Антонина Николаевна Стожарова-Кирсанова
Это враки, что с течением времени желания утихают, а чувства усмиряются. Нет, спорить не будем, интенсивность каждого отдельного чувства, пожалуй, снижается. Зато вот самих желаний – их становится больше. Если брать пример на бытовом уровне, совсем недавно она впервые в жизни попробовала плод под названием «аннона». И что же? Ей теперь желается съесть не только персик, грушу или, скажем, манго. Но вот теперь – и ее, аннону.
Всю жизнь Антонина Николаевна стремилась следовать за своими желаниями, потрафлять им. Потому столько успела. Столько увидела, сделала, совершила. Прожила, если вдуматься, не одну, а несколько жизней. С разными мужчинами, в разных странах. Прочувствовала и испытала многое.
Но ведь и дальше хочется!
Хочется жить, путешествовать, любить. Есть прекрасный пример: Лени Рифеншталь. Была великим режиссером и любимицей Рейха. Да и после войны все нацисты посыпали голову пеплом – а она ударилась оземь и обратилась путешественницей, богачкой, аквалангисткой, фото-графиней, утехой молодых любовников.
Правда, Лени – гениальный, как говорят, режиссер, а она, Тоня, никогда всерьез о себе не думала, что она художница.
Но тусоваться в той среде ей нравилось. И нравилось, когда хвалили. А еще приятно было, что она «нонконформист», и приятно было думать, что в Советском Союзе ее не выставляют и не покупают не потому, что она не талантлива, а потому, что бунтарь, абстракционист и отказывается следовать глупым установлениям соцреализма.
Хотя в какой-то из своих жизней – кушать ведь тоже что-то надо – приходилось рисовать обложки научно-популярных книг, и иллюстрации к журналу «Химия и жизнь», и мультики для «Союзмультфильма», и детские книги. И даже в подцензурном искусстве, которое она слегка презирала, все равно ей нравилось, когда хвалят ее острый карандаш и уверенный штрих.
Но когда в стране забушевала перестройка, и подпольное советское искусство вдруг стало сверхпопулярным на Западе, и все они там вспыхнули – и Белютин, и Юл Соостер, и Кабаков, и Кибиров, и Рабин, и Комар с Меламидом, – и ей тоже достались причитающиеся ей «пятнадцать минут славы» (как совершенно верно заметил другой художник, великий Энди Уорхолл). Но даже тогда, когда о ней – да на первой полосе! – написала «Нью-Йорк таймс», Антонина Николаевна все равно чувствовала себя отчасти как Хлестаков в уездном городе: все они меня немного не за ту персону принимают. И еще: вот хорошо, что так-таки и не нашелся мальчик, который в ее адрес крикнул: «А король-то голый!» Однако мальчик – мальчиком, а вот время… Просто ее работы с течением времени стала поглощать, сама собой, река Лета, заносить песок вечности.
А не хочется. К тому же у этой неверной девки, славы, имеется уверенный, надежный заменитель – деньги.
Это только при советской власти деньги ничего не значили. Имело значение, с кем ты знаком.
С кем тусуешься. С кем связан. Кто у тебя в друзьях. Кто любовник.
И как жаль, о, как бесконечно жаль, что время нельзя обратить вспять, и она уже не та юная, крепкая, задорная Тоня, как много-много лет назад! Эх, был бы нынешний опыт – она тогдашнюю свою молодость, свежесть и красоту конвертировала бы куда как успешней, чем случилось в реальности.
