ГЛАВА 16 СМЕРТЕЛЬНАЯ ВОЙНА

ГЛАВА 16
СМЕРТЕЛЬНАЯ ВОЙНА

Пятое лето, которое Элбрайн провел в Облачном Лесу, стало едва ли не лучшим временем всей его юности. Он был уже не мальчиком, а сильным юношей; все детское в нем исчезло, за исключением склонности к озорству, от чего, как опасалась Тантан, он никогда не избавится. Ежеутренний ритуал с млечными камнями продолжался, но теперь он выполнял свою задачу быстро и ловко, и это служило наглядным доказательством того, как сильно он изменился.

Несмотря на то что Элбрайн вырос в рослого и крепкого юношу, ничего неуклюжего в нем не осталось. Он танцевал с эльфами, он боролся с эльфами, он вприпрыжку бегал по извилистым тропам Облачного Леса. Светло-каштановые волосы, всегда чистые и постриженные до плеч, красиво обрамляли неизменно и тщательно выбритое лицо. Элбрайн принимал участие во всех эльфийских ритуалах — танцах, праздниках, охоте, — и все были рады ему, но тем не менее он больше чем когда-либо чувствовал себя одиноким. Не то чтобы он жаждал человеческого общества; напротив, эта мысль по-прежнему пугала его. Просто теперь он со всей отчетливостью понимал, как сильно отличается от этих созданий, и не только внешне. Они учили его смотреть на мир их глазами — с полной внутренней раскрепощенностью, позволяющей видеть не столько реальность, сколько то, что им подсказывало воображение, — но у Элбрайна это плохо получалось. Слишком глубоко в нем укоренилось ощущение порядка, слишком сильно было развито чувство правильного и неправильного.

И вот как-то днем, во время долгой прогулки, сопровождающейся, как обычно, разговорами о животных и растениях, Элбрайн поделился этими своими настроениями с Джуравилем.

Тот остановился и пристально посмотрел на юношу.

— А на что, интересно, ты рассчитывал? — спросил он.

Эти слова, не предлагающие никаких конкретных объяснений, тем не менее подействовали на Элбрайна успокаивающе. До него внезапно дошло, что эльфы никогда и не ожидали его полного перевоплощения в одного из них.

— Мы открываем для тебя другой способ смотреть на мир, — продолжал Джуравиль, — надеясь, что он поможет тебе в твоих путешествиях и испытаниях. Это всего лишь инструмент, способный, однако, поднять тебя над другими представителями рода человеческого.

— Почему? В смысле, почему именно я избран для того, чтобы получить этот дар? — спросил Элбрайн.

— Кровь Мазера, — ответил Джуравиль; фраза, которую так часто произносила Тантан, обычно с оттенком насмешки. — Мазер был твоим дядей, старшим братом твоего отца.

Эти слова вызвали в сознании Элбрайна воспоминание о другом времени и месте, о том, что происходило почти пять лет назад, когда он вместе с Пони стоял на холме над Дундалисом, глядя на мерцающее в вышине Гало.

— В вашей семье считалось, что он умер совсем молодым, — продолжал Джуравиль.

— Да, я помню… — начал было Элбрайн и замолчал.

На самом деле толком он ничего не помнил. Вроде бы отец упоминал о гибели своего старшего брата, которого, по-видимому, звали Мазер; во всяком случае, юноша, без сомнения, слышал это имя еще до того, как встретился с тол’алфар.

— Юный Мазер и вправду чуть не умер, — продолжал Джуравиль. — Его покалечил медведь. Мы нашли его в лесу и принесли в Кер’алфар. Выздоравливал он долго, но все же в конце концов поправился; сильный был мальчик — это у вас в крови. Мы собирались отпустить его домой, но прошло слишком много времени, и разведчики донесли, что Виндоны переселились в другое место.

Эльф замолчал, как бы обдумывая, что сказать дальше.

— На протяжении многих столетий люди и эльфы теснее, чем сейчас, общались друг с другом. Часто они селились рядом, а иногда даже жили одной общиной. Существовали и браки между ними, о двух мне точно известно, хотя дети от таких союзов рождались редко.

— Что разделило их? — спросил Элбрайн.

Джуравиль засмеялся.

— Ты прожил в Облачном Лесу пять лет, — ответил он. — Неужели не заметил, чего именно здесь не хватает?

Элбрайн удивленно посмотрел на него. Что он упустил из виду в этом зачарованном месте?

— Детей, — подсказал ему Джуравиль. — Детей, — повторил он подавленно. — В этом мы не похожи на людей. Я могу прожить тысячу лет — у меня за плечами уже около половины этого срока — и за все это время иметь одного или, самое большее, двоих детей.

Джуравиль снова замолчал, взгляд его затуманился.

— Это все потому, что триста лет назад пробудился дактиль, — добавил он.

— Дактиль?

— Демон.

Джуравиль отошел к краю маленькой полянки, поднял голову к небесам и запел.

Когда стоящие на страже долг свой забывают,
Когда сердца стремление к богатству растлевает,

Когда есть только похоть, на любовь плевать,
Когда торговцы начинают плутовать,

Когда прекрасных женщин продают и покупают,
Когда корысть, словно болезнь, все души разъедает.

Тогда ты видишь, что твой мир окутывает тьма,
Тогда ты видишь, как вокруг горят дома,

Тогда ты чувствуешь, как под тобой земля дрожит,
И страх во мраке сгинуть тебе душу леденит.

Спасение в одном — забыть о распрях и вражде.
Лишь вместе можно устоять в любой беде.

Пойми, кто в самом деле враг тебе, кто друг,
Ведь гоблины и карлики давно сужают круг.

Пойми, что лишь неправедность твоя всему виной
И демон пробуждается, призыв услышав твой!

Песнь Джуравиля вызвала поток образов в сознании Элбрайна: сцены войны и насилия — вроде тех, которые были связаны с Дундалисом в тот ужасный день, когда напали гоблины. К тому времени, когда Джуравиль закончил, щеки юноши были мокры от слез, и сам эльф тоже плакал.

— Мы зовем этого демона дактиль, — сказал он. — По правде говоря, его пробуждение — это скорее явление мирового порядка, чем событие, имеющее отношение к какому-то конкретному существу. Мы — я имею в виду людей и эльфов — совершили ужасную глупость, однажды позволив этому ужасному созданию проникнуть в наш мир.

— И когда демон пробуждается, начинаются войны, — сделал вывод Элбрайн. — Вроде того сражения, в котором погибла моя семья.

Джуравиль кивнул и продолжил свои объяснения.

— Последний раз демон пробудился триста лет назад. В то время мы открыто торговали с людьми, и нас было тогда гораздо больше. Не столько, сколько людей, но больше. Ко’эвайл, или «смертельная война», так мы называем то ужасное время, когда погибли четверо из каждых пяти эльфов, — он вздохнул с выражением покорности судьбе. — И с тех пор у нас рождается мало детей…

— Вас уцелело так мало, что вы решили скрыться, держаться подальше от всех остальных.

Джуравиль удовлетворенно кивнул — юноша правильно понимает его.

— И тогда мы ушли в Облачный Лес и другие, не менее потаенные места. Благодаря помощи святых людей и их драгоценным дарам — магическим камням — мы сделали так, что эти места стали недоступны вторжению извне. Так мы и живем, и здесь, и там, под покровом облаков и тьмы. Нас мало; мы не можем позволить узнать о своем существовании даже тем людям, которых считаем своими друзьями.

— Среди вас есть те, кто ни одного человека не воспринимает как друга.

— Ты имеешь в виду Тантан? — засмеялся Джуравиль. — Пойми, она просто завидует тебе.

— Завидует? Чему?

— Твоей свободе, — ответил Джуравиль. — Мир открыт для тебя, но не для нее. Поверь, она не питает ненависти к тебе.

— Готов поверить в это — до нашей следующей схватки, — эти слова Элбрайна заставили эльфа снова рассмеяться.

— Да, она серьезный противник. И к тебе требовательна в особенности. Это ли не лучшее доказательство того, что Тантан твой друг? — Пожевывая травинку, юноша обдумывал услышанное. — Она знает, что тебя ждет нелегкая судьба, и хочет, чтобы ты как следует подготовился к ней.

— Что это за «нелегкая судьба»?

— О, вот это вопрос! — Джуравиль многозначительно поднял палец. — Мы не живем больше вместе с людьми, но нельзя сказать, что все отношения между нами прерваны. Именно мы, эльфы Кер’алфар, обучаем тех, кого называют Защитниками, — Элбрайн покачал головой; никогда прежде ему не приходилось слышать ни о чем подобном. — Твой дядя Мазер был Защитником, и притом одним из лучших. На протяжении почти сорока лет он охранял наши границы от гоблинов, великанов и прочих тварей. Чтобы перечислить все его подвиги, не хватит и недели.

Элбрайном овладело непривычное чувство гордости.

— И ты будешь таким же, — закончил Джуравиль. — Защитник Элбрайн.

С этими словами эльф, как это было для него характерно, неожиданно ушел. Элбрайн понял, что урок закончен и что, наверно, это был самый важный урок, преподанный ему за все время пребывания в Облачном Лесу.

— Вот здесь, чувствуешь?

Джуравиль поднял руку, прося тишины и ощупывая обнаженной и очень чувствительной ступней поверхность камня. Спустя несколько мгновений он ощутил еле заметную вибрацию.

— Очень далеко к северо-западу, — заметил Талларейш, глядя в том направлении, как будто ожидал, что оттуда на Облачный Лес вот-вот хлынет орда темных сил.

— Леди Дасслеронд известили? — спросил Джуравиль.

— Конечно, — ответил один из самых старших эльфов Кер’алфар, по имени Виллейн. — И разведчиков выслали. Они сообщают, что на расстоянии около двадцати миль от нашей долины произошел сдвиг пластов, и в земной коре возникла огромная трещина. Это далеко на севере, дикая местность, где не селятся даже люди.

— Ты знаешь, где находится это место? — спросил Джуравиль Виллейна.

— Думаю, его будет нетрудно найти, — вмешался в разговор Талларейш.

Судя по выражению его лица, он, как и Джуравиль, жаждал своими глазами взглянуть на последствия катаклизма.

— Разведчики уже преодолели разлом и сейчас движутся дальше на север, — ответил старый эльф. — Значит, они не скоро вернутся в Кер’алфар.

— Но Леди Дасслеронд должна быть в курсе, — заметил Талларейш, предполагая, что Виллейн, ярый поборник соблюдения правил, уже догадывается, что у них на уме.

— Мы можем добраться туда и вернуться обратно еще до того, как завтра зайдет солнце, — сказал Джуравиль. — Если, конечно, найдем это место.

— Птицы покажут нам, — заверил его Виллейн. — Они все знают.

Этим вечером на поляне было необычно тихо — ни одного эльфа не видно. То ли все они разошлись куда-то, то ли просто не желали показываться. Элбрайн прожил с тол’алфар достаточно долго, чтобы знать — они могли быть тут, совсем рядом, но даже он, научившийся прекрасно чувствовать лес, не заподозрил бы их присутствия, если бы они сами того не пожелали.

Тем не менее юноша был почему-то уверен, что этим вечером на поляне были только он и его противник, до поры затаившийся в густой тени.

Молодой человек задержал дыхание, когда эльф вышел на залитую лунным светом поляну.

Тантан.

Элбрайн крепко стиснул свой шест. Он не сражался с Тантан уже много недель и был настроен удивить заносчивую эльфийку.

— Я буду колотить тебя до тех пор, пока ты не выкрикнешь мое имя, — насмешливо заявила Тантан, дойдя до центра полянки.

Одной рукой она вращала эльфийский меч, а другой — сравнительно короткий кинжал, тоже деревянный, конечно. Оружие мелькало с быстротой молнии. Элбрайн прекрасно знал о сверхъестественной ловкости Тантан. Она могла одновременно и без видимых усилий подбрасывать по четыре монеты каждой рукой и жонглировать дюжиной кинжалов или горящих факелов.

Но быстрота и точность движений на этот раз ее не спасут, сказал себе Элбрайн.

Он вышел на поляну, держа шест горизонтально перед собой, правая ладонь повернута вверх, левая вниз. Обычно перед началом поединка противники договаривались о правилах, но сейчас в этом не было нужды. После всех этих лет Тантан и Элбрайн понимали друг друга без всяких слов.

Элбрайн пригнулся, и Тантан тут же бросилась в атаку, швырнув вперед меч. Элбрайн выпустил шест из левой руки, слегка повернул его вправо, потом влево и отразил летящий на него меч. Снова крепко схватил шест обеими руками и приготовился защищаться; так, по крайней мере, все это представлялось Тантан.

Однако он удивил ее. Логика подсказывала, что юноша, со своим менее маневренным оружием и более неуклюжими движениями, должен был предоставить первоначальную инициативу Тантан, играя, так сказать, черными, если провести аналогию с шахматами. Нападение для него было чревато тем, что любая, даже самая незначительная, ошибка могла стать роковой против стремительно мелькающего оружия Тантан.

Но молодой человек начал яростное наступление. Он снова выпустил шест из левой руки, до отказа повернул его вправо, снова влево, но, когда тот вернулся в горизонтальное положение, не схватил его левой рукой, а еще раз резко повернул вправо. И когда шест шел обратно, перехватил его и нанес удар, как будто это было копье.

Тантан знала, как сильно этот юноша ненавидит ее, и подозревала, что он может броситься в атаку. Она нырнула под направленный на нее шест, скрестив над головой кинжал и меч, чтобы, наткнувшись на них, шест отлетел подальше, после чего рассчитывала тут же сама броситься в наступление.

Однако Элбрайн успел перехватить шест и снова направил его в сторону Тантан, заставив ее нырнуть второй раз. Держа шест одной рукой, он поднял его над головой, описал им круг, схватил обеими руками и направил к земле, прямо на Тантан.

Она вскрикнула и снова швырнула меч. Он пролетел мимо цели и воткнулся в землю. Шест, посланный со всей недюжинной силой молодого человека, шмякнулся о землю рядом с мечом, а Тантан подпрыгнула и отлетела назад, громко хлопая полупрозрачными крыльями и стараясь прийти в себя.

Элбрайн мрачно улыбнулся и снова ринулся вперед, вертя, размахивая, тыча и нанося удары шестом — все что угодно, лишь бы заставить свою противницу отступать.

Частично его успех объяснялся неожиданностью нападения. Коварная Тантан, однако, быстро сориентировалась и стала не просто уворачиваться от его ударов, но отбивать их; и, главное, она не позволяла ему приблизиться к себе ближе, чем считала нужным.

Так они и сражались, довольно долгое время оставаясь практически на равных. Оружие ударялось друг о друга с такой силой, что, подумалось Элбрайну, не будь оно деревянным, могли бы полететь искры. Досталось обоим противникам, но равновесие сил сохранялось по-прежнему.

Элбрайн почувствовал, что начинает уставать. Однако это означало, что и Тантан устала тоже. Если бы он сумел нанести ей по-настоящему сильный удар, сражение подошло бы к концу.

Он принялся яростно размахивать перед собой шестом в горизонтальной плоскости — вправо, влево, вправо, влево. Мне и нужно-то попасть всего один раз, подумал он; но, похоже, это было не так-то просто.

Более того. В какой-то момент, когда его шест на широком размахе ушел в сторону, Тантан ухитрилась метнуться вперед и ткнуть его своим кинжалом в пальцы той руки, которой он держал шест.

Требовалось срочно придумать что-то новенькое, что-то такое, чего он никогда прежде не делал и что стало бы неожиданностью для Тантан. Что-то рискованное, даже отчаянное, вроде того «прыжка в неизвестность», к которому прибег Талларейш, когда понял, что может проиграть. Элбрайн почувствовал, что уверенность Тантан нарастает. Она уже была готова торжествовать победу.

Он сделал вид, что отступает, уводя ее в сторону от валяющегося в траве меча. А потом неожиданно бросился вперед, широко ухватив шест обеими руками и поводя им в горизонтальной плоскости справа налево и обратно на такой высоте, чтобы Тантан не смогла поднырнуть под него. Ей не оставалось ничего другого, как держаться совсем близко к земле, что она и делала. Неожиданно Элбрайн перехватил шест одной рукой, повернулся — ох, это было опасно: даже на мгновение поворачиваться спиной к такой шустрой особе, как Тантан! — а когда снова оказался лицом к ней, испустил яростный вопль, упал на одно колено и со всей силой нанес удар туда, где она стояла.

Шест со свистом прорезал воздух и шмякнулся о землю. Тантан исчезла!

