Под вечер мы возвращаемся домой. Час спустя из квартиры Кнопфа доносятся шум и крики.

— Мир праху его, — говорит Георг. — Пойдем, нужно, как принято, выразить им сочувствие.

— Надеюсь, они дошили свои траурные платья. Это единственное, что может в данную минуту их утешить.

Дверь не заперта. Мы открываем ее, не позвонив, и останавливаемся на пороге. Перед нами неожиданная картина. Посреди комнаты стоит старик Кнопф, в руке у него трость, он одет для выхода. Позади трех швейных машинок столпились его три дочери и жена. Кнопф яростно кряхтит и лупит их тростью. Одной рукой он для упора держится за головку ближайшей машинки, другой наносит удары. Бьет Кнопф не слишком сильно, но старается. По полу раскиданы траурные платья.

Понять все это очень нетрудно. Вместо того чтобы убить фельдфебеля, водка его настолько оживила, что он оделся и, вероятно, вознамерился предпринять обычный обход пивных. Так как никто ему не сказал, что болезнь его смертельна, а жена, из страха перед ним, не пригласила священника, который подготовил бы его к вечному блаженству, Кнопфу даже в голову не пришло, что он умирает. С ним уже не раз бывали такие припадки, поэтому он решил, что и теперь такой же. А его ярость вполне понятна: ни один человек не станет ликовать, увидев, что семья просто сбросила его со счетов и тратит деньги на дорогой траур.

— Банда проклятая! — хрипит он. — Обрадовались? Да? Я покажу вам!

Желая ударить жену, он промахивается и шипит от ярости. Она крепко держит трость.

— Но, отец, мы же должны заранее все приготовить. Врач…

— Ваш врач болван! Отпусти трость, сатана! Отпусти, говорю, трость, скотина!

Маленькая кругленькая женщина наконец выпускает из рук конец трости. Кнопф, шипя, как селезень, размахивает перед ней своим оружием, удар обрушивается на одну из дочерей. Женщины, конечно, могли бы общими усилиями обезоружить ослабевшего старика, но он держит их в ежовых рукавицах, как фельдфебель своих рекрутов. Теперь дочери ухватились за трость и пытаются слезливо что-то объяснить ему.

Но Кнопф не слушает.

— Отпустите трость, сатанинское отродье! Я вам покажу, как швырять деньги в окно!

Они снова отпускают трость, и Кнопф опять замахивается, но не попадает и от своего рывка падает на колени. Слюна пузырится на его ницшевских усах, когда он поднимается, чтобы, по совету Заратустры, снова заняться избиением своего гарема.

— Ты умрешь, отец, если будешь так волноваться! — плача, кричат дочери. — Успокойся! Мы счастливы, что ты жив! Хочешь, мы сварим тебе кофе?

— Кофе? Я вам сварю кофе! До смерти исколочу вас, сатанинское отродье! Бросить псу под хвост такие деньги…

— Ведь мы можем все эти вещи снова продать, отец!

— Продать! Я покажу вам, как продавать, стервы треклятые.

— Но, отец, мы же еще не заплатили! — кричит в полном отчаянии фрау Кнопф.

Это до него доходит. Кнопф опускает трость.

— Что?

Тут подходим к нему мы.

— Господин Кнопф, — говорит Георг, — примите мои поздравления.

— Пошли вы к дьяволу! — отвечает фельдфебель. — Разве вы не видите, что я занят?

— Вы переутомляетесь.

— Да? А вам какое дело? Тут моя семейка разоряет меня…

— Ваша жена устроила выгоднейшее дело. Если она завтра продаст эти траурные платья, то благодаря инфляции заработает на этом несколько миллиардов, особенно если за материал еще не заплачено.

— Нет, мы еще не платили! — восклицает весь квартет.

— Поэтому вы радоваться должны, господин Кнопф! За время вашей болезни доллар очень поднялся. Вы, сами того не подозревая, заработали на реальных ценностях.

Кнопф настораживается. Об инфляции он знает потому, что водка все дорожает.

— Значит, заработал… — бормочет он. Затем повертывается к своим четырем нахохлившимся воробьям.

— А памятник вы тоже мне купили?

— Нет, отец! — с облегчением восклицает квартет, бросая на нас умоляющие взгляды.

— А почему? — в ярости хрипит Кнопф. Женщины смотрят на него, вытаращив глаза.

— Дуры! — вопит он. — Мы могли бы перепродать его! И с выгодой? Да? — спрашивает он Георга.

— Только если бы он был уже оплачен. Иначе мы бы просто взяли его обратно.

— Ах, вздор! Ну мы бы продали его Хольману и Клотцу и рассчитались бы с вами. — Фельдфебель снова повертывается к своему выводку. — Дуры! Где деньги? Если вы не заплатили за материал, у вас еще должны быть деньги. Сейчас же подать их сюда!

— Пойдем, — говорит Георг. — Эмоциональная часть кончилась. А деловая нас не касается.

Но он ошибся. Через четверть часа Кнопф является в контору. Его окружает, как облако, крепкий запах водки.

— Я вывел их на чистую воду, — заявляет он. — Врать мне бесполезно. Жена во всем созналась. Она купила у вас памятник.

— Но не заплатила за него. Забудьте об этом. Ведь он же вам теперь не нужен.

— Она его купила, — угрожающе настаивает фельдфебель. — Есть свидетели. И не вздумайте увиливать! Говорите — да или нет?

Георг смотрит на меня.

— Так вот: ваша жена не то что купила памятник, а, скорее, приценялась.

— Да или нет?

