Она смотрела на плотную, черную кожу моря и продолжала прикидывать, когда бежать, так как знала, что не останется в этом уголке навсегда. Такого замечательного лета могло больше не выдаться. Да, на сегодняшний день ей было лучше некуда. Тело еще никогда не казалось таким здоровым и крепким, но представлялось неестественным задерживаться на убогом клочке каменистой почвы. Ее манила привычная жизнь, тяжелая, полнокровная, вольная, к какой приучила мать. Будь этот Торгаш человеком обычным или хотя бы понятным, она, возможно, захотела бы остаться. Но он отличался от всех людей, каких она знала, — странное и невообразимо древнее существо, без меры скрытное и слишком привязанное к своим доисторическим привычкам.

В свободное время Торгаш разрабатывал средства нападения. В комнатах стояли резервуары, и он разводил огонь, дышал дымом, терпел всё это безобразие, выделяя какой-нибудь редкий металл, полупроводник или соль. В недрах холма имелись смежные помещения с турбинами, которые вырабатывали электричество. В обособленной дальней комнате, в его отсутствие неизменно запертой, он изготавливал взрывчатку и особые яды, убивавшие нотов. Просторное вытянутое помещение служило «лавкой» и было полно сложных механизмов, которые обычно бездействовали. Но иногда он оживлял какую-нибудь машину для починки всяких приборов, обработки пригодного для использования обломка сапфира или создания совершенно нового устройства только ради того, чтобы произвести впечатление на гостью. Он похвалялся, что может даже получать нановолокна и выращивать чистые алмазы, но ему просто некогда или незачем. И, разумеется, он постоянно оставлял ее одну на день и дольше, чтобы выполнить какое-нибудь неназываемое, но крайне важное дело, которое касалось его нотов или было связано с морем.

Обязанности монстра-божества съедали уйму времени.

Но, возвращаясь домой, Торгаш наслаждался покоем. Сидя в кресле или на их общем ложе, он любил рыться в своей ячеистой памяти и выуживать истории о минувших веках и невидимых мирах. Обычно они не имели конца и ничему внятному не учили. Часто — немногим отличались от пустой болтовни. Да, старик был крут, а его жизнь на острове стала поразительным достижением, но иногда ей казалось, что человеческий разум не так уж прочен, как он утверждал, что его душа тронута какой-то порчей или безумием. Он стал таким экспертом в своем ограниченном существовании, что не замечал своего прискорбного упадка и уж тем более не мог ответить на давно и надолго отложенные вопросы.

Еще у него имелись правила, то мелкие, то серьезные, но обычно нерушимые. Он запрещал ей выходить за баррикаду. Это было славно, поскольку она не желала иметь никаких дел с его драгоценными нотами. Но ей не разрешалось заходить во многие комнаты и говорить на многие темы. Ее ничуть не интересовали его старые друзья и любовницы, но сам запрет на вопросы о его Мертвых лишь усиливал любопытство. Хуже того, Торгаш начал следить за тем, что она ест и сколько. Он заявил, что печется о ее организме. И был, возможно, прав, но и в детские годы ее не держали под таким строгим присмотром. Даже мать позволяла ей действовать наугад и совершать непростительные ошибки, так как готовила дочь к временам, когда все табу окажутся сняты.

Женщина редко задумывалась о будущем, но иногда, уплывая мыслями, представляла, как остается здесь на годы, возможно, на много лет. Но в следующий миг всегда возникал очевидный и опасный вопрос: почему Торгаш живет в одиночестве? Она была не первой женщиной, добравшейся до его двери и не ставшей ему врагом. Но он уходил от ответа, когда она спрашивала, сколько здесь побывало других. Словами и долгими взглядами он давал понять, что в итоге все гостьи вернулись на материк. Но она невольно спрашивала себя: что случалось, если любовь давала трещину? Может, прежние любовницы не покидали его? Может, их биокерамические мозги были снабжены ярлыками и помещены в потайную гробницу?

Она решила дождаться, пока до зимы останется несколько дней, и смыться без предупреждения. Именно поэтому она крала только всякую мелочь, которой Торгаш не хватится. И всё же составила длинный список ценностей — предметов слишком важных, чтобы бросить: надо будет их забрать, когда придет срок.

Среди них был и любимый автомат, стрелявший большими разрывными пулями, и беззвучный пистолет с кинетическими, а она уже знала по запаху, где лежит сумка с боеприпасами для обоих.

Она собиралась похитить пробирки с его склада минеральных веществ, но только малую часть из полного списка: если пожадничать, то он, чего доброго, устроит погоню.

Шкуру улита.

