Несколько дней прошло как в тумане – в счастливом «кактумане» работы, которая, если смотреть со стороны, выглядит как «настрочил полсотни страниц адовой хероты», а изнутри – «был счастлив, стоял на ушах, наврал с три короба, натворил невозможного; в общем, всех победил». И правда, всех победил – начиная с унылого внутреннего цензора, несчастного хмыря, надменного датского принца, обреченного вечно смотреть со стороны на собственные дела, заламывать руки от осознания их ничтожества и мрачно бухтеть: а может, сразу ядку и баиньки вечным сном на погостике? Все лучше, чем растянувшаяся на годы агония былого таланта и вдохновения. Как – нет?!

Никогда не принимал всерьез собственное бурчание, даже в самые черные дни, когда из колеи могла выбить любая мелочь, внутренний цензор оставался для Квитни комическим персонажем, потасканным арлекином с картонной дубиной, чья единственная задача – в любой ситуации дополнительно насмешить. Для настоящего недовольства собой Квитни слишком любил жизнь – целиком, как процесс, далеко не всегда приятный, но всегда захватывающий и удивительный. И высоко ценил себя не за какие-то гипотетические способности и заслуги, а просто за то, что до сих пор жив.

На четвертый, кажется, день предсказуемо перегорел, накатило что-то вроде похмелья; так всегда получалось, если перегнуть палку, слишком быстро и интенсивно работать, слишком много курить, слишком мало спать. Квитни когда-то пытался с этим бороться – писал строго по графику, не больше десяти страниц в день, не больше трех сигарет в сутки, кофе – только до шести вечера, сразу после полуночи – снотворное и в постель. Но быстро понял, что теряет гораздо больше, чем приобретает. За удовольствие несколько дней подряд почти взаправду побыть почти настоящим вдохновенным художником не грех и заплатить. Тем более, что в его случае расплата обычно выглядела не особо ужасно: проспать до полудня, встать с тяжелой пустой головой, отменить все назначенные встречи, справедливо счесть мерзкой гадостью кофе, заваренный прямо в чашке, обругать погоду, какой бы она ни была, с горем пополам домучить незаконченную статью, обозвать себя тупой бездарью и отправиться завтракать в сумерках, которые в это сраное время года наступают уже к четырем. По дороге промочить ноги, не встретить ни одной красивой девчонки, окончательно возненавидеть местную архитектуру, смиренно признать отвратительными пучеглазыми гномами пару десятков своих отражений в зеркалах и витринах, с негодованием отвергнуть несколько ресторанов, на ходу придумывая, чем они могут быть плохи, с горя зайти в сетевую кофейню, купить похожий на жидкую манную кашу латте и неожиданно (на самом деле вполне предсказуемо, сто раз так уже было) просветлеть после первого же глотка – ну здравствуй, дорогой оживающий я!

Если это и есть пресловутая депрессивная фаза, легко отделался; люди, говорят, примерно всегда так живут.

В общем, кофейню Квитни покинул уже вполне довольный собой и жизнью в целом. Еще и вечер выдался просто отличный – безветренный, обманчиво теплый, как будто кто-то пронес его контрабандой из давно минувшего сентября. Шел, куда глаза глядят, не задумываясь о маршруте: город-то правда славный, если не особо удаляться от центра, везде вполне ничего.

Сам не заметил, как вышел к реке. На другой берег переходить не стал – что там делать? Но и возвращаться обратно той же дорогой не захотел. Пошел по пустынной набережной в сторону моста Короля Миндаугаса, прикидывая, что оттуда можно будет свернуть в сторону Кафедры, через площадь пройти на Пилес, выпить там кофе, купить организму торт, чтобы почувствовал себя ребенком на празднике, организм обмануть легко; глядишь, согласится пойти домой и засесть за работу. А нет – и черт с ним. Большая часть на самом деле уже готова, можно какое-то время не бить лежачего. И околотить парочку груш.

