Проснувшись, чувствую себя так, словно меня придавила бетонная стена. Натурально невозможно пошевелиться; впрочем, лежать неподвижно тоже достаточно тяжело. И дышать не то чтобы получается. То есть я не мучаюсь от удушья, но если этот вялотекущий убогий процесс и есть дыхание, значит, я – мох и лишайник. Или вообще корнеплод.

Так, стоп, – думаю я, – это я, что ли, умер? Нет, правда? Даже не смешно. Нет на это моего согласия. Мы только разыгрались. Не пойдет.

Открываю глаза, оглядываюсь. Ну, вроде лежу не в гробу и даже не в морге. Из полумрака, не то предрассветного, не то вечернего, не то просто следствия расстройства зрения, проступает какая-то странная комната, заставленная предметами непонятного пока назначения – моя? Не моя? Не знаю. Что вообще означает – «моя»? Построенная своими руками? Придуманная? Купленная? Полученная в наследство? Собственноручно заколдованная до полной неузнаваемости? Выделенная властями для моего заключения? Примерещившаяся в бреду? Как вообще присваиваются помещения? Или как помещения присваивают нас? Я сейчас не очень-то понимаю, как здесь все устроено. И где это собственно – «здесь»? И когда – «сейчас»?

Прямо у меня перед глазами, на стене, над дверью, куда сразу падает взгляд, если лежать на диване – погоди, это я, выходит, лежу на диване? Вот эта штука, значит, «диван»? – висит плакат. Ну то есть как – плакат, просто большой лист плотной бумаги, на котором что-то написано крупными зелеными буквами. И если напрячь внезапно ставшие близорукими глаза, можно разобрать: «Не бзди, это не навсегда». Не знаю, что именно «это», но заранее рад. Хорошая новость. А даже если не новость, а просто надпись без особого смысла, все равно добрый знак.

Рядом висит другой плакат, там буквы помельче, но я все равно читаю: «Ты сам этого хотел, не ной». Отличный совет, но я вроде не собирался. Даже толком пока не помню, что означает «ныть», и какое от этого можно получить удовольствие.

Третий плакат я вижу, повернув голову. Он висит над диваном и гласит: «Не забудь, что решил разбомбить Серый Ад». «Разбомбить ад» – ничего так звучит. То ли я – контуженный пилот тяжелого бомбардировщика, то ли невовремя падший ангел Армагеддона. Мне нравятся обе версии, даже не знаю, какую выбрать. Но боюсь, и «разбомбить», и «ад» – это все-таки просто метафоры. Или гиперболы. Или какие еще бывают выразительные средства? В общем, оно. Кто-то недавно при мне шутил – дескать, гуманитарное образование не пропьешь, но у меня, похоже, начало получаться. Вон даже не сразу вспомнил термин «троп».

Зато я постепенно начинаю понимать, что происходит. Это не бетонная стена меня придавила, а закон всемирного тяготения. Просто мое тело теперь весит, сколько ему положено. Не сто миллиардов центнеров, как можно подумать, а даже несколько меньше одного. И то, что мне с непривычки показалось почти полным отсутствием дыхания, на самом деле и есть оно. Хорошее, ровное дыхание, в пределах медицинской нормы, как обычно бывает у людей. Я успел отвыкнуть от такого режима существования, но на самом деле, ничего страшного. Просто очень уж резкий контраст между нынешним самочувствием и тем, как было в последнее время – да вот еще буквально вчера.

Ничего, – думаю я, – полежу и, наверное, снова привыкну. Плакаты пока почитаю, чтобы не очень скучать. Благо ими вся комната обклеена; выглядит так, словно я – впавший в маразм художник-концептуалист, сохранивший верность профессии. А может, так и есть? Да ну, вряд ли. Не тот у меня темперамент, чтобы буквы рисовать. Я все-таки живописец… по крайней мере, когда-то совершенно точно им был, – вспоминаю я и даже ощущаю что-то вроде воодушевления: нормальный же вариант! Художники бывшими не бывают. А если уж придется снова быть человеком, так лучше художником, чем кем-то еще. По крайней мере, наедине с собой не соскучишься, – думаю я и поднимаюсь, с трудом, опираясь на локти, от напряжения беспомощно дергая ногой, но, елки, лежать, как покойник я точно не нанимался. «Человек» не означает непременно «больной».