Элбрайн запаниковал, пытаясь вычислить, куда она подевалась и откуда, следовательно, можно ожидать удара. Ни вправо, ни влево метнуться она не могла — он заметил бы это; проскочить под шестом тоже, потому что юноша нанес удар, стоя на колене, то есть совсем низко над землей.

Значит, оставалось одно — крылья.

И — да, она уже летела сверху, прямо на Элбрайна. Удар, который он нанес перед этим, был настолько силен, что по инерции он рухнул в траву лицом вниз, но тут же перекатился и сейчас лежал на спине. Вредная эльфийка не преминула воспользоваться этим. Острие ее ножа было нацелено ему в голову. Вдруг голубые глаза Тантан широко распахнулись — все еще лежа, Элбрайн поднял свой шест и направил его вверх, прямо навстречу ее движению.

Она яростно замахала ножом, но тщетно. Тогда Тантан попыталась просто упасть на Элбрайна, однако кончик его шеста уперся ей в грудь.

Шест был длиной восемь футов, и, сколько Тантан ни махала ножом, добраться до лежащего навзничь Элбрайна ей не удавалось. Потом она выронила нож — судя по всему, ненамеренно, поскольку он не причинил юноше никакого вреда, — а Элбрайн продолжал вертикально удерживать шест, не давая ей соскользнуть с него. В конце концов она все же сумела сделать это, метнулась к своему ножу, схватила его, но тут же упала, отчаянно хватая ртом воздух.

Элбрайн, отбросив шест, мгновенно оказался около нее, мысленно ругая себя за это. Кто ее знает? Может, она просто притворяется, а сама соберется с силами и нанесет ему удар прямо в лицо.

Однако сил у Тантан не осталось, и собираться ей было не с чем. Она не могла даже говорить, и нож выпал из ее ослабевшей руки. Элбрайн опустился рядом с ней на колени и обхватил за плечи.

— Тантан… Тантан… — повторял он снова и снова, опасаясь, что она серьезно ранена и может даже умереть прямо здесь, на этой поляне, и поблизости не окажется никого, кроме человека, которого она презирала.

Однако в конце концов ее дыхание выровнялось. Она подняла взгляд на Элбрайна, и он увидел искреннее восхищение в ее глазах.

— Честная победа… По-моему… ты сделал… невозможное… Поздравляю…

Тантан встала и, пошатываясь, покинула поляну, даже не оглянувшись на стоящего на коленях Элбрайна.

Ряд невысоких, раскидистых яблонь тянулся почти точно по прямой, потом обрывался и продолжался дальше на расстоянии примерно в дюжину футов. Разлом явно был совсем свежий, судя по влажности и цвету обнажившейся почвы, пронизанной корнями вывороченных растений.

— Это один из садов брата Аллабарнета, — заметил Талларейш.

Остальные двое кивнули в знак согласия. Они — да, наверно, и любой обитатель Короны — были наслышаны об этом странствующем монахе из аббатства в Палмарисе. Более ста лет назад он бродил по этим диким пустошам, сажая повсюду яблони в надежде подвигнуть таким образом жителей королевства Хонсе-Бир заняться освоением заброшенных земель. Аллабарнет — процесс канонизации его уже начался, и аббаты рассчитывали, что он будет причислен к лику святых где-то в пределах ближайших десяти лет, — так и не дожил до того, чтобы увидеть осуществление своей мечты. Практически она не осуществилась до сих пор, но его яблони продолжали расти и благоухать. Эльфы считали Аллабарнета своим другом и нередко помогали ему, или сами, или через своих Защитников.

Вот почему стоящие сейчас у разлома эльфы знали и этого человека, и дело, которому он посвятил свою жизнь; и еще им было очень хорошо известно, что он всегда сажал свои яблони прямыми, ровными рядами.

Что же, в таком случае, произошло тут?

У них был на это лишь один ответ, поскольку никакие живые создания, даже знаменитые северные драконы, не смогли бы так аккуратно взрезать землю.

— Землетрясение, — пробормотал Джуравиль.

— Вот оттуда, — Талларейш указал на север, где, как им было известно, находилась область древних гор, носившая название Барбакан.

— Не такое уж выдающееся событие, — заметил Виллейн. — Землетрясения случаются время от времени.

Джуравиль понимал, что старый эльф говорит это, главным образом чтобы успокоить его. А Джуравиль тревожился, о чем красноречиво говорило выражение его прекрасного лица. И как могло быть иначе, если всего неделю назад он обсуждал эту самую тему со своим учеником Элбрайном?

Логически рассуждая, Виллейн прав. Землетрясения и грозы, торнадо и извержения вулканов часто объясняются совершенно естественными причинами. Возможно, так было и сейчас.

Возможно. Но Джуравиль знал, что подобные события могли быть также следствием гораздо более мощного и грозного явления. Это землетрясение, яростные набеги гоблинов на деревни вроде того, в результате которого пять лет назад осиротел Элбрайн, — все это могло быть признаком надвигающегося зла.

Он снова посмотрел на север, на линию далекого горизонта. Если бы погода была более ясной, его острый эльфийский взгляд мог бы заметить что-то там, вдали — некий проблеск, подтверждающий или опровергающий обоснованность его тревог. Но, увы, горизонт затянула дымка, и Джуравилю оставалось только волноваться.

Неужели демон в самом деле пробудился?

ГЛАВА 17
ЧЕРНЫЕ КРЫЛЬЯ

Их сближение происходило медленно, очень медленно; Коннор, казалось, искренне желал понять суть колебаний Джилли. Он чувствовал, как она вздрагивает каждый раз, когда он оказывался совсем рядом, когда его лицо было всего в нескольких дюймах от ее лица, когда их губы тянулись, словно подчиняясь магической силе притяжения.

Однако Джилл неизбежно отворачивалась, и на ее лице отражалось то же разочарование, что охватывало и Коннора. Этот отказ от сближения глубоко задевал его; казалось, девушка пренебрегает им, несмотря на все ее заверения, что это не так. Чувство было такое, как будто что-то в Джилл противится ему, как будто он ей просто… не слишком нравится. Виданное ли дело! Племянник барона из Палмариса, отнюдь не новичок в любви, был удивлен, раздосадован, а отчасти и заинтригован. Своим поведением девушка бросала ему вызов; ни с чем подобным до сих пор он не сталкивался и был полон решимости так или иначе это препятствие преодолеть.

Постепенно, однако, замечая, как радостно вспыхивают ее глаза, когда он появляется в таверне, молодой человек начал понимать, что корень зла таится не столько в отношении к нему лично, сколько к ее таинственному прошлому. Его желание лишь усилилось; он желал Джилл так страстно, как ни одну женщину в своей жизни. Что же, терпения ему не занимать. Он будет вечерами гулять с ней и разговаривать, а для удовлетворения других потребностей в его распоряжении имеются бордели, о чем, конечно, Джилл — его Джилл — никогда не узнает.

Что касается Джилл, то она действительно радовалась, когда Коннор появлялся на пороге таверны. Она постоянно думала о нем; он даже снился ей! Она показала ему свое тайное любимое убежище на крыше над проулком, и они часами сидели там, глядя на звезды и ведя неспешный разговор. Именно там она в конце концов позволила Коннору поцеловать себя — и даже ответила на его поцелуй, — хотя это продолжалось совсем недолго, до того, как темные крылья смутных воспоминаний не обволокли ее. Этот поцелуй — любой поцелуй, как ей казалось — возвращал ее к какому-то очень болезненному моменту прошлого, настолько мучительному, что она смертельно боялась вспомнить его.

Но она терпела эту боль и позволяла Коннору целовать себя — иногда.

И именно на крыше, под затянутым облаками небом, сквозь которые изредка проглядывали звезды, он впервые заговорил с ней о женитьбе.

У Джилл перехватило дыхание. Не в силах смотреть на молодого человека, она подняла взгляд к небу, как будто надеясь, что оттуда придет ответ на мучающие ее вопросы. Любит ли она Коннора? Понимает ли вообще, что такое любовь?

Она знала лишь, что общество Коннора одновременно и доставляет ей удовольствие, и пугает ее. Язык тела ничем не заглушить — каждый раз при виде молодого человека ее охватывала сладкая дрожь, и внутри разливалось приятное тепло. Но и страх не отпускал ее — страх перед близостью с Коннором или, если уж на то пошло, с любым мужчиной. Счастье, казалось, было совсем рядом, и все же вне пределов досягаемости Джилл.

Ее первой инстинктивной мыслью было отказать ему. Разве можно стать хорошей женой, если понятия не имеешь, кто ты такая? Даже поцелуй заставлял ее напрягаться, чтобы преодолеть ту темную преграду, происхождения которой она не понимала. Надолго ли хватит терпения Коннора?

Однако существовали еще Петтибва и Грейвис, люди, в свое время приютившие ее, одарившие прекрасным чувством семьи и дома. Как бы они обрадовались, узнав, что Джилл удачно вышла замуж! Кроме всего прочего, стань она знатной особой, это отразилось бы и на них, просто улучшило бы качество их жизни, чем Джилл никак не могла пренебрегать.

В конце концов она набралась мужества и перевела взгляд на Коннора, заглянула в его прекрасные карие глаза, поблескивающие в свете звезд.

— Ты знаешь, что я люблю тебя, — сказал он. — Только тебя. Все эти недели, даже месяцы, я сидел рядом с тобой, мечтая о том, чтобы любить тебя, чтобы просыпаться рядом с тобой. Ах, моя Джилли, скажи, что тоже любишь меня! Если это не так, я пойду в Мазур Делавал, и пусть его холодные воды поглотят меня, пусть тепло жизни покинет мое тело.

Эти слова звучали для молодой женщины прекрасной музыкой. Слух резануло лишь обращение «Джилли»; оно заставляло ее чувствовать себя совсем девочкой и вообще не нравилось ей. Она верила Коннору всем сердцем, и, да, она могла полюбить его; так, по крайней мере, ей казалось. А иначе почему ей так радостно видеть его, почему появление Коннора каждый раз заставляет ее улыбаться?

— Так ты выйдешь за меня замуж? — спросил он.

Он произнес эти слова так тихо, что Джилл не была уверена, слышала ли их или они проникли в ее сознание, когда он нежно провел кончиком пальца по ее щеке.

Она кивнула, он придвинулся ближе и поцеловал ее. Это был долгий поцелуй, и все время, пока он длился, Джилл отбивалась от черных крыльев, старалась как-то отключиться от того, что сейчас происходило. Вспоминала что угодно — сорта пива, которые подавали в таверне, человека, которого неделю назад у нее на глазах сбила телега, — все, все, лишь бы в памяти не всплыло то ужасное, ужасное событие из прошлого, от одной мысли о котором ее бросало в дрожь.

Предсказать реакцию Петтибвы и Грейвиса на новость о свадьбе не составляло труда. Приемный отец кивнул, улыбнулся своей бесценной Киске — он по-прежнему называл ее так — и заключил в теплые объятия. Петтибва, как обычно, гораздо более бурно проявляла свои чувства — захлопала в ладоши, даже подпрыгнула несколько раз, трясясь всем телом, а потом залилась слезами. Оба они всегда желали своей девочке одного — чтобы она была счастлива; в их любви к ней не было ни капли собственности. И теперь, похоже, эти мечты сбывались. Выйти замуж, да еще и за человека благородного звания! Джилл о таком не могла и мечтать, так они считали. Она будет одеваться, как королева, и, может быть, со временем ее даже представят ко двору!

Их реакция заставила Джилл укрепиться во мнении, что она сделала правильный выбор. Несмотря на все личные сомнения, созерцание Грейвиса и Петтибвы, таких радостно взволнованных, таких счастливых, согревало сердце. Разве могла она поступить иначе, учитывая, сколько они сделали для нее?

Свадьба должна была состояться в конце лета — так решила семья Коннора, поскольку они хотели, чтобы все было сделано как надо; и расходы, конечно, они тоже взяли на себя. На подготовку уходило много времени и сил, так что в оставшиеся месяцы Джилл и Коннор виделись реже, чем прежде.

— Ты уже отстрелялся? — спросил Греди, спускаясь по лестнице одного из самых известных в Палмарисе борделей.

Коннор, сидя в плюшевом кресле в приемном зале, бросил на своего приятеля рассеянный взгляд.

— Что, так и просидел в одиночестве всю ночь? — насмешливо спросил Греди. — К чему же разочаровывать бедных девушек?

— Хватит, Греди! — оборвал его Коннор.

Его тон не оставлял сомнений, кто здесь главный. По сравнению с Коннором Греди был никто, и единственная причина, по которой племянник барона терпел рядом с собой его присутствие, состояла в наличии у Греди приемной сестры.

Греди был очень хорошо осведомлен о ночных эскападах Коннора и при желании мог использовать эти сведения ему во вред. И хотя Греди ни разу не посмел сделать даже намека, Коннор слишком хорошо понимал, что собой представляет Греди, и опасался его.

— Что не так, друг мой? — спросил Греди, застегнув пояс и рухнув в кресло рядом с Коннором. — Может, жаль расставаться с разгульной жизнью? Может, предстоящий брак тяготит тебя?

— Глупости! — возразил Коннор. — Неужели завтра и впрямь этот день наступит? Как долго я ждал! И не сомневайся — я действительно люблю твою сестру. Она самая прекрасная, самая желанная, самая… — он проникновенно вздохнул.

Греди прикрыл рукой рот, чтобы скрыть усмешку.

— Похоже, она и впрямь свела тебя с ума, — заявил он. — Всего три «ночные бабочки» за пять месяцев — это не шутки!

Коннор посмотрел на него, вряд ли в своем теперешнем настроении улавливая иронию.

— Смотри, если ты хотя бы заикнешься ей об этом, я выпущу тебе кишки, — предостерегающе сказал он, и чувствовалось, что вполне серьезно.

Однако Греди понимал, что преимущество на его стороне, и не спешил отступать.

— И все же ты развлекаешься тут, — поддразнил он.

— Ну, я как-никак мужчина. Не позволять же Джилли и в самом деле свести меня с ума? Но это вовсе не означает, что я меньше люблю ее. Пойми это. Когда она будет моей женой…

— Ты уже спал с ней? — Коннор поглядел на него с таким выражением, что Греди отпрянул, испугавшись, что тот может ударить его. — Что тут такого? — запротестовал он. — Я вовсе не хочу задеть честь моей сестры. Я и сам переспал бы с ней, если бы не опасался неприятностей со стороны родителей.

— И с моей стороны, — чуть ли не прорычал Коннор.

— Теперь я выкинул это из головы, успокойся, — у Греди хватило ума не настаивать. Намекать Коннору на то, что он желал Джилл как женщину, было так же безрассудно, как пытаться вытащить из-под клюва у орла кусок мяса. — Она твоя, и только твоя. И она от тебя без ума, если меня не обманывают глаза. Никто, кроме Коннора Билдебороха, не смог бы затащить ее сейчас в постель, даже силой… — Он помолчал. — Ну так что? Коннору Билдебороху удалось взять эту крепость?

— Нет, — молодой человек не сумел скрыть разочарования. — Но это время уже недалеко.

— В конце лета, насколько мне известно. Или ты не станешь ждать так долго?

— Я не буду ничего добиваться от нее до свадьбы. Она боится — как и все девственницы, — но, конечно, той ночью я буду в своем праве. Она отдастся мне добровольно, или я возьму ее силой!

У Греди хватило ума не спрашивать, откуда такая уверенность в девственности его приемной сестры. На самом деле это не имело значения; имело значение лишь то, что Коннор в это верил.

И Коннор действительно верил! Это чувствовалось в охватившем его горячечном нетерпении, да и во всем его поведении; хотя бы в том, что даже лучшие шлюхи лучшего борделя Палмариса потеряли для него свою привлекательность!

— Малютка Джилли, — пробормотал Греди себе под нос, когда Коннор вскочил и бросился к выходу. — Ну ты и сучка. Нацепила свою непорочность на острый крючок и приманила ею не кого-нибудь, а племянника барона.

Греди безмолвно поаплодировал своей хитрющей маленькой сестричке, хотя то, как она действовала, почти пугало его; ему никогда даже в голову не приходило, что она способна вести такую вероломную игру — и так дьявольски успешно.

— А, надоели они мне оба, — добавил Греди уже громче и последовал за Коннором. Две женщины, сидящие на нижних ступенях лестницы, подняли головы и с любопытством посмотрели на него. — По крайней мере, я избавлюсь от тебя, дорогая сестричка, и пусть Коннор потом пеняет на себя, когда выяснится, что ты вовсе не такое сокровище, как он того хотел.

Он был еще на пороге, когда с улицы вошла еще одна проститутка из числа его фавориток. Он ладонью приподнял ее голову за подбородок. Женщина улыбнулась.

