– Все идет по пла-а-ану! Я проснулся среди ночи и понял, что все идет по пла-а-а-ану, – тянет Стефан.

Вот сразу видно великого чародея: одновременно завывает, рычит и скулит.

То есть из уважения к начальству, наверное, следовало бы сказать, что Стефан поет, но так далеко Карина лояльность все-таки не заходит. И, с учетом ее музыкального слуха, вряд ли когда-то зайдет.

– Все идет по пла-а-а-а-ану, – с явным удовольствием повторяет Стефан. – Все идет по пла-а-а-а-а-а-ану!

– Если ты сейчас еще и про дедушку Ленина заведешь, я чокнусь, – угрожающе говорит Кара. – И тебе потом с этой психической в одном кабинете сидеть.

Но пока факты таковы, что это Кара сидит в одном кабинете с психическим, который в ответ на ее угрозу с энтузиазмом затягивает:

– А наш дедушка Ленин совсем усоп. Он разложился на плесень и на липовый мед… упс! А дальше-то и не помню. Позорище. Подскажи, раз знаешь слова.

– И не подумаю, – твердо говорит Кара. – Извини, но у меня в этом деле свой интерес.

– Чтобы я поскорей заткнулся? – хохочет Стефан.

– Да почему сразу «заткнулся»? Чтобы говорил всякие умные вещи нормальным человеческим голосом, а не ревел, как мертвый демон возмездия, обделенный мороженым на детском празднике. У меня, между прочим, сердце. И – что там еще в подобных случаях поминают? – А, давление! Я хрупкая пожилая дама, если ты до сих пор не заметил. Меня надо беречь.

– Правда, что ли? – восхищается Стефан. – Ишь, какая! Я тоже хочу.

– Быть хрупкой пожилой дамой?

– А что, я бы попробовал. «Хрупкая пожилая дама»! Шикарно звучит.

Теперь они смеются вместе, но Кара сквозь смех говорит:

– Нет, правда, не надо больше петь Летова, пожалуйста. Только не при мне.

– Чем тебе Летов не угодил? Это уже классика. Практически Моцарт.

– Я, конечно, не ангел, в жизни чего только не бывало, но на «Гражданскую оборону» в твоем исполнении все-таки не нагрешила. Вообще никто во всем мире столько не нагрешил, за исключением, разве что, Голодного Мрака. И этих, как их там – хащей. Да и то не уверена. Но вполне может быть.

– Да, исполнение подкачало, – миролюбиво соглашается Стефан. – Когда-то я нарочно учился так противно орать, чтобы ангелам в аду и чертям в небесах делалось тошно.

– И ведь выучился. Ты способный. Но зачем?

– Просто для смеху. Себя-то рассмешить труднее всего. А мне тогда было очень надо. Когда я веселый, мне море по колено. Вообще все моря, включая ваше Зыбкое, которое всегда само решает, какой оно на этот раз глубины. Но в те дни оно бы от меня небось сразу прокисло. Как молоко в грозу.

– Будь осторожен, – улыбается Кара. – У меня уже руки чешутся жалостливо погладить тебя по голове.

– Так и задумано. То есть гладить не обязательно, но согласно моему режиссерскому замыслу, ты сейчас должна была этого захотеть. Я же вспоминаю трудные времена, дорогая. Интересные, но трудные – что трындец. У меня тогда был только я сам и этот прекрасный город, Граничный по сути, но не по статусу. Такой вот парадокс.

– Да, я знаю, что город лет, что ли, на триста был лишен статуса Граничного, пока ты его в результате каких-то невообразимых интриг не вернул. Мы с Ханной-Лорой тогда до поросячьего визга надрались на радостях, что теперь отделение Граничной Полиции будет и на Другой Стороне. Думали, нам останется вдвое меньше работы… Смеешься? Правильно делаешь, что смеешься: мы были наивные барышни. Не знали, как ты умеешь всех вокруг припахать.

– Просто чтобы не заскучали, – пожимает плечами Стефан. – Праздность – мать всех пороков.

– Счастлива мать, у которой такие очаровательные детишки. А кроме возможности переложить на наши хрупкие девичьи плечи свои заботы разница между наличием и отсутствием статуса есть?

