Фенечка

Вопреки буддизму ты жизнь живешь всего лишь раз, и никогда ничего нельзя исправить.

Ничего не зачеркнешь и не перепишешь заново – набело.

И поэтому надо постараться прожить максимально удобно и уютно – здесь и сейчас. Не откладывая на завтра и по возможности стараясь избегнуть мытарств, страданий и терзаний.

Потому что то, что говорит христианство о загробной жизни и посмертном воздаянии, это тоже блеф. Ничего там, за гробом, нет. Пустота и чернота.

У тебя – только одна жизнь. И только одна попытка.

Фенечка помнила, как одноклассники переделывали в школе хрестоматийную цитату из Николая Островского. «Жизнь дается человеку один раз, – говорилось в первоисточнике, – и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». Дальше там еще коммунистическое бла-бла-бла про то, что надо отдать, дескать, эту жизнь борьбе за освобождение человечества – глупость, в которую даже при социализме никто не верил. Братья Кирсановы, во всяком случае, точно не верили – она от Николая Петровича слышала в этом месте глумливое: «…Надо прожить так, чтобы не было мучительно больно». И – точка.

А она бы еще добавила: «…чтобы не было мучительно больно, а только приятно».

На ее беду, стартовых условий у Фенечки – в отличие от тех же братьев Кирсановых, баловней советских времен, – имелось кот наплакал.

Вернее, первые-то лет десять были хороши – жаль, не ценила, разницы не знала. А потом папаша, чудак и подонок, связался с молодухой, завел новую семью, бросил прежнюю, всех троих: мать Фенечки, ее самое и сестру.

С отцом у девушки со временем отношения наладились. Она даже в новую его семью стала в гости приезжать, со сводным братиком (которого немедленно сделала отцу молодуха), типа подружилась. Плохой мир, известное дело, лучше доброй ссоры. А отец свою неизбывную вину перед брошенными дочерями пытался искупить: то деньжат подбрасывал, то летний отдых оплачивал, то смартфон новый покупал.

Матери-то сильно поплохело после развода. Особенно в материальном смысле. При отце она, как в декрет с первой дочерью ушла, больше и не работала. А тут – ба-бах. Алименты, конечно, алиментами, но отец особо не расщедривался, пришлось снова пойти ишачить. Плюс моральные страдания. И от предательства, конечно. И еще от отсутствия перспектив – кому она нужна, сорокалетняя, с двумя девчонками, одной – десять, второй – четырнадцать? И от каждодневной необходимости добывать свой хлеб в поте лица своего: бежать по утрам на электричку, душиться в переполненных вагонах, чтобы после двухчасовой дороги – еще восемь, а то и все десять-двенадцать, с переработками, часов гнуть спину над постылым компьютером. И то хорошо, и то спасибо, что такую службу нашла!

И ведь (подмечала Фенечка) ничего никому за это не было. Никакого воздаяния. Ведь если бы был Бог, он бы всем полной мерой отсыпал. И всыпал! Но нет. Ничего. Ни отцу – за то, что семью бросил. Ни Лизке, новой бабе его, – за то, что чужого мужика, хорошего-умного-доброго, из семьи увела. И не последовало никакой компенсации матери за все ее страдания. Нет, нет и нет.

Вот так и за гробом ничего не будет. Ведь если бы было чего – как-нибудь дали б знать. Чего-нибудь вездесущая наука установила. А то в тайны квантов, кварков и всяких там пи-мезонов ученые своим пытливым, блин, взором проникают. А про загробную жизнь (самое интересное, что есть на свете!) ни слова сказать не могут. Значит, там темнота и пустота. А даже если предположить невозможное, и райские, к примеру, кущи или адские сковородки – они существуют, то это сколько же надо ждать с постной рожей, в умильном платочке, в старенькой одежонке? Ходить, поклоны бить – чтобы потом, посмертно, поиметь гигантское счастье загробное?

Короче, жить надо здесь и сейчас.

Эту мысль Фенечка для себя сформулировала рано. Еще даже раньше, чем первые месячные пришли.

И для того чтобы обеспечить себя по жизни всем необходимым, и окружить комфортом, и получать удовольствия всяческие, в средствах особенно стесняться не следует. Вершить то, что ты сама считаешь правильным. Особо, конечно, палку не перегибать. Семь (или сколько их там, десять?) смертных грехов не совершать. И не потому, что боженька воздаст по заслугам. А потому, что могут здесь и сейчас поймать за руку. И на земле покарать. А если видишь, что дело верное, – почему бы не поступить так, как сама считаешь правильным? Как полезно будет для тебя самой и твоего благополучия? Об этом всегда надо задумываться, когда судьбу свою определяешь.

Так и с учебой. Зачем она, к примеру, на графический дизайн поступила? Во-первых, какая разница, где учиться! Высшее образование нужно, от этого не отвертишься. Какие перспективы имеются по жизни у тех, кто не выучился? В лучшем случае – умелый ремесленник. К примеру, парикмахер. Маникюрша. Офис-менеджер. Тренерша в клубе. Пахоты и усилий много, и все на ногах, а денег – средне, и каждая копеечка – трудовая, по>том политая.

