Я молодец, что отсюда удрала, – думала Ванна-Белл, глядя в окно такси. – Отвратительный городишко. Гнусный гадючий угол. Каким был, таким и остался, узнаю с первого взгляда, евроремонт до сраки, когда по улицам бегают все те же толпы свиней. Ненавижу. Дура, что согласилась сюда вернуться, не на вечер, на целых два дня, здесь каждый день – унылая, замогильная вечность. Трижды дура, что именно в ноябре. Хуже здешнего ноября вообще ничего не бывает. Холодно, грязно, деревья голые. В половине пятого на улице уже темно. А фонари еле светят, умеют здесь экономить. Только дикое синее зарево над горизонтом символизирует победу капитализма; что там у них вообще такое? Зомби-дискотека? Памятник мертвым электрикам? Гигантский экран, рекламирующий платный вип-проход в ад?

Все было плохо. Всегда все плохо, если уж хватило ума родиться, так получай; но здесь было как-то особенно тошно. И клуб – какой-то адов свинарник, в таких сараях до сих пор ни разу не пела, и комната в гостинице – мерзкий дешевый «люкс» с низким потолком, уродливой мягкой мебелью, помпезными люстрами и худшим видом из окон, какой только можно придумать – на узкую улицу с односторонним движением и глухую серую стену ветхого дома, кроме нее и подсвеченного отвратительным ультрамарином ноябрьского неба – ничего. Когда вошла, сразу подумала: в этой комнате должно быть легко умирать, по крайней мере, жалеть точно не о чем. Тому, кого однажды поселили в подобном месте, от жизни больше нечего ждать. Но вслух ничего не сказала, не хотела ссориться с Руди, который, собственно, не то чтобы виноват. То есть гостиницу все-таки явно не он выбирал, а местные организаторы. На которых, положа руку на сердце, тоже грех обижаться. Какая «звезда», такой и прием. Спасибо, что хотя бы не в хостел засунули, как было однажды в Берлине, а в трехзвездочную гостиницу с чистым сортиром. Этот так называемый «люкс» с голубыми диванами, мечта привокзальной бляди – мой потолок.

Но она не поэтому решила не ссориться с Руди. Просто хотела, чтобы он оставил ее в покое до самого начала концерта. И никого к ней не приставлял. Впрочем, если приставит, черт с ним, пусть топчется в коридоре. Здесь всего второй этаж, невысокий. Запросто можно вылезти в окно.

И действительно вылезла – это оказалось даже проще, чем думала. И уж всяко приятней, чем красться по гостиничному коридору, тайком, как воровка, оглядываясь по сторонам, чтобы не столкнуться нос к носу ни с кем из своих.

Спросила какую-то жирную старую тетку в вязаной шапке до бровей, где у них тут ближайший супермаркет; оказалось, практически за углом. Добежала, затарилась. Сперва взяла две бутылки виски, но, прочитав объявление, что алкоголь продается только до восьми вечера, а по воскресеньям вообще до трех, запаниковала: завтра же воскресенье! – и прибавила еще четыре бутылки. Пусть будут. Лучше больше, чем меньше. Хорошее количество – шесть. Примерно двойная смертельная доза для среднего человека – при условии, что не сблюет. Это, конечно, вряд ли, – весело думала Ванна-Белл по дороге в гостиницу. – Святое дело – сблевать. Но все равно чертовски приятно нести в рюкзаке свою смерть. Потому что пока держишь одну смерть в руках, другая за тобой не придет. Две смерти на рыло никому не положено. То есть когда у тебя в кармане заряженный пистолет, или ампула с ядом, или хотя бы шесть бутылок виски в рюкзаке, ты, можно сказать, бессмертна – пока хватит выдержки просто носить их с собой, не пуская в ход.

Так вдохновилась внезапно обретенным секретом бессмертия, что выпила совсем немного, по крайней мере, меньше, чем собиралась. И даже чуть-чуть поспала, не раздеваясь, прямо на мягком, обитом блестящей тканью диване. Очень приятно было извозюкать ботинками его голубые бока. В этом чертовом городе какая-то особо густая, неотмываемая жирная грязь.

Выступила из рук вон паршиво. Самый идиотизм, что кроме нее никто этого не понял. Публика блаженно завывала и требовала выйти на бис, организаторы порывались слюнявить руки, и даже старый хрен Руди, который, какой бы свиньей ни казался, но всегда разбирался в музыке не хуже, чем в своих сраных деньгах, был совершенно доволен. Но если даже Руди доволен такой халтурой, ебучий боже, что все они слышат? Для кого я вообще пою?