– Еще бы. Пока у нас не было официального статуса, мне не только отдела Граничной полиции, а вообще никаких помощников не полагалось. Даже патруль для защиты спящих от особо опасных кошмаров и штат ночных и дневных чудовищ я завел самовольно, на свой страх и риск. Но это как раз ладно бы, мы худо-бедно справлялись. Самый трындец – запрет открывать Пути. Ты только представь: триста с лишним лет открытых Путей в этом городе не было. Ни к вам, ни в другие реальности. Даже к собственным неосуществившимся вероятностям доступ был закрыт.

– Но мы-то к вам все равно отлично ходили, – напоминает Кара. – И не отдельные выдающиеся герои, а натурально толпы желающих, начиная с матерых контрабандистов и заканчивая любопытными подростками вроде меня.

– Естественно, вы ходили. Пути всегда были закрыты только для нас. С одной стороны. Уровень развития местного населения сочли недостаточным, чтобы куда-то отсюда их выпускать. Даже случайно пару штук раз в сто лет – спасибо, лучше не надо. Что, с одной стороны, вполне справедливо, мне ли не знать. А с другой, закрывать все Пути – все равно что неграмотных заживо в землю закапывать вместо того, чтобы в школу отправлять.

– Ничего себе. Я-то думала, официальный статус – сугубо формальная штука. Ясно же, что если у нас город Граничный, то и на Другой Стороне он таков.

– Естественно, он таков. Но без официального статуса это была скорее Граничная тюрьма для местного населения. С соответствующей атмосферой и нравами: люди ни черта не знают об устройстве реальности, но все очень правильно чувствуют. Заключи их в невидимую тюрьму, тут же станут жить, как в тюрьме: драться за койку и корм, отлынивать от работы и решать всем миром, кто будет спать возле параши. Хорошо еще, что к нам порой заходили всякие невозможные гости черт знает откуда, хоть какое-то оживление вносили в здешнюю жизнь; с тех пор мой девиз – лучше адские демоны из ада, чем вообще никого. Бедняги, конечно, потом локти кусали, что сюда сдуру сунулись: войти-то легко, а выйти – хрен тебе. Только на свет Маяка, но его одни уроженцы изнанки видят и высшие духи, для остальных вашего Маяка просто нет. Так что я в ту пору чуть ли не каждый день заблудившихся юных демонов и чудовищ своими личными тропами отсюда за руку выводил.

– Ну и дела, – восхищенно вздыхает Кара. – Извини, я могу представить, как тебя все это тогда достало. Но для меня-то прельстительно звучит. Мне бы такую работу – юных демонов тайными шаманскими тропами за ручку водить!

– Да не то чтобы так уж достало. Я люблю гулять, а простодушные юные демоны – идеальные компаньоны для приятных прогулок. С большинством, кстати, дружим до сих пор. Но дело-то не во мне. А в городе. Вот кому в ту пору по-настоящему трудно пришлось! Для города стоять на границе, которая оказалась закрытой с его стороны, это – ну примерно как великому художнику оставаться непризнанным… нет, не просто непризнанным, а оказаться там, где нет ни холстов, ни красок, ни глины для лепки, и даже уголь не оставляет следов на стене. Представляешь, каково тут тогда жилось и дышалось?.. А кстати да, вполне представляешь. Ты же впервые здесь надолго застряла в ту пору, когда город еще не вернул себе статус Граничного, и я так устал от безнадежной борьбы, что уже подумывал отказаться от должности…

– Правда, что ли? – изумленно спрашивает Кара. – Ты мог все бросить и отсюда уйти?

– Ну, скажем так, иногда мне в голову приходил такой вариант. Говорил себе: в мире много прекрасных дорог, и любая будет только рада стать моей навеки, или на пару часов. Это, знаешь, отличный способ сохранять стойкость: помнить, что ты не обязан ее сохранять. Имеешь полное право в любой момент отступиться. Тогда все выглядит так, словно ты сохраняешь стойкость исключительно ради собственного удовольствия. А это уже совсем другой разговор. Ради собственного удовольствия чего только не сделаешь… Но, справедливости ради, изменить ситуацию удалось только после того, как я плюнул на свою распрекрасную стойкость и признался себе, что на самом деле момент, когда у меня был выбор, давно упущен. А теперь выбора больше нет: ясно, что я уже никуда не уйду – не из чувства долга, не из упрямства, а просто потому что люблю этот нелепый Граничный город даже больше, чем его сияющую изнанку. Так что без вариантов, буду вместе с ним пропадать. Вот тут-то мне карта и пошла. Отчаяние здесь почему-то лучше всех остальных инструментов работает. Мне самому это не нравится, но оно, к сожалению, так.