А дизайнер – профессия востребованная. В десятку самых нужных входит. Без куска хлеба не окажешься. Вдобавок и способности имелись. Наверное, в бабку, которую Феня никогда в жизни, по причине эмиграции последней, не видела, но которая, говорят, хорошим архитектором была и рисовальщицей.

С третьего класса Фенечка в изостудии занималась, и преподша ее нахваливала. А потом, ей всегда картины, и всякие там скульптуры, и даже просто красивые здания были по вкусу. Как-то она понимала их. И те, что в Третьяковке висели, и те, что в Пушкинском. И Поленова с Куинджи любила, и Ренуара с Моне. А когда папаша еще жил с ними и вывозил регулярно семью за рубеж, она всегда просила (вот такой была ненормальный вундеркинд): сводите меня в художественную галерею. И действительно, от картин и скульптур она, как тогда говорилось, – тащилась. И даже после того как отец сделал ноги, самый реальный способ был раскрутить его, чтоб оплатил поездку или хотя бы взял за границу с собой, пусть даже в составе новой семейки: «Па-апочка, я так хочу вживую посмотреть Национальную галерею в Лондоне и галерею Тейт!» И папочка скрипел, морщился, но – башлял.

При том, что она, кажется, с младых ногтей понимала, как все в картинах этих сделано – даже у Дали! – никогда ей не хотелось их повторить. И не было никакого честолюбивого желания стать с ними, художниками, вровень. Вот если бы у нее все само получалось, выливалось по щучьему велению – как, предположим, стихи у Пушкина или рисунки у Модильяни или Пикассо: вжик, одна линия, и готов голубь мира! – тогда она, быть может, и согласилась бы стать художницей. А трудиться в поте лица, делать эскизы, продумывать композицию, вскакивать ночами от великих озарений – нет, это не для нее. Ей бы чего поспокойней.

Как впоследствии, гораздо позднее, говорил ей Николай Петрович: «Какое счастье, Фенечка, что у тебя нет присущего художникам бешеного честолюбия и ты можешь вести нормальную, размеренную и счастливую жизнь!»

– То есть растительную? – лукаво улыбалась она, сверкая глазами.

А Кирсанов, как всегда от ее кокетства, терял голову, восклицал: «Животную!!!» – и хватал за попу и прочие места и тащил в койку. И вообще, любил он ее, особенно в первые годы их сожительства, с такой силою, что она всерьез тревожилась: вот хватит сейчас старичка удар – и что она с ним будет делать? И куда она вообще без него?

Но это будет позже, а пока, в десятом-одиннадцатом классе школы, Фенечка уже многое о себе понимала. В том смысле, что знала себе цену и здраво осознавала, что ей требуется от жизни – и что та может ей дать.

Понимала, к примеру, что свои таланты, пусть и в минимальном размере имеющиеся, надо не пускать на ветер, пренебрегая ими или расходуя по пустякам, а, напротив, тщательно в себе пестовать – и использовать во благо. Так и с живописью: родилась она с умением чувствовать цвет, свет и перспективу, умеет худо-бедно выразить на бумаге действительность – прекрасно! Значит, надо этот талант поставить на службу – нет, не людям и не абстрактному человечеству, а прежде всего самой себе. И – для начала – поступить благодаря тому в умеренно престижный и далеко не самый пыльный вуз, получить со временем диплом.

Правда, и с высшим образованием можно горбатиться за малую копеечку, как мамаша, – но при соответствующих навыках и, главное, корочках горизонты, согласитесь, поднимаются выше, возможностей становится больше. К тому же – сам процесс учебы. Где еще можно захомутать перспективного (образно говоря) лейтенанта, чтобы сделать его впоследствии, в процессе семейной жизни, генералом? А то и маршалом?

У мамани подобный вариант не прошел. Папаня по первости очень в маманю влюбился. Безумно. Даже с собственной семьей порвал – точнее, с бабушкой, дед-дипломат умер к тому времени. Переехал даже из столицы к мамане в Кошелково. Хоть и ближний, а пригород. Стал «замкадышем» и их с сестрой таковыми сделал. А бабушка, как бы в отместку за неудачную женитьбу сына, в эмиграцию отчалила.

Да только у матери с отцом в итоге не нарисовалось. Только охомутала она своего лейтенантика, только довела его, если переводить на язык воинских званий, до майора или подполковника – как он фигак, подлец, и соскочил! Подумать только, как несправедлива жизнь бывает!

Опять-таки, если продолжать тему о юных лейтенантах. Никогда не нравились Фенечке ровесники. Что в них хорошего? Прыщавые, озабоченные, без гроша в кармане.

