Глава 11
Супружеская чета: невероятная любовь
Сопроводительное письмо оказалось очень коротким и поверхностным: всего один абзац и снизу неразборчивая подпись, – словно передо мной лежала написанная на скорую руку заметка. Семейный терапевт просил меня побеседовать с супружеской четой, Малькольмом и Мэдди, которые, по его мнению, «страдали расстройством личности». Врач обнаружил на теле Мэдди несколько синяков, а когда спросил у неё, откуда они, то получил небрежный ответ: «Постоянно во что-нибудь врезаюсь». Объяснение Мэдди показалось ему неубедительным, и он предположил, что синяки – след домашнего насилия.
Расстройство личности – довольно спорный диагноз. Многие психологи считают, что совершено нецелесообразно патологизировать личность (совокупность устойчивых черт характера и взглядов, которые проявляются в ходе столкновения с различными ситуациями). И такую позицию можно понять. Мне, к примеру, встречалась всего пара актёров, которые не смогли бы попасть под диагностический критерий истерического расстройства личности, подразумевающего такие черты, как чрезмерная эмоциональность, жажда внимания и «театральность». В самом деле, данный диагноз может с тем же успехом служить перечнем требований для поступления в театральное училище.
Решать, отклоняется ли в той или иной степени чья-либо личность от культурных норм, очень сложно, и всё в конечном счёте упирается в субъективное мнение. Сопроводительные письма, в которых пациентам приписывается расстройство личности, я всегда читаю с большим скептицизмом, потому как чаще всего, когда эти пациенты потом приходят ко мне и мы с ними беседуем, оказывается, что передо мной вполне себе нормальные люди. Могу лишь предположить, что в подобных случаях моё понимание нормальности значительно отличается от понимания нормальности терапевта или психиатра.
Малькольму и Мэдди была назначена совместная встреча, однако, когда я открыл дверь, на пороге стоял только один человек – очень худая женщина с вытянутым лицом и острыми чертами. Одета она была в чёрный пиджак, чёрные штаны и чёрные ботинки и выглядела по-мужски, однако строгость одежды шла вразрез с причёской – короткими, стоящими торчком волосами, выкрашенными в красный цвет. Не в кричаще-красный, но достаточно яркий, чтобы привлечь внимание и удивить. Я знал из сопроводительного письма, что ей сорок с лишним лет, но выглядела Мэдди значительно моложе. Я проводил её в кабинет.
– Где же Малькольм? – спросил я.
– Ах да, – откликнулась она. – Возникли обстоятельства…
– По работе?..
– Да ведь всегда полно разных помех, не так ли?
Она присела, бормоча под нос что-то похожее на: «Коровы пасутся на лугу…»
Мне показалось, что я ослышался:
– Прошу прощения?
Мэдди улыбнулась, но ничего не ответила.
Я объяснял ей, как проходит семейная терапия, а она слушала и время от времени кивала. Затем я спросил, в чём, по её мнению, заключается проблема.
– Проблема, – начала Мэдди. – Да. Да. Полагаю, кое-что могло бы быть и получше, но что вы можете сделать? Что в ваших силах, а? На что мы можем рассчитывать? Я ничего не могу сказать наверняка и никогда не могла. Ведь на самом-то деле сказать можно очень немного, то есть сказать с полной уверенностью. А жизнь всё равно течёт дальше. Проходят годы. Мы худо-бедно справляемся – стараемся как только можем. Порой всё идёт хорошо, порой – не очень. А порой – хотя на самом деле даже чаще всего – всё подобно суете сует в гуще однообразия. Как бы там ни было, случаются моменты, когда действительно возникают вопросы – тут я с вами согласна. Сомнения, неопределённость… Но разве может быть иначе?
Она произнесла целую речь, но так и не сказала ничего по сути. Походило на то, что она просто озвучивает поток мыслей, бегущий в голове. Она не говорила абсолютную чепуху, нет, но речь её была путаной и неопределённой. Мне пришло в голову, что, возможно, Мэдди страдает синдромом Ганзера, отличительной чертой которого являются расплывчатые, приблизительные ответы на вопросы, которых не задавали. Однако, учитывая, что синдром Ганзера встречается чрезвычайно редко и практически всегда у мужчин, такой исход был маловероятен.