– И что за карта тебе пошла? – спрашивает Кара.

Без особой надежды спрашивает, вряд ли он вот так запросто все ей выложит. Но Стефан мечтательно улыбается и говорит:

– Самый козырный туз в мире. В городе начали открываться Пути. Заметь, без моего участия. Я был не настолько наглый, чтобы нарушать фундаментальные правила. Теперь, кстати, думаю – зря.

– Сами, что ли, они начали открываться?

– Можно сказать, что сами. Но на практике за всяким «само случилось» обычно кто-то стоит. Например, человек с несгибаемой волей и таким запасом тоски по хоть чему-то чудесному, сколько обычно не помещается в человеческое существо.

– Ты серьезно? Так можно? Пути открываются только потому, что какой-то человек захотел?

– Не захотел, а хотел. Это разные вещи. Он очень долго хотел. Годами, без перерывов на разные легкодостижимые глупости. Не то чтобы ничего больше не делал, делал, конечно. Но голод по невозможному всегда оставался важнее всего. При этом человек понимал, что ни хрена у него не получится, поскольку был вполне себе реалистом и даже отчасти скептиком. Но перестать хотеть неизвестно чего не мог. Ежедневно ходил по городу, глядел по сторонам и просил, сам не зная кого, ни в чертей, ни в бога толком не веря: «Пусть случится хоть что-нибудь невозможное, все равно что! Если за это надо заплатить жизнью, я согласен, забирайте в любой момент, на любых условиях». Кстати, не врал, действительно был готов. Ему в юности часто снились кошмары; на самом деле, как многим в ту пору, это была такая проблема, что я самовольно завел патруль, контролирующий сновидения. Много сделать мы не могли, но по мере возможности следили, чтобы люди пореже умирали во сне, сходили с ума, или кончали с собой, проснувшись. Так вот, как я, собственно, познакомился с этим красавцем: однажды пришел к нему во сне, чтобы спасти от смертельно опасного сновидения, кажется, шварского глота… или не глота? – ай, ладно, неважно. Важно, что это был первый и пока последний на моей памяти случай, когда жертва попыталась защитить свой кошмар. Натурально орал на меня: «Убери руки, это прекрасное волшебное существо пришло меня убивать!»

– Матерь божья, и такое бывает? – смеется Кара.

– В том-то и дело, что не бывает. Однако иногда случаются чудеса. Но самая круть даже не это. А то, что с возрастом у него эта блажь не прошла, как обычно случается. Только интонация из умоляющей постепенно превратилась в требовательную. И это правильно, затем человеку и нужен возраст, чтобы окончательно обнаглеть. Наглость, помноженная на отчаяние, это великая сила – если конечно ставки достаточно велики. А ставка была – ну, ничего так. Уж точно не меньше, чем когда-то у меня самого. С точки зрения постороннего наблюдателя, человеческая жизнь не особо дорого стоит. Тем не менее, это наш максимально возможный вклад за участие в настоящей игре.

– Я правильно понимаю, что сейчас мы сплетничаем про общих знакомых? – прямо спрашивает Кара.

Стефан смеется, явно довольный, что она догадалась:

– Можно и так сказать.

– Не знала, что он всегда был настолько чокнутый, – удивленно качает головой Кара. – Думала, это вы, потусторонние негодяи, свели хорошего человека с ума.

– Не без того, – ухмыляется Стефан. – Со мной связался – считай, пропал. Но справедливости ради, он первым начал. Свел этот город и меня вместе с ним с ума. И это было лучшее, что вообще можно придумать. Когда в городе сами собой, то есть, без прямого вмешательства духов, одной только человеческой волей начинают открываться Пути, не присваивать ему статус Граничного – уже не просто глупость, а преступление, это даже самые упертые лбы в Потусторонней Комиссии понимают. А статус Граничного города это уже совсем другое дело: право создавать систему охраны границы, официально сотрудничать с властями изнанки, приглашать консультантов, нанимать по контракту духов-хранителей; короче, как видишь, хорошо стали жить.