То ли дело старички. Может, потому, что папаша ее в нежном возрасте бросил, недолюбил, недоласкал, всегда тянуло ее к мужчинам сильно старше. Они, как правило, при деньгах. Ухоженные, с хорошими машинами, хорошо пахнущие. И не дыбятся немедленно своими чреслами, не лезут всеми своими руками под юбку. Играют достойно, по правилам. Ведут партию спокойно, неторопливо. И очень рады и благодарны обычно бывают, когда любовь случается. И благодарность их не знает границ – в соответствии, конечно, с наличными финансовыми возможностями. А они, эти денежные способности, в любом случае гораздо выше, чем у одноклассников-однокурсников.

Тут еще какой момент: надоела Фенечке ко времени поступления в институт ее собственная матерь. И проживать с ней под одной крышей тоже страшно утомило. Не то чтобы родительница ее угнетала или третировала. Нет, не наказывала, не ругала, непомерного контроля или завышенных требований не предъявляла. Напротив, мамка была спокойна, непритязательна, сосредоточена на самой себе. До рассвета вставала, варила себе полезную овсяную кашку (и дочерям впихивала), маршировала на станцию, ехала на работу. Возвращалась поздно, порой с запахом алкоголя. Иногда и вовсе не приезжала из Москвы, оставалась у кого-то ночевать – правда, дочкам непременно об этом по ходу дела сообщала, не загуливала безоглядно.

Да и квартира вроде неплохая. По кошелковским меркам – даже богатая. Гигантская! Лебединая песня папашки перед уходом из семьи. Купили в новом доме, на стадии котлована, поэтому получилось на круг недорого. Волновались по ходу дела, что подрядчик улизнет и станут они обманутыми дольщиками, как многие другие тысячи, – но нет, обошлось, дом выстроили, даже сдали, разве что с опозданием на два года, но кто там считает! Получили ключи, отец собственноручно делал ремонт, они с мамашкой ездили по «Леруа» и строительным рынкам в поисках унитазов и обоев – счастливое время! Если, правда, не считать, что именно в тот период у отца все и закрутилось с Лизочкой, и именно там, как впоследствии выяснилось, на надувном матрасике, на бетонном неотделанном полу в новой квартире папаня с новой своей женщиной впервые и принялся грешить.

Поэтому квартирка новая неприятный осадочек приобрела. Оскоминку такую кисленькую. Хорошо еще, папаша не стал на нее требования предъявлять. Как благородный человек, собрал чемоданчик и ушел. Как раз новоселье сыграли – тут он мамашу и огорошил.

А квартира – да. Если не считать горького чувства от измены, то все хорошо. На двадцатом этаже. Четырехкомнатная. Из кухни-гостиной – панорамный вид на четыре стороны: и лес тебе, и поле, и речка Клязьма – с одной стороны, и жилой квартал, и железная дорогая со станцией, и шоссе – с другой.

Но теплоты в квартире не было. И уюта тоже.

Вечно бардак, посуда грязная, неубрано, на карнизах паутина висит. Маманя никогда любовью к порядку не отличалась, а тут и вовсе на чистоту махнула рукой. У сестрицы тоже опрятность – не первая добродетель. А Фенечка – что, нанялась за ними убирать? Ей и так сойдет.

Короче, невзирая на новизну, и ремонт, и вроде разумную организацию пространства, не хотелось в тех апартаментах надолго задерживаться. Мечталось оттуда поскорее куда-нибудь свалить.

Тут и сестрица старшенькая подала соответствующий пример. Захомутала, ни много ни мало, итальянца. Быстренько окрутила своего Родриго, и фьюить – они отбыли… Правда, нет, не в солнечную Италию, а в не менее солнечный (но гораздо более прохладный) город Тобольск, где бодрый житель Апеннин служил по контракту. А Кристинка, старшенькая сестренка, как верная декабристка, за ним последовала.

Но декабристка-то декабристкой, а Фенечка заметила, как Кристи бархатной ручкой своим суженым-ряженым помыкает. И сразу подумалось: мне бы так!

Вот с такими примерно идеями по жизни Фенечка в год своего восемнадцатилетия поступила обучаться графическому дизайну.

И Николая Петровича Кирсанова она поэтому приметила сразу. (И еще благодаря одному обстоятельству, о котором ниже.) Она на него внимание обратила, как только он в аудиторию впервые вошел. Статный красивый папик, совершенно не обрюзглый, волосы – соль с перцем. Элегантная бородка, совершенно не запущенная, хорошо ухоженная. Длинные красивые пальцы, ни разу не выцветшие яркие синие-синие глаза. Вдобавок опыт. Возраст. За плечами несомненный талант, наработанные связи. Такой мужчина, окажись он рядом и в твоих руках, может многое дать.

Нет, при виде него она не то чтобы затрепетала или там хотя бы приятное волнение ощутила. Но – подумала, ясно и хладнокровно: он будет мой. Я хочу, чтоб он был мой. Примерно как рыболов видит в стремнине горной речки особо выдающуюся форель и испытывает неукротимое желание ее на крючок подцепить. Или охотник, что заприметил в чаще леса стройняшку-лань и мечтает подстрелить.

То, что на безымянном пальце Николая Петровича блистало обручальное кольцо, ровным счетом ничего не значило. Это обстоятельство Фенечку ни разу не останавливало – напротив, только делало охоту более увлекательной.

