Я иду слишком медленно; то есть гораздо медленней, чем привык, но ничего не попишешь, возможности человеческого тела самым невыгодным образом отличаются от обычных моих. И тут надо не сожалеть об утраченных – временно, блин, не рычи! – возможностях, а радоваться, что они у меня вообще хоть когда-нибудь были. И однажды вернутся. Очень скоро вернутся, до сих пор всегда возвращались, не бзди, – говорю я себе со всей возможной суровостью.

Суровости, впрочем, во мне сейчас маловато. В последнее время – собственно, с лета, когда сжег все свои имена и не в меру расслабился от приятной размеренной нечеловеческой жизни и избытка неуязвимости – я стал гораздо добрее к себе, а это никуда не годится. Доброту, – строго думаю я, – побереги для девчонок, чудовищ и ангелов, а с собой суровость не повредит, – и смеюсь, потому что все-таки круто звучит: «Для девчонок, чудовищ и ангелов». Особенно, если помнить, что это не художественный образ, а просто житейская правда. Отличная у меня все-таки получилась жизнь.

Я иду слишком медленно; то есть гораздо медленней, чем хотелось бы, поэтому то и дело опережаю себя. Сознание, привыкшее к совсем другим скоростям, убегает вперед, нетерпеливо подпрыгивает, оглядываясь: ну где же там мое все остальное? Как еще за углом?! И, вздохнув, возвращается: не следует бросать остальное себя без присмотра. Но минуту спустя, заскучав, снова забегает вперед. Так и прыгаю всю дорогу туда-сюда, как мячик йо-йо на резинке, умудрившись превратить в балаган даже традиционный конфликт духа и плоти; впрочем он и сам по себе, без моей дополнительной помощи – тот еще балаган.

Я иду слишком медленно; то есть гораздо медленней, чем нужно, чтобы получить настоящее удовольствие от прогулки, но, пожалуй, все-таки чересчур быстро для человека, который собирался спокойно обдумать на ходу разные непростые вопросы, – наконец понимаю я и замедляюсь так, что почти останавливаюсь. Можно сказать, стою посреди улицы со скоростью пять километров в час, глазею по сторонам, словно безмятежный турист и думаю: ну вот как это у нас получается? Вроде самый конец, последний день ноября, адово время года, когда даже в полдень не отступает тьма, под ногами хрустят замерзшие бурые листья, золото солнца превращается в сизый свинец вечных сумерек, а все равно офигеть же, какая вокруг красота. Все-таки город у нас – зашибись прекрасный. И всегда таким был.

В юности, – вдруг вспоминаю я, – чтобы не свихнуться от полного одиночества в окружении так называемых «близких», а на самом деле далеких, как галактика с романтичным названием «Зет-восемь-джиэнди-что-то там», замечательных на свой лад, но явно созданных по какому-то другому образу и подобию; так вот, я в юности думал, что мы с городом очень похожи, хотя город, конечно, гораздо больше и круче любого отдельного человека, даже – здесь можно смеяться – меня. Но все равно мы похожи, как близнецы, одинаково смешливые и азартные, мрачные, жадные до впечатлений, большие любители игр по собственным, никому не известным правилам, поэтому город – единственный, кто меня понимает. И сколько стоит на земле, с самого первого дня хочет того же, чего и я – невозможного. То есть того, что вот прямо сейчас считается невозможным. А потом какого-нибудь нового невозможного – того, что покажется невозможным тогда. И еще, да побольше. Всегда еще невозможного и побольше. Всегда.

