в Германию – а не в Саудовскую Аравию, Иран, Россию или Японию – вовсе не потому, что Германия ближе или богаче, чем другие страны. Причина в том, что Германия накопила гораздо более успешный опыт приема и устройства иммигрантов.

Растущая волна беженцев и иммигрантов вызывает у европейцев неоднозначную реакцию и ожесточенные споры об идентичности и будущем Европы. Некоторые европейцы требуют наглухо закрыть свои ворота. Предают ли они европейские идеалы мультикультурализма и толерантности – или просто принимают разумные меры для предотвращения катастрофы? Другие, напротив, призывают распахнуть двери еще шире. Они демонстрируют верность главным европейским ценностям – или легкомысленно возлагают на европейский проект нереалистичные надежды? Дискуссия об иммиграции часто переходит в перебранку, в которой стороны не слышат друг друга. Чтобы добраться до сути, полезно взглянуть на иммиграцию как на сделку с тремя базовыми условиями.

Условие 1. Принимающая страна впускает иммигрантов.

Условие 2. В ответ иммигранты принимают как минимум основные нормы и ценности принимающей страны, даже если это потребует отказа от некоторых собственных традиционных норм и ценностей.

Условие 3. Если иммигранты в достаточной степени ассимилируются, со временем они становятся полноправными гражданами принимающей страны. «Они» превращаются в «нас».

Эти три условия вызывают три разные дискуссии относительно смысла каждого из них. Четвертая дискуссия касается выполнения условий. Когда люди спорят об иммиграции, они часто смешивают все четыре вопроса, так что никто не понимает, о чем на самом деле спор. Поэтому лучше рассмотреть каждый из спорных вопросов отдельно.

Дискуссия 1. Первое условие иммиграционной сделки гласит: принимающая страна впускает иммигрантов. Но считать ли это долгом страны или ее любезностью? Обязана ли страна открыть ворота для всех или имеет право выбирать и даже прекращать иммиграцию? Сторонники иммиграции склонны считать, что у стран есть моральные обязательства принимать не только беженцев, но и людей из бедных регионов, приезжающих в поисках работы и лучшего будущего. В глобальном мире у каждого есть моральный долг перед всеми остальными людьми, а тот, кто от него уклоняется, – эгоист или даже расист.

Кроме того, многие сторонники иммиграции подчеркивают, что полностью остановить этот процесс невозможно, и сколько бы стен и заборов мы ни строили, отчаявшиеся люди всегда найдут способ их преодолеть. Поэтому лучше легализовать иммиграцию и заниматься решением связанных с ней проблем открыто, чем способствовать созданию гигантского подполья с торговлей людьми, нелегальной рабочей силой и детьми без документов.

Противники иммиграции возражают, что, если проявить достаточную жесткость, можно полностью остановить приток иммигрантов, за исключением беженцев, спасающихся от гонений в соседней стране, и что государства не обязаны открывать двери для всех. Возможно, у Турции есть моральный долг впустить к себе несчастных сирийских беженцев. Но если эти беженцы попытаются переехать в Швецию, то шведы их принимать не обязаны. Что касается мигрантов, которые ищут работу и лучшую жизнь, то каждая страна вправе сама решать, хочет она их у себя видеть или нет, а если хочет, то на каких условиях.

Противники иммиграции подчеркивают, что одно из основных прав любого человеческого сообщества – защищать себя от любых вторжений, хоть со стороны чужой армии, хоть со стороны мигрантов. Шведы упорно трудились и шли на бесчисленные жертвы, чтобы построить процветающую либеральную демократию, и, если сирийцы не смогли этого сделать у себя дома, шведы не виноваты. Если граждане Швеции по какой бы то ни было причине больше не хотят видеть в своей стране иммигрантов из Сирии, они вправе им отказать. А если шведы принимают иммигрантов, ни у кого не должно быть сомнений, что они делают это по своей доброте, а вовсе не в силу каких-либо обязательств. Это значит, что иммигранты, которых впустили в Швецию, должны испытывать глубокую благодарность за все, что им дают, а не предъявлять требования, словно они хозяева этой страны.