Шел по набережной, с каждым шагом чувствовал себя все более бодрым и отдохнувшим, мысленно раскидывал остаток работы на предстоящие два с половиной дня; по идее, можно спокойно дописывать дома, но это – для слабаков. Интересно – на бегу, на коленке, сгорбившись в неудобном гостиничном кресле, развалившись на слишком мягком диване в лобби очередного объекта, за шаткими, липкими от пролитого кофе столиками кафе; короче, заканчивать работу надо на месте, и не потому что кто-то торопит, а ради красоты жеста – пришел, увидел, полюбил, описал и забыл навсегда еще в самолете, а лучше – в такси, по дороге в аэропорт.

Все это время видел боковым зрением слева и чуть впереди довольно высокое здание, заблаговременно украшенное к Рождеству гирляндами того самого немыслимого оттенка синего цвета, который в последнее время зачем-то вошел в моду и явно не спешил из нее выходить. Сперва не особо обращал на него внимание, но чем дольше шел, тем ярче становились огни, синее зарево заливало небо, и Квитни стало казаться, что весь город на той стороне реки светится этим невыносимым синим. Подумал: неудивительно, что аж из моей гостиницы это зарево видно. Удивительно другое: как у жителей окрестных домов нервы выдерживают? Как они спят вообще? Окна зашторивают? Другого выхода у них нет. Вот уж украсили так украсили, постарались. Лучше бы сэкономили электричество. Не особо праздничный вид у этих огней.

Квитни почувствовал, что у него снова стало портиться настроение. Благополучно вернувшаяся симпатия к городу, начала сменяться глухим раздражением. А это никуда не годилось. По расписанию у него сейчас было бодрое, стремительное возвращение к жизни, и от этого расписания он не намеревался отступать.

Остановился, посмотрел на здание за рекой, можно сказать, заглянул в его сияющие синие глаза. Почему-то содрогнулся, как будто дом и правда был живым существом – незнакомым и вряд ли дружелюбным. Подумал: а хорошо, что между нами река, – и сам удивился собственной глупости. А если бы реки не было, то что? Дом бы на меня напал?

Сказал вслух, благо на набережной никого не было:

– Долбаный уродский синий свет.

Обычно это ему помогало: обругаешь вслух то, что тебя почему-то бесит, и вопрос закрыт. В смысле можно больше об этом не думать. Само вылетает из головы.

Но сейчас почему-то испугался еще больше. Вдруг вспомнил глупости, которые сам же с удовольствием сочинял несколько дней назад, сидя на гостиничном подоконнике, будто синий свет – целевая реклама сердца Благословенного Вайрочаны. Подумал: а вдруг я его обидел? Ну типа самого Вайрочану? И он теперь на меня рассердился? Навсегда?

Словно бы в ответ на эту идиотскую версию синий свет мигнул и погас. Дом стал обычным темным параллелепипедом, как большинство офисных зданий по вечерам. Какое-то время Квитни смотрел на противоположный берег, как баран на новые ворота, не понимая, что теперь ему следует сделать: рассмеяться? Сказать: «Вот то-то же?» Извиниться? Испугаться и убежать? Пока раздумывал, синие фонари вспыхнули снова, даже ярче, чем были. Ну или показалось, что ярче; неважно. От этой внезапной вспышки у Квитни окончательно сдали нервы. Он пробормотал: «Извини, синий свет, я дурак, больше не буду тебя ругать», – а потом развернулся и полез наверх. То есть натурально полез, практически на четвереньках, цепляясь за пучки пожухшей осенней травы, по крутому склону, явно не предназначенному для пешеходных прогулок, еще и скользкому от недавних дождей.