Сижу на диване, растираю виски тяжелыми как свинец, но уже вполне послушными пальцами, читаю плакаты, написанные зелеными, кривыми, словно бы похмельными буквами; чего я за всю жизнь так и не смог освоить, так это элементарных шрифтов. Счастье, что всегда умел договариваться и во время учебы легко находил желающих сделать чертежи вместо меня в обмен на что-нибудь этакое приятное… например, что я никого не укушу. А вот, кстати, и плакат соответствующий: «На людей на улице не бросайся, они не виноваты, что ты проснулся кем-то не тем». Дельный на самом деле совет – при условии, что я смогу выйти на эту самую улицу и на кого-нибудь там наброситься. Что, к сожалению, совершенно не факт.

Читаю дальше: «Прыгать с крыши пока не надо»; «Ты справишься, ты круче всех в мире»; «Море совершенно точно где-нибудь есть»; «Не бейся башкой об стены, нам не понравится делать ремонт»; «Отчаяние – лучшее топливо, главное – мимо бензобака его не лей»; «В крайнем случае, позвони Стефану, но лучше не надо, ты поспорил с ним на щелбан, что справишься» – а вот это своевременное предупреждение! – радуюсь я, вспоминая Стефана. – Он офигенный. Круто, что Стефан есть, и ему даже позвонить можно: «Але, полиция, меня тут демонического задора лишили, спасай!» – но по башке мне сейчас получать точно не надо. Куда еще добавлять.

На дверце кухонного шкафа, где раньше хранились припасы спиртного, тоже плакат: «Вот даже не вздумай! Бухать человеком – деньги на ветер». В моем случае, кстати, чистая правда, в человеческом состоянии я от пьянства стремительно порчусь. Но все равно смешно.

Поднимаю голову и вижу самый большой из плакатов, под потолком, огромными буквами: «Кот есть». Практически цитата из Маркеса, – вдруг осеняет меня. – Это же Нёхиси предложил написать; как собственно и «на людей не бросайся», и про бессмысленность человеческого пьянства, и «круче всех в мире», и про Стефана – да почти все. И вообще это была не моя, а его идея – развесить по всему дому плакаты с напоминаниями о настоящем положении дел, чтобы я не особо впадал в уныние, когда проснусь человеком. Несколько лет назад Нёхиси пристрастился к чтению, целую зиму напролет тайно пробирался в библиотеки и подолгу там спал среди книг, проходя таким образом ускоренный курс всемирной литературы. Мне всегда было страшно представить, какая адская литературная каша теперь творится у него в голове, но я, похоже, здорово недооценивал возможности всемогущего существа. По крайней мере, именно Нёхиси, а не я первым вспомнил, как герои романа «Сто лет одиночества», теряя память, писали сами себе записки-напоминания, как что называется и для чего используется. И универсальное: «Бог есть».

Вспомнив, как мы с Нёхиси ржали, сочиняя послания для будущего меня-человека и почти всерьез сражались за единственный в доме толстый зеленый маркер: «Дай я напишу!» – «Нет, сейчас моя очередь!» – я практически прихожу в себя, насколько это вообще возможно в сложившихся обстоятельствах. Я имею в виду, для существа неизъяснимой природы, внезапно превратившегося в человека, с утра не пившего кофе, я держусь вполне ничего.

Говорю вслух, специально для Нёхиси:

– Если вдруг ты где-нибудь тут, имей в виду, что я тебя сейчас не вижу, не слышу и даже ничего особенного не чувствую. Не серчай, я не нарочно. Сам не рад.

На самом-то деле мне сейчас скорее всего просто нечего чувствовать. Вряд ли Нёхиси рядом. Я же сам его попросил на какое-то время смотаться, заподозрив, что в его присутствии ни во что хотя бы отчасти похожее на человека еще долго не превращусь. А дело есть дело, особенно неприятное, лучше поскорей с ним покончить, чтобы не отравляло мою распрекрасную жизнь.

То есть это мне вчера казалось, что лучше; пока чувствуешь себя упоительно всемогущим, легко рассуждать. А сейчас я бы с удовольствием отложил это гадское дело, которое сам же себе и придумал, до весны, а то и на сотню лет; еще немного, и я малодушно спрошу: на кой хер вообще было это все затевать?! Ну вот, считай, уже и спросил. Теперь можно с чистой совестью заняться чем-нибудь менее интеллектуальным, чем мотивационный кризис. Например, сварить себе кофе. Кто, если не я.

Я все-таки здорово переоценил свои возможности. И зря. Куда мне сейчас побеждать Серый Ад? Со своим бы локальным справиться, когда ни прежней веселой силы, ни неизбежно сопутствующей ей ласковой ярости, ни даже обычной вздорной, легкомысленной храбрости у меня больше нет, – вот о чем я думаю, стоя у плиты.