Правильно, собственно, я тогда думал. До такой степени правильно, что теперь уже и не знаю, где заканчивается город и начинаюсь я. Вот хотя бы поэтому… – говорю я себе и сам заранее содрогаюсь от предстоящей пафосной проповеди, внутренне зажимаю уши, прошу себя: хватит, заткнись, не надо, не хочу раньше времени сам себе надоесть. Я и так в курсе, я помню – не только слабым умишком, но всем своим существом, каждой клеточкой тела, каждой искрой сознания – помню, почему мне под хвост попала вожжа, с какой стати так люто приспичило, чтобы в этом городе не стало Серого Ада, мрачного свинства, низводящего все сущее до самой низшей октавы – даже в качестве исчезающе малой вероятности, даже умозрительной возможности его. Себя же спасаю. Все, что есть в этом городе, все, что когда-то здесь было, все, что будет, что только могло бы случиться, но не сбылось, происходит и со мной тоже. Может быть, даже в первую очередь – со мной. А есть вещи, которых со мной случиться не может ни при каких обстоятельствах. Вот просто не смеет так быть, и все.

Я стою в проходном дворе между улицей Доминикону и оградой Президентуры, где весной появляются первые в Старом Городе крокусы, а сейчас алеют последние виноградные листья, еще не унесенные осенними злыми ветрами, каким-то чудом удержавшиеся на спящей сухой лозе. Смотрю на листья и думаю – мне бы сейчас их упрямую силу вместо внезапно охватившей меня почти пугающей с непривычки человеческой слабости. Впрочем, последнее дело – сетовать на нее. Раньше я отлично умел превращать эту слабость в силу, значит смогу и сейчас. Все на свете можно превратить в силу – просто изъяв из состава страх. Вне зависимости от того, кем я проснулся, что о себе вспомнил, во что поверил, чего натворил или, наоборот, воздержался, бояться мне больше нечего – не потому, что действительно нечего, а потому что сам однажды решил, что больше ни хрена не боюсь.

Я стою в подворотне на улице Вильняус, где спрятался от очередного порыва ледяного ветра, настолько немилосердного, что пробирает до самых костей; я дискретно железный, то есть с техническими перерывами на полуобморок. И вот прямо сейчас у меня перерыв. Мысленно вешаю себе на грудь табличку: «Закрыто на минуту слабости», и ужасно жалею, что не с кем посмеяться над этой шуткой. От такой разновидности одиночества я совершенно отвык. А ведь большую часть моей жизни всегда так было – все мало-мальски стоящее разделить не с кем, потому что поди введи кого-то в свой непростой контекст. И ничего, как-то выжил. Ну, правда, изрядно свихнулся, но в таком замечательном направлении, что ради этого имело смысл потерпеть, – думаю я. И сразу же вспоминаю, что ни хрена я тогда не «терпел». Один во всем мире – ну и нормально, пошли все к черту, не путайтесь под ногами, у меня тут своя игра.

Отлично я тогда развлекался, чего уж, – весело думаю я. – Регулярно заставлял окружающий мир если не содрогнуться, то, как минимум, охренеть. Чего только стоит история с «черным ветром», когда подпоил приятеля, работавшего ночным диджеем на одной из радиостанций, отобрал у него микрофон и минут пять, пока тот не опомнился, вещал в прямом эфире всякую абсурдную хрень: «Поднимается Черный Ветер, просьба сохранять спокойствие, выворачиваясь наизнанку, службы инфернального контроля работают в обычном режиме, неизъяснимым сущностям приготовиться к плановой трансформации, полет нормальный, оставайтесь с нами до третьего петуха». Теперь уже и не вспомнить, что еще успел поведать изумленной аудитории, но в случайно придуманный Черный Ветер, выворачивающий все вокруг наизнанку, поверили не только некоторые впечатлительные радиослушатели, но и я сам. И потом много лет ждал, когда Черный Ветер придет по мою душу, чтобы вывернуть наизнанку – для начала ее, а после – весь остальной мир.

Ну что, можно сказать, дождался, – насмешливо думаю я, закрывая лицо от другого, не вымышленного Черного, а злого восточного ветра, прилетевшего к нам раньше срока, из грядущей долгой зимы. – Вот что надо о себе помнить в любом состоянии, в любых обстоятельствах: я – тот, кто хочет исключительно невозможного и всегда добивается своего.