Как не свалился и не покатился вниз – загадка. Но не свалился, факт. Благополучно докарабкался до тротуара, перевел дух. Оглядевшись, обнаружил, что мост Короля Миндаугаса и лестница, по которой он мог спокойно подняться с набережной на улицу, совсем рядом, буквально в десятке метров отсюда. То есть неконтролируемая паника дело хорошее, но до лестницы мог бы и добежать.

Окончательно осознав произошедшее и оценив ситуацию – я, взрослый, вменяемый человек, в здравом уме и вроде бы трезвой памяти, испугался обычных синих праздничных огоньков! – Квитни схватился за голову и рассмеялся. Потому что ну правда же очень смешно. И почему-то радостно, как будто внезапно испугаться неизвестно чего – выдающаяся заслуга, всю жизнь о таком мечтал.

Еще досмеиваясь, повернулся к дому в синих огнях. Ничего страшного в нем, конечно же, не было. Даже оттенок больше не раздражал. Нормальная праздничная иллюминация, – думал Квитни, оглядываясь по сторонам. Вон уже весь город разукрасили, рано сейчас начинают готовиться к Рождеству, нет чтобы хоть Адвента дождаться. С другой стороны, когда темнеет в четыре с копейками, оно и неплохо. Чем больше огней, тем лучше. Пусть сияет все.

Ну я вообще даю, – думал Квитни, пока шел в сторону Кафедральной площади. – На ровном месте такую встряску себе устроить – это, конечно, надо уметь. Главное – Вайрочана рассердится! А ничего, что он, на минуточку, Будда? Его вообще хрен чем проймешь.

Все это, впрочем, пошло ему на пользу – в том смысле, что настроение стало даже лучше, чем в первый день. Как будто еще не начал работать и устать, соответственно, не успел. И жрать хотелось так, что ясно – кофе и тортом не обойдешься. А перед внутренним взором скакала, переливаясь перламутровыми эпитетами, статья про магазин дизайнерских сувениров, которую Квитни откладывал напоследок, как самую скучную и противную. Но оказалось, даже об этом отлично получится написать.

В общем, остаток дня прошел приятно и так неожиданно продуктивно, что, если и завтра продолжится в том же духе, в последний день можно будет просто бескорыстно гулять, а это – роскошный подарок, так редко бывает, – думал Квитни, укладываясь в постель. Времени было всего-то два часа ночи, если поставить будильник на девять, можно более-менее выспаться и потом до хрена успеть. Отлично все складывается, – думал Квитни, поворачиваясь на бок и подтягивая колени к подбородку. Всегда засыпал, по-кошачьи свернувшись в клубок.

Во сне он снова шел по той самой набережной, а на другом берегу сиял украшенный фонарями дом. Только свет был не синий, а желтый, удивительно теплый, домашний, как в детстве, когда, наигравшись на улице, возвращался домой и еще издалека видел в кухонном окне кудрявую голову дяди Лукаса, который приходил играть с дедом в шахматы; кто проиграет, печет пирог, а выигравший заказывает начинку, такой у них был уговор.

Сейчас, во сне, Квитни помнил дедовский дом на окраине, на улице Белых Свирелей, самого деда, маленького, худого, веселого, с вечно всклокоченной бородой, его лучшего друга Лукаса, проводившего у них почти все вечера, росшую у забора высоченную сосну по имени Беатриче, серую кошку по имени Кот, маму, которая жила в другом городе, иногда приезжала с полными чемоданами подарков и каждый день, пока была дома, устраивала вечеринки в саду, с музыкой, танцами и карнавальными переодеваниями, компанию соседских детей, особенно Машку и Пятраса, и как однажды целых два года подряд рядом с их улицей было Зыбкое море, сразу за забором начинался пляж; мама тогда смеялась: «Завидно, хоть возвращайся обратно!» – но не вернулась, конечно. Жить дома ей было нельзя: пожизненный запрет на проживание в Граничном городе за контрабанду; вообще к такому редко приговаривают, за всю историю десяти случаев не наберется, но мама на чем-то таком ужасном попалась, что ему даже когда повзрослел, наотрез отказались рассказать, видимо чтобы сам за этим не побежал. А лучший адвокат в городе, нанятый ее заказчиками, сумел добиться только разрешения раз в год под присмотром полиции навещать семью; хотя это, наверное, и без адвоката разрешили бы. Нельзя же человеку совсем никогда, даже в отпуске дома не бывать.

