101
Меня не покидало смутное подозрение, что кто-то заглядывает через мое плечо. Хотя как это может быть, если я лишь бестелесный взор? Никаких посторонних звуков, но то же самое ощущение чужого присутствия, что и при моих провалах в ужасное прошлое Дежагора, навстречу насмешливому духу, который, скорее всего, был Душелов.
Да еще запах. Неприятный…
Такой же запах исходил от душилы, обнаруженного мной в недрах дворца. И всегда окружал нас в Дежагоре. Там я настолько привык к этому смраду, что вспомнил о нем, только когда его не стало.
Запах смерти…
В дельте я получил полную меру боли, вообразив, что видел живую Сари среди нюень бао, – и это притом, что был бесчувственным спутником Копченого. Теперь же, опять-таки в мире Копченого, мне досталась полная мера ужаса.
Я проделал маневр, который, будь я во плоти, назывался бы круговым разворотом. И еще, и еще, и еще – с каждым разом все быстрее. И с каждым разом меня все сильнее охватывал ужас. Обращаясь к югу, я успевал заметить нечто темное, огромное, приближающееся, а при последнем повороте разглядел черную женщину, высотой до самого неба, нагую, с двумя парами рук, тремя парами грудей и клыками вампира. Смрад исходил от нее, тлетворным было ее дыхание. Горящие глаза казались окнами в преисподнюю, и смотрели они прямо на меня, и мне никак не удавалось отвести взгляд. Эти очи говорили со мной, обещая и приказывая, и ее свирепый эротизм затмевал все, что я познал с Сари.
Я закричал. Я рванулся прочь из вселенной Копченого.
Ему тоже хотелось орать. Казалось, от ужаса он вот-вот выйдет из комы.
– Что, Мурген, холодно? – заржал Одноглазый.
Я обнаружил, что промок. Будто окунулся в студеную реку.
– Что за черт?!
– Ты снова там застрял, да так, что не докричаться. Пришлось облить.
Меня затрясло.
– Х-холодно…
Я не мог рассказать Одноглазому, что увидел и отчего меня на самом деле бьет дрожь. Наверное, снова разгулялось воображение.
– Т-ты что творишь, хрен собачий! С-смерти моей хочешь?
– Просто заблудиться тебе не дал. Сам-то о себе не позаботишься.
– Кажется, я все-таки заблудился, старик.
Звезды подмигивают с холодной насмешкой.
Выход есть всегда.
Ветер скулит и воет, дыша морозом сквозь ледяные клыки. Молнии с лаем и рыком проносятся над плато блистающих камней. Убийца-наводнение – почти одушевленная сила, обремененная состраданием не более голодной змеи… Ярость – это жарко-красная, почти одухотворенная сила; милосердия в ней не больше, чем в голодной змее. Лишь несколько Теней резвятся меж звезд. Многие призваны – в мир либо в глубины.
Середина плато обильно покрыта шрамами былого катаклизма, рассечена изломанной, как молния, длинной трещиной. И хотя в любом месте эту трещину перешагнет ребенок, она кажется бездонной. Из нее тянутся жгуты тумана – серого, с редкими пятнами иных оттенков.
Трещины видны и на стенах огромной серой твердыни. Башня рухнула на длинную расщелину. Из глубин цитадели доносится медленная глухая пульсация, словно это бьется сердце мира, нарушая каменное безмолвие.
Деревянный трон сдвинулся с места и слегка покосился, изменилась поза сидящего на нем. Лицо искажено мукой, веки трепещут, – кажется, распятый вот-вот проснется.
Да, это своего рода бессмертие, но за него приходится платить серебром страданий.
И настало время это прекратить.