Я стою посреди Кафедральной площади, в том ее месте, где среди одинаковых серых гранитных плиток лежит одна с разноцветными буквами «Stebuklas», «чудо»; вообще-то плитка – просто художественный проект, но работает, по моим наблюдениям, не хуже умелого колдовства. Люди часто встают на нее, загадывают желания, трижды оборачиваются вокруг своей оси, и желания сбываются, как миленькие. Не то чтобы вообще все подряд, но чуть ли не через одно. В условиях нашей реальности это очень крутой результат.

Мы с Нёхиси – натурально фанаты этого «чуда», нарадоваться на него не можем, смотрим, как на диковинный суккулент, самовольно выросший в огороде среди огурцов и капусты: ужасно приятно, когда в городе совершаются не только твои собственные чудеса. Но использовать плитку по назначению мы до сих пор не пытались: мы и сами справляемся, зачем ее затруднять.

Но вот прямо сейчас дополнительное чудо мне точно не помешает, – думаю я. Становлюсь на разноцветные буквы и кружусь – не три оборота, а триста или три тысячи, не знаю, почти сразу сбился со счета; в общем, кружусь, пока могу устоять на ногах, а потом долго-долго сижу на ледяном граните и смотрю, как весь остальной мир стремительно вертится вокруг меня.

Я сижу в кофейне – которой уже по счету? Не знаю; сосчитать кофейни, куда я обычно успеваю свернуть во время прогулки, ненамного проще, чем шаги или вдохи и выдохи, имя им – тьма. Захожу сюда не то чтобы ради кофе – я варю его лучше, чем любая машина. И уж точно не для того, чтобы убить время, времени как раз очень жалко, мне его мучительно не хватает – не только сейчас, всегда. Просто я очень люблю городские кофейни и людей, которые там сидят. Для меня это выглядит так, словно человек пришел в гости – не к другому человеку, а к городу, и они наконец-то остались наедине. Взяли по чашке кофе, устроились за столом или на подоконнике, сидят, смотрят друг на друга, болтают о пустяках, обмениваются новостями, открывают секреты, признаются в любви, или дразнятся, или смеются, или умиротворенно молчат.

Я сижу в кофейне и даже не то чтобы размышляю, скорее просто убеждаю себя, что не о чем тут размышлять. Не думать надо, а делать. И уж точно не ждать, когда я буду готов: никогда не буду, это заранее ясно. Не планировать наугад – что тут, на хрен, спланируешь? Естественно, я понятия не имею, как уничтожить так называемый «серый ад», чем бы он ни был – откуда, интересно, мне это знать? В жизни ничем подобным не занимался. Ладно, все однажды случается в первый раз.

Я сижу в кофейне и рисую на черной салфетке найденным за подкладкой кармана огрызком белого карандаша. Ничего выдающегося, только прямые и волнистые линии, треугольники и круги. Будь я полководцем, чертил бы сейчас план предстоящей битвы, но я настолько не полководец, насколько это вообще возможно. Я – типичный писарь при штабе, пьяница и разгильдяй. Поэтому горемычной салфетке суждено быть вдохновенно исчерканной совершенно бессмысленными линиями; одна из них изгибается как летящий дракон, другая закручивается волной, а остальные пусть сами придумают, что они означают. В этом рисунке, как в жизни, – кем назовешься, тем тебе и быть.

Смешное правило; кто бы сказал, что оно рабочее, ни за что бы ему не поверил. Но на собственном опыте убедился, что именно так и есть: однажды назвался груздем, полез в сияющий кузов, и вот я здесь.

Прекращаю рисовать только потому, что место на салфетке закончилось, подписываю в самом низу, на краю: «Идти вперед туда, где не ждут; атаковать там, где не подготовились». Это не я придумал, а Сунь-цзы, которого, скорее всего, никогда не было. Что, впрочем, не помешало ему написать знаменитую книгу об искусстве войны, а мне, которого, скорее всего, тоже никогда не было, давным-давно в юности ее прочитать и запомнить единственную фразу, видимо специально для того, чтобы однажды записать ее в кафе на исчерканной каракулями салфетке – просто для красоты.