Разумеется, в тот самый первый период она не думала, не предполагала, как далеко у них зайдет. Требовалось только охомутать, покорить, сделать своим – и получить с этого его глубокую благодарность, законно причитающиеся ей дивиденды. А дальше – кто его знает?

В том, что немедленные награды последуют и что старик Кирсанов – человек обеспеченный, она не сомневалась и заметила это, разумеется, с первых же секунд. Добротные, пошитые в Италии ботинки телячьей кожи, швейцарские часы, аккуратнейшая стрижка и маникюр – все свидетельствовало о том, что Николай Петрович как минимум далеко не беден.

Пара дней ушла на то, чтобы узнать про нового препода все возможное. Но тут Фенечка не халтурила, добросовестно проштудировала не только Интернет (статья о нем в Википедии имелась, уже хорошо), но и в Фейсбук с Инстаграмом наведалась (старичок социальные сети вел – молодец, современный тип, бежит в ногу с веком). Она даже разузнала его домашний адрес – не так сложно, паспортные базы в России легкодостижимы, было бы желание. И выяснила, что прописан, да, в столице, и квартира в собственности имеется – однако проживает постоянно в Подмосковье, в поселке со странным именем Хауп, в доме вместе с братом. И про семейное положение выведала: в браке состоит, с ума сойти, больше, чем Фене от роду, – двадцать лет, и сыну Аркадию – семнадцать.

Сын, значит, взрослый, но до внуков далеко – так подумалось ей сразу. Стало быть, на чадолюбии – а оно у всякого мужчины, говорят, присутствует – можно будет его при необходимости прихватить.

А потом остановила себя: постой, при какой такой необходимости? Ты же не хочешь с ним ничего особо серьезного, если только так, потренировать навыки и мускулы? Порезвиться, загнать добычу и потом получить преференции? Хотя…

«Хотя почему бы и не обернуть, если понравится, нашу связь чем-то более серьезным? Он человек обеспеченный, а осталось ему не так и долго, лет двадцать пять – тридцать максимум. Буду красивая, молодая, ветреная вдова с большим приданым!»

И охота на Николая Петровича началась.

Если целишься в мужчину, годятся самые простые методы. До этого Фенечка дошла своим собственным умом. Однажды, когда она в Греции отдыхала, местные мальчишки учили ее ставриду ловить. Так вот, глупая рыба охотнее всего шла не на червя или какую-никакую рыбку поменьше, а на самодур – красные, желтые и зеленые ниточки, навязанные непосредственно рядом с крючком. Простые, блин, разноцветные веревки – а рыба-дура цапает. Обидно, да? Но и поучительно.

Так и мужик. Ему даже ничего съедобного, мясистого (в образном смысле) не требуется в роли наживки давать. Достаточно, чтобы что-то блестящее перед носом болталось. Самые простые методы – они самые действенные. Декольте, ножки, попа.

Однако Кирсанов, натура более сложная, к числу престарелых похабников не относился. Сзади к ученицам не подкрадывался, не облапливал, показывая, как карандаш держать, как штриховать (а ведь встречались и подобные преподы – совсем не уважаемые!). Нет, Николай Петрович, напротив, подчеркнуто девиц сторонился, любого телесного контакта, а также малейшего скабрезного разговора избегал. Многие теперь, даже и у нас, стали напуганы обвинениями в харассменте. Поэтому предстояло действовать осторожно.

После второго по счету занятия, что он вел, выждав, когда все или почти все соберут свои папки и из класса выйдут, со своими глупыми вопросами отвянут, Фенечка подошла к преподу намеренно по-идиотски:

– Скажите, а вы Кирсанов – тот самый?

Тот вскинул на нее глаза, ухмыльнулся:

– Тот самый давно умер.

– Да нет, я знаю, что вы внук его! Я про вас и спрашиваю. Ведь это вы иллюстрации к «Москва – Петушки» делали?

Фенечка не случайно подготовилась, назвала одну из самых известных кирсановских работ, да и саму работу посмотрела в Сети – она ей и вправду понравилась, только грустно иллюстрации к великой книге выглядели: темное небо, низкие тучи, старинная электричка, а из окна несущегося поезда вырывается огненный вихрь, будто там пожар внутри или дракона транспортируют…

Но подготовка того стоила. Кирсанов в ответ на немудреный комплимент аж расплылся:

– А вы видели мои «Москва – Петушки»?

– Да. И мне очень понравилось.

Один из самых важных лайфхаков из серии «как покорить мужчину» таков: им надо восхищаться. А особенно это срабатывает, если самец – человек творческий, а ты восторгаешься им по делу или близко к делу.

Кирсанов растаял:

– Гм, гм, у вас хороший вкус.

Тут кто-то из девичьего планктона – обидно же, когда другая завладевает вниманием лидера стаи! – влез со своими глупыми вопросами, и Николай Петрович не без досады на нахалку отвлекся. Но смиренно дожидаться конца диалога, чтобы продолжить общение, Фенечка не стала. Пусть старичок сожалеет об упущенной возможности продолжить столь интересный разговор о собственном творчестве.