Вспомнилось: шестьдесят второй, что ли, год. Холодное-холодное лето. Льет и льет. А она не замечает – выпускница Строгановки, да еще подающая большие надежды. Но чем простаивать перед холстом, мучительно морща лоб, что написать и в какой манере, ей гораздо больше нравится тусоваться… Нет, тогда еще не говорили тусоваться, а как? Кажется, корешиться… Так вот, ей гораздо больше нравилось корешиться, отдавая предпочтение обществу взрослых, умных, знаменитых. Как однажды у кого-то в мастерской – кажется, у Неизвестного? – все вились вокруг тогдашних звезд: Аксенова, Вознесенского. Кажется, отмечали книжку последнего, «Треугольную грушу». Автор что-то читал нараспев. «Ах, Мерлин, Мерлин, героиня самоубийства и героина». А Тоня в то же время заприметила парнишку лет тридцати, худенького, щуплого, с усиками, он непрерывно курил. «Кто таков?» – спросила исподволь. «А ты не знаешь? Это же Тарковский Андрей, выпускник ВГИКа, режиссер, у него вот только сейчас первый фильм вышел, «Иваново детство». Видела?»
– Нет. А про что?
– Про войну.
– Ой, про войну я не люблю.
– Да ты что! Фильм гениальный, обязательно сходи! Его на фестиваль в Венецию собираются везти.
– И Тарковский этот в Венецию поедет?
– А как же без него!
И хоть и поглядывал на нее тогда через стол этот паренек весьма заинтересованно, и посмотрела она три дня спустя тот самый фильм в кинотеатре «Факел» (да, мощно и ярко, хотя и тяжело, трагично) – но момент для встречи был безнадежно упущен, и больше они никогда не встретились.
Хотя были в ее жизни другие. И тоже таланты, красавцы, поэты. Иначе как бы она, двадцатидвухлетняя, попала на выставку в Манеж – ту самую, теперь легендарную, образца декабря шестьдесят третьего! Да, притулилась – с двумя своими картинами, честно говоря, весьма и весьма ученическими, которые и от социалистического реализма отстали, и к «новой реальности» не прибились. Зато Тоня лично в том Манеже присутствовала, и хоть за спинами многих, но видела быструю проходку «первого лица», Хрущева Никиты Сергеевича, а рядом с ним и Косыгина, и Суслова, и Шелепина. И слышала державный рев первого секретаря ЦК: «Да вы художники или педерасты?! Корова хвостом лучше нарисует, чем вы!!!» И еще – его же крик: «Да! В искусстве я сталинист!» И хоть понимала тогда Тоня, что ни талантом, ни возможностями не выросла до столь высоченного уровня, зато какими горячими и веселыми были в ту пору ночки! С возлюбленным тогдашним, мэтром, который казался почти стариком в свои сорок четыре и который продвинул ее, Тоню, и в свою студию, и в Манеж.
Ох, как же она сейчас понимает Фенечку! Конечно, рядом с умным, обеспеченным и состоявшимся комфортней и легче, чем с каким-нибудь юным нищебродом.
Жаль, конечно, что тогда у мэтра довольно быстро новая фаворитка появилась и не сумела Антонина до победного конца свою партию доиграть. Хотя… Ну, осталась бы она с ним. И какой кураж? Просидела бы в итоге всю жизнь с престарелым нытиком. И не случилось бы вскоре огневого романа с юным «таганковцем» – тогда только театр открылся, а она, как возлюбленная и муза одного из, сидит в зале на Таганке в первых рядах, когда играют «Десять дней одного года» и «Берегите ваши лица». Ах, как все было весело и лихо – зря только раздарила тогда им, актерам, те наброски, что наделала на посиделках после спектакля: Высоцкого, Золотухина, Любимова. Как ей тогда шептал Володя: «Да у тебя, Тонька, рука, как у Модильяни!» Сохранила бы наброски – теперь бы обогатилась. Хотя бы не за счет своего имени, а из-за всемирной славы моделей.
Обогатилась бы – да! Но с коллекцией покойного деда не сравнить. Если, конечно, правду ей Динка нашептала.
А если и правду сказала – как к ней, коллекции, подберешься? Вон какую морду кирпичом Николай сделал – типа знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Прохиндей. А голосок-то дрожит.
Нет, никаких особенных материнских чувств она по отношению к сынам не испытывала.
Ни тогда, в раннем их детстве, ни тем более сейчас.