— Маленькая сучка, — сказал он. — Скоро, совсем скоро бедняга Коннор поймет, что у нее нет ни твоего обаяния, ни талантов.

Он поцеловал женщину и выбежал на улицу. Хотя… стоило ли торопиться? Ясное дело, Коннор отправился в гостиницу, чтобы встретиться с Джилл. Ничто не мешает Греди пропустить пару стаканчиков и сыграть в кости.

Это была церемония, о которой говорил весь Палмарис; женщины впадали в экстаз, а мужчины напускали на себя преувеличенно важный вид, в глубине души желая оказаться на месте Коннора Билдебороха, когда он в карете совершал проезд по извилистым улицам. Все разговоры насчет того, как это такая благородная семья снизошла до безродной сироты, смолкли сами собой, когда люди увидели Джилл, такую юную, такую чистую и прекрасную. В белом платье из отделанного кружевами атласа, с густыми золотистыми волосами, заколотыми с одной стороны и свободно ниспадающими с другой, она казалась созданной быть королевой. Ходили даже слухи, что в жилах девушки и впрямь течет королевская кровь; слухи были вызваны тем, что, как выяснилось, о ее прошлом никто ничего толком не знал.

Все это была чепуха, претенциозность и сплошная показуха, но в Году Божьем 821 в Хонсе-Бире так уж было заведено.

Лицо Джилл превратилось в маску с нарисованной на ней вымученной улыбкой. Она выглядела принцессой, но чувствовала себя маленькой потерянной девочкой. С одной стороны, очень приятно было одеться так нарядно и чувствовать себя в центре внимания. С другой стороны, именно это ощущение, что она в центре внимания, ужасало ее. Мало того, что карета объехала, казалось, все улицы города, а в церкви во время свадьбы присутствовало не меньше пятисот человек; гораздо хуже было то, что должно было произойти позже, по окончании грандиозного бала…

— Я ждал слишком долго, — сказал ей Коннор утром, сопровождая свои слова поцелуем в щеку. — Сегодня ночью.

И ушел, оставив Джилл наедине со своими мыслями. Если каждый подаренный ему поцелуй сопровождался для Джилл ужасным звуком хлопающих вокруг черных крыльев, что же будет, когда свершится то, чего он так жаждет? Одна из служанок рассказала ей во всех подробностях, что именно ее ожидает.

Джилл заставила себя улыбнуться Коннору перед тем, как он ушел, но от мысли о предстоящей ночи ее бросало в дрожь.

Церемония прошла на самом высоком уровне — с радостной торжественностью; женщины плакали, мужчины сохраняли важный вид. Потом новобрачные вышли в огромный зал, где было полно народу, звучала музыка, звенели бокалы, слышался смех. Джилл редко выпивала больше одного бокала вина, но этим вечером Коннор угощал ее снова и снова, и она не отказывалась. Он явно пытался помочь ей расслабиться, и она тоже от всей души хотела этого.

Или, может быть, она просто пыталась притупить свой страх.

К ней подходили джентльмены, если не по духу, то по крайней мере по крови. Поздравляли, приглашали танцевать; некоторые шептали на ушко непристойности, руки других как бы нечаянно оказывались там, где им вовсе не следовало быть. Однако Джилл, хотя и чуточку пьяная, ловко увертывалась, не позволяя им ничего лишнего.

По настоянию Коннора бал закончился довольно быстро, что вызвало множество двусмысленных комментариев.

Джилл вытерпела и их, как она терпела все остальное на протяжении этого долгого дня, внешне спокойно, а внутренне уйдя в себя и глядя на Грейвиса и Петтибву, стоящих рядом с Билдеборохами. Все это ради них, постоянно повторяла она себе; и, по правде говоря, никогда прежде ей не приходилось видеть своих приемных родителей такими счастливыми. Петтибва, та просто сияла.

Когда гости откланялись, Коннор повез Джилл через весь город в особняк своего дяди, барона Билдебороха. Они незаметно вошли через боковую дверь западного флигеля и направились в гостевые комнаты, которые барон предоставил своему племяннику вместе с парой служанок. Обе были еще моложе Джилл, которой едва исполнилось восемнадцать. Они отвели ее в спальню. Войдя туда, Джилл растерялась, почувствовав себя совсем крошечной. Высокие потолки, огромные гобелены на стенах, а постель и камин таких невероятных размеров, что у бедняжки просто дух захватило. Вся прошлая жизнь приучила девушку к отсутствию излишеств, и эта роскошь казалась ей… непристойной; на постели могли бы с удобством спать не меньше дюжины человек, и Джилл даже пришлось встать на стул, чтобы забраться на нее!

Она молчала, пока служанки снимали с нее роскошное платье, наперебой болтая.

— Леди должна иметь большую практику в искусстве занятий любовью, — заметила первая.

— Есть ли в Палмарисе хоть одна девушка, которую Коннор Билдеборох не затащил бы в постель? — добавила другая.

Джилл почувствовала дурноту, когда услышала это.

Наконец болтушки ушли. Она сидела на краю огромной постели в открытой шелковой ночной рубашке (слишком низкий вырез и спереди и сзади), едва достающей до бедер. Ночь была холодная — стоял поздний август, — в комнате сквозило, но служанки разожгли в камине огонь. Джилл встала, чтобы подойти к нему, и тут дверь рывком отворилась. Вошел Коннор, в черных брюках и белой рубашке, в которых он был во время свадьбы, но без ботинок, куртки и даже без пояса.

Джилл пристально смотрела на огонь в камине; он подошел и крепко обнял ее сзади.

— Моя Джилли, — прошептал он, водя губами по ее шее.

И тут же отпрянул с исказившимся лицом. Он ощутил ее напряжение, поняла она, и уже одно это позволило ей немного расслабиться. Коннор так хорошо знал ее; он не мог не почувствовать ее страха. Он будет нежен с ней, от всей души надеялась Джилл. Не станет торопить ее. Он ведь любит ее, в конце концов!

Только эти мысли стремительно пронеслись в ее сознании, как Коннор грубо схватил ее, притянул к себе и впился губами в ее губы. Она была так потрясена, что даже не отшатнулась, даже не успела толком испугаться этого внезапного бурного проявления страсти.

Она чувствовала его губы, чувствовала во рту его язык.

В ее сознании прозвучал вопль мучительной боли. Крик умирающего ребенка, крик матери, всех других жителей деревни.

— Нет! — Джилл оттолкнула Коннора и застыла перед ним, часто, тяжело дыша.

— Нет?

У нее с такой силой перехватило дыхание, что она была не в состоянии ничего объяснить; просто покачала головой.

— Нет?! — теперь уже закричал Коннор и с размаху ударил ее по лицу.

Джилл почувствовала, что колени у нее подогнулись, и она упала бы, если бы Коннор снова не стиснул ее в объятиях, осыпая поцелуями лицо и шею.

— Ты не должна отказывать мне!

Джилл сопротивлялась, не желая сделать ему больно, даже сочувствуя ему, но ощущая полную свою неспособность пойти навстречу его желанию. В конце концов ей удалось вырваться и отступить на шаг назад.

— Я твой муж, — почти спокойно сказал Коннор. — По закону. И буду делать с тобой все, что пожелаю.

— Умоляю тебя… — пролепетала Джилл.

Коннор взволнованно зашагал по комнате, возмущенно вскидывая руки.

— Я ждал все эти долгие месяцы! Грезил тобой, мечтал об этой ночи. В целом мире для меня нет ничего важнее этой ночи!

Он внезапно остановился в нескольких шагах перед ней.

Джилл почувствовала себя самым мерзким существом на свете. Она хотела уступить Коннору, дать ему то, что он заслужил своим терпением. Но эти крылья, эти черные крылья! И этот далекий, душераздирающий вопль!

Внезапно его поведение снова резко изменилось.

— Все, хватит, — произнес он голосом, в котором чувствовалась угроза.

Джилл беспомощно наблюдала, как он сорвал с себя рубашку, а потом освободился и от брюк.

Никогда прежде она не видела обнаженного мужчину, и, конечно, ей было неловко смотреть на него. Он был прекрасно сложен, но это не имело ровно никакого значения — если это зрелище и пробудило в Джилл какие-то чувства, то их смыли страх и сознание того, что Коннор совсем, совсем не понимает ее.

Хуже того — в его лице не было сейчас ни любви, ни нежности; только страстное, почти яростное желание.

— Смотри на меня! — он грубо схватил ее за плечи и повернул лицом к себе. — Я твой муж. И буду делать с тобой все, что пожелаю, и когда пожелаю!

Он протянул руку, ухватился за вырез ночной рубашки Джилл и рванул ее вниз, обнажив грудь. Это зрелище — круглая, упругая, кремово-белая грудь — на мгновение, казалось, успокоило его.

— Ты реагируешь на то, что я рядом, — заявил он.

Джилл перевела взгляд вниз. Ее сосок затвердел, но не от любви, не от возбуждения, а от страха и ощущения холода, внезапно охватившего все тело. Коннор протянул руку и пальцами сжал сосок.

Джилл вздрогнула и отшатнулась.

— Умоляю тебя, — снова прошептала она.

Ее упорное нежелание ответить на его чувства еще сильнее возбудило ярость Коннора. Он схватил ее, повалил на пол и, не дав слова вымолвить, оказался на ней, коленями пытаясь раздвинуть ей ноги.

— Нет, нет! — умоляла она, чувствуя, как он срывает с нее рубашку.

Его страсть все нарастала, он был все ближе, действовал все грубее.

Джилл хватала ртом воздух. Снова захлопали крылья, послышались крики умирающих. Она увидела опускающийся на нее жаждущий рот Коннора, почувствовала, как он прижал к полу ее руку и всей своей тяжестью навалился на нее.

Крики вдалеке, крики боли и ужаса. Ее мать умирает!

Плечо Джилл уперлось в твердый каменный край. Она повела взглядом и поняла, что Коннор прижал ее к камину, не оставив пространства для маневра; не внемля ее мольбам, он явно решил добиться своего.

Сознание Джилл захлестнул водоворот образов прошлого — крики, ужасающие сцены, зловоние раздутых, разлагающихся тел. Она снова оказалась там, в этом ужасном месте, откуда не сбежать, не скрыться. Вокруг лишь смерть и огонь.

Огонь.

Она увидела, как от горящего в камине полена отвалился красный уголек, мерцающий, словно глаз какой-то отвратительной ночной твари. Протянула к нему руку, коснулась, но не почувствовала боли.

И тогда она схватил этот уголек и ткнула им в лицо своего врага — того, кто сейчас хотел надругаться над ней, а до этого убил ее мать, убил всех жителей деревни. Он вскрикнул и отпустил ее, а Джилл перекатилась по полу и вскарабкалась на кровать.

Но что это? Она недоуменно оглядывалась вокруг. С пола поднялся вовсе не какой-то незнакомый враг, а Коннор, ее Коннор. Прижимая к лицу руки, он выбежал из комнаты.

Внезапно она ощутила волну острой боли в руке и швырнула уголек в камин.

Что она натворила?

Упав на постель, поддерживая здоровой рукой обожженную и прижимая обе к груди, девушка горько заплакала. Ее рыдания не стихали долго, долго — полчаса или, может быть, больше. Джилл не перестала плакать даже тогда, когда послышались звуки шагов и дверь в комнату открылась.

Не обращая внимания на ее слезы, Джилл грубо схватили, перевернули на спину, широко раскинули руки, жестко удерживая их, и то же самое проделали с ногами, подхватив их под коленями.

Служанки крепко держали ее, а Коннор, с обожженным лицом — слава Господу милосердному, не так уж сильно, — надвигался на нее, широко раздвинув полы своей рубашки; больше на нем ничего не было.

— Ты моя жена, — угрюмо повторил он.

У нее больше не осталось сил для борьбы. Она умоляюще посмотрела на двух женщин, которые держали ее, но обе выглядели безмятежно и даже как будто получали удовольствие от происходящего, от ее беспомощного вида и от своего участия во всем этом.

Коннор забрался на постель и навалился на нее.

Она покачала головой.

— Умоляю…

Внезапно он поднял голову, с расстроенным и даже недоуменным выражением лица. Откинулся в сторону, скатился с постели и встал.

— Не могу, — признался Коннор, сверкая глазами от ярости. — Уведите ее отсюда и заприте где-нибудь, — приказал он служанкам, которые тут же и довольно грубо принялись исполнять его распоряжение. — Утром пусть ее судьбу решит судья, аббат Добринион. Уведите ее! И потом возвращайтесь сюда. — Эти слова поразили Джилл в самое сердце. — Обе!

ГЛАВА 18
ИСПЫТАНИЕ ВЕРЫ

Час за часом, день за днем «Бегущий» лениво скользил по блестящей, словно стекло, поверхности Южного Мирианика. Солнце нестерпимо жгло, воздух становился все горячее. Даже ночью не наступала прохлада.

Эвелину казалось, что его кожа вот-вот соскользнет с тела и останется на палубе. Он обгорел, покрылся волдырями, но через какое-то время начал загорать, с каждым днем становясь смуглее и смуглее и все больше походя на матросов. Как и его товарищи, он пытался бриться, но лезвия затупились, и вскоре монахи сдались, отрастив жиденькие бороды.

Хуже всего была скука. Куда ни бросишь взгляд, везде лишь ровная голубовато-серая линия горизонта. Случались кое-какие мелкие происшествия — кит выплескивал к небу ослепительно сверкающий фонтан или прямо перед носом судна из воды выскакивал дельфин, — но они происходили редко и продолжались недолго, тут же неизбежно снова сменяясь зрелищем пустого, бесконечного моря. Все романтические представления Эвелина относительно морских путешествий растаяли как дым под напором унылой реальности.

Он часто заходил к Дансалли и просиживал у нее часами. Ей было запрещено покидать каюту, да она и сама предпочитала не делать этого. И она, и капитан опасались того, что может произойти, если дразнящий запах ее тела коснется ноздрей изголодавшихся без женщин матросов. Поэтому она никогда не забывала запирать дверь своей каюты.

Эвелин заметил, что остальные монахи теперь реже наведывались к Дансалли, как будто это развлечение им надоело. Ну и хорошо, думал он, хотя и не понимал, в чем тут дело. Самой Дансалли, казалось, было все равно, много или мало ей приходится «работать», да и сам характер этих занятий, похоже, не смущал ее. Эвелин был вынужден просто принять это как часть того, кем она была. Как он сказал ей уже в свое первое посещение, не ему осуждать ее.

Он говорил это совершенно искренне и все же не мог не радоваться, обнаружив, что остальные, в том числе и капитан Аджонас, появлялись у нее все реже и реже. Юноша успел узнать такие черты этой женщины, которыми остальным даже в голову не приходило поинтересоваться, — ее чувство юмора, нежность, грустное смирение перед тем, как сурово обошлась с ней жизнь. Она рассказывала ему о своих мечтах и надеждах, а он, единственный среди всех известных ей мужчин, пытался подбодрить ее, помочь ей хотя бы отчасти обрести самоуважение. Физической близости между ними по-прежнему не было, зато существовала близость другая, которую оба воспринимали как нечто несравненно более ценное.

Так и тянулось время — солнце, звезды и бесконечная водная гладь. Чуть полегче бывало лишь в безоблачные ночи — здесь Гало сияло гораздо ярче, чем на севере. Мягкие голубые и пурпурные, оранжевые и малиновые всполохи радовали взгляд и хоть отчасти поднимали настроение.

Даже прозаический и грубоватый Квинтал не остался равнодушен к этой красоте, считая Гало божественным знаком и чувствуя трепет при виде буйства красок на небе.

— Эй, право по борту! — послышался крик как-то утром спустя две недели после выхода из Джасинты.

Квинтал жадно всматривался в горизонт, надеясь неизвестно на что. Кому-кому, а ему из разговоров с Аджонасом было отлично известно, что они не проделали еще и половины пути до Пиманиникуита, а появление какой-то другой земли свидетельствовало бы лишь о том, что корабль сбился с курса.

— Справа по борту кит! — снова закричал дозорный. — Дохлый, наверно. Болтается на одном месте.

— Проклятье! — пробормотал капитан.

Эвелин, стоявший неподалеку, наивно спросил:

— Что, увидеть мертвого кита — плохая примета?

— Это не кит, — мрачно ответил Аджонас. — Не кит.

Он подошел к поручням, где уже стоял Квинтал, указывая куда-то вперед и вниз.

Аджонас поднял подзорную трубу, покачал головой и передал прибор Квинталу — что, похоже, совсем не понравилось Смили.