Более того, говорят противники иммиграции, страна может проводить любую иммиграционную политику, какую только пожелает, и руководствоваться не только отсутствием преступного прошлого или профессиональными навыками потенциальных иммигрантов, но и их религиозной принадлежностью. Если, например, Израиль согласится впускать к себе только евреев, а Польша – лишь тех беженцев с Ближнего Востока, которые исповедуют христианство, то эта позиция будет отражать волю израильских или польских избирателей, даже если со стороны она выглядит не слишком достойно.

Дело осложняется тем, что люди часто хотят совместить несовместимое. Многие страны сквозь пальцы смотрят на нелегальную иммиграцию или даже принимают иностранных рабочих на временной основе, поскольку хотят извлечь выгоду из энтузиазма и профессиональных навыков иммигрантов, которым к тому же можно платить меньше. При этом они отказываются легализовать этих людей, заявляя, что иммиграция им не нужна. Не исключено, что в будущем такая политика приведет к созданию иерархических обществ, в которых высший класс полноправных граждан будет эксплуатировать низший класс бесправных иностранцев, как это происходит сегодня в Катаре и ряде других стран Персидского залива.

Пока эта дискуссия не завершена, очень трудно ответить на все остальные вопросы, касающиеся иммиграции. Сторонники иммиграции считают, что люди имеют право переезжать в другие страны по своему желанию, а принимающие страны обязаны впускать их, и негодуют, когда видят, что право на иммиграцию нарушается, а государства не выполняют своих обязанностей. Противников иммиграции такой подход возмущает. Они рассматривают иммиграцию как привилегию, а включение иммигрантов в экономическую жизнь – как милость. Справедливо ли обвинять людей в расизме или фашизме лишь за то, что они закрывают въезд в свою собственную страну?

Конечно, даже если прием иммигрантов – это любезность, а не долг, у принимающей страны постепенно возникает множество обязанностей по отношению к иммигрантам и их потомкам. Сегодня нельзя оправдывать антисемитизм в США, заявляя: «Мы оказали вашей прабабке любезность, впустив ее в нашу страну в 1910 году, а потому имеем право обращаться с вами как нам угодно».

Дискуссия 2. Второе условие иммигрантской сделки требует от иммигрантов, которых впустили в страну, ассимилироваться и принять местную культуру. Но насколько глубокой должна быть ассимиляция? Если человек переезжает из патриархального общества в либеральное, должен ли он стать сторонником феминизма? А если он вырос в глубоко религиозном обществе, обязан ли перенять светский взгляд на мир? Должен ли он отказаться от традиционной одежды и пищевых запретов? Противники иммиграции склонны поднимать эту планку довольно высоко, тогда как условия, выдвигаемые сторонниками иммиграции, гораздо мягче.

Сторонники иммиграции напоминают, что сама Европа чрезвычайно разнообразна и для коренного населения характерен весьма широкий спектр мнений, привычек и ценностей. Именно это и делает Европу сильной и жизнеспособной. Зачем заставлять иммигрантов перенимать какую-то воображаемую европейскую идентичность, которой в реальности соответствуют лишь немногие европейцы? Вы хотите, чтобы мусульмане, приехавшие в Великобританию, перешли в христианство, в то время как многие британские граждане не ходят в церковь? Хотите потребовать от иммигрантов из Пенджаба отказаться от традиционных карри и масалы и перейти на жареную рыбу с картошкой и йоркширский пудинг? Если у европейцев и есть истинные общие ценности, то это либеральные ценности толерантности и свободы, которые подразумевают, что нужно проявлять терпимость и к иммигрантам, позволить им соблюдать свои традиции, если только эти традиции не нарушают права и свободы других людей.

Противники иммиграции также признают толерантность и свободу главными европейскими ценностями, но обвиняют многие группы иммигрантов – особенно из мусульманских стран – в отсутствии толерантности, женоненавистничестве, гомофобии и антисемитизме. Именно потому, что Европа исповедует толерантность, она не может впустить слишком много нетолерантных людей. Толерантное общество способно справиться с нелиберальными меньшинствами, но если число людей с крайними взглядами превысит определенный порог, изменится само общество. Если Европа примет слишком много иммигрантов с Ближнего Востока, она рано или поздно сама превратится в Ближний Восток.