Инструменты, само собой.

Смену одежды.

И сушеных отлей-грибов, чтобы хватило на тридцать дней. Она решила, что если сумеет все это унести и достигнет суши до того, как начнутся бури и опустится тьма, то без труда перезимует и обеспечит себе небывалое лето.

Владея оружием и экономя боеприпасы, она станет серьезной силой в мире людей и нотов.

Если-если-если-если…

Но куда же податься? В голове была мешанина из фактов и всех отрывочных сведений, какие она узнала за жизнь. Всё это выглядело невыносимо расплывчато. Ей требовалась карта, начерченная и надписанная так, чтобы она поняла. У нее уже было несколько простеньких карт, она лишилась всех. В жилище Торгаша стояла странная машина, которая показывала похожие на карты рисунки. От линий и непонятных письмен болели глаза. Но как-то утром Торгаш ушел по какому-то важному делу, и она попыталась запомнить похожий на лабиринт чертеж — переплетение ходов и помещений, намного больше, чем его домишко. Но на единственной картинке, похожей на карту, изображался серый, сухой и странно плоский мир с всего несколькими причудливыми горами, которые возвышались над одним полушарием.

Торгаш каким-то образом прознал, чем она занималась в его отсутствие, и обрадовался. Тот плоский мир оказался очередным из бессчетных предметов его восхищения.

— Что это такое? — спросил он, возвращая серый мир на экран. — Есть мысли, Греза?

Очевидно, это было что-то важное. Но, поскольку Торгаш охотнее реагировал на незнание, она пожала плечами:

— Нет. Никаких мыслей.

— Я прибыл оттуда.

— Это Земля? — спросила она недоверчиво.

Ее реакция огорчила его. Он покачал головой, затем произнес:

— Это не мир. Это звездолет.

— Ты прибыл на этом шаре?

— Не совсем так.

Она ждала, зная, что продолжение не замедлит последовать.

И оно последовало. Он долго распространялся о древнем, пустом сосуде, который был найден дрейфующим меж галактик, и рассказал, как люди забрали его себе и отправили великолепный трофей в круговое галактическое странствие. Торгаш долгое время путешествовал внутри этого корабля, а потом, на судне гораздо меньшем, явился сюда.

— Этот шар движется по кругу?

— Если еще не сбился с курса, — ответил он, — то да.

— Значит, в итоге он обнаружит нас здесь, — заключила она.

Торгаш покачал головой.

— Для начала, звездолет не направлялся сюда, и потом, я сомневаюсь, что его капитанов заинтересует нечто столь далекое и убогое. Прости.

— За что? Разве ты ведешь этот пухлый корабль?

— Великий Корабль. Это его название.

Она втайне решила, что имечко так себе. Пренебрежительно пожав плечами, заметила:

— Чем бы ни был этот шар… раз он сюда не вернется, то может с тем же успехом и вовсе не существовать… тогда зачем тратить время и думать о нем?

О том, что у нее будет ребенок, предупредила мать. И в том же неотвязном сновидении сообщила: дитя обречено на смерть. Но затем покойница рассмеялась и напомнила, что эта участь ждет всех детей. Главное, чтобы оба хорошо питались и младенец родился крепким, а после она должна научить сына — это будет мальчик — всему, что пригодится в жизни. Потом, если мальчик окажется не только сильным, но и везучим, прискорбный день удастся отложить на тысячу непростых и замечательных лет.

Тут женщина проснулась и обнаружила, что стоит глубокая ночь, а мужчина спит рядом.

Что же дальше?

Ее первым порывом было бежать, и немедленно. Жизнь, проведенная в непрестанном бродяжничестве, требовала не меньшего. Но она находилась взаперти, по крайней мере пока. Застряла в постели этого спящего великана, лишенная выбора, могущая только смирно лежать, тихо дышать и тщательно обдумывать, как и почему действовать дальше, что бы она ни предприняла.

Для развивавшегося плода не было ничего важнее питания.

Торгаш мог днями разглагольствовать о крошечных безымянных органах, редкоземельных элементах и о том, как трудно организму построить новый мозг. Но она не нуждалась в отвлеченных понятиях, чтобы понять глубину эгоизма и грубости нерожденных. Они забирали свое из каждого глотка воды и пищи. А если этого воровства было мало, то с удовольствием забирались в кости несчастной матери и поглощали ее запасы драгоценных веществ.

Каждая беременность была небольшой войной, и чрезмерное превосходство одной из сторон грозило гибелью обеим.