— Да, это не кит, — повторил Аджонас. — Это поври.

— Поври? — недоуменно переспросил Эвелин.

По его представлениям, поври — это такие худющие карлики, ростом не больше четырех футов.

— Судно поври, — объяснил Аджонас. — «Бочки», так они их называют.

— Вон та штука — их судно? — удивленно спросил Пеллимар.

Квинтал кивнул и опустил подзорную трубу.

— И оно движется прямо на нас.

— Но у них же нет парусов, — возразил Пеллимар, как будто сам этот факт ставил под сомнение то, что перед ними судно поври.

— Им не нужны паруса, — ответил Аджонас. — Они заставляют судно двигаться с помощью педалей, которые вращают огромные лопасти в кормовой части.

— Педали? — фыркнул Пеллимар.

Услышанное показалось ему глупостью, учитывая, что вокруг — безбрежные просторы океана.

— Поври не знают усталости, — угрюмо ответил Аджонас.

Эвелин слышал об этом. Поври мало кто видел; если же разгорались войны, тогда они, напротив, появлялись слишком часто. Их боевая отвага породила множество легенд — «ужастиков», которые рассказывали вечерами возле камина. Говорили, будто, несмотря на свою миниатюрность, они сильнее среднего человека и дерутся с невероятным мужеством. Могут сражаться часами, совершив далекий переход, и жестокие удары дубинкой или мечом им нипочем.

— Далеко, однако, они забрались, — заметил Квинтал. — Наверно, дней десять плыть до ближайшей земли.

— Кто знает, что у них на уме, — ответил Аджонас. — Мои друзья в Джасинте рассказывали, что в последнее время поври проявляют большую активность. Внезапно появляются перед кораблем, грабят его, а потом возвращаются в открытое море и как ни в чем не бывало ловят «синеньких», или треску, или еще какую-нибудь рыбу. Не сомневайтесь, выносливость у них просто потрясающая; говорят, они могут провести в море полтора года кряду, не высаживаясь на берег.

— Но что они делают со своей добычей? — простодушно спросил Эвелин. — Что именно забирают, когда грабят корабли, и куда все это девают?

Аджонас и Смили обменялись мрачными взглядами; монахам стало ясно, что, по-видимому, они не до конца понимают, какой опасный перед ними враг.

— Они нападают, просто чтобы убивать, — хладнокровно ответил капитан. — Берут только то, что поможет им продержаться до следующего корабля. Их до дрожи привлекают сама охота и муки умирающих.

Все монахи, кроме Квинтала, побледнели как полотно, а этот последний угрожающе проворчал что-то и посмотрел в сторону далекого корабля поври.

— Лучше держаться от них подальше, — явно занервничав, сказал Пеллимар. — Нам просто не повезло. Если бы мы взяли на сотню ярдов левее, то даже не заметили бы их.

— Но они-то наверняка заметили бы нас, — ответил Аджонас. — Наши паруса видны издалека, а поври, кроме всего прочего, обладают некоторого рода магией. Говорят, у них есть друзья из числа подводных обитателей, с плавниками на спине. Так вот, эти твари нашептывают поври, когда поблизости появляется корабль. Так что дело тут не в простом невезении, мой добрый брат Пеллимар.

— Что им может быть известно о нас? — спросил Квинтал.

— Только то, что мы одинокий корабль, забравшийся далеко от дома, — ответил Аджонас.

— А о нашей миссии?

— Ничего, — заверил Квинтала Аджонас. — Вряд ли им когда-нибудь вообще приходилось видеть монахов.

Квинтал кивнул.

— Тогда прочь отсюда, — заявил он приказным тоном.

Лицо капитана Аджонаса напряглось, но он лишь выкрикнул: — Лево руля! — и добавил, глядя на своего первого помощника: — На всех парусах, мистер Смили. У меня нет ни малейшего желания сражаться с поври.

Смили умчался выполнять распоряжение. Аджонас одарил Квинтала испепеляющим взглядом, развернулся, кивнул трем остальным монахам и ушел.

Эвелин подошел к поручням и, прикрыв глаза ладонью, до рези в них вглядывался в голубовато-серую линию горизонта. Показалось, что он увидел бочкообразное судно, но полной уверенности не было; это могла быть всего лишь игра света и тени на волнах.

«Бегущий» круто развернулся влево, его паруса наполнились ветром, и судно на огромной скорости помчалось по водной глади. Однако поври не отставали; дозорный то и дело сообщал, что видит их, и с каждым разом в его голосе все сильнее ощущались тревога и страх. Постепенно «бочка» поври начала даже сокращать расстояние.

Стоя на гакаборте, монахи и Аджонас не сводили взглядов со странного судна. Нельзя сказать, что Эвелин отчетливо видел его, но, по крайней мере, не путал больше с мелькающими на волнах тенями.

Аджонас то и дело бросал взгляды на паруса и на свой экипаж, делающий все, чтобы поймать ветер.

— Какая удивительная конструкция, — заметил Квинтал. — Почему бы людям не перенять у них эту идею?

— Во Фрипорте есть одно судно, построенное по тому же принципу, — ответил Аджонас, — и еще несколько в Урсале, предназначенные для плавания по рекам. Однако люди не поври. Кабины внутри совсем крохотные, гораздо теснее даже тех, в которых вы живете здесь, на «Бегущем». Да и выносливостью поври люди не обладают. Те могут крутить свои педали целый день, а люди — всего лишь час, самое большее два.

— Если поври не знают усталости, нам от них не уйти, — заметил Квинтал даже с некоторой ноткой уважения.

— Когда они подойдут поближе, я отправлю в лодке лучников, пусть обстреляют их горящими стрелами, — без особой надежды на успех произнес Аджонас. — Но большая часть их судна скрыта под водой, и наверху нет ничего такого, попадание во что могло бы оказать решающее воздействие. Вся надежда на то, что таким образом мы будем держать их на расстоянии, не давая возможности протаранить нас. Если они все же прорвутся, высокая скорость «Бегущего» в значительной степени погасит эффект тарана. Но тогда уж точно придется сражаться с ними. Они непременно попытаются пойти на абордаж.

Квинтал покачал головой еще до того, как капитан закончил говорить.

— Нельзя позволять им пойти на таран. Любое повреждение, даже незначительное, снизит скорость, а у нас в запасе всего неделя лишнего времени и то при условии, что расчеты точны, а ветер не изменит направления.

— По-моему, у нас нет особого выбора, — сказал Аджонас.

Три монаха мрачно поглядывали то на далекую «бочку», то друг на друга; Квинтал, однако, напряженно о чем-то думал.

— Скажите-ка, — спросил он наконец, — с какой скоростью будет плыть «бочка», если ее лопасти запутаются в чем-то? — Аджонас с любопытством посмотрел на него. — У нас ведь есть лишние сети.

— Лопасти надежно укрыты внутри судна, — ответил капитан, — Даже если мы установим сети точно на пути «бочки», их захватят специальные крючки, защищающие лопасти, на том дело и кончится.

— А что, если мы не просто поместим сети на пути судна, а подплывем поближе и набросим их на него? — спросил Квинтал, многозначительно поглядев на Таграйна, весь вид которого тут же выразил страстное желание осуществить эту идею.

— Глупость, по-моему… — начал было Аджонас, но не договорил, заметив, как распахнулся люк бочки и оттуда показалась голова в яркой красной шапке.

Поднялась тощая рука, держащая трубу в форме воронки.

— Люди! — закричал поври в свою трубу. — Эй, торговое судно, сдавайтесь! Вам от нас не убежать и сражение с нами не выиграть. Сдавайтесь, и, может, мы кого-нибудь да пощадим.

Аджонас обвел взглядом физиономии своих матросов. На некоторых из них можно было явственно прочесть весьма слабую надежду на то, что поври сдержат свое обещание.

Заговорил Бункус Смили, от лица матросов, как предположил Аджонас.

— Может, имеет смысл прислушаться к его словам, капитан. Если мы сдадимся без боя…

Аджонас резко оттолкнул его и вышел на середину палубы, чтобы все могли видеть его.

— Они убьют всех до единого! — закричал он. — Это же поври, «красные шапки», которые окунают свои береты в человеческую кровь. Неужели вы думаете, что они отпустят корабль, ограбив его? Или захватят пленников? Где им держать их? Если мы остановимся или хотя бы замедлим движение, они просто протаранят нас.

Не успел капитан договорить, как пылающая стрела полетела к «Бегущему» и угодила в кормовые паруса. Три матроса тут же затушили огонь..

— Эй, торговое судно, и долго вы сможете удирать с такой скоростью? — закричал поври, после чего исчез и захлопнул за собой люк.

— Среди ваших людей есть хорошие пловцы? — спросил Квинтал капитана.

Тот снова с любопытством посмотрел на него.

— «Бегущий» ходит в основном в холодных северных водах. Как правило, мы не умеем плавать.

Квинтал угрюмо кивнул и повернулся к братьям. Меньше всего ему хотелось подвергать риску кого-нибудь из них, но, несомненно, сейчас под вопросом успех миссии вообще. Не успел он даже рта раскрыть, как Эвелин, Пеллимар и Таграйн сбросили свои рясы на палубу и принялись разогревать мышцы, подпрыгивая и размахивая руками.

— Все мы хорошо плаваем, — объяснил Квинтал. — Даже в холодной северной воде. Принесите сеть.

Аджонас сделал знак Бункусу; у них не было выбора, и капитан «Бегущего» счел разумным предоставить отважному монаху шанс.

Немного погодя монахи перешли на левую сторону палубы, чтобы их нельзя было увидеть с «бочки». Квинтал бросил сеть в воду, Таграйн прыгнул следом.

Аджонас положил руку на плечо Квинтала. Капитан вынул камень из своей перевязи, маленький красный рубин, и теперь протягивал его монаху.

— Только если не будет другого выхода, — сказал он. — Этот камень стоит дороже всего моего корабля.

Квинтал с любопытством посмотрел на рубин, чувствуя заключенную в нем магию, слабо пульсирующую энергию. Кивнув капитану, он вдруг передал камень Эвелину.

— Никто на свете не владеет лучше силой этих камней. Используй его с толком, если возникнет необходимость.

Эвелин взял камень и погладил его пальцами, отчетливо ощущая скрытую в нем энергию и понимая его предназначение так же ясно, как если бы камень говорил с ним. Он хотел спрятать его в набедренную повязку, но решил, что это ненадежно, и вместо того сунул камень в рот.

Потом все монахи попрыгали в воду и быстро поплыли, догоняя Таграйна, который вместе с сетью был уже далеко за кормой «Бегущего».

Они разбились на две группы. Таграйн и Квинтал с обеих сторон держали сеть, отплыв немного в сторону и прикидывая, откуда лучше приблизиться к «бочке». Эвелин же с Пеллимаром поплыли прямо к ней, стараясь как можно реже высовываться из воды, чтобы поври не могли заметить их.

Стоя на гакаборте и заметно нервничая, Аджонас не сводил с них взгляда. Он знал о море и поври столько, сколько этим монахам и не снилось. Если даже им удастся набросить на «бочку» сеть, то сами они вряд ли сумеют выбраться, а Аджонас не сможет вернуться и подобрать их. Брошенные в открытом море, они будут обречены. А может, у них вообще ничего не получится — помешают подводные друзья поври.

И все же капитан не сомневался — даже если храбрецу Квинталу было бы известно все это, он все равно не отказался бы от своего безумного предприятия.

— Поплыли быстрее! — закричал Квинтал своему напарнику, стремясь сократить расстояние между ними и «бочкой».

Таграйн неистово работал руками и ногами, но все же слегка отставал от Квинтала, который, накинув одну сторону сети на свои могучие плечи, неутомимо плыл вперед.

Впереди нетерпеливо дожидались их Эвелин и Пеллимар. Они должны были забраться на борт «бочки», независимо от того, чем окончится попытка Квинтала. Если с сетью ничего не получится, этим двоим предстояло найти другой способ остановить поври. Эвелин перекатывал во рту рубин. Он чувствовал, что камень недостаточно силен, чтобы пробить прочный корпус «бочки».

Осталось совсем немного — пятьдесят ярдов, двадцать ярдов…

Внезапно «бочка» дернулась и резко изменила направление своего движения. Эвелин и Пеллимар поплыли за ней со всей возможной скоростью. Пеллимар первым добрался до судна и осторожно пополз по закругленному скользкому боку. Оказавшись у люка, он легко открыл его.

Первый выбравшийся наружу поври вытаращил от удивления глаза — поистине, он не ожидал ничего подобного. Только что лопасти их «бочки» запутались в морских водорослях или, скорее всего, в чем-то, сброшенном с корабля. А тут еще на палубе объявился человек!

Пеллимар был потрясен не меньше его — ему никогда в жизни не приходилось так близко видеть поври. У карлика были такие длинные и тощие конечности, что просто не верилось, что они в состоянии удерживать мощное бочкообразное тело.

Поври так и стоял с открытым ртом и тем же удивленным выражением на бледном, морщинистом лице, когда Пеллимар нанес ему удар под дых. Руке стало больно — тело поври оказалось гораздо тверже, чем выглядело. Поври затряс головой, без единого звука открывая и закрывая рот. Пеллимар обрушил на него серию быстрых ударов, а потом выбросил вперед ногу и врезал поври по шее, прямо под челюстью. Голова карлика откинулась назад, он упал на палубу и скатился в воду.

Однако на его месте тут же возник второй, и этот уже не выглядел таким удивленным. Пеллимар, не теряя времени даром, набросился на него с кулаками, но правая рука у него все еще болела, и это ослабило удары.

Эвелин, только что забравшийся на борт судна, увидел, как его брат-монах внезапно дернулся и упал на бок, а по его груди протянулась яркая красная полоса. Карлик успел окунуть в кровь Пеллимара лишь короткий меч и взвыл от ярости, увидев, что его жертва вот-вот упадет в море и он лишится возможности лишний раз пропитать человеческой кровью свой малиновый берет. На мгновенье поври отвлекся, и Эвелин воспользовался этим.

Он мог пригнуться и ударить поври головой в живот; но, во-первых, не было уверенности, что карлик не устоит на ногах, а во-вторых, из люка уже показался следующий. Эвелин бросился вперед и вынул рубин изо рта. Потер его в пальцах, пробуждая магию камня, и нашел его энергетический центр.

Один из поври попытался нанести Эвелину удар, но тот рухнул на палубу и ускользнул от него. Протянул руку между ног поври, швырнул камень в сторону люка и тут же вскочил на ноги.

Рубин, сияя во всей своей красе, как-то медленно и лениво летел над люком. Следующий поври, вылезший оттуда, увидел его и, словно зачарованный, потянулся к камню. Схватил его, но при этом не удержался на лестнице и упал внутрь судна, сжимая в руке мерцающий рубин.

Эвелин одной рукой подобрал меч того поври, который скатился в воду, а другой захлопнул крышку люка. Теперь на палубе их осталось двое — второй поври и юноша. Карлик вскочил на крышку люка, подпрыгнул на ней, со злобной усмешкой взмахнул мечом и испустил такой вопль, что Эвелина пробрало до мозга костей и он ничком рухнул на палубу.

Но потом карлик внезапно взмыл в воздух, а вслед за ним полетел и люк. Из отверстия в палубе повалил густой черный дым.

Взрыв сбросил Эвелина с палубы. Что же, оно и к лучшему. На сравнительно небольшой «бочке» было почти столько же поври, сколько матросов на «Бегущем»; наверняка многие из них уцелели во время взрыва, и у Эвелина не было ни малейшего желания встретиться с ними лицом к лицу.

Квинтал и Таграйн набросили наконец на место сеть, с трудом переводя дыхание. К этому моменту первый поври уже рухнул в воду, а вслед за ним упал и брат Пеллимар.

Со своими мощными телами и тонкими конечностями, поври не были хорошими пловцами, и Квинтал легко погрузил упавшего карлика в воду и уселся ему на плечи. Поври отчаянно вырывался, но могучий монах плотно стиснул его ногами, и тот в конце концов перестал сопротивляться.

Оказавшись в воде, Эвелин увидел неподалеку Квинтала, странным образом наполовину возвышающегося над водой. В первый момент это зрелище удивило Эвелина — пока он не понял, что за «сиденье» нашел себе Квинтал. Таграйн, обхватив одной рукой бесчувственного Пеллимара, уже плыл в сторону каравеллы.

Прикончив поври, Квинтал, гораздо более сильный пловец, чем Таграйн, забрал у последнего его ношу, и все трое монахов поплыли к кораблю.