Другие противники иммиграции идут еще дальше. Они указывают, что национальная общность – это нечто большее, чем просто объединение людей, толерантных друг к другу. Иммигранты, по их мнению, должны принимать уникальные черты британской, немецкой или шведской культуры, какими бы они ни были. Пуская к себе иммигрантов, местная культура соглашается на большой риск и большие затраты. Но почему она должна разрушать себя? В конце концов, она предлагает полное равенство и поэтому требует полной ассимиляции. Если иммигрантам не нравятся какие-то странности британской, немецкой или шведской культуры, их здесь никто не держит.

Два ключевых вопроса этой дискуссии – это нетолерантность иммигрантов и европейская идентичность. Если иммигранты действительно отличаются неизлечимой нетерпимостью, многие либеральные европейцы, приветствующие иммиграцию, рано или поздно станут ее яростными противниками. И наоборот: если большинство иммигрантов окажутся либеральными людьми широких взглядов по отношению к религии, гендеру и политике, это лишит противников иммиграции самых убедительных аргументов.

Но вопрос об уникальных национальных идентичностях в Европе остается открытым. Толерантность – это универсальная ценность. Но существуют ли уникальные французские нормы и ценности, которые должен принять каждый, кто переезжает во Францию? А уникальные датские нормы и ценности, обязательные для иммигранта в Дании? Пока среди европейцев остаются серьезные разногласия по этому вопросу, четкая иммиграционная политика невозможна. И наоборот, как только европейцы поймут, кто они, 500 миллионам жителей Европы не составит труда принять несколько миллионов беженцев – или отказать им.

Дискуссия 3. Третье условие иммиграционной сделки предполагает, что если иммигранты искренне стремятся ассимилироваться – и особенно принять такую ценность, как толерантность, – то принимающая страна обязана относиться к ним как к своим гражданам. Но сколько времени должно пройти, прежде чем иммигранты станут полноправными членами общества? Следует ли обижаться первому поколению иммигрантов из Алжира, если через 20 лет жизни во Франции их все еще будут считать чужаками? А как насчет третьего поколения иммигрантов, бабушки и дедушки которых приехали во Францию в 1970-х?

Сторонники иммиграции обычно требуют сокращения этого времени, тогда как противники выступают за гораздо более продолжительный «испытательный срок». По мнению сторонников иммиграции, если третье поколение иммигрантов не считают полноправными гражданами, это означает, что страна не выполняет своих обязательств. А если результатом такой политики становится социальная напряженность, враждебность или даже насилие, этой стране некого винить, кроме себя. Противники иммиграции считают главной проблемой завышенные ожидания иммигрантов, которым, по их мнению, следует набраться терпения. Если ваши бабушка и дедушка приехали в страну всего 40 лет назад, а вы устраиваете беспорядки на улицах из-за того, что к вам относятся не так, как к коренным жителям, вы не прошли тест.

Ключевая проблема этой дискуссии связана с разницей между личной и групповой временной шкалой. С точки зрения человеческих сообществ 40 лет – это немного. Трудно ожидать, что общество полностью абсорбирует иммигрантов всего за несколько десятков лет. В прошлом, когда цивилизации вроде Римской империи, китайских империй и США ассимилировали чужеземцев и делали их полноценными гражданами, этот процесс занимал не десятки, а сотни лет.

С точки зрения отдельного человека 40 лет – это вечность. Для девушки, родившейся во Франции через 20 лет после того, как в страну приехали ее бабушка и дедушка, их путешествие на корабле из Алжира в Марсель – это история Древнего мира. Она родилась здесь, все ее друзья родились здесь, она говорит на французском, а не на арабском, и даже ни разу не была в Алжире. Франция – ее дом, и другого у нее никогда не было. А теперь ей говорят, что здесь ей не место и что она должна «возвращаться» туда, где никогда не жила?