Ночью снилось какое-то отвратительное паскудство: жирные голые мужчины обступили ее кольцом, не пускали домой, где горела яркая желтая лампа, и мама, которой на самом деле никогда не было, варила земляничный компот, а на столе лежала книжка со сказками, договорились с мамой читать их друг другу вслух, когда Ванна-Белл вернется. Но между нею и ведущей к дому тропинкой толпились отвратительные престарелые мужики, гоготали, как школьники, от смеха сотрясались жирные волосатые животы, тыкали в нее пальцами: отсосешь нам на бис, тогда пропустим! Ей так хотелось домой, где мама, книжка и лампа, что почти согласилась на их условия, но к счастью на этом месте проснулась от тошноты и жадного, мучительного желания выпить. Раньше такого не было. Обычно, когда просыпалась, хотела только воды, и, конечно, сдохнуть, но это по умолчанию, сдохнуть она хотела всегда; не была бы такой трусихой, давным-давно бы отмучилась, – думала Ванна-Белл, сидя на гостиничном подоконнике с полным стаканом виски. Бац – и все. И больше ничего, никогда. Не торчала бы сейчас в этой отвратительной комнате с видом на грязную стену, низкое небо и адский электрический синий свет, который сейчас сияет так ярко, что страшно становится. Ладно, положим, мне вообще всегда страшно, это обычное дело, – с отвращением думала Ванна-Белл.

Надо завязывать, – сказала она себе. – Нет, правда, надо завязывать с выпивкой. Хрен знает во что превратилась. Невозможно жить дальше, осознавая, что вон то опухшее чудище в зеркале – это и есть ты. Что ни делай с этим смрадным куском бесполезной органики, человеком ему уже не быть. Так что лучше завязывать не с выпивкой, а с так называемой жизнью. Лучше прямо сейчас, пока мне настолько паршиво, и ум так ясно все понимает, что я почти не боюсь умереть. Потом будет только хуже. Чем дальше, тем больше нарастет жира. Дольше придется в могиле гнить.

Ее передернуло от отвращения. Невозможно поверить, что это грузное, тяжелое, бугристое, как мешок с овощами тело – мое. И мерзкая смерть, которой оно заслуживает, тоже мне достанется. Ждет меня, не дождется. Правильно, в общем, делает, спасибо, что ждет. Пусть забирает. Меня и всех остальных. Мир без людей станет лучше. Без нас он красивый. Не везде, но во многих местах.

Проверила свой арсенал, пять бутылок виски Ballantine’s, дешевого, но отличного, мягкого, «девчачьего», как смеялся когда-то Роджер – где он, мой Роджер? Куда подевался? Почему ни одна птичья сука сейчас не кричит: «nevermore»? Ладно, справлюсь сама, – и, высунувшись в окно по пояс, заорала во всю мощь своего феноменального, как когда-то писали в специальных журналах для продвинутых идиотов, голоса: «nevermore!» И еще раз, специально для аборигенов, которые иностранных языков не учили, на бис: «niekada!»

Осталась довольна, все-таки приятно орать среди ночи и знать, что ничего тебе за это не будет. Даже если какая-нибудь дурная старуха полицию вызовет, мне плевать, Руди заплатит штраф. И скандалить не станет, я – его хлебушек с маслом, круассан с салом, гамбургер с вермишелью или что там он жрет.

Но еще приятней, чем безнаказанно орать среди ночи оказалось орать не просто так, а красиво, во всю силу своего голоса, вдруг снова овладеть этим божественным инструментом, по нелепому недоразумению вставленным в мерзкую рыхлую плоть. Вот бы еще разочек спеть так же, как только что кричала, храбро, во всю свою мощь! После такого можно и умирать.

Ладно, – сказала себе Ванна-Белл. – Смерть подождет до завтра. И все мои маленькие сладенькие бутылочки тоже как-нибудь до завтра подождут. Сначала спою, как настоящий небесный ангел назло всем этим тупым ублюдочным жирным свиньям. Пусть им станет обидно, что они так не могут. Пусть поймут наконец, что бог их не любит. Пусть тоже захотят лечь и сдохнуть. Им это даже нужней, чем мне.