В юные годы слишком сильно она от них уставала. Слишком быстро они ей надоедали. Что такое – целый день одно и то же! Покормил, уложил, пеленки постирал, в ванночке искупал. А завтра – все по новой. Тощища и нуднятина!
Хорошо, дед с бабкой оказались покорные да чадолюбивые. Оба, как на подбор, что папаня ее, что маманя. Мало им оказалось ее, Тоню, вырастить-выучить-воспитать. Слишком много мать Женечка абортов сделала (она сама рассказывала). Не растрачены у них оказались с отцом запасы отцовства-материнства. На внуках взялись отыгрываться. А Тоня и рада стараться.
Зачем ей вообще сдались эти дети? У нее и без них жизнь была полная. И интересная! И эта любовь с отцом детишек, Петром Стожаровым, – ух, огневая. Влюбилась же в него, как кошка. В буквальном смысле жить без него не могла. Куда он поманит – за ним. Какие там дети, работа! Поехали в Сибирь? Поехали. Махнем на Дальний Восток? Махнем. А на теплоходе «Мечников» поплывем на пленэры по Волге? С тобой, милый? Конечно! С тобой – куда угодно!
И при чем тут дети?!
Антонина и рожала оба раза с тайной мыслью привязать его к себе. Чтобы остепенился. Чтобы рядом был, любил и тетешкал.
Не задалось. Не привязала. Одно утешает, если может такое утешать: не к другой Петр ушел, не к какой-нибудь подлой разлучнице.
Разлучила их холодная вода быстрого Енисея, куда он, дурак, бросился спьяну купаться. Тело так и не нашли, но когда вышли все сроки, когда надежды явно не стало, как же плакала она, как убивалась, как рыдала!
Зато и до него, и потом не одну, не две и не три жизни прожила. Если по количеству мужчин считать, по тому, кто был рядом, кто любил и кого она любила, то результат выходит вообще двузначный.
И сейчас – не хочет она остепениться. Не может. Не должна.
Все ей в жизни до сих пор интересно. Невзирая на то, что восьмой десяток. И путешествия ей потребны. И мужчины. И комфорт. И здоровьем, и красотой приходится заниматься.
Но за все доводится платить. Вот она любит, к примеру, путешествовать на моря. И чтобы обязательно вид на водную гладь из номера был.
Да ведь и сами моря разные бывают. И важно, откуда глядишь на него. Бывает Черное в каком-нибудь курортном поселке Джубга из доморощенного отеля со скрипучим линолеумом. А бывает Средиземное из отеля «Негреско» в Ницце. Или на Индийский океан из бунгало на Мальдивах.
Так вот, она хотела бы последнее.
Но приходится, к сожалению, жить, напротив, в пустынном штате Невада, где из окна – вид на сопки и перекати-поле. Потому что там работа. Там еще нужны в местном универе ее вкус, ум и педагогические таланты.
Хотя хотелось бы, конечно, отдыхать. Да и по возрасту положено.
Но как это говорится у пролетарского поэта, которым ее всю школьную советскую юность пичкали? «Мне и рубля не накопили строчки». Вот и ей ни доллара не накопили кисти.
Одна надежда на отцовскую коллекцию. Ведь если та и вправду существует, кто как не она, Антонина Николаевна, единственная академика архитектуры дочь, – наследница первой очереди?
Если, конечно, Динка правду сказала. Хотя, с другой стороны, зачем ей-то врать? На пороге могилы?
Но запросто могла чего-нибудь напутать. Смешать Николая Петровича Кирсанова с Костаки, к примеру, или Верой Голод. Шутка ли, шестьдесят лет прошло. Или вообще выдумать все по природной склонности к мистификациям. Или могла ей коллекция вовсе пригрезиться в силу старческой деменции или общего дебилизма.
Но все равно проверить это следовало как можно скорее.
А тут и повод подвернулся. Не придерешься. Пятьдесят лет старшему сыну. Юбилей. Шутка ли!
И Антонина Николаевна вместе с Майклом вылетела в Москву.