Это как если бы вы привезли из Австралии семечко эвкалипта и посадили его во Франции. С точки зрения экологии эвкалипт будет видом-колонистом, и пройдет не одно поколение, прежде чем ботаники признают его европейским растением. Но с точки зрения конкретного дерева оно французское. Если вы не будете поливать его французской водой, оно засохнет. Если вы попытаетесь его выкопать, то обнаружите, что корнями оно глубоко проникло во французскую почву – точно так же, как местные дубы и сосны.

Дискуссия 4. Ко всем разногласиям по поводу определения иммиграционной сделки добавляется главный вопрос: действует ли вообще эта сделка? Выполняют ли стороны свои обязательства?

Противники иммиграции обычно говорят, что иммигранты не выполняют второе условие. Они не проявляют искреннего желания ассимилироваться, и слишком многие из них заражены нетерпимостью и фанатизмом. Поэтому у принимающих стран нет причин выполнять третье условие (относиться к ним как к полноправным гражданам) и есть все основания пересмотреть первое (впускать их к себе). Если носители какой-либо культуры постоянно демонстрируют нежелание выполнять условия иммиграционной сделки, нужно ли и дальше принимать их, усугубляя проблему?

Сторонники иммиграции возражают, говоря, что свои обязательства не выполняют принимающие страны. Несмотря на искренние попытки ассимилироваться со стороны подавляющего числа иммигрантов, хозяева препятствуют этому процессу; более того, к тем, кто уже успешно ассимилировался, продолжают относиться как к гражданам второго сорта, даже если они принадлежат ко второму и третьему поколению иммигрантов. Разумеется, вполне возможно, что условия сделки не выполняют обе стороны, в результате чего возникает порочный круг взаимных подозрений и упреков.

На этот четвертый вопрос невозможно ответить, не определившись окончательно с тремя условиями. Пока мы не договорились, является ли прием иммигрантов долгом или любезностью, какой степени ассимиляции требовать от иммигрантов и через какой срок принимающие страны должны признавать их полноправными гражданами, невозможно судить о том, выполняют ли стороны свои обязательства. Кроме того, возникает проблема, связанная с подсчетами. Говоря об иммиграционной сделке, обе стороны уделяют больше внимания нарушению условий, чем их выполнению. Если миллион иммигрантов стали законопослушными гражданами, а сто человек присоединились к террористическим группировкам и нападают на принявшую их страну, какой из этого следует вывод: все иммигранты выполняют условия сделки или все нарушают их? Если иммигрант в третьем поколении тысячу раз выходит на улицу и не сталкивается с дискриминацией, а на тысячу первый слышит оскорбительные расистские выкрики, значит ли это, что коренное население принимает мигрантов? Или оно их отвергает?

Как бы то ни было, в основе всех этих дискуссий лежит более фундаментальный вопрос, связанный с нашим пониманием человеческой культуры. Мы обсуждаем проблему иммиграции, исходя из посылки, что все культуры равны по определению, или же считаем, что некоторые культуры выше других? Когда немцы возражают против приема миллиона сирийских беженцев, может ли служить для них оправданием идея о том, что немецкая культура в чем-то лучше сирийской?

Сто лет назад европейцы считали очевидным, что некоторые расы – прежде всего, белая раса – по своей природе выше других. После 1945 года такие взгляды стали осуждаться. Расизм считается не только неприемлемым с точки зрения морали, но и научно несостоятельным. Биологи, и в частности генетики, предоставили убедительные научные доказательства того, что биологические различия между европейцами, африканцами, китайцами и индейцами пренебрежимо малы.

В то же время антропологи, социологи, историки, специалисты в области поведенческой экономики и даже исследователи мозга накопили огромное количество данных, свидетельствующих о существенных различиях между человеческими культурами. Действительно, будь все культуры одинаковыми по своей сути, зачем были бы нужны антропологи и историки? Зачем в этом случае вкладывать средства в изучение ничего не значащих различий? Нужно по меньшей мере прекратить финансирование дорогостоящих экспедиций на острова Тихого океана или в пустыню Калахари и довольствоваться изучением людей в Оксфорде или Бостоне. Если культурные различия несущественны, то все, что мы узнаем о студентах Гарварда, будет справедливо и для охотников и собирателей из Калахари.