Дальше следовало (еще один лайфхак!) действовать быстро, но и не поспешать суетливо. И быть все время разнообразной, не повторять пройденного. (Вот вам, девы, лайфхак номер три.) И продумывать следующие ходы. Готовиться к ним (полезные советы номер четыре и пять).

Феня проследила за машиной любимого препода. Знала, где возле института он ее обычно паркует. Выведала его расписание.

Потом замерзла, как цуцик, поджидая его. Все-таки не май месяц, а октябрь – не самое благодатное время для любви и прогулок на свежем воздухе.

И вот Кирсанов на своем важном «БМВ» выезжает с университетской парковки, и вдруг – ах! Брык, глухой удар! И распростертое на земле тело! И она вскакивает с асфальта и орет на него! Потрясает кулачком! Без мата, но не выбирая выражений:

– Ах ты! Козел вонючий! Ты куда прешь!

Он не просто приспускает оконце, нет, распахивает дверь, бросается к ней:

– Что с вами? Вы не ушиблись? Вы не ранены? Поедемте в больницу!

Потом, через секунду узнавания:

– Ах, это вы! Простите, я виноват! У вас что-то болит? Пошевелите рукой!

– Нет, вроде все цело. Как вы меня напугали!

– Да, да, я виноват!

Ей – быть слабой и беспомощной, ему – виноватым. Вот еще одна прекрасная позиция для покорения мужчины, вот еще один замечательный лайфхак!

И из данной позиции очень естественным и логичным выглядит его предложение:

– Вас подвезти?

Он ведь из тех советских мамонтов, представителей старой школы, когда владение машиной было громадной привилегией, далеко не всем доступной, а предложение подбросить на своем лимузине составляло важную часть любовной игры.

И теперь получается, что не она напрашивается, чтоб он ее доставил, а он сам вроде как умоляет.

К тому же проникновение в машину – о, это аналог проникновения в тело, проникновения в душу, вы не находите? Вторжение в личное пространство с только ему, этому пространству, присущими запахами, милыми мелочами, украшеньицами. И манерой управлять авто, по которому много, ох, много можно сделать выводов о привычках и вкусах человека – да и о том, каким с ним окажется секс.

В машине приятно и благородно пахло кожей. Никаких вульгарных запахов типа дезодорантов, бензина, смазки или, упаси бог, пота. Негромкая музыка – джаз. Николай Петрович рулил вальяжно, спокойно, уверенно. Без азарта и хамства.

– Куда вас подбросить? – осведомился он.

– На улицу Малахитовая. Знаете такую?

– Вы там живете?

– Нет, еду к подруге, – соврала она. Признаваться, что она проживает в глубокой подмосковной заднице, да еще под вульгарнейшим названием Кошелково, она нисколько не собиралась.

Он включил навигатор, тогда они еще были в диковинку, скомандовал ему своим бархатным баритоном: улица Малахитовая. Порулил.

Подруга, если честно, тоже была блефом. Не было никакой подруги. Просто название улицы на карте звучало красиво: Малахитовая. А главное, неподалеку от той улицы – платформа Яуза, третья по счету остановка от вокзала. А там можно будет, не афишируя, сесть на электричку и отбыть себе восвояси в Кошелково. Придется, правда, стоять всю дорогу – сидячие места расхватают при посадке на Ярославском вокзале. Но дело того стоило.

Пока все шло по плану. Вдобавок хотелось проверить старичка на вшивость. Она знала из паспортной базы: прописан он в прекрасном месте, понтовом, в Архитектурном переулке. К Малахитовой улице и Яузе как раз ехать практически по пути к означенному переулку, сначала по Садовому, а потом по проспекту Мира.

Сам дом, где дяденька с семьей прописан, правда, подкачал: обычный советский кооператив, девять этажей, низкие потолки. Она его рассмотрела внимательно – да здравствуют Яндекс-панорамы и Гугл-вью!

Постоянно проживает Кирсанов с супругой на даче в поселке Хауп – сам об этом пару раз в интервью обмолвливался. Значит, квартира, скорее всего, пустует. Стало быть, очень удобный момент – как бы по пути, невзначай, пригласить девушку к себе домой, на чашку, типа, чая.

Нет, она, конечно, откажется. Не так все скоро. Но просто будет интересно на него посмотреть: как будет подъезжать к теме, какие фортели и загогулины выписывать.

Однако – нет, не стал. Спокойно свернул на проспект Мира. Может, забыл, где сам живет? Может, у него склероз? Или супружница сейчас дома?

Фенечка даже задала наводящий вопрос по ходу движения:

– А вы-то куда направляетесь? В каких краях живете? – типа удобно ли ему ее везти.

– Неподалеку, – рассеянно ответил он, но и только.

