Планов на первый за чуть ли не месяц выходной оказалось так много, а желаний так мало, что проще было отменить все разом, чем мучительно выбирать между «что-то не очень хочется», «не для того моя роза цвела», «на хрен я им там сдался» и «лучше пристрелите меня». Написал Беате: «Извини, не сегодня». Ахмеду и Уго: «Ребята, я пас». Монике: «Прости, надо срочно уехать». Ки Лаю: «Давай перенесем». В общей сложности отменил двенадцать вечеринок, свиданий и просто встреч; дурная привычка – легко, даже с радостью соглашаться на все предложения, а как доходит до дела, извиняться и отменять. Всегда этим грешил; удивительно, что при таком раскладе не переводятся люди, желающие меня увидеть. На кой им такое счастье? Лично я бы давно забил, – думал Эдо, запирая квартиру. С другой стороны, может как раз в этом и дело? Их разбирает охотничий азарт? Заполучить меня в свою жизнь на месяц, на неделю, хотя бы на вечер – все равно что ветер в рукав поймать? Так это и мне самому не то чтобы удается. Это же только со стороны кажется, будто я у себя есть.

Самый лучший способ провести выходной – не позавтракав, выйти из дома, добраться до железнодорожного вокзала и уехать на первой попавшейся электричке куда она сама пожелает. И быть беспричинно счастливым, как минимум до станции назначения. И потом еще сколько получится, пока Кронос не ухватит за шиворот, не рявкнет: «Пора возвращаться». Ужасно смешной я дурак.

Ближайший отходящий поезд, на который следовало садиться по правилам старой, любимой, еще в детстве изобретенной железнодорожной игры-лотереи, оказался скоростным, аж до Эрфурта; можно сказать, повезло, почти настоящее путешествие, два часа очень быстрой езды. И в Эрфурт уже много лет не ездил, совершенно забыл, какой он и есть ли там хоть что-нибудь интересное – вот и отлично, значит, все будет, как в первый раз.

Всю дорогу просто неподвижно сидел, прижавшись лбом к окну, ничего толком не видел, заоконные пейзажи расплывались мутными кляксами, то ли от скорости, то ли из-за толщины оконных стекол, по крайней мере, совершенно точно не от слез, плакать он умел только на сильном ветру и от лука. Или если пыль в глаза попадет. Говорят, некоторые люди умеют плакать от счастья, – думал Эдо. – Мне бы сейчас такое умение пригодилось. Впрочем, ладно. Нет, так нет.

Вероломный Эрфурт встретил ледяным ноябрьским дождем, но это не испортило настроения. Испортить ему настроение в самые первые часы путешествия было нельзя ничем.

Натянул на голову капюшон и пошел, совершенно довольный обстоятельствами места, времени и образа действия. В городе Эрфурте живут мокрые люди, их поливают с утра до вечера специальной небесной водой, чтобы не высыхали, – бормотал про себя, но записывать эту чушь, слава богу, не порывался. Сила воли творит чудеса.

Однако быстро промок и продрог. Гулять расхотелось прежде, чем добрался от вокзала до Рыбного рынка, но взял себя в руки и честно бродил по Эрфурту часа полтора, мрачно предчувствуя приближение скорой простуды, вот уже голова тяжелеет, и в горле начинает саднить.

Вдруг вспомнил про кафе Roter Elephant, где когда-то давно, лет пятнадцать назад, работал один из приятелей, очень хвалил свое заведение, особенно сливовый пирог. Без особой надежды поискал это кафе в интернете; оказалось, «Красный слон» до сих пор на месте, работает, и вот прямо сейчас тоже открыт. Поди разбери, то ли добрый знак: все, что пожелаешь, к твоим услугам; то ли, напротив зловещее указание: посмотри, жизнь твоя застыла на месте, ничего не меняется, все остается прежним, даже кафе в чужих городах.

Так и не разобравшись, радоваться или огорчаться наличию «Красного слона», пошел туда и потребовал сливовый пирог. Не въехал, чем он так уж хорош, но честно доел свою порцию, запивая на удивление сносным кофе. А потом заказал огромный фирменный «слоновий» бургер. Оказывается проголодался как черт.

В самом начале сумерек вернулся на вокзал и поехал, но не куда судьба пожелает, а просто обратно, домой. Потому что завтра работать. И послезавтра, и после-после; в общем, долго еще. Может, оно и к лучшему. Что-то такое нелепое творится в последнее время с башкой и прочими потрохами, как только в юности было. То какие-то романтические башни на горизонте мерещатся, то собственную улицу не узнаешь. То бросаешься наперерез высоченному незнакомцу с криком: «Откуда ты здесь?» – чтобы секунду спустя извиниться: «Я вас перепутал; вспомнить бы еще с кем», – то шарахаешься от собственного отражения: «Ты кто такой?!» То, кажется, весь окружающий мир стал уродливым, чужим и враждебным, то хочется целовать его в губы заборов, стены домов и осенние лужи. Черт знает что.