Поразмыслив, большинство людей признают существование некоторых существенных различий между человеческими культурами, от отношений между полами до политических предпочтений. Но как относиться к этим различиям? Сторонники культурного релятивизма утверждают, что разница не означает иерархии и мы не должны ставить одну культуру выше другой. Люди могут мыслить и вести себя по-разному, и нужно приветствовать это разнообразие, в равной степени ценить все верования и практики. К сожалению, такая широта мышления не выдерживает проверки реальностью. Разнообразие – это прекрасно, когда речь идет о кухне и поэзии, но мало кто готов считать сжигание ведьм, детоубийство или работорговлю милыми культурными особенностями, которые следует защищать от агрессии глобального капитализма и от кока-колонизации.

Или вспомним, например, как разные культуры относятся к чужакам, иммигрантам и беженцам. Не везде их принимают одинаково. Немецкая культура начала XXI века гораздо толерантнее к чужакам и доброжелательнее к иммигрантам, чем культура Саудовской Аравии. Мусульманину гораздо проще иммигрировать в Германию, чем христианину в Саудовскую Аравию. Даже беженцы из Сирии, исповедующие ислам, едут в Германию, а не в Саудовскую Аравию, и с 2011 года Германия приняла больше сирийских беженцев, чем Саудовская Аравия. Мы также располагаем большим массивом данных, подтверждающих, что культура Калифорнии начала XXI века более дружественна к иммигрантам, чем культура Японии. Итак, если вы считаете, что нужно проявлять терпимость к чужакам и принимать иммигрантов, должны ли вы также полагать, что, по крайней мере в этом отношении, немецкая культура превосходит культуру Саудовской Аравии, а калифорнийская культура лучше японской?

Более того, даже если в теории две культурные нормы обладают одинаковой ценностью, в практическом контексте иммиграции взгляд на культуру принимающей страны как на лучшую может быть вполне оправдан. Нормы и ценности, обычные для одной страны, не подходят для другой. Разберем конкретный пример. Чтобы не стать жертвами распространенных предрассудков, возьмем две вымышленных страны, Морозию и Тепландию. У этих стран много культурных различий, в том числе касающихся отношений между людьми и подходов к разрешению межличностных конфликтов. Морозийцев с детства учат, что конфликты в школе, на работе или в семье лучше сразу гасить. Не следует кричать, выплескивать ярость или ругаться с другим человеком – вспышки гнева лишь ухудшат ситуацию. Рекомендуется обуздать свои чувства и подождать, пока страсти не остынут. А до той поры нужно ограничить контакты с другой стороной конфликта, а если это невозможно, быть сдержанным, но вежливым и избегать чувствительных тем.

Тепландцев, наоборот, с детства учат экстернализовать конфликт. Его не следует загонять внутрь или подавлять. При первой же возможности нужно открыто выразить свои эмоции. Допустимо сердиться, кричать и говорить о своих чувствах. Это единственный способ все уладить – честно и прямо. Один громкий скандал поможет разрешить конфликт, который иначе мог бы затянуться на годы, и, хотя открытое столкновение всегда неприятно, в конечном счете оно принесет облегчение.

У обоих методов есть свои достоинства и недостатки, и нельзя сказать, что во всех ситуациях один из них лучше другого. Но что произойдет, если тепландец иммигрирует в Морозию и устроится на работу в местную фирму?

При возникновении конфликта с коллегой тепландец будет стучать по столу и громко кричать, полагая, что это привлечет внимание к проблеме и поможет быстро ее решить. Через несколько лет освободится должность начальника. Тепландец обладает необходимой квалификацией, но босс предпочтет повысить другого работника, морозийца. Объяснение будет следующим: «Да, тепландец очень способный работник, но у него серьезные проблемы в общении с людьми. Он вспыльчив, создает вокруг себя лишнее напряжение, нарушает корпоративную культуру». Та же судьба ждет других тепландцев-иммигрантов. Большинство останутся на низших должностях или вообще не смогут найти работу, потому что руководители будут думать, что все тепландцы вспыльчивы и конфликтны. А поскольку тепландцы никогда не поднимутся до высших должностей, им будет трудно изменить корпоративную культуру в фирмах Морозии.