Аджонас с волнением наблюдал за всем происходящим. «Бочка» на время была выведена из строя, но, скорее всего, сражение на этом не закончилось. Капитан приказал лучникам стрелять в любого поври, который покажется в клубах черного дыма, кстати, уже заметно поредевших.

Больше капитану делать было нечего — только беспомощно стоять и смотреть. «Бегущий» круто разворачивался вправо, приближаясь к плывущим навстречу ему монахам. Некоторые поври повылезали на палубу «бочки» и стреляли в пловцов из арбалетов.

Но еще хуже было то, что раненый Пеллимар оставлял за собой в воде кровавый след.

Таграйн первым вскарабкался на «Бегущего», яростно цепляясь за сброшенный с палубы линь. Только он оказался наверху — в это время Эвелин был на расстоянии двадцати ярдов от корабля, а Квинтал с Пеллимаром еще чуть дальше, — как дозорный испустил жуткий крик.

— Вижу спинной плавник! Акула, белая акула!

— Нужно поднять их как можно быстрее! Бросайте веревки в воду! — приказал Аджонас.

Один канат упал прямо рядом с Эвелином, но он не воспользовался им, обернувшись посмотреть, как там Квинтал с Пеллимаром.

— Брат Эвелин, залезай! — закричал Таграйн, перегнувшись через перила. — Мы с тобой Собиратели! Эти двое — дело второстепенное!

Эвелина словно ударило. Дело второстепенное? Это же монахи Санта-Мир-Абель! Это же просто люди, в конце концов!

Эвелин быстро подплыл к Квинталу, позади которого покачивался в воде Пеллимар. Квинтал устремился к свисающей с палубы веревке, а Эвелин обхватил Пеллимара за плечи. Пущенная из арбалета стрела скользнула по воде прямо перед лицом Эвелина. Непроизвольно повернувшись в ее сторону, он заметил огромный плавник, на целых два фута возвышающийся над водой. Ему никогда в жизни не приходилось видеть акулу, но одного этого плавника было достаточно, чтобы представить себе, какому смертоносному созданию он принадлежал.

Акула приближалась, но «Бегущий» тоже был совсем рядом. Квинтал, Таграйн и даже сам Аджонас стояли у перил с веревками в руках; Эвелин уцепился за одну из них, и она туго натянулась.

Однако подниматься у него просто не было сил; все, что он мог, это держаться за веревку и не выпускать бесчувственного Пеллимара.

Они сами потащили его наверх. Эвелин еще покачивался над водой, когда Квинтал схватил Пеллимара и вытащил его на палубу. Эвелин услышал крик, посмотрел вниз и увидел в воде огромное существо, не меньше двадцати пяти футов в длину, прямо под собой и отчасти под «Бегущим».

Еще миг — и до смерти испуганный Эвелин стоял на палубе.

— Очень крупная, — Аджонас показал на акулу.

— С вот такими зубами, — злобно ухмыляясь, Бункус Смили поднял руку и раздвинул большой и указательный пальцы на пять дюймов.

Аджонас заметил, что на палубе «бочки» было не меньше дюжины поври, но никто из них не решился спрыгнуть в воду, когда рядом находилась такая огромная акула. Поговаривали, что поври заключили с акулами соглашение, но, по-видимому, у этой дружбы были свои пределы.

Злая усмешка возникла на лице капитана; он решил воспользоваться столь неожиданным и почти невероятным стечением обстоятельств.

— Давай-ка вдарим им хорошенько, — приказал он Бункусу Смили.

Тот радостно вскрикнул и бросился к штурвалу.

Это нельзя было назвать в полном смысле тараном — ни один здравомыслящий капитан не станет таким образом рисковать своим кораблем, учитывая, насколько прочен корпус «бочки», — но толчок получился приличный; во всяком случае, все находящиеся на палубе поври, кроме одного, попадали в воду. Лучники «Бегущего» тут же открыли огонь и прикончили по крайней мере трех карликов.

Над водой показался еще один спинной плавник, чуть поменьше первого.

Как уцелевшие поври карабкались на борт своей «бочки»!

— А теперь прочь отсюда! — приказал Аджонас.

Он знал, что сейчас акулы набросятся на мертвецов, и расширяющееся пятно крови в воде будет привлекать сюда все новых и новых хищников. И пока это «пиршество» не закончится, ни один поври не рискнет спуститься в воду, чтобы освободить от сети лопасти своего судна.

Дело обернулось для поври даже еще хуже, хотя никто на борту «Бегущего» не мог этого предвидеть, — медленно дрейфующее по морской глади судно карликов обезумевшие акулы приняли за раненого кита. Они набросились на «бочку», и без того накренившуюся от удара «Бегущего», она перевернулась, вода хлынула в отверстие люка, и вскоре судно поври медленно пошло ко дну.

Волнение на «Бегущем» улеглось только тогда, когда поври остались далеко позади. Монахи, без сомнения, были героями этого сражения, но Эвелин в бормотании матросов слово «безрассудство» слышал не реже, чем слово «храбрость». Это были гордые, грубые, циничные люди, и если монахи ожидали от них поздравлений, то они просчитались.

Эвелин и Таграйн отнесли тяжелораненого Пеллимара в каюту Дансалли; выяснилось, что она сведуща не только в вопросах плотских утех. Пеллимара устроили со всеми возможными удобствами, и Эвелин покинул каюту.

Квинтал стоял на палубе рядом с капитаном, устало прислонившимся к грот-мачте.

— Черт бы побрал проклятых поври, — говорил Аджонас, когда Эвелин подошел к ним. — Эти «красные шапки» так и кишат по всему Мирианику, все чаще и чаще нападая на мирные суда.

Квинтал только плечами пожал.

— Как там Пеллимар? — спросил он Эвелина.

— Может, и выживет, — вздохнул тот, — а может, и нет.

Внезапно произошло то, чего никто не ожидал. Квинтал размахнулся и нанес Эвелину удар прямо в челюсть, заставив его рухнуть на палубу.

— Как ты посмел? — закричал он.

Моряки со всех углов палубы с любопытством уставились на них.

Эвелин встал и слегка отступил, опасаясь второго удара и чувствуя себя совершенно сбитым с толку.

— Ты Собиратель, — продолжал бушевать Квинтал. — И тем не менее рисковал своей жизнью, спасая Пеллимара.

— Все мы рисковали жизнью, когда поплыли к «бочке», — возразил Эвелин.

— В этом вопросе у нас не было выбора, — Квинтал был так зол, что просто брызгал слюной. — Но когда «Бегущий» оказался вне опасности, когда поври больше не могли помешать нам, ты должен был немедленно плыть к кораблю, ни на что не обращая внимания.

— Но эта морская тварь могла сожрать Пеллимара!

— Жаль, конечно, но его смерть не имеет для дела никакого значения!

Эвелин хотел было снова возразить, но понял, что этот спор ни к чему не приведет. Он знал, что Квинтал — фанатик, но не до такой же степени!

— Не мог я бросить его, и все тут. И тебя бы не бросил, если на то пошло.

Квинтал сплюнул прямо под ноги Эвелину.

— Я не просил тебя о помощи и не принял бы ее, даже если бы она мне понадобилась. Что стоила бы жизнь Пеллимара или даже моя собственная, если бы ты погиб в море!

Эвелин промолчал — на эти слова возразить ему было нечего. Он лишь кивнул, хотя в глубине души не сомневался — если бы ситуация повторилась, он вел бы себя точно так же.

— Еще неизвестно, с чем нам придется столкнуться на пути к Пиманиникуиту, — прошептал Аджонас, чтобы никто не услышал священное название.

— В любом случае от Пеллимара нам теперь мало толку, — ответил Квинтал. — Даже если он выживет, то проваляется в постели еще много дней.

Эвелин пристально смотрел на него. Да, их миссия важнее всего, и он готов пожертвовать ради нее своей собственной жизнью; но требовать от него, чтобы он позволил товарищу умереть?

Эвелин покачал головой, чего, по счастью, не заметили ни Квинтал, ни капитан. Нет, решил юный монах, для него это невозможно, никогда, ни за что.

— Заруби у себя на носу то, что я сказал, — мрачно изрек Квинтал.

— Я пойду к Пеллимару, — сказал Эвелин, помня, что Квинтал не может помешать ему сдержать клятву, которую он только что дал самому себе. — Дансалли ухаживает за ним.

— Что еще за Дансалли? — вслед ему крикнул Квинтал.

Эвелин лишь молча улыбнулся.

Состояние Пеллимара улучшалось медленно. Погода оставалась ясной, и поври им больше не попадались.

Может, виной всему были скука, жара и приевшаяся, безвкусная еда, но напряжение и даже враждебность экипажа с каждым днем становились все заметнее. Эвелин неоднократно был свидетелем словесных перепалок между Аджонасом и Бункусом Смили, и каждый раз, проходя по палубе, спиной чувствовал сверлящие, ненавидящие взгляды. Оказывается, матросы считали монахов виновными в том, что им приходится терпеть все эти неудобства. Аджонас сообщил об этом Квинталу, а тот Эвелину и Таграйну, приказав быть все время настороже.

Обычно «Бегущий» плавал вдоль побережья, столь долгие путешествия в открытом море были для него редкостью; ходили слухи, что на многих моряков это действует угнетающе, буквально сводя их с ума. Случалось, в море находили корабли, в отличном состоянии и полные припасов, но без единого человека на борту. Поговаривали, что тут замешаны призраки или злобные глубоководные чудовища, но большинство практично мыслящих, опытных моряков приписывали такие случаи чему-то вроде всеобщего помешательства. Слишком сильны были страх и подозрительность, слишком тягостны долгие дни безликой пустоты, слишком непреодолимо навязчивое ощущение, что море никогда не кончится, что корабль будет плыть и плыть до тех пор, пока на нем не останется больше ни еды, ни питья.

Большой ошибкой Аджонаса, по мнению Эвелина, было то, что на шестой неделе после выхода из Джасинты моряки узнали, что на борту находится Дансалли. Капитан позволил всем пользоваться ее услугами, но потребовал, чтобы все происходило тихо и мирно. Однако каждый раз, когда Эвелин видел, как очередной матрос — а их было около пятидесяти — скрывается за дверью Дансалли, сердце у него падало.

Она сама отнеслась к происходящему спокойно, с тем же смирением, с которым принимала все повороты своей нелегкой судьбы, но в результате увеличения «нагрузки» времени для разговоров с Эвелином у нее теперь почти не оставалось, а оба они уже с трудом могли обходиться без этого.

Но даже такая поблажка мало повлияла на настроение команды, с каждым днем становившееся все мрачнее. Однажды жарким влажным утром ситуация достигла своего апогея. Почти целый час Квинтал горячо доказывал что-то капитану Аджонасу, и в конце концов тот позвал Бункуса Смили, чтобы послушать его мнение.

Снова Квинтал разразился бурной речью, а когда Смили попытался возразить, монах ухватил его за горло и приподнял над палубой. Эвелин и Таграйн тут же оказались рядом с Квинталом. Таграйн шепнул ему, чтобы тот поостерегся — весь экипаж с интересом наблюдал за происходящим.

— Это только к лучшему, — ответил тот, слегка потряхивая задыхающегося Смили. — Он тут главный подстрекатель, и самое правильное — отправить его на корм рыбам.

Аджонас крепко сжал руку Квинтала, и его первый помощник рухнул на палубу. Откашливаясь и взывая к матросам о помощи, Смили с трудом поднялся.

— Попробуй еще хоть раз затеять тут беспорядки или подстрекать матросов, Бункус Смили, — закричал на него Квинтал, — и мы с товарищами сначала тебе все руки-ноги переломаем, а потом бросим за борт. Долго ты в таком состоянии сможешь оставаться на плаву, дожидаясь, пока «Бегущий» вернется и подберет тебя?

Толстяк побледнел.

— Мы так давно в пути! — умоляюще заныл Смили. — Слишком давно!

— Остров… — начал было Аджонас, но Смили перебил его.

— Нет никакого острова! — взревел он, и по палубе побежал шепоток согласия; матросы, как бы невзначай, подходили все ближе.

Аджонас бросил на Квинтала обеспокоенный взгляд. Плавание продолжалось уже второй месяц, и в глубине души капитан все время опасался, хватит ли у моряков терпения. Он тщательно отбирал их, многих знал уже не первый год, но не меняющееся неделя за неделей зрелище бескрайнего моря могло вывести из равновесия кого угодно.

— Три месяца! — громко сказал он, обращаясь к матросам. — Я предупреждал вас, что до места назначения нам плыть три месяца. Ну, идет только второй с тех пор, как мы вышли из Санта-Мир-Абель. Выходит, вы трусы? А я-то думал, вы люди чести.

Это заставило матросов отступить, хотя они продолжали ворчать.

— Учти, — сказал Квинтал Смили, — ты лично отвечаешь мне за действия экипажа.

Тот попятился, не осмеливаясь отвести взгляда от грозного монаха.

— Будет только хуже, если Пиманиникуит окажется нелегко найти, — сказал капитан. Квинтал вперил в него ледяной взгляд. — Мы идем правильным курсом и не отстаем по времени, — поторопился заверить его Аджонас. — В соответствии с полученными мной картами.

— Они выверены с точностью до лиги, — проворчал Квинтал.

Так оно и было, поскольку четыре с половиной нелегких недели спустя дозорный закричал:

— Прямо по курсу земля!

Все высыпали на палубу. Вскоре сероватый туман впереди истончился, и из него действительно проступил остров конической формы. Когда они подошли поближе, стало видно, что он густо зарос зеленью.

— По моим оценкам, в запасе у нас неделя, — заметил Аджонас, обращаясь к монахам; Пеллимар, все еще слабый, также вышел на палубу. — Нужно пристать к берегу и выслать разведчиков…

— Нет! — ко всеобщему изумлению, рявкнул Квинтал. Предложение капитана выглядело вполне логичным. — На берег Пиманиникуита могут сойти только Собиратели. Любой другой, осмелившийся сделать это, поплатится жизнью.

Это распоряжение ужасно удивило Эвелина; он даже не заметил, что Квинтал открыто произнес название острова.

Капитана слова монаха тоже застали врасплох — и, конечно, не обрадовали. Его люди так долго находились на борту корабля! Попробуй удержи их, когда вон она, земля, совсем рядом, приветливая и манящая. Лишить их возможности высадиться на остров и хотя бы поесть свежих фруктов, которых они были лишены все эти месяцы, с точки зрения капитана было чистым безрассудством.

Но Квинтал стоял на своем.

— Плывем вокруг острова, находим самое подходящее место для высадки Собирателей, потом уходим на глубокую воду, да так, чтобы вообще не видеть остров, и возвращаемся через пять дней, — распорядился он.

Аджонас заколебался. Он был целиком и полностью не согласен с Квинталом, но хорошо помнил, что сказал ему аббат: как только они доберутся до Пиманиникуита, командование переходит к монаху. В конце концов, именно этот остров был целью всего путешествия, и отец Маркворт не скрывал от Аджонаса, какая роль предназначена ему в этом предприятии. В открытом море капитаном был он; у Пиманиникуита он должен был делать то, что ему приказывают, или лишиться своей платы, а сумма была немалая.

Вот почему капитан не стал спорить. Они обогнули остров, заметили подходящую лагуну и ушли в открытое море на пять дней, которые тянулись в особенности долго для Эвелина и Таграйна.

Весь последний день Эвелин провел в молитвах и медитации, стараясь настроиться на выполнение предстоящей задачи. Ему ужасно хотелось пойти к Дансалли, рассказать ей о своих страхах, но он сдержался. Это было его испытание.

В конце концов он и Таграйн соскользнули по веревке в лодку, покачивающуюся на волнах рядом с «Бегущим». Перед ними неясно вырисовывался Пиманиникуит.

— Когда камни начнут падать, нам придется уйти подальше отсюда, — объяснил им Квинтал, — потому что было немало случаев, когда они причиняли серьезный вред. Как только все закончится, мы вернемся.

Внезапно с кормы послышался крик, заставив Аджонаса и монахов резко обернуться. Один из матросов, совсем молоденький мальчик лет семнадцати, который особенно тяжело переносил долгое путешествие, прыгнул с корабля в воду и быстро поплыл к берегу.

— Господин Смили! — взревел Аджонас, не спуская яростного взгляда со столпившихся на палубе матросов. — Лучников на палубу!

— Пусть себе плывет, — к удивлению Аджонаса, сказал Квинтал, отлично понимающий, что может произойти, если юношу застрелят сейчас, на глазах у всего экипажа. — Пусть плывет! — громко повторил он. — Но за то, что парень ослушался приказа, ему придется поработать вдвойне.