Хотя сам по себе совет «идти вперед туда, где не ждут» мне очень нравится. История всей моей жизни, как сейчас почти по любому поводу принято говорить.

Шел вперед, туда, где не ждали; в итоге предсказуемо пришел к реке. Не к большой Нерис, а к Вильняле, которая с виду мелкая, неширокая и на картах обозначена как приток, а на самом деле – старшая не только в городе, но и среди полутора десятков окрестных рек; лучше принять этот факт на веру и не пытаться понять, почему, в речной субординации черт ногу сломит, а я своими ногами пока дорожу.

Долго стоял на узком пешеходном мосту, смотрел на текущую воду. Давно не видел ее человеческими глазами, а тут такой случай, грех упускать. На самом деле невелика разница: просто когда смотришь человеческими глазами, надо дольше сосредотачиваться, останавливать мысли, терпеливо ждать, пока наконец увидишь, как река течет во все стороны сразу, а потом – не то что поймешь, а всем телом почувствуешь, как течешь вместе с ней.

Смотрел на реку, думал: извини, дорогая, что впутываю тебя в эту историю. Тебе не понравится, это заранее ясно. Такое никому не может понравиться. Но ты мне сейчас очень нужна. Чтобы была рядом и держала меня за руку – как мама дошкольника у зубного врача. Никого кроме тебя не могу попросить о таком одолжении: пусть и дальше думают, будто я великий герой. А тебе все равно, великий я герой, или мелкий, ты вообще о такой ерунде не заботишься, ты – река.

Думал: вот будет номер, если все закончится пшиком! Если заклинание не сработает оттого, что я сейчас – человек, я, наверное, разрыдаюсь, как все тот же дошкольник. Сперва от облегчения, а потом сразу, без перехода – от злости. И вот от злости я очень долго буду рыдать. На целое наводнение хватит. Ты как, дорогая, готова выйти из берегов и затопить все окрестности, отсюда и до Замкового холма? Нет, правда, будет обидно, если после всех этих шекспировских драм, которые я успел разыграть у себя в голове, Серый Ад мне просто-напросто не покажется. Ни сегодня, ни завтра, ни сто лет спустя. Эта дрянь не каждый день и не перед любым желающим появляется, а изредка, перед некоторыми, наугад. Единственный вариант – сделать заказ и ждать, когда принесут на блюдце. Если, конечно, вообще принесут.

Думал: елки, ну так надо взять и проверить. Прямо сейчас. Чего я тяну? Чего жду? Если помощи, то напрасно, сам же кричал во все горло, чтобы не лезли под руку, один разберусь. Если очередного приступа храбрости, то пока она только убывает, еще полчаса помедлю, и в погреб от самого себя прятаться побегу. А если свежих стратегических идей и остроумных альтернативных решений, то извини, даже не смешно.

Огляделся по сторонам – вроде бы, соблюдая разумную предосторожность, а на самом деле, в тайной надежде, что кто-нибудь помешает, отвлечет от задуманного, но вокруг не было ни души. И наконец произнес вслух, ощущая себя не столько благородным героем, сколько великовозрастным идиотом, заигравшимся в гения места:

– Я на своей земле, в своем праве. Пусть мне покажется Серый Ад.

И, не удержавшись, добавил по привычке всех вокруг задирать:

– Вот даже интересно, что это буду за я – в самой низшей октаве? Какая она у нас нынче – низшая октава меня?

А потом долго стоял на мосту, ждал неизвестно чего, как дурак, вцепившись в ржавые прутья, когда-то бывшие коваными перилами, смотрел вниз, на неглубокий заваленный хламом овраг, по дну которого, огибая мусорные кучи, медленно – даже не тек, а полз мелкий ручеек цвета дерьма.

Ничего так и не дождался. Наконец понял, что номер с заклинанием не прошел. Не заплакал от бессильного гнева только потому, что не вспомнил, как это делается, какие кнопки внутри себя надо нажимать.