Примерно то же произойдет с морозийцами, которые иммигрируют в Тепландию. Морозиец, устроившийся на работу в местную фирму, быстро приобретет репутацию сноба или безразличного человека; друзей у него будет мало или не будет вообще. Окружающие будут считать его неискренним или не умеющим общаться с людьми. Он никогда не получит повышения – а значит, и возможности изменить корпоративную культуру. Местные руководители сделают вывод, что большинство морозийцев недружелюбны или стеснительны, и предпочтут не брать их на должности, требующие контакта с клиентами или тесного сотрудничества с другими работниками.

Может показаться, что от обеих историй веет расизмом. На самом деле расизм тут ни при чем. Это «культурализм». Люди продолжают героически сражаться против традиционного расизма, не замечая, что линия фронта проходит уже в другом месте. Традиционный расизм исчезает, но в мире становится все больше культуралистов.

Основой традиционного расизма служили биологические теории. В 1890-х или в 1930-х годах люди в таких странах, как Великобритания, Австралия и США, верили, что некие наследуемые биологические черты делают африканцев и китайцев менее умными, менее предприимчивыми и менее нравственными, чем европейцы. Все дело в их крови. Такие взгляды считались абсолютно приличными и научно обоснованными. Сегодня у многих людей сохраняются расистские предрассудки, однако эти предрассудки потеряли научную основу и солидную политическую поддержку – если только не перефразировать их в терминах культуры. Утверждение, что чернокожие склонны к совершению преступлений из-за «неправильных» генов, неприемлемо – в отличие от тезиса, что их криминальные наклонности проистекают из неблагополучной субкультуры.

Например, в США некоторые партии и лидеры открыто поддерживают дискриминационную политику и часто уничижительно отзываются об афроамериканцах, выходцах из Латинской Америки и мусульманах, но крайне редко говорят (или вообще не говорят), что дело в ДНК этих людей. Они считают, что проблема в культуре. Когда президент Трамп называл Гаити, Сальвадор и некоторые регионы Африки «вонючими дырами», он имел в виду культуру этих стран, а не генетические особенности их граждан. В другой речи Трамп так высказался о мексиканских иммигрантах в США: «Мексика отправляет нам своих людей, но они не отправляют лучших. Они отправляют нам людей с огромным количеством проблем. И они приносят нам эти проблемы. Они приносят наркотики, они приносят преступность. Они насильники. Ну и, надо полагать, что среди них попадаются и приличные люди». Это крайне оскорбительное заявление – но в него заложен не биологический, а социологический смысл. Трамп не говорит, что все мексиканцы плохие, – он намекает, что хорошие мексиканцы продолжают жить к югу от Рио-Гранде.

В центре этих споров по-прежнему остается человеческое тело – идет ли речь об уроженце Латинской Америки, выходце из Африки или Китая. Очень многое зависит от цвета кожи. Если вы идете по улице Нью-Йорка и в вашей коже много меланина, то, куда бы вы ни направлялись, полиция будет относиться к вам с подозрением. Но и президент Трамп, и президент Обама объяснят вам значение цвета кожи в исторических и культурных терминах: причина подозрительного отношения полиции к вашему цвету кожи кроется не в биологии, а в истории. Вероятно, сторонники Обамы объяснят предрассудки полиции наследием исторических преступлений, таких как рабство, а сторонники Трампа скажут, что более высокий уровень преступности чернокожих – это печальное наследие исторических ошибок, совершенных белыми либералами и черными общинами. Даже если вы турист из Дели, ничего не знающий об истории Америки, вам все равно придется столкнуться с ее последствиями.

Переход от биологии к культуре – это не просто малозначащая смена терминологии. Это глубокий сдвиг с далеко идущими практическими последствиями, как положительными, так и отрицательными. Во-первых, культура отличается гораздо большей гибкостью по сравнению с биологией. С одной стороны, это означает, что современные культуралисты могут быть более толерантными, чем традиционные расисты: если «другие» принимают нашу культуру, мы принимаем их как равных себе. С другой стороны, такая гибкость может привести к гораздо более сильному давлению на «других» с целью заставить их ассимилироваться и более жесткой критике их неспособности это сделать.