Все это Квитни помнил сейчас и удивлялся – как вообще мог забыть? Не на миг, а на долгие годы, и не какие-то мелочи, а деда, маму, сосну и кошку, дядю Лукаса с пирогами, любимых друзей, старый трехэтажный дом, скрипевший на ветру, как корабль, книги с картинками в дедовской библиотеке, настоящий клад, который однажды нашли в соседском саду, школьную химическую лабораторию с колбами, круче, чем в любом кино, все свое смешное, очень счастливое детство, всю свою бестолковую развеселую жизнь.

Я с ума вообще сошел? – думал Квитни, стоя на набережной и глядя на желтый свет далекого дома – то есть прежде далекого, а теперь близкого, вот он, совсем рядом, руку протяни, за рекой. Да точно сошел с ума, – говорил себе Квитни, но не испытывал по этому поводу ни огорчения, ни беспокойства. Чего беспокоиться о том, что было и прошло. Я вернулся, – думал Квитни, – я наконец-то вернулся. Почти вернулся, осталось перейти реку. Мой дом за рекой.

– Мой дом за рекой, мой дом за рекой, – пел Квитни. Очень громко пел, отчаянно фальшивил, даже не столько пел, сколько кричал, как в детстве, когда возвращался из гостей в темноте и боялся, но признаваться в этом не хотел, наотрез отказывался от провожатых, а потом выходил за калитку и обмирал от ужаса, так вокруг было темно, и такими страшными чудищами казались тени деревьев, что хоть на землю ложись, зажмурившись, чтобы ничего не видеть, но ложиться нельзя, чудища могут съесть, и тогда он начинал петь – не какую-то конкретную песню, а просто обо всем подряд: «А-а-а-а, я иду домой, я иду домой с подарком, несу деду миску рыбных оладий, а-а-а-а, большую миску несу!» Музыкального слуха у него отродясь не было, зато голос громкий и звонкий, на чудищ это отлично действовало, в смысле они носа высунуть не смели из этой своей тьмы, поэтому все всегда хорошо заканчивалось: Квитни приходил домой, к деду, который ждал его на пороге с трубкой, набитой ароматным контрабандным табаком.

Никогда об этом не вспоминал, а сейчас вспомнил – сразу после того, как увидел, что мост Короля Миндаугаса в огне, а значит пробираться на тот берег придется по смешным круглым льдинам, тонким, как блины. В центре каждой льдины-блина был рот, накрашенный ярко-красной помадой; чтобы кусаться, или просто для красоты, этого Квитни не знал, но выбора не было, поэтому он прыгнул на ближайшую льдину, стараясь приземлиться поближе к краю, то есть подальше от красных губ, и запел.

– Мой дом за рекой, – пел Квитни. – А-а-а-а, мой дом за рекой! Я иду домой, мне никто не страшен, я иду домой.

Получалось так ужасно, что ошеломляло даже его самого. И хорошо, что ошеломляло – когда тебе так неловко за собственное фальшивое пение, это здорово помогает отвлечься от хищных ртов и того факта, что тонкие льдины гнутся под твоей тяжестью, то и дело уходят под воду, в любой момент могут совсем затонуть. И не то даже плохо, что вода холодна, а течение стремительно, а то, что под водой все эти хищные пасти налетят, как пираньи, вмиг обглодают до самых костей, но об этом лучше не думать. Не надо об этом думать на самой середине реки, поэтому Квитни пел все громче, перепрыгивая со льдины на льдину, с зубастого блина на соседний зубастый блин.