В салоне вели светский разговор о последних столичных выставках. Феня подкованная в этом была, она и на «Натюрморт» на Крымском Валу сходила, и на «Пять веков итальянского рисунка» в Пушкинском, и на Винзаводе недавно побывала. Выставки и музеи – вообще самое доступное столичное времяпрепровождение. Билеты студентам или бесплатные, или за полцены. Да и нравилось ей на выставках. Фенечка вообще живопись любила все больше. Еще бы если самой не писать, а просто так смотреть.

Кирсанов ее насмотренности даже поразился. – Приятно, – прогудел, – иметь дело со столь подготовленной студенткой.

Ну, случится роман или нет, это еще бабушка надвое сказала, а вот получить у него пятерку по рисунку она теперь просто обязана.

Довез вместе с навигатором до дома на улице Малахитовой – она выбрала так, чтоб и до «Яузы» рядом, и здание выглядело не убого, не какая-нибудь хрущевка-пятиэтажка. Все-таки цену себе надо знать, да и художники падки на все красивое. Растреллиевых особняков на Малахитовой, разумеется, не наблюдалось, и девушка попросила тормознуть у единственного достойного места – пятиэтажек сталинского периода из серии: «пленные немцы строили».

– Вот-вот, высадите меня здесь. Нет, во двор заезжать не надо, я выйду прямо тут.

Он застопил свой лимузин.

– Но вы правда себя нормально чувствуете? Ничего не болит? Голова не кружится?

– Нет-нет, все хорошо. Спасибо, что подвезли.

На секунду выдержала паузу. И дядька, конечно, не стерпел – полез целоваться.

Она сначала отпрянула, потом вроде поддалась. И даже мимолетно на поцелуй его ответила. И тут же выскользнула, как улепетывающая в чащу дичь. Как рыбка, удирающая куда-то под камень.

Оттолкнула, выскочила из машины, бросилась по направлению ко двору.

Устремился бы за ней – все б испортил.

Нет, не кинулся. Посидел внутри машины, увидел, как девушка скрылась во дворе, развернулся, потрюхал своей дорогой.

Первый поцелуй – он, конечно, важен для дальнейшего. Больше того, он и определяет, а будет ли продолжение.

И Фенечка со своей стороны не сказать, конечно, что голову потеряла. Но первое касание оказалось терпимым. Вполне приемлемым. Пахло от мужика хорошо, объятия были твердыми, а губы нежными.

Но теперь оставалось ждать, и было гораздо важнее, какой эффект произведет это начало на него.

А Николай Петрович, как выяснилось впоследствии, поплыл.

И на следующее занятие в их группе пришел, одетый как-то особенно тщательно. Он и всегда, заметно было, продумывал свои наряды, подбирал по цвету. Шейный желтый, к примеру, платочек, к нему – песочного оттенка пиджак с заплатами на рукавах, далее – вельветовые брюки цвета бордо и тому подобное. Теперь явился со щегольской черной бабочкой над воротом красной ковбойки, в сером твидовом пиджаке. И без обручального кольца. Последнее могло, конечно, не иметь никакого значения. Или не иметь никакого отношения к Фенечке. Но по тому, как он посматривал на нее в ходе занятия, как останавливался рядом с ее мольбертом, она почувствовала – нет, имеет. И нарочито долго копалась в классе, собирала свои пожитки после занятия.

И тогда он подошел к ней, и она, намеренно краснея, глядя в сторону и покусывая губу, спросила, может ли он посмотреть ее рисунки, что-то подсказать, посоветовать. И он сказал: с удовольствием. Приезжайте ко мне в мастерскую. Конечно, у него должна быть своя мастерская. И она согласилась.

Это ерунда, что мужиков надо долго мариновать. Что они, дескать, чем больше томятся, тем больше ценят. Если ты и так уже все решила – что тянуть? К тому же, если ей что-то не понравится или будет идти не по ее сценарию, она всегда сможет взбрыкнуть, отбиться от него и убежать. С таким интеллигентишкой всегда справится – однажды от двух дагестанцев отбоярилась.

Почему он на нее, такую юную, клюнул – это понятно.

Но почему она все-таки решила атаковать именно его? Натуральный старик, старше больше чем в два раза, женатый, сын практически ровесник – зачем он понадобился – ей? Но она ведь не просто предполагала, нет, точно знала: именно Николай Кирсанов – ее выигрышный билет к богатству и славе.

Ведь все началось на самом деле полугодом раньше.

Каждый раз мамаша с отцом собачились по поводу того, где младшая дочка отдыхать будет. (Старшая, Кристина, благополучно отбыла к тому времени в Тобольск.) Мать требовала, чтобы гулена-отец во искупление оплачивал для Фенечки заграничные языковые школы, интернаты на Мальте, в Англии или в Штатах. Тот всегда старался сбить цену, ссылаясь на то, что он не Рокфеллер и без того девочкам всегда помогает. Борьба меж родителями протекала с переменным успехом. И однажды Арбузов-старший предложил как компромисс: пусть младшую дочь возьмет к себе на лето бабушка – та самая вдова дипломата, архитекторша и рисовальщица. С ней, отцовской матерью, Фенечка и не виделась никогда. А не встречались они не только потому, что та проживала в эмиграции, но и потому, что отношения отца с бабкой оказались не ахти и только в последнее время с трудом восстанавливались.