Вряд ли вы осудите темнокожего человека за то, что он не осветляет кожу, но люди могут обвинить – и обвиняют – африканцев или мусульман в том, что они не способны принять нормы и ценности западной культуры. Нельзя сказать, что подобные обвинения всегда оправданны. Во многих случаях нет никакого смысла перенимать господствующую культуру, а иногда это просто невозможно. Афроамериканцы из бедных трущоб, которые искренне хотели бы влиться в американскую культуру, зачастую обнаруживают, что путь им преграждает институциональная дискриминация; а потом им же говорят, что они не прилагали должных усилий и поэтому в своих бедах им некого винить, кроме самих себя.

Второе ключевое различие между отсылками к биологии и апелляцией к культуре в том, что традиционный фанатичный расизм строится на предрассудках, а аргументы культуралистов иногда бывают вполне разумными, как в примере с вымышленными странами Тепландией и Морозией. У тепландцев и морозийцев действительно разные культуры с разным стилем человеческих взаимоотношений. А поскольку отношения между людьми очень важны для многих профессий, можно ли обвинять в неэтичности тепландскую фирму, которая наказывает морозийцев за поведение, согласующееся с культурными традициями Морозии?

Антропологов, социологов и историков эта проблема ставит в тупик. С одной стороны, все это очень похоже на расизм. С другой стороны, культурализм имеет гораздо более прочную научную основу, чем расизм, и специалисты в области гуманитарных и общественных наук не могут отрицать существования и важности культурных различий.

Разумеется, даже соглашаясь с разумностью некоторых утверждений культуралистов, мы не обязаны принимать их все.

Многие из этих тезисов обладают тремя общими недостатками. Во-первых, культуралисты часто путают локальное превосходство с объективным превосходством. Так, в условиях Тепландии локальный метод разрешения конфликтов может быть эффективнее подхода морозийцев, и в этом случае у фирмы есть все основания дискриминировать работников-интровертов (что приведет к непропорциональному наказанию иммигрантов-морозийцев). Но это не значит, что тепландский подход объективно лучше. Возможно, тепландцы могут чему-то научиться у морозийцев, а при изменении условий (например, если тепландская фирма выйдет на международный рынок и откроет отделения в других странах) разнообразие станет ценным активом.

Во-вторых, при четком определении критериев, времени и места утверждения культуралистов начинают казаться эмпирически оправданными. Но люди слишком часто прибегают к культуралистским обобщениям, которые не имеют смысла. Например, утверждение «морозийская культура менее толерантна к публичным вспышкам гнева, чем тепландская» вполне разумно – в отличие от тезиса «исламская культура отличается крайней нетерпимостью». Последнее утверждение слишком расплывчато. Что мы подразумеваем под «нетерпимостью»? По отношению к кому или к чему? Та или иная культура может быть нетерпимой по отношению к религиозным меньшинствам или каким-то политическим взглядам, но вместе с тем чрезвычайно толерантной к толстым людям или старикам. И что мы подразумеваем под «исламской культурой»? Мы имеем в виду Аравийский полуостров VII века? Или Пакистан начала XXI века? И наконец, каковы критерии? Если в дискуссии о толерантности к религиозным меньшинствам мы сравним Османскую империю XVI века с Западной Европой XVI века, то придем к выводу, что исламская культура чрезвычайно толерантна. А если сравним Афганистан под властью талибана с современной Данией, то вывод будет прямо противоположным.

Но самая большая проблема культуралистских тезисов в том, что, несмотря на их статистическую природу, они часто используются для скоропалительных выводов об отдельных людях. Если коренной тепландец и морозиец-иммигрант будут претендовать на одну и ту же должность в тепландской фирме, руководитель предпочтет нанять тепландца, «потому что морозийцы холодны и необщительны». Даже если статистически это верно, вполне возможно, что этот конкретный морозиец гораздо дружелюбнее и общительнее, чем этот конкретный тепландец. Конечно, культура очень важна, но на личность человека существенно влияют также его гены и уникальный жизненный опыт. Люди часто не укладываются в статистические стереотипы. У фирмы есть причины набирать общительных работников, но нет никакого резона отдавать предпочтение тепландцам, а не морозийцам.

