В тридцать два года волосы растут не там, где надо, и не растут там, где надо, появляется пара-другая ненужных родинок, похмелье становится тяжелее и проходит дольше, зрение слабеет, а смерть приближается…

Пим среди паутины серебра и света, оплетающей его, между башен Куала- Лумпура, возносящихся в небо, словно ракеты, — улицы живые от смеха, музыки, жарящейся баранины…

На сто втором этаже клиники, в комнате белой, как рисунок небытия, маленькой и огромной, подобно миру…

Мама тянется и берет его руку. Пальцы у нее тонкие и худые.

— Мой маленький Пим. Мой малыш. Пим.

Она видит то, что видит он. Она делит с ним доступ к видеостатистике, знает, сколько миллионов смотрят смерть мамы, роли номер один среди опорных персонажей нарратива Пима. Пиму страшно, он чувствует вину, он перепуган: Мама умирает, никто в точности не знает почему, а для Пима это — что?

Конечно, боль, да, но…

Облегчение? Свобода, в этот раз настоящая, не иллюзорная, как тогда, в семнадцать?

— Мама, — выговаривает Пим, и она сжимает его ладонь.

Внизу мир расстилается серебряной паутиной и волшебными огнями.

— Пятьдесят шесть миллионов. — Мама пытается улыбнуться. — И лучшие доктора, которых можно найти за деньги…

Но их недостаточно. Мама смертью заставила его вернуться, Пим не может разобраться в своих чувствах, он стоит здесь, и держит ее слабеющую руку, и смотрит за окно, в ночь.