В таком состоянии лучше быть занятым по горло, чтобы пореже оставаться наедине с этим стремным психом. В смысле с самим собой, – думал Эдо, снимая промокшую куртку и устраиваясь у окна, против движения поезда, то есть спиной вперед; мало кто любит так ездить, а ему всегда нравилось. Как-то совершенно по-детски казалось, если не смотреть, куда едешь, в конце пути может выйти сюрприз. А сюрпризами жизнь не особенно балует; хочешь удивляться, позаботься об этом сам.

Поезд тронулся, он достал телефон, чтобы проверить почту; ужасно глупо на самом деле – удрать на весь день от коллег, друзей и знакомых и при этом постоянно проверять, кто чего написал, не потому что действительно важно, а просто чешется в этом месте, зудит, как комариный укус, так что легче проверить почту, чем о ней думать. И отправить в корзину все девятнадцать писем, толком не прочитав.

Вместо того, чтобы убрать телефон в карман, быстро, как бы тайком от себя самого, записал в заметках: «В городе Элливале на берегу Соленого моря живут мертвые люди, они веселого нрава, любят петь и плясать, каждую ночь устраивают вечеринки на самом дальнем, вечно пустующем пляже, танцуют под чаячьи крики, чтобы живым не мешать». Перечитал и даже не особенно удивился: ну придумал я очередной город, какой-то дурацкий Элливаль, населенный веселыми мертвецами. В последнее время постоянно сочиняю какую-то хрень; может, оно и неплохо? Просто организм страстно желает сменить профессию, стать популярным писателем-беллетристом. Чтобы больше никакого физического труда, никаких инженерных расчетов, никаких развесок и экспозиций, знай сиди ковыряйся в планшете или на чем там сейчас принято писать? Прямо в телефоне все-таки вряд ли. Хрен вот так одним пальцем набьешь целый роман.

Запись, конечно, все равно сразу стер – не потому что она ему не понравилась, просто не была нужна для работы, а значит – вообще не нужна. В последнее время в нем проснулась страсть избавляться от лишнего. Вынес из дома добрую половину одежды и всю бумажную библиотеку, включая книги, которые сам когда-то переводил – ну его на хрен, этот пыльный памятный мемориал. Удалил аккаунты в соцсетях, оставил только фейсбук для быстрой связи с клиентами. И письма удалял, едва прочитав, если в них не было полезной рабочей информации. И записки с напоминаниями о делах, которые клеил на стены и холодильник – даже не просто выбрасывал, использовав по назначению, а сжигал, получая от этого почти физическое удовольствие. И фотографии, которые по старой привычке все еще изредка делал, сразу же стирал. Иногда ловил себя на желании вытереть тряпкой свое зеркальное отражение – один я уже есть в этом мире, зачем второй экземпляр? Но с отражениями приходилось мириться, способа от них избавляться наука пока не изобрела.

Сидел, смотрел в темноту за мокрым оконным стеклом. Представлял, что поезд стоит на месте, а вся остальная реальность, состоящая из темных пятен лесов и разноцветных огней, сама улетает куда-то вдаль, и в общем правильно делает, что улетает, сам бы, если бы мог, улетел. Потом, кажется, задремал. Ну или просто так глубоко задумался о полетах, веселых покойниках и вымышленных городах, что не заметил, как прошло почти два часа.

На самом деле обидно, что так быстро приехали. Только-только угрелся как следует, даже горло почти перестало саднить, и вдруг нате – конечная остановка, главный вокзал, пора выходить.

Ладно, ничего не поделаешь. Надел неприятно сырую холодную куртку, вышел из поезда, некоторое время стоял на перроне, клацая зубами от озноба и с вожделением поглядывая на табло с расписанием отходящих поездов: столько соблазнов! Но завтра работать, а сегодня – лечить простуду. Поэтому – хватит, все. И так отлично прокатился, не жадничай, – говорил себе Эдо, пересекая вокзальную площадь, и одновременно сердито думал: рано еще. Всего семь вечера. Плевать на простуду. Жизнь одна, коротка и прекрасна; сегодня – вечно, завтра никогда не наступит. А даже если наступит, это его проблема. Не хочу домой.

В итоге нашел компромисс – не поехал домой, а пошел пешком примерно в том направлении. Петлял, как заяц, убегающий от погони, так что вскоре сам перестал понимать, где находится, и в какую сторону надо идти; трижды грелся в пустых темных барах, словно бы застывших во времени, в самом начале девяностых годов, пил там горячий грог; откровенно наслаждался стремительно поднимающейся температурой. Простуда – паршивая штука, но самые первые ее часы, если застали тебя в дороге, бывают удивительно хороши.

Домой вернулся последним трамваем, не за полночь, но близко к тому, совершенно разбитый, но счастливый, каким очень давно уже не был, даже яркий синий свет, призывно мигавший вдалеке за музеем не испортил ему настроения, хочет – пусть дразнится, я не против, светить не запретишь.

Если это тоже эффект надвигающейся простуды, надо мокнуть и мерзнуть почаще, так он тогда решил. Однако перед сном предусмотрительно принял двойную дозу таблеток – счастье счастьем, а работа работой. Хренова выставка сама себя не соберет.