Он перегнулся через борт и зашептал что-то Таграйну. Речь, несомненно, шла о расплате, которая должна была настигнуть сбежавшего матроса. Эвелин голову готов был дать на отсечение, что при этом подразумевалась вовсе не усиленная «работа».

Эвелин и Таграйн налегли на весла, а «Бегущий» на всех парусах устремился в открытое море. На его борту Квинтал рассказывал всем и каждому, какая опасность угрожает глупому матросу, рискнувшему поплыть к острову, потому что только специально обученные монахи в состоянии выдержать то, что вскоре там начнется.

— Вряд ли он выживет и вернется на корабль, — таким образом Квинтал пытался подготовить матросов к ожидающему их «сюрпризу».

Таграйн выскочил на берег, как только лодка заскребла днищем по черному песку. Беглеца они миновали еще на воде, он плыл далеко в стороне, и Таграйн прекрасно запомнил направление и скорость его движения.

Эвелин окликнул товарища, но тот лишь приказал ему спрятать лодку и убежал, ни разу не оглянувшись.

У Эвелина болезненно засосало под ложечкой. Он завел лодку в защищенную часть лагуны и затопил ее.

Таграйн вернулся на удивление быстро. Эвелин вздрогнул, увидев, что он один.

— Здесь полно всякой еды! — со счастливым видом закричал Таграйн, дрожа от возбуждения. — И нам нужно отыскать пещеру, где укрыться.

Эвелин последовал за ним, безмолвно молясь о душе молодого моряка.

Следующие два дня в основном прошли в небольшой пещере на краю единственной возвышающейся над морем горы и оказались почти невыносимы. Таграйн был как будто не в себе, все время расхаживал туда и обратно и непрерывно бормотал что-то под нос.

Эвелин понимал причину его угнетенного состояния, как и то, чем оно может для них обернуться, когда начнется камнепад.

— Ты убил его, — сказал он, постаравшись, чтобы в его голосе не чувствовалось осуждения.

Таграйн остановился как вкопанный.

— Любой, кто ступит на Пиманиникуит, заплатит за это своей жизнью, — ответил он, стараясь, чтобы голос у него не дрожал.

Эвелин никогда не верил в это; в его сознании Таграйн просто стал орудием кровожадного Квинтала.

— Как они узнают, когда все закончится? — неожиданно спросил Таграйн. — Как они узнают, что камнепад вообще начался, находясь так далеко в море?

Эвелин во все глаза смотрел на него. Он надеялся втянуть Таграйна в обсуждение этой истории с молодым моряком, чтобы снять с его души тяжесть, по крайней мере на время. Но, похоже, его вопрос лишь еще больше растревожил Таграйна, который, подгоняемый чувством вины, снова забегал по пещере.

По их расчетам, камнепад должен был вот-вот начаться — они то и дело выглядывали из пещеры.

— А вдруг ничего не будет? — снова заговорил Таграйн. — Был ли хоть один человек, который видел камнепад собственными глазами и уцелел?

— Старые книги не лгут, — убежденно ответил Эвелин.

— Откуда тебе знать? — взорвался Таграйн. — И где, в таком случае, камни? Когда наступит этот долгожданный день? — он остановился, с трудом переводя дыхание. — Семь поколений! — внезапно закричал он. — Семь поколений прошло с тех пор, и мы оказываемся тут точно в неделю камнепада! Мыслимое ли дело? А что, если в монастыре слегка ошиблись в расчетах… ну, там на месяц или на год… Мы так и проторчим тут все это время?

— Успокойся, Таграйн, — пробормотал Эвелин. — Уповай на веру в Бога и отца Маркворта.

— Черт бы побрал отца Маркворта! — закричал Таграйн. — Бог? — он презрительно сплюнул. — Зачем Богу понадобилась смерть испуганного, ни в чем не повинного мальчика?

Да, понял Эвелин, Таграйна терзает жгучее чувство вины. Он подошел к нему, хотел взять за руку, утешить, но тот неожиданно оттолкнул его, выбежал из пещеры и скрылся в кустах.

— Стой! — закричал Эвелин и вышел следом за Таграйном.

Он тут же потерял его из виду — монах затерялся среди густой растительности. Однако предсказать его путь не составляло труда; скорее всего, он побежал к берегу. Эвелин двинулся в том же направлении, но, как только пещера скрылась из виду, что-то — внутренний голос, может быть — заставило его остановиться. Он взглянул на небо и заметил, что оно изменило свой цвет на пурпурный с розовым отливом, как это бывает на рассвете или закате. Однако солнце все еще стояло высоко над горизонтом и ярко сияло в безоблачном небе.

— Проклятье! — пробормотал Эвелин и со всей возможной скоростью бросился обратно к пещере.

Оттуда, с более высокой точки, он заметил быстро бегущего по берегу Таграйна, а на воде похожие на рябь всплески.

Эвелин закрыл глаза и принялся горячо молиться.

— Где ты, проклятый Бог? — кричал Таграйн на бегу. — Какую еще цену ты потребуешь за верность Тебе? Какую ложь предложишь в качестве объяснения?

Внезапно он услышал всплеск и резко остановился. И тут же схватился за руку, почувствовал под пальцами кровь и заметил маленький камень, дымчатый кристалл, лежащий у его ног на черном песке.

Глаза Таграйна широко распахнулись; чувство было такое, точно сам Бог только что ответил на все его вопросы. Монах повернулся и помчался к пещере, громко взывая к Эвелину.

Эвелин не мог оторвать взгляда от происходящего. Камни дождем падали у самого входа в пещеру, прожигая дыры в листьях деревьев и кустарников. Поначалу камнепад был довольно слаб, но постепенно становился все сильнее, и в конце концов на поверхности Пиманиникуита не осталось, казалось, ни одной точки, куда не упал бы камень.

Потом сквозь шум, сопровождающий этот «ливень», Эвелин услышал свое имя. Он выглянул наружу и увидел Таграйна, в оборванной одежде, истерзанного, истекающего кровью; казалось, на его теле не осталось ни одного не израненного места. Пошатываясь, он, однако, упрямо шел вперед.

Эвелин знал, что выходить сейчас наружу было бы верхом глупости, но как он мог не сделать этого? Все обойдется, угрюмо подумал он. Я подхвачу Таграйна и доведу его до пещеры. Он постарался выкинуть из головы мысль о том, что на самом деле перед ним стоит выбор — либо Таграйн, либо священные камни. Ведь если оба они погибнут, следующего камнепада придется ждать долго, очень долго.

Но Эвелину не пришлось делать этот выбор. Таграйн находился всего шагах в двадцати от пещеры, когда Эвелин еще только стоял у самого выхода из нее.

Он сразу же увидел это — темное пятно высоко над головой — и понял, каким-то образом понял, что сейчас произойдет.

Таграйн заметил товарища, и на его измученном, окровавленном лице расплылась широкая улыбка.

Камень летел вниз, как точно нацеленная стрела, и угодил в затылок Таграйна, который от удара рухнул на землю.

Эвелин отпрянул под укрытие пещеры и забормотал свои молитвы.

Камнепад усиливался еще на протяжении часа, барабаня по земле с такой яростью, что временами Эвелину казалось, будто камни могут пробить дыру в своде пещеры.

Но потом все закончилось, так же неожиданно, как и началось. Небо снова прибрело свой обычный темно-голубой цвет.

Эвелин выбрался наружу и подошел к Таграйну, превратившемуся в окровавленное месиво. Взгляд юноши привлекла роковая рана — зияющая дыра в черепе; все вокруг было забрызгано мозгами и кровью.

Потом Эвелин увидел «снаряд», оборвавший жизнь Таграйна, — большой пурпурный аметист. Очень бережно, даже благоговейно Эвелин вытащил его из головы своего мертвого товарища и положил камень на землю, успев, однако, почувствовать его невероятную мощь, подобную которой он даже и представить себе не мог. Несомненно, этот камень был могущественнее любого из тех, какими располагал Санта-Мир-Абель! И какой большой! Аметист едва помещался на раскрытой ладони Эвелина.

Он выкинул из головы все мысли о Таграйне, убитом им юноше и занялся делом, которому его обучали все эти долгие годы. Первым он обработал аметист, покрыв его специальным маслом и создав вокруг него нечто вроде защитной пленки через прикосновение и молитвы.

Потом, повинуясь исключительно инстинкту, Эвелин начал отыскивать камни, в наибольшей степени насыщенные энергией. Во многих вообще не ощущалось никакой магической силы; скорее всего, они остались от предыдущих камнепадов. Следующим после аметиста он отобрал гематит размером с яйцо, а потом рубин, маленький, но безупречный.

Только отобранные и обработанные им камни сохранят свою силу; остальные станут просто частью поверхности Пиманиникуита, утонут в его черном песке, затеряются в траве, которая успеет вырасти на протяжении семи последующих поколений.

Поздно ночью Эвелин без сил рухнул на берегу лагуны и проснулся лишь поздно утром следующего дня. Драгоценный груз находился в сумке, в целости и сохранности. Только теперь Эвелин заметил драматические изменения, происшедшие с Пиманиникуитом. На острове не осталось никакой растительности — всю его поверхность покрывало каменное крошево.

Вытащить затопленную лодку и вылить из нее воду Эвелин сумел лишь с огромным трудом, но в конце концов он справился. Мелькнула мысль, что неплохо бы наполнить лодку фруктами, но он тут же вспомнил, что теперь уже этого сделать не сможет. Вокруг не осталось ничего зеленого — только камни, камни без конца. Он ходил по сокровищам, хохоча от абсурдности происходящего: в течение часа он мог бы набрать столько драгоценностей, пусть и лишенных магических свойств, что их хватило бы на постройку дворца почище королевского. А за день он мог стать самым богатым человеком в Хонсе-Бире и даже, возможно, во всем мире, включая известный своими баснословными богатствами Бехрен. Но полученный им относительно Пиманиникуита приказ был ясным и недвусмысленным: с острова можно увезти лишь те камни, которые обладают магической силой. Брать другие драгоценности означало бы нанести оскорбление Богу. Дар Господа был предназначен только для двух монахов, которым позволялось собрать и обработать столько камней, сколько они в состоянии унести.

Ничего не оставалось, как просто сидеть, глядя на море и ожидая возвращения «Бегущего». Впечатления настолько переполняли Эвелина, что он забыл даже о еде.

Он увидел паруса на следующий день. Двигаясь, точно лишенный чувств робот, брат Эвелин сел в лодку и налег на весла. Уже в море у него мелькнула мысль вернуться и взять с собой тело Таграйна, но он тут же отказался от этого намерения.

Можно ли найти лучшее место последнего успокоения для монаха церкви Абеля?

ГЛАВА 19
КОНЕЦ ОБМАНУ

На обратном пути Эвелин почти не замечал течения времени, настолько завладели его вниманием и просто очаровали его дары Божьи. Предоставив Аджонасу заниматься своим делом, в том числе и улаживать отношения с экипажем, трое уцелевших монахов — даже Пеллимар, чье состояние день ото дня улучшалось — работали с камнями. Правда, полученное от поври ранение не прошло для Пеллимара бесследно; сильно пострадали мышцы плеча. Левая рука почти бездействовала, и, казалось, никакого улучшения не предвиделось.

На обратном пути поври им не повстречались, но Эвелина совсем не волновала мысль о поври. Он острее других ощущал пульсирующую энергию собранных драгоценностей. Если бы вдруг показалась «бочка», ему не стоило бы труда уничтожить ее, прибегнув к помощи одного из камней.

Самым загадочным оказался огромный пурпурный аметист с вкраплениями множества кристаллов. Основание у него было почти плоское, и, положенный на пол, он напоминал странный пурпурный кустик с торчащими во все стороны веточками различной высоты. Эвелину никак не удавалось определить назначение заключенной в нем магии, но одно он ощущал несомненно — в этих кристаллах таилась просто невероятная по мощи энергия.

Некоторые камни — к примеру гематит — положили в специальный барабан, в котором они крутились до тех пор, пока их поверхность не становилась идеально гладкой. Другие постоянно смазывали маслом, что не позволяло рассеиваться заключенной в них магии. Однако никто из монахов не мог решить, что делать с аметистом.

Для барабана он был слишком велик, а смазывать его маслом… там было столько ответвлений и загогулин. Только Эвелин умел обращаться с ним с помощью молитв — «смазки» в духовном, а не физическом смысле этого слова. Каждый раз, когда он брал камень в руки, возникало ощущение, что он отдает камню частичку себя, но это не пугало его — как будто тем самым он каким-то образом соприкасался непосредственно с Богом.

Монахи редко заговаривали о бедняге Таграйне, просто в сердце своем молились за упокой его души. Зато матросы то и дело перешептывались, вспоминая Тедди Свея, юношу, который рискнул поплыть к острову и не вернулся. Каждый раз, выходя на палубу, Эвелин спиной ощущал осуждающие взгляды.

По мере того как тянулись скучные и жаркие дни, шепоток перешел в открытые угрозы и в оскорбительные выкрики. Поэтому Эвелин, Пеллимар и в особенности Квинтал ничуть не удивились, когда однажды ранним утром к ним явился капитан Аджонас и сообщил, что среди матросов назревает мятеж.

— Они хотят добраться до камней, — объяснил Аджонас. — Или получить хотя бы часть их, в качестве платы за жизнь Тедди Свея, так они говорят.

— Они даже понятия не имеют о том, что такое на самом деле эти камни! — возразил Квинтал.

— Но зато они прекрасно понимают, сколько можно получить за рубин или изумруд, даже безо всякой магии.

Эвелин вспомнил, как он сидел на берету в окружении неслыханных, но бесполезных богатств.

— Вашему экипажу очень хорошо заплатят за это плавание, — напомнил капитану Квинтал.

— Они требуют дополнительной компенсации за погубленную жизнь.

— Они понимают, чем рискуют?

— Не уверен, — ответил капитан. — Вместе со мной нас всего четверо, а их вон сколько. Наверняка им кажется, что расстановка сил не в вашу пользу. — Квинтал встал, подошел к капитану и остановился прямо перед ним. Он выглядел даже внушительней высокого Аджонаса, которому приходилось сутулиться в каюте с низким потолком, в то время как Квинтал мог стоять здесь в полный рост. — Я только повторяю то, что слышал. По-моему, вам следует это знать. Нам еще три месяца плыть до Санта-Мир-Абель.

Квинтал оглянулся по сторонам, сощурив глаза и обдумывая, как поступить.

— Мы должны покончить с этим сегодня же, — заявил он.

Подошел к койке Эвелина и достал из стоящего рядом с ней ящика один из драгоценных камней, оранжево-коричневый, с тремя черными линиями; камень назывался «тигровая лапа».

После чего Квинтал с решительным видом зашагал на палубу, остальные — за ним. Матросы поняли по выражению его лица, что сейчас что-то произойдет, и быстро собрались вокруг во главе с Бункусом Смили.

— Никакой компенсации за жизнь Тедди Свея не будет, — без обиняков объявил Квинтал. — Этот глупец сам виноват, что поплыл к острову.

— Ты убил его! — закричал кто-то.

— Я остался на «Бегущем», — напомнил им Квинтал.

— Ну, значит, кто-то из твоих монахов! — настаивал матрос.

Квинтал не стал ни опровергать это утверждение, ни соглашаться с ним.

— На Пим… на острове должны были находиться всего два человека, которых годами учили тому, как там уцелеть, но даже один из них не вернулся.

По рядам матросов пробежала волна возмущенного бормотания. Бункус Смили повернулся к ним и яростно замахал рукой, призывая к молчанию.

— А мы считаем, что вы перед нами в долгу, — заявил он Квинталу.

Засунув руки за пояс, помощник капитана напустил на себя важный вид.

Квинтал оценивающе посмотрел него. Несомненно, Смили был заводилой, движущей силой всех этих беспорядков, «теневым» капитаном.

— Капитан Аджонас придерживается на этот счет другого мнения, — сказал монах, провоцируя взрыв открытого неповиновения.

Смили злобно оскалился на капитана.

— Может, от него не так уж много и зависит.

— Наказание за мятеж… — начал было Аджонас, но Смили перебил его.

— Не учите ученых, мы знаем правила. Но мы знаем также — чтобы человека повесить, его нужно сначала схватить. Бехрен ближе Хонсе-Бира, и там не имеют привычки задавать лишние вопросы.

Ну вот, он и высказался начистоту; для Квинтала настало время действовать. Глаза Смили чуть не вылезли на лоб, когда он перевел взгляд на монаха, услышал исходящее из его горла рычание, посмотрел на поднятую руку Квинтала и увидел вместо нее… когтистую тигриную лапу!

— Что… Что это?