– Как вам не стыдно! – строго сказал мужской голос.

– Мне очень стыдно, мой дом за рекой! – завопил Квитни, вдохновленный новой строкой. И с энтузиазмом продолжил: – Я иду домой, мне стыдно! А-а-а-а, мне очень стыдно, мой дом за рекой!

Продолжая петь, он перепрыгнул на ближайшую к берегу зубастую блинную льдину и ухватился за протянутые из темноты человеческие руки, сильные и надежные, почему-то сразу три. Заткнулся только когда почувствовал под ногами твердую землю. Сел на нее и подумал: я вот-вот заплачу. И принялся рыть яму, чтобы в нее спрятаться – сейчас, как это часто бывает во сне, он был уверен, как если бы с младенчества точно знал, что таковы законы природы: человек способен плакать только спрятавшись в яме, поэтому ее надо вырыть как можно быстрее, пока еще есть силы терпеть.

– Ерундой вы сейчас занимаетесь, – укоризненно произнес мужской голос; кажется, тот самый, который его стыдил. – Не надо вам яму рыть, она не нужна. Только ради всего святого, умоляю, не начинайте петь: «А-а-а-а, я занимаюсь ерундой». Еще одно ваше выступление я точно не переживу. У меня самый конец непростого дежурства. И абсолютный музыкальный слух.

– Я пел, чтобы они не кусались, – объяснил Квитни.

Наконец поднял глаза на своего собеседника и увидел, что перед ним полицейский в форме. Даже два полицейских, один побольше, другой поменьше. И тот, который поменьше, смотрел на Квитни крайне неодобрительно. Словно намеревался оштрафовать.

– Предъявите документы, – сказал полицейский поменьше и оказался женщиной. Ну или просто голос у него такой женский, специально, чтобы сбивать преступников с толку. Этих полицейских хрен поймешь.

– Ваши документы, пожалуйста, – поддержал коллегу первый полицейский. И добавил, как показалось Квитни, извиняющимся тоном: – Здесь пограничная зона. Нельзя ходить без специальных пропусков.

– Вы с ума сошли, – не спросил, а утвердительно сказал Квитни. – Какие, в задницу, документы? Какая пограничная зона? Я просто иду домой, к деду. Вон в тот дом, где свет горит в окнах. Видите? Дед меня ждет.

– Без пропуска, к сожалению, не имеем права вас пропустить, – покачал головой полицейский.

А второй, который поменьше, сказал женским голосом:

– Ну хоть какие-то документы у вас должны быть, – и ловко выдернул из уха Квитни свернутые в трубочку водительские права.

– Нет, вы точно с ума сошли, – растерянно пробормотал Квитни, схватившись за ухо. – Так же нельзя!

– Так нельзя, – повторил Квитни, проснувшись в гостиничном номере.

Вздрогнул от звука собственного голоса, открыл глаза. Огляделся. Вокруг темно, только постель расплывается неопрятной белой кляксой. Вот именно из-за этого визуального эффекта никогда не любил белое белье, предпочитал темные простыни и пододеяльники, чтобы сливались с ночной темнотой. Зачем его вдруг постелили? Откуда оно вообще у меня взялось?.. А, стоп. Я же не дома. В гостинице, в Вильнюсе. Приехал сюда работать. Точно. Все сходится. Все в порядке. Можно еще поспать.

Посмотрел на телефон: шесть тридцать пять. То есть не просто можно, а даже нужно поспать, а то весь день потом насмарку.

Положил телефон на место, перевернулся на другой бок. Перед тем, как снова провалиться в сон, подумал: мне же что-то очень хорошее снилось, пока я не начал ругаться с полицией. И страшное тоже, но хорошего было больше. В какое-то прекрасное место я чуть не пришел. Жалко, что уже ни черта не помню. И что нельзя посмотреть продолжение, как в поставленном на паузу кино.