Я стою на мосту и думаю: «Ну вот, ничего у меня не получилось». Вспомнить бы еще, что именно означает это конкретное «ничего». Но скорее всего, просто все сразу. Жизнь у меня не получилась – вся, целиком. Оказалась даже худшим дерьмом, чем здесь обычно по умолчанию всем выписывают. Ну зато хоть чем-то я отличился, поздравляю, сбылись мечты. Стал выдающимся мастером волшебного превращения в уникальное супердерьмо всего, к чему прикоснусь.

Впрочем, даже прикасаться не надо, достаточно посмотреть, – думаю я, с отвращением глядя на реку. – Это же под моим взглядом она так изменилась, я точно знаю. Вполне нормальная раньше была река. И мусор в нее вроде бы не кидали, по крайней мере, такие огромные кучи точно не скапливались. А я пришел, поглядел, и сразу сделалось так. Звучит, как бред сумасшедшего, сам понимаю. Но это легко проверить, – думаю я и внимательно смотрю на свои руки. Как и следовало ожидать, на коже появляются мелкие бледно-красные пятна, постепенно темнеют, воспаляются, трескаются, превращаются в гнойные язвы – все, хватит с меня!

Лучше бы я и правда просто сошел с ума. Меня не особенно жалко, сколько мне там осталось, люди недолго живут. А у психов, говорят, бывают отличные глюки, хоть развлекся бы напоследок. Но вместо того, чтобы стать безобидным городским сумасшедшим с интересными галлюцинациями, я отрастил себе ядовитый тяжелый взгляд, под которым все портится. Жаль, слишком поздно я понял, что происходит, выколол бы себе глаза, а если бы пороху не хватило, просто сидел бы дома, зажмурившись, пока не издохну, по крайней мере, город бы от себя спас. Хороший был у нас город, жалко его ужасно. Гораздо жальче, чем меня.

Я стою на мосту, крепко держусь за ржавые прутья, в которые под моим взглядом превратились перила, смотрю на берег, застроенный многоэтажными панельными бараками, и на другой, пустынный, загроможденный хламом и заросший мертвой мерзлой сорной травой, думаю в отчаянии: так нельзя! Это просто нечестно. Нельзя человеку, даже совсем пропащему, вроде меня, становиться чудовищем, которое портит мир своим отравленным взглядом. Уж лучше бы в камень людей превращал, как горгона, или убивал, как василиск. Тоже ничего хорошего, но все-таки не настолько погано. По крайней мере, мог бы всем сердцем себя ненавидеть, а сейчас – ну, просто тошнит.

Так нечестно, – думаю я. – Так нельзя, это не могло со мной случиться. Только не со мной! Я же был таким хорошим мальчишкой. Ладно, допустим, заносчивым романтическим дураком с кучей завиральных идей, но уж точно не злым и не подлым. И когда мечтал хоть о чем-нибудь невозможном, просил у всех подряд – судьбы, вселенной, неизвестных богов – все равно каких, лишь бы чудес, мне в голову не приходило, даже в самом страшном кошмаре не снилось, что чудеса бывают и такие тоже. Что чудом может считаться вот такое дерьмо. Но оно и не может! Я точно знаю, не может. Так быть не должно.

– Нет уж, – говорю я вслух, – так мы не договаривались. Это никакое, на хрен, не чудо. Чудо – это не так. Чудо – это что-нибудь невозможное. А в том, чтобы все окончательно испортилось, ничего невозможного нет. Портиться мы, люди, и сами умеем, без посторонней помощи. Мы – несчастные идиоты, нелепые двуногие звери, жалкие смертники, слабые органические существа. Так вот, чудо – это когда мы перестаем быть такими. Когда делаем шаг за пределы своей врожденной способности портиться и поганить все вокруг. Хотя бы один шаг.