Вдовая бабушка, будучи наполовину иудейкой, еще когда разваливался Советский Союз и все, кто только мог, отсюда бежали со скоростью примерно два миллиона жителей в год, уехала навсегда на Землю обетованную. С тех пор там и жила в полном одиночестве – зато практически на самом берегу ласкового моря.

В ходе переговоров с матерью отец напирал: «Они еще с бабкой подружатся, она прикольная. Да и девочке надо по жизни не только брать, но и помочь старушке. У мамаши моей как раз сейчас непростое время – лечится она, химиотерапия и все прочее».

– Ты хочешь, чтобы моя дочь еще и бесплатно за свекровью ухаживала?! От которой я ничего никогда, кроме проклятий, не видывала?!

– О чем ты говоришь! «Ухаживала»! В Израиле знаешь как сильно развита социальная служба! Однако, с другой стороны, немного милосердия по отношению к тому, кто нуждается, нашей дочери не помешает. И английский, кстати, подтянет – там вся молодежь легко по-английски спикает.

Короче, убедил отец. Да самым простым способом уговорил – купил билеты до аэропорта Бен-Гурион и обратно и завел на Фенечку валютную кредитку, куда положил деньги на расходы. А потом еще носился по Москве, приобретал продукты питания, которые на Святой земле не найдешь и по которым бабка дюже соскучилась (а ей, Фенечке, тащи!): бородинский хлеб, рыбу масляную, омуля с угрем, антоновские яблоки, хамсу, бакинские помидоры. (Именно бакинские, как будто помидоров на Земле обетованной нехватка.) В общем, улетела.

Бабка, невзирая на свой возраст (глубоко за восемьдесят), палочку и химиотерапию, лично приехала, да за рулем, встречать внучку. Свою красненькую маленькую «Хонду Джаз» она водила лихо, бешено перестраиваясь и вызывая нервные сигналы соседей по потоку.

– Дашь мне потом поводить? – попросила внучка. Бабка настаивала, чтоб сразу ее называли на «ты» – да и на иврите, как она сказала, вежливого местоимения «вы» просто нет. – Я права недавно получила, у меня и международные есть.

– Конечно, моя дорогая! – воскликнула бабуленька. – Мне же легче будет!

Она понравилась внучке. Действительно, прикольная бабуленция.

Вот только жилье оказалось мрачное – в южном пригороде Тель-Авива. Да, из окна краешком видно синее-синее море. Но сама квартирка без прихожей, сразу вступаешь в гостиную. А еще есть крохотная кухонька и маленькая спальня. Потолки низкие, по углам все захламлено, примерно как у матери в квартире, даже хуже: книги, игрушки, картинки, подушки, статуэтки, всякая хурда-бурда.

Бабка тут же усадила Фенечку обедать.

– У нас тут самое дешевое и самое вкусное – это фрукты и овощи. И моло>чка прекрасная, и булки, и восточные сладости, – бабушка тяпнула сладкого израильского винца и разболталась. – Рыба тут дорогая, мясо-куры обыденные. Свинина и морепродукты – только в русских или арабских лавках. Кошрут, понимаешь ли.

Откуда-то запел-запричитал муэдзин.

– Бабушка, как это вы тут позволяете?

– Рядом Яффа. Арабский город. Зато там в шабат магазины открыты, всегда можно перехватить, если забыл что-то купить.

С бабкой оказалось прикольно. Ничем она Фенечку не ограничивала. Гулять можно было куда и когда угодно, насильников-хулиганов здесь нет, а террористы – они ведь и средь бела дня взорвать могут, или вдруг ракета из Газы долетит. Фенечка ходила одна на пляж – за ней увивались местные, русскоязычных тут оказалось множество, и даже те, кто на Земле обетованной родился-вырос, «великий-могучий» не забывали. Даже в лавках висели объявы на русском.

Ездила Фенечка на экскурсии: в Хайфу, на Мертвое море, в Иерусалим и Вифлеем. Природные красоты и чудеса, типа полежать в сверхсоленой воде Мертвого моря, на нее подействовали, а вот никакого религиозного озарения в святых местах не посетило. Она видела, как со слезами прикладывались русские паломницы к вертепу Рождества или к благоуханному камню миропомазания, и делала так же – но сама при этом ничего не чувствовала. И отец, и мать с младых ногтей учили ее: бога нет. Рассчитывать в жизни надо только на себя. Она и рассчитывала.

Бабульке по хозяйству помогать не требовалось. К ней приходила социальная работница, да на двадцать часов в неделю – за это платил местный соцстрах. Соцработница покупала продукты и готовила, прибиралась, помогала бабушке мыться и выслушивала миллион ее историй из прошлой жизни.

Но однажды, на второй день Фенечкиного пребывания, бабулька сказала:

– Завтра меня не будет целый день.

– А куда ты?