— Мы так давно друг друга знаем, господин Кнопф, что можете забрать его, если хотите, — говорит Георг, желая успокоить старика.

— Значит, да. Дайте мне расписку. Мы опять переглядываемся: эта развалина, этот пришедший в негодность вояка быстро усвоил уроки инфляции. Он хочет взять нас наскоком.

— Зачем же расписку? — говорю я. — Уплатите за памятник, и он ваш.

— Не вмешивайтесь, вы, обманщик! — набрасывается на меня Кнопф. — Расписку! — хрипит он. — Восемь миллиардов! Сумасшедшая цена за кусок камня!

— Если вы хотите получить его, вы должны немедленно уплатить, — говорю я.

Кнопф сопротивляется героически. Лишь через десять минут он признает себя побежденным. Из тех денег, которые он отобрал у женщин, старик отсчитывает восемь миллиардов и вручает их нам.

— А теперь давайте расписку, — рычит он. Расписку он получает. Я вижу в окно его дам, они стоят на пороге своего дома. Оробев, смотрят они на нас и делают какие-то знаки. Кнопф выкачал из них все до последнего паршивого миллиона. Он наконец получает квитанцию.

— Так, — говорит он Георгу. — А сколько вы теперь дадите за памятник? Я продаю его.

— Восемь миллиардов.

— Как? Вот жулик! Я сам за него заплатил восемь миллиардов! А где же инфляция?

— Инфляция остается инфляцией. Памятник стоит сегодня восемь с половиной миллиардов. Восемь — это покупная цена, а полмиллиарда мы должны заработать при продаже.

— Что? Вы мошенник! А я? А где же мой заработок на этом деле? Вы хотите его прикарманить? Да?

— Господин Кнопф, — вступаюсь я. — Если вы купите велосипед, а через час его снова продадите, вы не вернете себе полностью покупной цены. Так бывает при розничной торговле и при оптовой — словом, со всяким покупателем; на этом зиждется наша экономика.

— Пусть ваша экономика идет ко всем чертям! — бодро заявляет фельдфебель. — Коли велосипед куплен, значит, он использованный, хоть на нем и не ездили. А мой памятник совсем новенький.

— Теоретически он тоже использованный, — замечаю я. — Экономически, так сказать. Кроме того, не можете же вы требовать, чтобы мы терпели убыток только потому, что вы не умерли!

— Жульничество, сплошное жульничество!

— Да вы оставьте памятник себе, — советует Георг. — Это отличная реальная ценность. Когда-нибудь он же вам пригодится. Бессмертных семейств нет.

— Я продам его вашим конкурентам. Да, Хольману и Клотцу, если вы сейчас же не дадите мне за него десять миллиардов!

Я снимаю телефонную трубку.

— Подите сюда, мы облегчим вам дело. Вот, звоните. Номер 624.

Кнопф растерян, он отрицательно качает головой.

— Такие же мошенники, как и вы! А что будет завтра стоить памятник?

— Может быть, на один миллиард больше. Может быть, на два или на три миллиарда.

— А через неделю?

— Господин Кнопф, — говорит Георг, — если бы мы знали курс доллара заранее, мы не сидели бы здесь и не торговались с вами из-за надгробия.

— Очень легко может случиться, что вы через месяц станете биллионером, — заявляю я.

Кнопф размышляет.

— Я оставлю памятник себе, — рычит он. — Жалко, что я уже уплатил за него.

— Мы в любое время выкупим его у вас обратно.

— Ну еще бы! А я и не подумаю! Я сохраню его для спекуляции. Поставьте его на хорошее место. — Кнопф озабоченно смотрит в окно. — А вдруг пойдет дождь!

— Надгробия выдерживают дождь.

— Глупости! Тогда они уже не новые. Я требую, чтобы вы поставили мой в сарай! На солому.

— А почему бы вам не поставить его в свою квартиру? — спрашивает Георг. — Тогда он зимой будет защищен и от холода.

— Вы что, спятили?

— Ничуть. Многие весьма почтенные люди держат даже свой гроб в квартире. Главным образом святые и жители Южной Италии. Иные используют его годами даже как ложе. Наш Вильке там наверху спит в гигантском гробу, когда так напьется, что уже не в состоянии добраться до дому.

— Не пойдет! — восклицает Кнопф. — Там бабы! Памятник останется здесь! И чтобы был в безукоризненной сохранности! Вы отвечаете! Застрахуйте его за свой счет!

С меня хватит этих фельдфебельских выкриков.

— А что, если бы вы каждое утро устраивали перекличку со своим надгробием? — предлагаю я. — Сохранилась ли первоклассная полировка, равняется ли он точно на переднего, хорошо ли подтянут живот, на месте ли цоколь, стоят ли кусты навытяжку? И если бы вы этого потребовали, господин Генрих Кроль мог бы каждое утро, надев мундир, докладывать вам, что ваш памятник занял свое место в строю. Ему это, наверное, доставляло бы удовольствие.

Кнопф мрачно уставился на меня.

— На свете, наверное, было бы больше порядка, если бы ввели прусскую дисциплину, — отвечает он и свирепо рыгает. Запах водки становится нестерпимым. Старик, вероятно, уже несколько дней ничего не ест. Он рыгает вторично, на этот раз мягче и мелодичнее, еще раз уставляется на нас безжалостным взглядом кадрового фельдфебеля в отставке, повертывается, чуть не падает, выпрямляется и целеустремленно шествует со двора на улицу, а потом сворачивает влево, в сторону ближайшей пивной, унося в кармане оставшиеся миллиарды семьи.