– Настоящее чудо, – говорю я внезапно окрепшим голосом, – это когда под взглядом никчемного человека, вроде меня, поганые бараки превращаются в нормальные человеческие дома, кучи мусора – в доцветающие сады, а говенный ручей становится полноводной рекой, сметает на хрен все эти кучи дерьма, которыми его завалили, и несется весело и свободно, как положено настоящей реке. Чудо – это когда слабый человек, который поневоле трясется над своей жалкой шкуркой, потому что не понаслышке знает, какую она способна испытывать боль, и может, хоть и до усрачки боится, представить, сколько боли успеет ощутить, умирая, все равно готов немедленно, не откладывая, сдохнуть на месте, лишь бы исправить то, что еще можно исправить. И что нельзя, тоже исправить. В первую очередь – то, что нельзя!

– Слышите? – говорю я. – Эй вы там, боги, черти, непознаваемые сущности, совокупность случайных флуктуаций, именуемая «судьбой»! Ни хрена вы в чудесах не шарите, это я про вас уже понял. Но я, по-моему, внятно объяснил, в чем заключается разница. А теперь предлагаю практическое занятие: давайте исправим все, что я по вашей милости испоганил. Одна никчемная жизнь за такую работу – мало, это я и сам понимаю. Но честное слово, не пожалеете. Я буду очень прикольно умирать. И если можно, пожалуйста, сделайте одолжение, начните с реки, – говорю и успеваю увидеть, как заваленный мусором мелкий грязный ручей прибывает, течет все быстрее, становится полноводной рекой – моя взяла!

Я, кажется, плачу – то ли от счастья, то ли от боли, пронзившей все тело раскаленной иглой – честно выполняю свое обещание; зареветь напоследок, и правда, очень смешно, – думаю я, погружаясь во тьму, где нет ничего, кроме звенящей огненной боли и последних остатков меня, орущих: «Поднимается Черный Ветер! Поднимается Черный Ветер!» – не потому, что он действительно поднимается, никакого «черного ветра» в природе нет, и никогда не было, просто с воплями про мой придуманный Черный Ветер так легко умирать, что начинает казаться, я уже не очень-то умираю, а если и умираю, то как-то правильно, хорошо это делаю. Тьма постепенно рассеивается, в ней все меньше становится боли, и все больше – меня.

Я и правда не умираю, а стою на мосту над темной быстрой рекой, крепко держусь за кованые перила и смотрю, как из синих сумерек, то ли из немыслимого далека, то ли просто с соседнего берега, ко мне приближается туманное существо, такое огромное, что не может целиком уместиться в сознании, да и во всем нашем маленьком человеческом мире оно тоже вряд ли поместится. Но существо все равно уже здесь, ослепительное, как гибель самой последней звезды, многоглавое, острое, как заточенный меч, вечно голодное хищным веселым голодом, исполненное ликования, бьющего через край, и я понимаю: шутки кончены, вот теперь мне точно кранты, такое проглотит и не заметит, просто потому, что на дороге стою. Но все равно, какое же счастье, что я его сейчас вижу. Что оно вообще есть.

– Ну ты красавец, – укоризненно говорит Нёхиси. – Вообще ни на шаг нельзя отпускать. Устроить из проходной рабочей ситуации такую шикарную драму – это конечно уникальный талант.

Смысл его слов доходит до меня так медленно, что где-нибудь к Рождеству я как раз задним числом разберусь, в каком месте надо было смеяться. Но от самого звука его голоса я более-менее прихожу в себя – настолько, что даже успеваю подумать: «Надо же, совершенно нормально чувак оделся, не шуба с шортами, не передник на голое тело, даже не самурайский костюм. И рук у него сейчас сколько надо, и всего одна голова. Все-таки он умеет выглядеть по-человечески, если захочет. Еще и получше, чем я».

Наконец отвечаю:

– Представляешь, я тебя не узнал. Думал, это чудище меня сейчас проглотит и пойдет себе дальше. Но все равно очень тебе обрадовался. Типа если в мире бывает такое, то мир – о-го-го. Не обидно в таком месте ни родиться, ни умереть. Вообще ни хрена не обидно при условии, что ты есть.