Только и успел сказать Смили до того, как жуткие когти процарапали его от подбородка до живота.

Матросы в ужасе отступили.

— Он убил меня… — прошептал Смили и, как бы в подтверждение своих слов, рухнул на палубу; по его шее и груди протянулись три яркие кроваво-красные линии.

Квинтал взревел, как самый настоящий тигр, и матросы бросились врассыпную.

— Пусть это послужит вам уроком! — лицо монаха осталось человеческим, но голос грохотал, точно гром. — Взгляните на мертвого Бункуса Смили и запомните: такая судьба постигнет всякого, кто выступит против капитана Аджонаса или братьев-монахов из Санта-Мир-Абель!

Судя по выражению физиономий матросов, подумал Эвелин, вряд ли кто-то из них посмеет в дальнейшем заводить разговоры о мятеже, даже шепотом.

Вернувшись к себе, монахи не обменялись ни единым словом. Весь остаток дня Эвелин старался не смотреть на Квинтала, не желая, чтобы тот прочел в его взгляде осуждение. Он провел бок о бок с Бункусом Смили несколько последних месяцев, и, хотя этот человек был не слишком ему симпатичен, Эвелин испытывал определенное чувство потери.

Холодность и безжалостность, с которой Квинтал убил старика, убил человеческое существо, потрясли Эвелина до мозга костей. Церковь Абеля не должна действовать такими методами, казалось ему! Но смущало то, что в обоих случаях — и с молодым Тедди Свеем, и сейчас, с Бункусом Смили — Квинтал действовал очень уверенно и решительно; это наводило на мысль, что именно такие инструкции он получил перед отплытием. Их миссия была жизненно важна, это правда, — один из самых решающих моментов на протяжении семи поколений. Эвелин, да и остальные монахи с готовностью отдали бы свою жизнь, чтобы эта миссия увенчалась успехом. Но убивать вот так, без сожаления, без раскаяния?

На следующий день Квинтал как ни в чем не бывало спокойно занимался своими делами. Не то что Таграйн, потерявший покой после того, как ему пришлось убить молодого матроса. В мрачноватом, как всегда, лице Квинтала ничего подобного не ощущалось. Он убил Бункуса Смили точно так же, как до этого поври; что злобный карлик, что человеческое существо — ему все было едино.

Холодок пробежал по спине Эвелина. Никакого сожаления. Никакого раскаяния. И он знал, чувствовал, что по возвращении в аббатство жестокие действия Квинтала будут одобрены всеми, в том числе и аббатом Марквортом. Конечно, они станут рассуждать о том, что цель оправдывает средства, а великая цель — тем более. Но все это никак не укладывалось в представление о справедливости, а справедливость, как всегда считалось, была одним из главных принципов церкви Абеля.

Брата Эвелина, только что пережившего самое значительное событие своей жизни, не покидало ощущение, что во всем происшедшем было нечто ужасное и даже… недостойное; с точки зрения религии, по крайней мере.

Наступил парвесперс, последний месяц осени, когда «Бегущий» обогнул северную оконечность Лапы Богомола и устремился к заливу Короны. Теперь матросам досаждали холодный, жалящий ветер и постоянная сырость. По ночам они собирались около масляных ламп или зажженных свечей, пытаясь хоть немного согреться. Но настроение у всех было приподнятое. Они и думать забыли о Тедди Свее и Бункусе Смили; приближался конец долгого путешествия, а вместе с ним и щедрое вознаграждение.

— Ты навсегда останешься в аббатстве? — как-то свежим, ясным утром спросила Дансалли Эвелина.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Конечно.

В ответ она просто пожала плечами, но для чуткого монаха и этого оказалось достаточно. Он понял, что на самом деле ее интересовало — возможность продолжения их дружбы!

— А ты собираешься покинуть корабль? — спросил он.

— Может быть, — ответила Дансалли. — Нам еще предстоят три ходки между Санта-Мир-Абель и Палмарисом, где Аджонас собирается поставить корабль в док на зиму.

— Я должен… — начал было Эвелин. — Я хочу сказать, у меня нет выбора. Отец Маркворт ждет от меня подробного отчета, а потом мне предстоит долгая и кропотливая работа с собранными камнями…

Он умолк — она нежно приложила палец к его губам; Эвелин заметил, что ее глаза увлажнились.

— Я могла бы иногда приходить повидаться с тобой, — сказала она. — Это разрешается? — Эвелин кивнул, не в силах произнести ни слова. — У тебя из-за этого не будет неприятностей?

Эвелин энергично покачал головой.

— Нет, нет. Магистр Джоджонах мой друг. Может, он даже найдет тебе работу.

— Лежа на спине? В аббатстве? — скептически спросила Дансалли.

— Другую работу, — Эвелин засмеялся, пытаясь скрыть неловкость. В памяти всплыли непристойные рассказы о Бьен де Лоизе. — А капитан Аджонас позволит тебе покинуть корабль? — спросил он, стремясь сменить тему разговора.

— Мой контракт заканчивается с возвращением в Палмарис, — ответила она. — Там Аджонас расплатится со мной — и еще больше я получила от матросов, — и все, я свободна.

— Так ты будешь приходить в аббатство? — спросил Эвелин, вкладывая в свои слова больше эмоций, больше надежды, чем ему хотелось.

Дансалли улыбнулась.

— Может, и буду. Но прежде… Прежде ты должен сделать кое-что для меня.

Внезапно она наклонилась и поцеловала его. Эвелин инстинктивно отпрянул, словно пугливая лошадь. Его охватили сомнения. Их взаимоотношения с Дансалли носили совершенно особый характер и не имели ничего общего с той чисто физической стороной дела, которая составляла суть ее «работы». Да, тело Эвелина жаждало того, что предлагала эта женщина, но вдруг это приведет к ослаблению внутренней связи между ними, сведет все на уровень ее взаимоотношений с другими мужчинами?

— Не уходи, — умоляюще попросила она. — Только не сегодня.

— Хочешь, я позову Квинтала? — сказал Эвелин, и в его голосе явственно прозвучала горечь.

Дансалли отшатнулась и с размаху влепила ему пощечину. Эвелину сделалось ужасно обидно, но это чувство мгновенно растаяло. Стоя на коленях на постели и опустив голову, она вздрагивала от рыданий.

— Я… Я не хотел… — залепетал Эвелин, чувствуя, что причинил ужасную боль свой драгоценной Дансалли.

— Ты считаешь меня шлюхой. И так оно и есть.

— Нет, — ответил Эвелин, положив ей на плечо руку.

— Но на самом деле я чиста, как… Ты даже представить себе не можешь! — она горделиво вскинула голову, глядя прямо в глаза Эвелину. — Да, мое тело участвовало во всем этом, но не сердце! Нет, ни разу! Даже с моим жалким мужем… Может, поэтому он и вышвырнул меня вон!

Мысль, что Дансалли никогда никого не любила, поразила Эвелина. Несмотря на полное отсутствие сексуального опыта, он понял, что она имела в виду.

И поверил ей!

Без единого слова склонился и поцеловал ее.

В этот день брат Эвелин узнал очень много о любви и понял, что слияние тела и духа придает этому чувству такую глубину, какой он не мог себе и представить.

Для Дансалли все случившееся между ними тоже стало откровением.

Встречали «Бегущего» в Санта-Мир-Абель гораздо скромнее, чем провожали. На пирс вышли всего несколько монахов, среди которых были магистры Джоджонах и Сигертон. Братья низшего звания отнесли на борт пару тяжелых сундуков. Оказалось, что за время отсутствия корабля построена новая пристань, выдающаяся далеко в залив, к которой «Бегущий» мог свободно причалить.

Чтобы успокоить экипаж, Аджонас приказал немедленно открыть принесенные сундуки, и матросы просто рты пораскрывали!

Эвелин тоже успел разглядеть груды монет и драгоценностей. Однако, когда крышки сундуков снова захлопнулись, у него осталось беспокойное ощущение, будто они выглядели как-то не так, или… Или, может быть, там было что-то еще, кроме драгоценностей. Но что же? Он никак не мог точно вспомнить. И еще его смущала магическая аура, окружающая магистра Сигертона. Этот человек все время держал одну руку за спиной, а в другой перекатывал камни — алмаз и дымчатый кварц.

Насторожившись, но помалкивая о своих подозрениях, Эвелин попрощался с Аджонасом и остальными — хотя никто из них не сожалел о том, что трое монахов покидают «Бегущий» — и сошел на берег. Его мысли занимала Дансалли; он надеялся, что она в самом деле покинет корабль в следующем порту и вернется в Санта-Мир-Абель. Логически рассуждая, именно так она и должна была поступить, учитывая то, что произошло между ними. Но сомнения оставались. Кто знает, может, их встреча не так уж много значила для Дансалли? Вдруг он не понравился ей просто как мужчина? Или, может, Аджонас приказал ей затащить Эвелина в постель, или она сделала это на спор с ним?

Эвелин всячески старался отогнать прочь все эти сомнения. Однако логика логикой, но он твердо знал, что успокоится лишь тогда, когда увидит у ворот Санта-Мир-Абель темноволосую женщину с голубыми глазами, в которых благодаря ему снова засверкали искорки жизни.

В аббатстве монахов ожидал несравненно более теплый прием. В большом молитвенном зале стояли столы с угощением — еще теплые оладьи и свежие булочки, пироги с корицей и изюмом, мед и даже очень редкое вино под названием «болотное». Хор одну за другой пел радостные песни. Сам отец Маркворт наблюдал за празднеством со своего высокого кресла на балконе. Монахи и служащие монастыря танцевали, пели и смеялись весь вечер напролет.

Как хотелось Эвелину, чтобы Дансалли была здесь! Эта мысль заставила его задуматься о том, почему на празднество не пригласили никого с «Бегущего». Сейчас был прилив, и корабль мог отчалить лишь в середине ночи, так почему было не пригласить сюда человек тридцать матросов или по крайней мере капитана? Они, без сомнения, это заслужили.

Последний кусок булочки с корицей чуть не застрял в горле Эвелина — к нему направлялась группа монахов и среди них Пеллимар; сейчас начнутся расспросы о том, что произошло на острове. А ведь Эвелину строго-настрого запретили рассказывать об этом до того, как он повидается с аббатом.

К тому же в этот момент мысли его повернулись совсем в другом направлении. Он вспомнил камни, с которыми магистр Сигертон появился на пристани: алмаз и дымчатый кварц. Свойства алмазов, этих чудных камней, словно сотканных из света, были ему хорошо известны, но он никогда не использовал кварц. Не обращая внимания на оклик Пеллимара, он прикрыл глаза и попытался вспомнить то, чему его учили.

И внезапно его словно озарило. Алмаз способен быть источником не только света, но и искр! А кварц мог создавать иллюзию того, чего на самом деле не было! Капитана и моряков «Бегущего» обманули! Теперь Эвелин понимал, почему никто из них не присутствовал на этом празднике, и, подумав о том, что может случиться, почувствовал, что все у него внутри похолодело.

Он вскочил, бросил подходящим монахам, что вскоре непременно поговорит с ними, и выбежал из зала, мысленно прикидывая число присутствующих. Выходило, что далеко не все братья находились сейчас здесь; в особенности бросалось в глаза отсутствие одной группы монахов, уже более десяти лет живущих в аббатстве и по уровню мастерства мало чем отличающихся от магистров.

Не видно было и магистра Сигертона.

Эвелин выбежал из молельни и помчался по пустым коридорам, его шаги громким эхом отдавались по всем переходам. Он не знал точно, сколько сейчас времени, но предполагал, что где-то около полуночи.

Он бежал по южной, обращенной к морю, части монастыря и вскоре оказался в одном из длинных коридоров, в левой стене которого находилось множество выходящих на залив маленьких окон. Эвелин прильнул к одному из них, с отчаянием вглядываясь в ночь.

В свете ущербной луны можно было различить очертания «Бегущего», покидающего залив.

— Нет… — еле слышно пробормотал он, заметив суматоху на палубе — крошечные фигурки, мечущиеся вокруг огня на корме.

И потом он увидел огненную вспышку, отразившуюся в неспокойной воде. Очевидно, это был уже второй удар.

— Нет! — закричал Эвелин.

Из аббатства вылетел пылающий шар, промчался рядом с правым бортом судна, и паруса превратились в один огромный пылающий костер.

Огневой вал нарастал с каждым мгновением — все новые и новые огненные шары и огромные тяжелые камни летели в сторону обреченного корабля. «Бегущий» потерял управление, и сильное течение залива Всех Святых понесло его к опасному рифу. Эвелин содрогнулся, увидев, как в тщетной надежде на спасение люди начали прыгать с палубы.

Крики несчастных далеко разносились над темной водой; однако вряд ли остальные монахи, увлеченные празднеством, слышали их. С чувством безнадежности Эвелин наблюдал, как корабль, почти на протяжении восьми месяцев бывший его домом, содрогнулся, сильно накренился и разбился о риф. Слезы ручьями струились по лицу Эвелина; снова и снова он повторял лишь:

— Дансалли… Дансалли…

Бомбардировка продолжалась еще долго. Эвелин слышал крики людей, доносившиеся из холодной воды, и, вопреки здравому смыслу, надеялся, что кто-нибудь — может, и его дорогая Дансалли — доберется до берега.

Но потом произошло нечто еще более ужасное. Послышался шипящий, свистящий звук, и голубоватая пленка стремительно растеклась по темной воде, круша камни, моряков и то, что осталось от гордого корабля. Этот колдовской свет заставил навсегда умолкнуть и немногих уцелевших.

Но в сознании Эвелина их крики продолжали звучать.

Обстрел продолжался, хотя в этом уже не было нужды. Сильный отлив подхватил обломки и понес их в открытое море. Все, кроме Эвелина и тех, кто совершил это злодеяние, будут считать, что произошла трагическая авария.

— Дансалли…

Ссутулившись и чувствуя, что ноги еле держат его, молодой человек привалился к стене.

И оказался лицом к лицу с магистром Сигертоном.

— Ты должен был оставаться в зале, — сказал магистр.

Эвелин заметил, что с его пояса свисает внушительных размеров мешок с камнями, а в руке он держит сероватый графит — камень, способный вызвать нечто вроде удара молнии.

Юноша вжался в стену, надеясь, что Сигертон просто прикончит его и не сделает ничего худшего. Однако магистр лишь взял его за руку и отвел в маленькую темную комнату в одном из закоулков огромного аббатства.

На следующее утро за ним зашли Сигертон и Джоджонах и отвели его в личные апартаменты отца Маркворта. Боль Эвелина лишь усилилась, когда ему стало ясно, что нападение на «Бегущий» не было результатом единоличного решения жестокого Сигертона; по-видимому, аббат санкционировал эту расправу, и магистр Джоджонах тоже был в курсе.

— Никто из тех, кто знает дорогу на Пиманиникуит, не должен остаться в живых, — без обиняков заявил отец Маркворт.

Как не будет свидетелей и моей смерти в одном из пустынных коридоров аббатства этим утром, подумал Эвелин; монахи и служащие все еще спали, утомленные вчерашним весельем.

— Ты когда-нибудь задумывался, что будет означать для мира, если тайна Пиманиникуита окажется раскрыта? — внезапно обратился к нему аббат. — Если сокровища острова станут доступны всем и каждому?

Эвелин понимал, что местоположение Пиманиникуита должно сохраняться в секрете, но от этого его отношение к уничтожению корабля и расправе с экипажем нисколько не изменилось.

К расправе с Дансалли.

— У нас не было другого выхода, — продолжал Маркворт.

Эвелин поднял на него взгляд.

— Я могу говорить, отец Маркворт?

— Конечно, — аббат спокойно откинулся в кресле. — Говори без стеснения, ты среди друзей.

Среди друзей! Эвелин изо всех сил постарался скрыть свою подлинную реакцию на это заявление.

— Все, кто находился на борту корабля, были бы давным-давно мертвы к моменту следующего Явления, — сказал он.

— У моряков есть карты, — сухо возразил магистр Сигертон.

— Зачем им наносить на них остров? — запротестовал Эвелин. — Какая им польза от этого? Ведь пройдет целых семь…

— Ты забываешь, какое немыслимое богатство разбросано по всему Пиманиникуиту, — прервал его отец Марк-ворт.

Эвелин и вправду не подумал об этом. И все же он покачал головой. Долгое путешествие на остров было сопряжено с большими опасностями и трудностями. Если бы морякам хорошо заплатили, как и было обещано, вряд ли у них возникла бы причина снова совершать его.