На самом деле прекрасно понимаю, что ни фига не зря, помню все свои аргументы и даже по-прежнему теоретически с ними согласен. Но елки, когда внезапно просыпаешься человеком, еще и не такая херня лезет в голову. Хотя, справедливости ради, по сравнению с прошлыми человеческими пробуждениями, сегодня в мою голову поналезло не так уж много унылой херни. Даже удавиться не особенно хочется, приятная неожиданность, спасибо агитационным плакатам, мы с Нёхиси молодцы. А дальше, по идее, должно становиться только лучше: все-таки утро до первой чашки кофе – самое тяжелое время суток даже для тех, кто привык просыпаться людьми и не считает, что это само по себе такая уж катастрофа.

Кофе вот-вот уже будет готов, да такой, что чертям в аду станет тошно. То есть, если бы ад был, непременно стало бы: вымышленным чертям, как их описывают в страшилках для не особо продвинутой части населения, должно становиться тошно от человеческого совершенства. Но поскольку их нет, никому тошно не станет, только завидно – некоторым сияющим ангелам в недостижимых для меня вот прямо сейчас небесах.

Там, в сияющих небесах, все не могут понять, как у меня получается варить лучший в мире кофе – притом, что в целом к плите меня лучше даже близко не подпускать. Тоже мне великая тайна. Просто кофе – напиток про горечь. А я – человек про горечь, так уж мы с кофе удачно совпали. Было бы что понимать.

Но все-таки не только про горечь, – думаю я, сделав вожделенный первый глоток. – Мы оба – и кофе, и я – еще и про радость. Возможно, даже про счастье. Иногда мы с ним и есть – оно.

Допив кофе, я тщательно мою чашку, вытираю ее полотенцем и ставлю на полку вместо того, чтобы бросить как есть; чего-чего, а подобных привычек за мной отродясь не водилось, какой-то не в меру хозяйственный из меня на этот раз получился человек. Гнать такого засранца из моего богемного дома поганой метлой, – весело думаю я и иду одеваться. Ну не голым же все-таки гнать.

Одеваюсь, внимательно разглядываю себя в зеркале, прикидывая: это вообще нормально – так выглядеть? Чего-то кажется не хватает, но чего именно?.. Ай нет, наоборот, все в порядке, это как раз очень удачно, что я – без крыльев, огненного меча, черной розы в петлице и шляпы с пером.

В который раз перечитываю прикрепленную к зеркалу ехидную записку, которую явно сам же и написал, Нёхиси не настолько зануда: «Не выходи из дома в пижаме». Вот интересно, а если все-таки выйду, что будет? Спорим, ничего особо ужасного, разве только какие-нибудь юные хипстеры, не разобравшись, эту моду подхватят и будут потом до весны щеголять в разноцветных коротких штанах с утятами и поросятами; лично я только за.

Но ладно, пижама – как-нибудь в следующий раз. Чего мне сейчас действительно хочется, так это не привлекать к себе вообще никакого внимания. Шансы, прямо скажем, невелики, не с моим счастьем, на меня всю жизнь на улице оборачивались, не знаю уж, почему. Но я делаю что могу, в смысле выхожу без пижамы и даже без шляпы, в теплой куртке, какие носит полгорода и обычной вязаной шапке, которую можно надвинуть пониже и закрыть почти пол-лица.

Впрочем, важно на самом деле не это, а то, что я наконец выхожу из дома и стремительной легкой походкой, несмотря на свинцовую тяжесть в теле, иду по самому важному в мире делу – не куда-то конкретно, а просто в город, но с четко поставленной целью: вернуть себе настоящего себя. Потому что пока я пил кофе, вспомнил одну важную штуку, которую мы с Нёхиси ни на одном из плакатов не написали, и совершенно зря: моя веселая храбрость, на которой все остальное «я» держится – не постоянная, а переменная величина. То появляется, то исчезает, и это нормально – собственно так было всегда.

До возвращения храбрости просто надо как-то дожить; это возможно, мой опыт тому свидетель. Но лучше не ждать ее, сидя на месте. Храбрость можно и нагулять. Это у меня всегда получалось как бы само собой – просто ходишь по городу, зябнешь на стылом ветру, вдыхаешь запах печного дыма, смотришь по сторонам, любишь жизнь до безмолвного крика, ненавидишь свою человеческую беспомощность, которая не дает играть на равных с огромным непостижимым Всем Сразу, ничего не можешь с этим поделать, но почему-то не умираешь от горя, остаешься в живых, прибавляешь шагу, словно вот-вот, и от себя наконец-то сбежишь, и вдруг понимаешь одновременно, с невыносимой, обжигающей ясностью две, казалось бы, несовместимые вещи: весь мир принадлежит мне, и – мне нечего терять.