Иногда в речи Мэдди всё же попадались вразумительные фрагменты: «Малькольм таков, каков он есть, и я обязана принять этот факт. Мы такие, какие есть». Но затем она продолжала рассказ, избегая конкретики и выдавая лингвистический аналог гравюр Эшера. Не вырисовывалось никакой однозначной картины – всё, что она говорила, лишь каким-то боком касалось или намекало на суть дела. К тому же Мэдди питала слабость к старинным словечкам и оборотам. «Конечно, у всего есть свой предел. Со всякими кознями и шашнями я мириться не стану».
Раз за разом, снова и снова я напоминал ей, что следует отвечать на конкретный, заданный вопрос. Она отвечала: «Ах, да», – а затем тут же продолжала свои туманные речи. За сорок пять минут я не сделал ни одной пометки в блокноте: всего лишь записал дату, и больше ничего. Взглянув на белый лист бумаги, я ощутил головокружение, как если бы заглянул в бездну. Я совершенно не понимал – не имел ни малейшего представления, – что у них с Малькольмом не так в отношениях.
Я чувствовал, что если ничего не предпринять, то сеанс так и закончится и я даже близко не подойду к теме домашнего насилия. Поэтому я спросил Мэдди о её синяках.
Она поднялась с кресла и стала прохаживаться по кабинету.
– Каждому своё, ага? Слушайте, я не стяжательница. Не зная нужды, я смогу выстоять и в бурю, и в град, если возникнет такая необходимость. Но ведь всё зависит от контекста. – Она остановилась у окна и оценивающе оглядела панораму по ту сторону. – Что там за здание?
– Исследовательский институт.
– И что там исследуют?
– Психиатрические и неврологические заболевания…
– Всё очень лунное…
Она снова стала ходить по кабинету и в какой-то момент исчезла из поля моего зрения. Я чувствовал, что она стоит позади моего кресла. Сложно передать, насколько это тревожит, когда вы психотерапевт: ваш пациент всегда находится перед вами. С тяжким трудом я подавил в себе желание взглянуть через плечо. До меня донеслись ритмичные вдохи и выдохи, и я понял, что Мэдди стала делать зарядку.
– Дело не в отрицании, – произнесла она. – Какой в нём смысл?
– Отрицании? – обратился я к пустому креслу перед собой.
– Ну да.
– Прошу прощения. К чему именно вы упомянули отрицание? Дело не в отрицании чего?
– Ясно же, трения. Чего же ещё!
– Со всем уважением, – произнёс я, – могли бы вы присесть?
Я услышал, как она садится на пол, и тут не выдержал – повернул голову.
– Нет, не сюда. Сядьте, пожалуйста, передо мной, в кресло.
Мэдди встала и послушно вернулась в кресло. Я поблагодарил её и добавил:
– Надеюсь, вам не составит труда остаться здесь до конца сеанса? Так будет намного удобней.
Она озадаченно посмотрела на меня, а затем подняла указательный палец и повела им:
– Ах да, понимаю. Удобней.
Она одарила меня улыбкой, в которой читалось нечто большее, чем одна лишь добрая воля. На её лице отразилось озорство, как если бы она сделала шутливое остроумное замечание и теперь ждала, когда же я пойму, в чём соль.
К концу часа мой блокнот оставался всё таким же пустым, как и в его начале.
На следующей неделе Мэдди пришла с Малькольмом – низеньким упитанным мужчиной шестидесяти лет. Лицо его было красным, как у пьяницы, но прямая осанка и ловкие движения говорили о теле, полном бодрости и энергии. Он уверенно пожал мне руку, и я отметил его силу и решительность.
Я проводил их в приёмный кабинет и, как только они уселись, попросил Малькольма объяснить, почему, по его мнению, терапевт направил их ко мне. Малькольм развёл руками, вздохнул и ответил:
– Проблема, как я вижу её и как видел прежде, в прошлом и на данный момент, относится к компромиссу и верности моральным установкам. Куда же без моральных ценностей? Только потеряться, сбиться с пути и плыть по течению в открытом океане.
Его речь была такой же необычной, как и у его жены. Он продолжал говорить, но понять, о чём именно он ведёт речь и ведёт ли хоть о чём-то, было крайне сложно. Через какое-то время я дал бесчисленным замечаниям, оговоркам, оговоркам к оговоркам и замечаниям к замечаниям захлестнуть меня. Я вдруг стал примечать различные особо яркие фразы, и порой мне приходилось сдерживать себя, чтобы не рассмеяться. «Пёстренький дешёвый философ на дрессированном пони, что только и умеет бегать по кругу», «дрожащий, как полёвка под стёганым покрывалом», «чета геев в доме монархиста», «пряничный домик подлой наживы».