– Все идет по плану, – говорит Стефан. И, помолчав, добавляет: – Но у меня больше нет приятной иллюзии, что именно по моему.

– Ну ничего себе! – озадаченно хмурится Ханна-Лора. – В этом мире хоть что-то может идти не по твоему плану? И ты так спокойно об этом говоришь?

– С чего ты взяла, что спокойно? Ну, не ору, это да. Но только потому, что орать – это слишком мало. Не выразит всей полноты моих чувств. Я сейчас счастлив, растерян, мне так интересно, как давно не было. И еще я боюсь.

– Боишься? Не верю.

– За это и выпьем, – смеется Стефан.

– За то, чего ты боишься?

– Нет, за твое «не верю». То есть за твою веру в мое бесстрашие. Она мне чертовски приятна. Всегда гордился умением пускать пыль в глаза.

Он разливает вино по стаканам. Говорит:

– Это, только не падай, самая настоящая взятка. Тонино смородиновое вино. Его было так мало, что Тони хранил это сокровище в сейфе… ладно, просто в подвале. И только изредка, под настроение выдавал нам по капле – понюхать и пострадать.

– Воистину драма! – улыбается Ханна-Лора.

– Да. Ты понимаешь. Но у этой драмы оказался счастливый конец: у Нёхиси сдали нервы, и он сделал одну из бутылок бездонной, упразднив, таким образом, необходимость в запасах. Поэтому кое-что из этих условно ненужных запасов досталось мне. А все почему: у меня-то нервы железные. Не запрыгал от радости, когда он предложил, а прикинулся бездушным чиновником, суровым защитником интересов закона сохранения материи – как будто он мне кум или сват. Вряд ли эти красавцы поверили, что я действительно возражаю против появления новой локальной бездны, заполненной самым удачным на моей памяти Тониным самодельным вином, но на всякий случай решили меня задобрить, чтобы не бухтел. Отличная все-таки штука взятки, с утра до ночи их брал бы. Да редко дают.

– Ну так тебе поди дай. Сам возьмешь и спасибо не скажешь.

– Да ладно. Скажу, конечно. А потом догоню и еще раз скажу. Я умею быть благодарным. И люблю догонять.

– Так чего ты боишься? – спрашивает Ханна-Лора.

– Сама же говоришь, что не веришь. Следовательно, ничего.

– Ловко выкрутился. Ладно, тогда скажи, о чем ты наврал, будто боишься?

– Я никогда не вру. Что я – дурак, добровольно лишать свои слова силы?.. Ладно, проболтался, сам виноват. Скажу. У нас появился шанс избавиться от Серого Ада…

– Но ты же и раньше всякий раз от него избавлялся. Хвастался, что тебе это очень легко.

– Кстати, действительно не особенно сложно. Немного муторно, это да. Но ты меня не поняла. Я имею в виду, избавиться от него насовсем. Как от явления в целом. Уничтожив, таким образом, саму его вероятность для нас. Представляешь?

– Естественно, я представляю, – говорит Ханна-Лора. – Мы-то испокон веку без Серого Ада живем. Отлично обходимся, я тебя уверяю. Ты что, правда боишься его потерять? Думаешь, будут последствия, как с чудовищами? В смысле на его место придет что-то еще? Так это, по-моему, не беда: Серый Ад – наихудшая из ваших несбывшихся вероятностей. Все остальное лучше. Любая чума.

– Ну, положим, чума в качестве несбывшейся вероятности вообще не проблема, – отмахивается Стефан. – Нет, дорогая, по Серому Аду я точно не буду рыдать. И боюсь я совсем другого: вдруг у него не получится?

– У кого не получится?

– А ты сама прикинь: кто у нас тут может навсегда отменить Серый Ад?

– Я думала, ты сам нашел способ.

– Правильно в общем думала. Я его и нашел. Просто не все надо делать своими руками. То есть многое – вообще невозможно. Поэтому приходится подыскивать субподрядчиков. К сожалению. Мне-то куда как спокойней было бы делать все самому.