Ее мать носила не меньше десяти плодов и прибегала ко всем проверенным хитростям — высасывала из одежды пот и пила собственную мочу. Конечно, и съедала она сколько могла, что означало порой отвратительную и опасную пищу. И все же зрелости достиг всего один плод. Трое детей умерли в младенчестве от недоедания. Еще шестеро развивались слишком медленно, а когда наступил голод, их живому вместилищу пришлось прервать беременность и впитать обратно то, чему не суждено было достроиться.

Остаться с Торгашом — и голоду не бывать.

Но это был его остров, его дом. Во многом она оставалась заблудившейся странницей, едва знакомая с ним, неспособная поверить, что когда-нибудь перестанет ощущать себя невежественной нахлебницей.

Остаться здесь — и ребенок почти наверняка доживет до зрелости.

Но зачем? Это, может быть, первый ребенок из пяти или пятидесяти. Настанет день, когда плодородный край и окружающая его вода не смогут прокормить их семью. Ее потомству придется пешком и на лодках возвращаться на материк, чтобы выживать в опасном, густонаселенном мире, не будучи к этому и вполовину готовым.

Но если она вернется на материк сейчас, вооруженная и сильная, у нее будет немалый шанс увидеть, как первенец врастает в привычную для нее жизнь, также привыкает к бродячему, требующему находчивости существованию, которое продлится и после того, как море поглотит этот кусок суши.

Торгаш был счастливой случайностью.

Биологическим видом, который ограничивался одной особью.

Ее чувства к нему были слишком свежи для оценки, слишком слабы из-за многочисленных пробелов и резонных вопросов. Она не знала, как он отнесется к детям, роди их она или какая-то другая женщина. Но спросить не могла. Не смела. Он мог всполошиться и задуматься о множестве неприятных последствий.

После долгих и напряженных раздумий она остановилась на одном не самом надежном варианте. После этого до рассвета пролежала без сна, а когда проснулся Торгаш, ублажила его ласковыми руками и ртом. Затем притихла на нем, обнаженном, сверху, подобрав колени и новой рукой чертя круги на груди, густо поросшей ржавым волосом.

— Когда мы им скажем? — прошептала она.

Он услышал, но не понял. После длительного размышления спросил:

— Кому?

— Твоим нотам.

— А что им сказать?

— Что я здесь. — Она смотрела ему в лицо и, когда он наконец встретился с ней взглядом, улыбнулась. — Мы живем вместе и должны объявить, что теперь этим островом правят два божества.

— Скоро, — произнес он одними губами, но всем своим видом выказывал неуверенность.

— И маску я тоже хочу, — не отставала она.

Он промолчал.

— И ходить с тобой. За баррикаду, к бухте, где большие дома. Я хочу, чтобы все до единого ноты увидели нас вдвоем, держащихся за руки.

— Не сейчас.

— А когда?

— Не знаю.

— Почему не сейчас?

— Потому что они не готовы.

Она немного выждала: пусть решит, что она обдумывает этот неудачный ответ. Затем, уже улыбаясь сдержаннее, осведомилась:

— Когда же они будут готовы?

— Нотами руководит не столько культура, сколько инстинкты. Это скорее муравьи, чем люди.

Его инстинкт побуждал прочесть лекцию — возможно, объяснить, что такое муравей. Но он усомнился в себе. Роль учителя была бесполезна, а потому он в кои веки осекся и умолк.

А она удивилась себе. Ее обдало жаром. Кто мог подумать, что в ней отзовется ревность? Ревность к стае нотов с правом собственности на этого странного старика? Затем она удивилась себе вторично, когда не ответила и подавила понятный гнев, спрятав его за широкой, бессмысленной, но очень убедительной улыбкой.

— На этом острове всё пребывает в состоянии равновесия, — сказал Торгаш. — Силы под стать друг другу, все важные соображения определяются генами, и я понятия не имею, как отреагируют ноты, если увидят нас идущими рука об руку, как равных.

Она подождала еще — пусть потешится своей убежденностью.

Затем негромко напомнила:

— Нет никакого равновесия. Мир только прикидывается, дорогой. И большинство из нас ждет случая перевернуть все с ног на голову.

Три дня спустя сердцекрылы, кормившиеся в свободных водах на севере и западе, вернулись с важными новостями. По коже моря шли ноты — множество незнакомых нотов, если верить птичьей болтовне, и двигались они по направлению к острову.

Торгаш, казалось, был к этому готов.

Он переговорил с друзьями, выясняя расстояние и скорость. Затем облачился в доспехи, выбрал несколько стволов и сообщил, что уйдет как минимум на ночь, а то и на две. Он хладнокровно пояснил:

— Я разверну их еще на дальних подступах.