В какой-то момент я задал Малькольму простой вопрос: счастливы ли они с Мэдди. Он ответил мне цепочкой пространных ассоциаций, которые закручивались в один сложный лабиринт. В итоге его лицо приняло чопорное выражение, и он заключил: «Некогда в привычку нашу входило посещение Французского института, но уж не теперь, о нет. То место наводнила шушера – широкие массы». Он искривил верхнюю губу, а затем провозгласил: «Пусть едят пирожные!» Мэдди взглянула на Малькольма, и её лицо озарилось восхищением – или, может быть, даже гордостью?
Я снова попытался расспросить о синяках, стараясь коснуться данной темы как можно деликатней, но, похоже, никто из супругов не понимал, о чём я веду речь. Тогда я выразился яснее, после чего Малькольм и Мэдди посмотрели друг на друга так, словно только что обменялись какой-то своей, только им известной шуткой. Они не казались ни ошарашенными, ни смущёнными.
В конце концов я решил задать вопрос в лоб.
– Малькольм, – спросил я, – вы когда-нибудь били Мэдди?
Он нахохлился, как птица, собравшаяся почистить перья, и подался вперёд. Из груди его донёсся звук, похожий на приглушённый рык, свидетельствовавший о негодовании и растерянности, затем послышалось пыхтение и сопение, после чего он обрушил словесный поток:
– Мэдди – женщина сильной воли и здравого смысла, как вы сами можете убедиться, и одновременно женщина чуткой души – женщина, полная зрелого понимания, изысканного вкуса и чистой искренности. Размолвки случаются, как же не случаться, мечи обнажены, костры пылают. Но всё это по большей части простое ненастье, пресловутая буря в стакане. И как мне быть, спрашиваю вас, когда я обездолен, удручён и изгнан, подобно псу на крыше, который воет в глухую ночь?
Мэдди протянула руку и коснулась колена Малькольма, а затем неспешно убрала её обратно. Нехитрый жест, но столько было в нём нежности и чувства.
Малькольм и Мэдди пришли ещё на два сеанса, а потом ещё раз пришла одна только Мэдди. На все последующие сеансы они не явились. Тем не менее я всё равно написал их терапевту, что они являются неподходящими кандидатами для психотерапии. Чтобы помочь кому-либо, нужно хоть как-то сформулировать проблему, обрисовать её хотя бы в общих чертах, а потом решить, как к ней подступиться. У меня же не было даже смутного представления о том, в какой области лежит проблема направленных ко мне супругов. Более того, я сильно сомневался, а имелась ли вообще хоть какая-то проблема. Бил ли Малькольм Мэдди? Как я ни старался, прямого ответа от него я так и не добился. Равно как и от Мэдди. Вполне возможно, что их терапевт, увидев синяки Мэдди и обеспокоенный чудаковатостью семейной пары, додумал лишнего. В итоге двое эксцентричных (но покладистых) людей без каких-либо вопросов согласились заглянуть в психиатрическую больницу.
Было ли у них расстройство личности? Они не подходили ни под один из диагностических критериев какого-либо расстройства личности, указанных в ДСР. Что ещё важнее, ни Малькольм, ни Мэдди не испытывали сколько-либо значимой обеспокоенности или тревоги. Да, они действительно спорили, ссорились, а потом расстраивались из-за случившихся ссор, но ничего такого, что выходило бы из ряда вон. Вне сомнений, обоих можно назвать чудаками, а их неспособность отвечать на вопросы просто чудовищна. Но вместе с тем Малькольм и Мэдди не были оторваны от реальности, они просто взаимодействовали с реальностью и социальным миром не так, как большинство людей.
Самое поразительное, что Малькольм и Мэдди нашли друг друга. Учитывая их исключительные особенности, их схожесть друг с другом, шанс того, что они смогли бы найти родственную душу, был крайне мал. Однако каким-то образом – согласно романтическим заветам – любовь всё же нашла дорогу. Мне до сих пор любопытно: как так получилось? Как они познакомились, и как потом ухаживали друг за другом? Можно предположить, что они провели множество чудесных часов, уединившись во Французском институте – до того, как его наводнила шушера, – за обсуждением пёстреньких дешёвых философов и пряничных домиков подлой наживы.
Все мы чудаковаты, когда нас не видят. Я склонен согласиться с Альфредом Адлером, который мудро заметил: «Нормальные люди – только те, которых вы недостаточно хорошо знаете».