Во сне тоже собирал и развешивал выставку, но не чужую, свою; то есть как бы свою, в контексте сна было ясно, что художник – он сам.

Экспозиция представляла собой набор обычных предметов – кресло, ковер, телевизор, письменный стол, холодильник, почтовый ящик, книжный стеллаж, входная дверь, электрическая плита; в каждом объекте была большая дыра, неаккуратная, с рваными краями, вывернутыми наружу, как будто неведомо что вырвалось оттуда на свободу и убежало прочь. Все вместе производило сильное и довольно тяжелое впечатление, но во сне было важно не это, а то, что дырявых предметов оказалось довольно мало, а выставочный зал ему достался огромный, почти бесконечный, уходящий куда-то вдаль, и непонятно, чем занять остальное пространство, чтобы оно работало на идею, а не просто раздражало пустотой.

Как это часто бывает во сне, он легко придумал выход: стал забираться в стены, а потом из них выходить, вернее вываливаться наружу, стараясь раскорячиться как-нибудь поинтересней, оставлял в стенах такие же рваные дыры, как на художественных объектах. Получалось, вроде бы, вполне ничего. Работа спорилась, пока он не застрял в стене, вернее, сам стал стеной, неживой, неподвижной, твердой, но все еще способной мыслить, осознавать себя, помнить, как был человеком, жил, дышал, ходил, размахивая руками, волновался, кому-то звонил, развешивал свою выставку, спешил, придумывал, перетаскивал экспонаты с места на место, а теперь никого не осталось, только черные дыры в стенах повторяют очертания тела, которого у меня больше нет.

Это был самый скучный и тягостный из кошмаров, которые в последнее время снились ему так часто, что хоть вовсе не спи. Время тянулось так бесконечно медленно, что, казалось, прошли долгие годы. Наконец в зале включили свет, не традиционный выставочный, рассеянный, так называемый «дневной», а теплый медово-желтый, сладкий, ласковый свет, как будто все уютные настольные лампы этого мира зажглись специально для него, чтобы позвать домой, в детскую спальню с узкой деревянной кроватью, круглым окном в потолке, игрушечной железной дорогой и голубыми обоями в кораблях.

Оставаться в стене, когда в зале горит этот восхитительный свет, оказалось совершенно невыносимо, он словно бы ожил, встрепенулся, забился, рванулся наружу, но не преуспел, не сумел вырваться, так и остался частью твердой мертвой стены, которая хочет кричать от страха и ярости, проклинать, звать на помощь, читать заклинания, петь боевые песни, рассказывать глупые анекдоты, чтобы отвлечься от обуявшего ее смертного ужаса, но даже этого сделать не может: стене нечем кричать.

Проснулся в холодном поту, с болью во всем теле, такой сильной, словно и правда всю ночь бился об стены. Но ясно, конечно, что стены тут ни при чем, это простуда так развлекается. В начале болезни всегда зверски ноют мышцы, обычное дело, просто забыл об этом, давно ничем не болел.

За окнами было темно, на телефоне – всего половина четвертого. Вот тебе и «годы прошли». Встал, шатаясь добрел до кухни; поймал себя на том, что старается держаться подальше от стен. Вымученно улыбнулся: ну молодец, что тут скажешь. Еще чего не хватало – в собственном доме от стен шарахаться. Нарочно заставил себя прикоснуться к стене, сначала кончиком пальца, потом ладонью, второй, предплечьем, коленом; наконец прижался всем телом к теплой шершавой поверхности – ну как, убедился, что дурацкий кошмар закончился? Не поглотила тебя стена?

Заварил чай в самой большой кружке, выдавил в него пол-лимона, выпил залпом до дна, проглотил еще две таблетки. Вернулся в постель, долго лежал там без сна, уставившись в потолок. Чувствовал, как спадает температура, сладко кружится голова, выступает пот. Думал: этот теплый желтый домашний свет, который включился в зале, очень часто мне снится. Все время хочу к нему выйти, но что-то мешает. Какие-то жуткие ужасы. Собственно, все кошмары последних месяцев – про то, как меня не пускают к этому прекрасному свету. Что за хренотень?

Думал: на самом деле все так понятно. Подсознание не дурак – или не дура? Интересно, кто оно у меня? Мальчик, девочка? По крайней мере, точно не среднего рода. Моему подсознанию средний род не к лицу. Скорее всего, оно – старая ведьма. Этакая баба Яга, злая по должности, но с добрым сердцем и ясной, в отличие от моей, головой. Старается как может, подсказывает мне, дураку: хорош уже бояться собственной тени. Пока не научишься побеждать страх или хотя бы притворяться, будто он над тобой не властен, ни к какому свету не выйдешь. Так и будешь сидеть на жопе ровно, как замурованный, сам себе крепостная стена.

Не заметил, как снова уснул, а утром проснулся почти здоровым. И в таком приподнятом настроении, словно ему предстоял долгий отпуск. Хотя до ближайшего отпуска было еще далеко.