– Ты и в самый первый раз так подумал, – напоминает Нёхиси. – И тоже почему-то обрадовался, да так сильно, что сбил меня с толку. Я тогда всерьез огорчился, что не ем людей, поэтому не смогу сделать тебя счастливым. Но потом выяснилось, что есть и другие способы тебя порадовать. Прямо камень с души упал!

– А ты как здесь вообще оказался? – спрашиваю я. – Для тебя же нет Серого Ада. Вы с ним просто не можете в одной точке совпасть.

Нёхиси совершенно по-человечески пожимает плечами:

– Но ты-то для меня есть. И уж тебя я всегда отыщу, куда бы ты ни забрался. В этом, собственно, и заключалась идея; между прочим, не чья-нибудь, а твоя: если я найду тебя в нужный момент, Серый Ад сам исчезнет, не выдержав моего присутствия. Ну, строго говоря, не сам, а Вселенная его сразу отменит, чтобы избежать опасного парадокса. В этом смысле на Вселенную можно положиться; все бы так строго соблюдали собственные законы, как она… Погоди, а ты что, вообще ни хрена не помнишь? Даже в общих чертах? Ну и дела.

Я отрицательно мотаю головой, одновременно пытаясь справиться с обступающей меня бездной: оказывается, у меня был гениальный план, о котором я почему-то забыл. И, наверное, все испортил. Надо было не побеждать Серый Ад своими скромными силами, а сдержанно в нем страдать, ожидая подмоги. А так наверное Нёхиси уже нечего было отменять? И если мои усилия уничтожили не все целиком, а только отдельный фрагмент, придется начинать все сначала?.. Вот счастье-то. Пристрелите меня.

– Да не парься ты, – ухмыляется Нёхиси. – Нормально мы все провернули. В смысле я успел вовремя. А как ты думаешь, почему река снова стала такой, как есть?

– Потому, что я ее выторговал. Нет?

– Твоя торговля – это было зашибись как круто, – серьезно говорит Нёхиси. – Где угодно, включая Лютую Пропасть Шаи и Последнюю Ложную Тропу Йезна, она бы сработала, как магия высшего уровня, но только не в этом дурацком Сером Аду. По логике Серого Ада, ты перед смертью обязательно должен был убедиться, что все сделал напрасно, твоя жертва только ухудшила ситуацию, а изменить уже ничего нельзя.

– Хренассе, – выдыхаю, невольно содрогнувшись от ужаса. – Думал, что так уже влип – хуже вообще не бывает. А получается, самого страшного все-таки избежал.

– Ну а чего ты хотел? Низшая октава всякого действия – тщетность, а в Сером Аду все приходит к своей низшей октаве. В этом, собственно, и заключается его смысл.

– То есть ни хрена я его не победил? – мрачно спрашиваю я.

Сам понимаю, что важно сейчас не это, главное – Нёхиси успел вовремя, и Серого Ада для нас больше нет. Но все равно ужасно обидно внезапно выяснить, что в ходе победоносной в целом войны продул важнейшее из сражений. То, на которое все поставил. А что дело потом закончилось в твою пользу – ну, просто повезло.

– Да победил ты, – улыбается Нёхиси. – Причем заранее, в тот самый момент, когда уговорил меня влезть в это дело. Теперь я, кстати, тоже этому рад. Сам знаешь, я бережно отношусь к любым наваждениям, включая крайне неприятные с человеческой точки зрения. Примерно так же, как и к растениям: не делю их на «полезные» и «сорняки». И этот ваш Серый Ад отменять согласился только потому, что тебе так приспичило. Тот самый случай, когда проще сделать, чем в сотый раз объяснять, почему нет. Но досадовал на свою сговорчивость, пока своими глазами эту дрянь не увидел. И понял, что ты был совершенно прав. Все можно, все сущее допустимо, всему, что есть, следует продолжать быть, но такое мрачное свинство на нашей с тобой земле устраивать – совершенно точно нельзя!