– Ясно, – кивает Ханна-Лора. – Да, тогда понимаю, чего ты боишься. С таким субподрядчиком сама бы наложила в штаны. Ты, конечно, крутой заклинатель духов, стихий и всего, что под руку подвернется, но тут нашла коса на камень.

– Ну, положим, мне даже нравится, что она нашла, – пожимает плечами Стефан. – Заклинать – хорошее дело, но дружить веселей.

– Тем лучше. Но чего ты тогда боишься?

– Сам не знаю, – вздыхает Стефан. Хозяйским взором обводит свой вечный сентябрь, допивает вино, ставит пустой стакан на шаткий журнальный стол. И говорит неохотно: – Ну или знаю. Боюсь, вдруг что-то пойдет не так. Без него этот город лишится радости, которой только-только начал учиться. И непонятно, зачем тогда буду я.

– Но с какой это стати вдруг что-то пойдет не так? – спрашивает Ханна-Лора. – Откуда вообще взялась такая абсурдная версия?

Стефан некоторое время удивленно ее разглядывает, как будто впервые увидел. Наконец улыбается:

– Из моей дурной головы, откуда еще ей взяться. Просто чтобы жизнь сахаром не казалось. Сахар – плохая закуска к этому вину. Ты была права, дорогая, что с самого начала мне не поверила. Конечно я ничего не боюсь.

– Все идет по плану, – ухмыляется Стефан.

– По какому плану? – растерянно спрашивает Альгирдас. – Хочешь сказать, существует план распространения этого сраного Серого Ада по городу? И какой Вельзевул, интересно, его составлял?

– Нет, ну не настолько все элегантно устроено. В смысле не так ужасно. Серый Ад возникает без всякого плана. Сам. Просто у меня давно была версия, что он появляется не в каких попало местах, а только вблизи от открытых Путей. Поэтому район возле крытого рынка так часто страдает: самый старый и, я бы сказал, неугомонный из открытых Путей именно там. Сейчас моя теория в очередной раз подтвердилась. Никогда прежде Серого Ада у Барбакана не было. Сказал бы кто, не поверил. Но с недавних пор там рядом появился стабильно открытый Путь… Говоришь, экстремально высокая степень достоверности? Вот это даже не знаю, как объяснить.

– Тридцать седьмая, – морщится Альгирдас. – Тридцать седьмая! До сих пор выше тридцать четвертой не видел. И тогда решил, хуже уже быть не может. А оно может, дрянь такая! Хорошо, что Ари совершенно не впечатлительный, остался там поблизости караулить, чтобы никто случайно в это счастье не вляпался. А я… Слушай, а можно я с тобой туда не пойду?

– Не просто можно, а даже нужно, – пожимает плечами Стефан. – Серьезно тебе говорю. Если бы ты в слезах умолял о возможности вернуться в это чудесное место, мне все равно пришлось бы оставить тебя дежурить на телефоне. Больше некому, все остальные спят.

– Ну так на телефонный звонок вполне можно ответить в рабочем сне.

– Да можно, конечно. Просто сам телефон мне, будем честны, до фени. Мне надо, чтобы ты посидел в моем кабинете. Когда здесь долго никого нет, этот гад начинает менять свои очертания. А я еще картинами не налюбовался. И окна мне очень нравятся. И этот шикарный стол. Не хочу расставаться с таким богачеством. Вот прямо сейчас – точно не готов.

– Так вот зачем ты придумал ночные дежурства наяву! – невольно улыбается Альгирдас. – А мы-то гадали…

– …какая муха меня укусила? Да, вот такая. Не могу усмирить собственный кабинет и собственную же тягу к роскоши. Теперь ты знаешь мою страшную тайну. Но я все равно оставлю тебя в живых. Знай на здоровье, ни в чем себе не отказывай. Кофе, если что, вон в том шкафу. А я пойду быстренько упраздню этот Серый Ад. Тридцать седьмая, говоришь, степень?.. Заранее страшно подумать, как я сегодня напьюсь. Ладно, зато возможно этот – самый последний, – говорит Стефан, застегивая теплую куртку.

– Последний? Ты серьезно? Вообще последний? Совсем?

– Может быть. Если нам повезет.