Все эти соображения касаются конкретных заявлений культуралистов, но не дискредитируют культурализм в целом. В отличие от расизма, который представляет собой опровергнутый наукой предрассудок, аргументы культурализма порой совершенно справедливы. Если мы посмотрим на статистику и выясним, что в тепландских фирмах на руководящих должностях мало морозийцев, причина может быть не в расистской дискриминации, а в здравом смысле. Должны ли иммигранты-морозийцы возмущаться такой ситуацией и обвинять Тепландию в невыполнении условий иммигрантской сделки? Следует ли принять закон о «позитивной дискриминации» и заставить тепландские фирмы нанимать больше морозийцев на руководящие посты, чтобы немного охладить свою эмоциональную деловую культуру? Или во всем виноваты иммигранты-морозийцы, неспособные принять местную культуру, и нужно принять меры и в принудительном порядке знакомить их детей с нормами и ценностями Тепландии?

Возвращаясь из выдуманного мира в реальный, важно помнить, что европейские дискуссии по вопросам иммиграции – это вовсе не битва добра со злом. Защитники иммиграции ошибаются, изображая другую сторону «фашистами», а противники иммиграции напрасно обвиняют оппонентов в намерении «убить собственную культуру». Споры об иммиграции – это споры носителей двух легитимных точек зрения, и их можно и нужно разрешать путем нормальных демократических процедур. Именно для этого и нужна демократия.

Независимо от того, к какому решению приведет демократический механизм, следует помнить о двух ключевых моментах. Во-первых, правительство не должно широко открывать двери иммигрантам вопреки воле местного населения. Включение иммигрантов в экономику – долгий процесс, и для успешной интеграции требуется поддержка и участие местного населения. Из этого правила есть одно исключение: государство обязано открыть свои границы для беженцев из соседней страны, спасающихся от гибели, даже если местному населению это не нравится.

Во-вторых, несмотря на право граждан возражать против иммиграции, они должны понимать, что у них все равно есть обязанности по отношению к иностранцам. Мы живем в глобальном мире, и, хотим мы того или нет, наша жизнь тесно связана с жизнью людей на другом краю земли. Они выращивают для нас еду, шьют для нас одежду, они могут умереть, воюя за наши цены на нефть, могут стать жертвами нашего небрежного отношения к окружающей среде. Нельзя пренебрегать своими этическими обязательствами по отношению к людям просто потому, что они живут далеко от нас.

Сегодня совсем не очевидно, что Европа сумеет найти средний путь, который позволит принимать иммигрантов и при этом избежать опасности дестабилизации общества со стороны людей, не разделяющих европейские ценности. Если Европе удастся найти такой путь, ее опыт можно будет использовать на глобальном уровне. Если же европейский проект потерпит неудачу, это станет доказательством того, что одних либеральных ценностей свободы и толерантности недостаточно, чтобы разрешить конфликты между культурами и объединить человечество перед лицом угроз ядерной войны, экологической катастрофы и разрушительных технологий. Если греки и немцы окажутся неспособны договориться о своем общем будущем и если 500 миллионов богатых европейцев не пожелают принять несколько миллионов бедных иммигрантов, каковы шансы, что люди справятся с гораздо более серьезными конфликтами, угрожающими нашей глобальной цивилизации?

Есть один способ помочь Европе и всему миру объединиться и держать границы открытыми. Нужно приглушить истерию по поводу терроризма. Будет очень печально, если европейский эксперимент свободы и толерантности окончится неудачей из-за преувеличенного страха перед террористами. В этом случае террористы достигнут своих целей, а горстка фанатиков получит решающий голос при определении будущего всех людей. Терроризм – это орудие маргинального и слабого сегмента человечества. Как случилось, что он стал доминировать в мировой политике?