Она молча кивнула.

— Я хочу, чтобы домой они бежали в страхе, — продолжил он. — Чтобы запугали потомков на многие поколения.

— Я буду ждать здесь, — согласилась она.

Они поцеловались, и он ушел.

Она отсчитала пятьсот вдохов-выдохов, вытащила из тайника большой рюкзак и завершила сбор сокровищ, которых им с сыном должно было хватить на пару лет. Затем с рюкзаком за плечами и автоматом в руке вышла через переднюю дверь. Она чувствовала, как наблюдал за ней лес. Все деревья разбухли от последнего зимнего дождя, но сумрак под высокими ветвями был горяч и предательски сух. Желая поступить с Торгашом по совести, она потрудилась плотно затворить каменную дверь и установить все три ловушки, которые остановят любопытных и задержат злонамеренных. Сделав это, она поверила, что и правда уходит, но, когда ступила на утоптанную тропу, вспомнила о последней, чрезвычайно соблазнительной ценности — и изменила курс.

На пике летней жары пузыри магнодрева грозили взорваться от сока. Бросив оружие и рюкзак, она взялась за веревку и начала подниматься к дозорной площадке. Пузыри проседали под ногами; из пор сочились антипирены, насыщавшие опасно горючую атмосферу. Она закашлялась. Затем достигла укрытия и какое-то время смотрела на ту половину острова, которая принадлежала нотам.

Мало что двигалось в жарком, без единой тени мареве. Зеленые посевы уже оказались сжаты или погибли. Летние насаждения нотов были черны и высоки; терпеливые руки истребили все сорняки и все лишние рты. Глядя в маленькую подзорную трубу, она изучила продолговатую бухту с устьем, забитым камнями, землей и строительным раствором. Блокированная вода наполовину испарилась. Теперь этот затхлый пруд наверняка стал горьким от солей. Она увидела нотов, которые трудились на дамбе, латая какую-то микроскопическую течь. Затем посмотрела по сторонам и обнаружила на ярко освещенном участке перед одним из зданий около тысячи нотов, наслаждавшихся остатком свирепого света дня.

Она взмахнула новым алмазным ножом и отсоединила трубу.

После этого быстро спустилась, надела рюкзак и поспешила на юг. Вне сени деревьев солнце пекло нещадно, но день почти кончился, и хуже стать не могло. Вскоре она уже брела по морской коже, управляясь даже лучше, чем надеялась. Опора была превосходна. Море оставалось спокойным, и смягченные волны ударяли лишь время от времени. Приливы приподнимали кожу, затем предоставляли ей опасть, но этому мерному ритму подчинялась вся мировая вода, и, когда солнце зашло, женщина перешла на медленный, но ровный бег.

Она уже много дней не знала усталости.

Чувство оказалось приятным, словно вернулся закадычный друг. Ломота в плечах и ногах позволяла бодрствовать всю ночь напролет. Жара спала, но только отчасти. А потом возвратилось солнце, заявив о себе красным заревом над плоским горизонтом.

Она уселась на громоздкий рюкзак, чтобы передохнуть и выпить воды.

Зарево посветлело, и солнце явило свой лик, лизнув черный покров ослепительным оранжевым светом.

На грани видимости вдали она различила точки.

Сначала одну, потом еще две.

Она пересчитала заново, и набралось десять далеких существ, лениво двигавшихся вдоль линии горизонта.

Если она их видела, то и они могли увидеть ее. Но на морской коже рос какой-то лиловатый, неизвестный ей паразит — скромное переплетение водянистых конечностей и семянок. Она медленно отволокла за него рюкзак и, прибегнув к этому жалкому укрытию, снова села. Прикидывая расстояние и считая вдохи, она ждала, когда второй отряд незваных нотов скроется из виду.

Либо они были ближе, чем казалось, либо двигались быстрее, чем она ожидала.

Солнце повисло в небе, когда они пересекли северо-восточный сектор, и теперь она могла преспокойно забрать рюкзак и идти дальше, не боясь быть замеченной. Но ей удалось украсть подзорную трубу, а тем, что ей принадлежало, следовало пользоваться — особенно сейчас, пока не приходится смотреть прямо на солнце. Установив прибор на колене, она заглянула в окуляр и выдвинула внутреннюю трубку, настраивая резкость. Затем она надолго перестала дышать — забыла, пока организм не взмолился о кислороде; тогда она судорожно глотнула воздуха, укрепила руку и ногу, опять склонилась и прикрыла другой глаз, стараясь навести фокус; потом принялась считать и занималась этим, пока не стало ясно всё, кроме одного — что делать дальше.