— Такова Божья воля, — подытожил разговор аббат. — И хватит об этом. Ты будешь молчать о том, чему стал свидетелем. Сейчас возвращайся в ту комнату, которую отвел тебе магистр Сигертон. Вопрос о твоем наказании будет решен в самое ближайшее время.

Эти слова вызвали ощущение удара, пусть всего лишь словесного. Но и это было еще не все. Когда монах был уже у самой двери, аббат нанес ему еще один удар.

— От тяжелых ран этим утром скончался брат Пеллимар.

Эвелин повернулся, не веря своим ушам. Да, у Пеллимара остались шрамы, да, у него были повреждены сухожилия левой руки, но в целом он чувствовал себя почти нормально. Как же так? И вдруг Эвелин понял. Этой ночью, во время празднества, Пеллимар распустил язык. Даже произносить название острова без позволения отца Марк-ворта было делом совершенно недопустимым и… наказуемым.

— Жаль, конечно, — продолжал аббат. — Из вас четверых, посланных на Пиманиникуит, уцелели лишь ты и Квинтал. Тебе предстоит большая работа.

Эвелин вышел за дверь, и его вырвало прямо на каменный пол. Пошатываясь, он пошел по коридору, чувствуя себя наполовину ослепшим, наполовину потерявшим разум.

— Его придется держать под наблюдением? — спросил аббат Сигертона.

— Да. Нужно следить за каждым его шагом, — ответил магистр. — Я всегда опасался, что он выкинет что-нибудь в этом роде.

Магистр Джоджонах насмешливо фыркнул.

— На Пиманиникуите Эвелин работал в одиночку, и все же никто и никогда не приносил с острова столько камней. Как можно сомневаться в том, что он представляет для нас величайшую ценность?

— Я и не сомневаюсь, — ответил Сигертон. — Меня лишь беспокоит вопрос — когда те качества, которые придают ему ценность в наших глазах, перерастут в нечто опасное?

Джоджонах перевел взгляд на аббата. Тот кивнул с мрачным видом.

— Ему и в самом деле предстоит много работы. Подробно описать все, что с ним происходило, каталогизировать камни, изучить, какова их истинная мощь, обнаружить скрытые секреты. Взять хотя бы этот кристалл аметиста. Мне ни разу не приходилось видеть столь большого и могущественного камня, и только Эвелин, как его Собиратель, способен понять, что он собой представляет.

— Может быть, в процессе этой работы мне удастся убедить его в том, что мы действовали правильно, — сказал Джоджонах.

— Это было бы наилучшим решением проблемы, — ответил Маркворт.

Сигертон с сомнением посмотрел на Джоджонаха. В этом мальчишке столько идеализма, что вряд ли удастся приручить его. Нет, Сигертон не верил в это.

Джоджонах понял смысл его взгляда и даже отчасти разделял его сомнения. Что же, он хотя бы попытается. Ему симпатичен брат Эвелин; к тому же он знал, что ждет юношу, если его попытка окончится неудачей.

— Когда наступит летнее солнцестояние, — объявил аббат, — мы обсудим будущее брата Эвелина Десбриса.

— Или отсутствие такового, — пробормотал магистр Сигертон.

Его тон не оставлял сомнений, какой вариант казался предпочтительнее для этого жестокого человека с ястребиной внешностью.

На протяжении нескольких следующих недель Эвелин был полностью изолирован от остальных монахов. Он общался только с Сигертоном, Джоджонахом, немногими другими магистрами, парой своих охранников из числа студентов с десятилетним стажем пребывания в аббатстве, следовавших за ним буквально по пятам, и Квинталом. Этот последний часто работал вместе с ним в зале Звенящих Камней.

Все это время душу Эвелина раздирали мучительные сомнения. Зачем нужно было убивать всех, кто находился на «Бегущем»? Разве нельзя было просто заключить их под стражу? Или, если уж иначе невозможно, почему бы аббатству не обзавестись собственным кораблем и не посылать на Пиманиникуит только монахов?

Все эти вопросы, однако, разбивались о глухую стену понимания того, что Эвелин не в силах ничего изменить в образе мыслей тех, кто возглавлял церковь Абеля. Он продолжал послушно делать свое дело, как ему и было приказано; подробно описывал свои приключения, каталогизировал камни, изучал их типы, их магию, их могущество. Каждый раз, когда ему было позволено взять в руки магический камень, магистр Сигертон неизменно оказывался рядом, и в руках у него непременно был другой, потенциально смертоносный камень.

Эвелин понимал, в каком положении оказался, и чувствовал себя как… Да, как один из моряков «Бегущего». Единственным утешением для него были длительные беседы с Джоджонахом — человеком, к которому у него еще сохранились хоть какие-то теплые чувства. Но эти разговоры в основном сводились к тому, что магистр пытался убедить его в правильности действий по отношению к «Бегущему», с чем Эвелин согласиться никак не мог.

Он был убежден, что существовал другой, более гуманный путь и что никакая угроза не может санкционировать убийства.

Весна Года Божьего 822 оказалась поздней. К этому времени почти вся работа Эвелина была уже завершена, и он с возрастающим беспокойством заметил, что магистр Джоджонах беседует с ним все реже и реже, а на лице его все чаще появляется выражение сочувствия, когда он смотрит на своего ученика.

Тревога и отчаяние Эвелина нарастали с каждым днем. Настолько, что однажды он рискнул спрятать в карман один из камней, гематит. Ему повезло. В тот день из-за оплошности Квинтала произошел небольшой взрыв, не причинивший особого вреда, но на время отвлекший внимание присутствующих; этим Эвелин и воспользовался.

Вернувшись в свою каморку, он проверил, насколько силен камень. Пока еще ему и самому было неясно, что именно он собирается предпринять, кроме разве что подслушать разговоры магистров, чтобы удостовериться в обоснованности своих подозрений.

Его дух легко отделился от тела, прошел сквозь пористое дерево двери и проследовал дальше, мимо ничего не подозревающих охранников. Эвелин снова почувствовал, как камень подталкивает его завладеть чужим телом, но у него хватило сил воспротивиться этому желанию, поплыть по коридору и в конце концов оказаться в апартаментах аббата.

Там находились магистры Сигертон и Джоджонах, а также сам отец Маркворт. Чувствовалось, что происшествие в зале камней взволновало и даже разозлило его.

— Брат Квинтал неумеха, — заметил Джоджонах.

— Зато он предан нам, — резко возразил Сигертон, очевидно, противопоставляя Квинтала Эвелину.

— Хватит! — оборвал их Маркворт. — Как продвигается работа?

— Каталогизация почти завершена, — ответил Сигертон. — Мы готовы к приезду торговцев.

— А что насчет этого крупного кристалла?

— Так и не понятно, на что он способен, — ответил Сигертон. — Эвелин… Брат Эвелин, — поправил он себя с ироническим смешком, — убежден, что этот камень насыщен магией, но каким целям она служит и, главное, как извлечь ее оттуда, нам до сих пор неизвестно.

— В таком случае глупо выставлять его на аукцион, — вмешался в разговор Джоджонах.

— Вряд ли мы получим за него хорошую цену, не зная, на что он годен, — согласился аббат.

— Найдутся те, которые купят его просто за необычный вид, — возразил Сигертон.

Эвелин слушал и не верил своим ушам. Они собирались тайно торговать священными камнями! Вот ради чего погибли Таграйн и Пеллимар, экипаж «Бегущего» и Дансалли! Мысль о том, что дары Божьи будут проданы неверующим, которые используют их, чтобы похвастаться перед гостями или даже для каких-нибудь дурных целей, причинила Эвелину ужасную боль. Он выскользнул из комнаты, не в силах дальше слушать это богохульство.

Он направлялся обратно в свою комнату, когда до него внезапно дошло, что у него в запасе очень мало времени. Пропажу гематита вскоре, без сомнения, обнаружат, но даже если он выбросит камень, это его вряд ли спасет. Над Эвелином явственно нависла угроза.

Что делать? Разве мог он смириться с таким надругательством над Богом?

Магистр Сигертон вышел из апартаментов аббата один. Эхо его шагов гулко разносилось по коридорам, когда он зашагал в зал камней. Ясно зачем — чтобы проверить, какой вред причинила оплошность Квинтала.

Снова возникло настоятельное чувство проникнуть в чужое тело, и на этот раз Эвелин уступил гематиту и быстро подплыл к Сигертону сзади.

Когда он входил в его тело, это вызвало такую мучительную боль, какой юноше до сих пор ни разу не приходилось испытывать. Дух одного боролся с духом другого за владение телом; они яростно сражались, пытаясь «вытолкнуть» друг друга. Эвелин застал Сигертона врасплох, но даже несмотря на это, борьба оказалась поистине титанической. Эвелин понял, что попытка завладеть телом другого человека равносильна тому, чтобы сражаться с врагом на его «поле».

Если бы в тот момент кто-то оказался поблизости, он увидел бы, как Сигертон, пошатываясь, бродит по коридору, словно слепой, ударяясь о стены и царапая собственное лицо.

Потом у Эвелина снова возникло знакомое ощущение, что он обрел материальное тело. Он чувствовал, что дух Сигертона где-то тут же, загнан в дальний угол сознания и заперт там, хотя как это возможно, Эвелин не понимал. Факт тот, что теперь он управлял телом магистра; оно подчинялось всем его командам!

Эвелин быстро зашагал в зал камней и, войдя туда, вперил яростный взгляд в охранников и Квинтала.

— Ты останься, — он ткнул пальцем в одного из охранников. — А ты, — это уже относилось к Квинталу, — будешь наказан. Позже.

— Наказан? — эхом повторил Квинтал.

Ему было сказано, что ничего страшного не произошло и его промашка не повлечет за собой никаких последствий. Действительно, при работе с новыми камнями подобные происшествия являлись делом обычным. К примеру, всего неделю назад, проверяя воздействие рубина на карналлит, Эвелин нечаянно расплавил ножку стола.

— Брата Эвелина не… — начал было Квинтал.

— К себе в комнату и молиться! — скомандовал Эвелин голосом Сигертона.

— Да, мой господин, — испуганно ответил Квинтал и почти выбежал из зала.

— И ты уходи! — приказал Эвелин второму охраннику, и тот помчался с такой скоростью, что даже обогнал Квинтала.

Потом Эвелин вместе с оставшимся охранником начали отбирать камни: огромный кристалл аметиста, графитовый стержень, маленький, но мощный рубин, бирюза и янтарь, целестин и «тигровая лапа», хризоберилл, или «кошачий глаз», немного гипса и малахита, пластинка хризотила и кусок тяжелого магнетита. Эвелин уложил их в сумку, вместе с маленьким мешочком крошечных кусочков карналлита — каждый из них проявлял свою магическую силу только один раз. Потом Эвелин перешел в другой конец зала и взял очень ценный, но не обладающий магической силой изумруд; его обычно использовали как пример просто красиво обработанного драгоценного камня. Потом он велел охраннику следовать за собой. Нужно было действовать быстро, поскольку использование гематита изнуряло Эвелина, а дух Сигертона только и дожидался возможности снова завладеть телом.

Они направились в отведенную для Эвелина каморку, и он, голосом магистра, отпустил охранников, стоящих в коридоре.

Тот охранник, которого он привел с собой из зала камней, по его приказу открыл дверь. Посреди комнаты застыло тело Эвелина, в той позе, в которой оно стояло, когда он его покинул. Эвелин решительно прошел мимо охранника и незаметно взял гематит, после чего приказал охраннику взвалить на плечо безжизненное тело и следовать за собой.

— Брат Эвелин предал орден и наказан за это, — вот и все объяснение, которое «Сигертон» дал охраннику.

Тот ничуть не удивился — о чем-то подобном все последние недели уже ходили слухи.

Было время вечерни, и поэтому им никто не встретился, когда магистр и охранник со своей необычной ношей поднялись на крышу аббатства, возвышающуюся над заливом Всех Святых. Охранник, как ему и было приказано, положил тело у основания невысокого ограждения и отступил на шаг.

Эвелин выждал некоторое время, собираясь с силами. Потом, наклонившись над телом, он вложил ему в руку гематит, еще один камень и привязал сумку с камнями к его поясу.

— Камни позволят нам обнаружить тело, — объяснил он охраннику, заметив, что у того начали закрадываться подозрения. — Они лишат брата Эвелина последних сил, когда он будет умирать.

Охранник с тупым недоумением посмотрел на него, но расспрашивать грозного магистра не решился.

Эвелин знал, что должен действовать быстро и без осечки.

С невероятным усилием он вышел из тела Сигертона и вернулся в свое собственное; тело магистра содрогнулось, когда его дух снова обрел власть над ним.

Эвелин молниеносно вскочил, сжимая камни одной рукой, а другой схватив Сигертона за подол его рясы. Прежде чем охранник смог прийти магистру на помощь, Эвелин перебросил все еще не пришедшего в себя Сигертона через ограждение и сам последовал за ним.

Они полетели вдоль стены аббатства, вниз, к утесу, во мрак надвигающейся ночи; Сигертон в ужасе завопил.

Эвелин с силой оттолкнул его в сторону, прибег к магии своего второго камня, малахита, и поплыл в воздухе, в то время как Сигертон продолжал стремительно падать.

Эвелин мягко приземлился на утес, достал из сумки янтарь и легко прикоснулся им к воде, как он это делал, казалось, миллион лет назад, во время испытания, которому его подверг отец Маркворт. Он был рад, что тела Сигертона не видно с того места, где он стоял; ему было бы нелегко вынести это зрелище.

Используя янтарь, он пошел по воде, как посуху, выбрался на берег и зашагал по дороге.

Эвелин знал, что никогда больше не увидит Санта-Мир-Абель.

Он использовал камни. С помощью малахита перелетал через утесы; для того, чтобы взобраться, а потом спуститься с них, преследующим его монахам требовались часы. С помощью янтаря пересекал озера, которые его преследователям приходилось обходить. С помощью хризоберилла, или «кошачьего глаза», он мог видеть в темноте. В первом же городе, куда он вошел, ему встретился караван торговцев; Эвелин продал им лишенный магический силы изумруд и получил за него столько денег, что ему хватит их надолго, очень надолго.

Он уходил все дальше и дальше от ужасного места под названием Санта-Мир-Абель. Но убежать от ужасов, свидетелем которых он стал, было невозможно; они остались жить в памяти и продолжали точить сердце. Его без конца мучила мысль: как такое вообще могло произойти?

Истина открылась ему однажды холодной ночью, когда он лежал, скорчившись у подножья дерева, наедине со звездами, наедине с небесами. Как будто его мысли были волшебным образом услышаны, как будто на его молитвы был дан божественный ответ. Взгляду Эвелина открылось то, что находилось за сотни и сотни миль отсюда, — огромная, изъеденная временем гора, дымящаяся каверна внутри нее и черная, обугленная пустошь позади медленно выползающей оттуда раскаленной лавы.

И тут Эвелин понял все, поскольку такое случалось уже не впервые. Тьма, которая распространялась над Хонсе-Биром, уже накрывала его прежде, и об этом неоднократно упоминалось в исторических книгах, хранящихся в Санта-Мир-Абель. Монахи были стражами Господними, и тем не менее даже они впали в благодушие, поддались разложению. И все эти прегрешения обернулись новым возвращением тьмы.

Привычный мир Эвелина рухнул, сам он почти утратил разум, и тем не менее он понял главное. Демон пробуждается. Демон, которого всегда привлекала человеческая раса, снова готовится возвратиться в мир. Эвелин сердцем чувствовал, что именно эта тьма убила Тедди Свея и Бункуса Смили, именно это зло уничтожило «Бегущий» и погубило его дорогую Дансалли, именно оно заставило брата Пеллимара неожиданно «скончаться» от ран.

На рассвете, когда Эвелин очнулся от своего беспокойного сна, первой его мыслью было: демон пробуждается!

Мир не понимает, что надвигается тьма.

Демон пробуждается!

Орден не выполнил возложенную на него задачу: став бесхребетным и благодушным, он способствовал свершению этой трагедии!

Демон пробуждается!

Эвелин вскочил и побежал, сам не зная куда; это, в общем-то, не имело значения. Он должен предупредить мир о том, что надвигается зло. Должен подготовить к его приходу обитателей Короны. Должен предостеречь их от демона! Должен открыть людям глаза на их собственные слабости, способствующие наступлению тьмы.

Демон пробуждается!

Назад: ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПРЕВРАЩЕНИЕ

Дальше: ГЛАВА 20 ОРАКУЛ

ГЛАВА 17 ЧЕРНЫЕ КРЫЛЬЯ

ГЛАВА 18 ИСПЫТАНИЕ ВЕРЫ

ГЛАВА 19 КОНЕЦ ОБМАНУ