– В больницу, на химиотерапию.

– А как ты поедешь?

– Ножками. Сяду в машину и поеду.

– За рулем? И туда, и обратно?

– Ну конечно.

– Далеко?

– Это Рамат-Ган, на севере Тель-Авива.

– А мы на юге? А если тебе после химии плохо будет? Помнишь, ты говорила, что бывает? Как ты рулить будешь?

– Ну, уж как-нибудь.

– Э, нет. Давай я тебя повезу. Заодно попрактикуюсь.

– Зачем тебе это надо? Целый день без моря терять!

– Знаешь, я сюда не ради моря приехала, а ради тебя.

Это произвело на бабульку впечатление, и назавтра они встали затемно, еще в шесть, чтобы в семь выехать и к восьми по местным пробкам прибыть в больницу.

Сначала вести машину у Фени получалось плохо. Все ее оббикивали и подрезали. Девушка терялась, а старуха подзуживала: «Ты и вправду, крошка моя, права получила? И водить умеешь? Что-то непохоже». Но Феодосья Ивановна сцепила зубы и все-таки здоровыми-невредимыми привезла их обеих в огромный госпиталь, расположенный в северном пригороде Тель-Авива. Удачно запарковалась на крытой многоэтажной парковке со знаком «инвалид» (бабулька относилась к этой привилегированной прослойке).

Фенечка раздобыла инвалидную коляску и повезла престарелую родственницу в местный раковый корпус. Там, в корпусе, в противовес жаре-духоте на улице, вовсю морозили кондишены. Девушку поразила царившая внутри деловая атмосфера. Не пахнет никакой больницей, электронная очередь, бесплатно раздают кофе и булки. Люди снуют, есть и тяжелые, землистого цвета, с выпавшими волосами, в косыночках или в париках, но не чувствуется никакой безнадеги. Все деловито заняты излечением. И только в уголку юная очкастенькая девушка плачет-заливается.

– Впервые приговор услыхала, – мимоходом усмешливо прокомментировала бабка. – Ничего, к этому быстро привыкаешь.

С помощью лифтов и пандусов добрались до искомого помещения: огромный холл, в центре – врачебный пост, а по стенам во множестве – удобнейшие кожаные кресла. Можно изголовье опустить, ноги поднять – получится лежанка. На креслах, укрытых сверху одноразовыми простынками, – больные. Каждый подключен к капельнице. Каждому потихоньку вливается животворящая жидкость. Рядом с креслом – стульчик попроще, для сопровождающих. Пока идет процедура, часа три-четыре, можно болтать. А кто в одиночку – читает, или телефон юзает, или на ноутбуке чего-то пишет. Вай-фай есть, конечно. От соседей можно шторками отгородиться. Красота – если не думать, что кто-то из этих больных, может, до зимы не дотянет.

У бабки специально, чтобы вены каждый раз не искать, особенный порт в теле имелся – вживили перед началом «химии» в подключичную артерию.

Приходила медсестричка, подключала старушку к капельнице, временами появлялась, проверяла, все ли в порядке, стремительно убегала к другим пациентам.

Фенечка подивилась, как ловко стрекочет бабулька на иврите.

Все остальное время две женщины, очень старая и очень молодая, беседовали между собой. Пожилая дама рассказывала, как перебиралась в девяностом в Израиль: «В ту ночь, когда мы прилетели, аэропорт Бен-Гурион принял двадцать тысяч беженцев – в основном из Союза, представляешь?»

– Двадцать тысяч? Сто самолетов примерно за ночь? – Фенечка любила считать в уме. – Каждые пять минут посадка, да?

– Что-то вроде того. Примерно сутки нас оформляли, а потом давали все документы и счет на каждого открывали с деньгами на первое время. Ну, и все, начинаешь крутиться: надо снять жилье, обзавестись какой-никакой утварью, кастрюлями-поварешками, учить иврит. В общем, как один мой знакомый говорил, эмиграция – это всегда поначалу огромный чан дерьма. Ставят его перед тобой, и покуда ты его не вычерпаешь, дальше никуда. И только от тебя зависит, быстро ли ты будешь его расхлебывать или в час по чайной ложке.

После химиотерапии, на другой день, бабуленька начинала чувствовать себя гораздо бодрее, и они вдвоем садились в машину и ехали в Тель-Авив. Там ели мороженое в кафе на море, а потом старушка показывала девушке город. Как бывший архитектор, отдавала должное зданиям и сооружениям. Много рассказывала о них, а девушку эта тема как раз в силу увлечения интересовала.

– В двадцатые годы в Германии очень популярен стал стиль «баухаус», родной брат нашему конструктивизму. В школе баухауса и наш Кандинский, кстати, преподавал. Но когда к власти пришли нацисты, этот вектор сменился – как и у нас в тридцатые годы, кстати, – на большой стиль. Школу баухауса прикрыли. Нацисты стали преследовать евреев – многие архитекторы бежали сюда, в Палестину. Стали строить в Тель-Авиве, приспосабливая баухаус к здешним условиям. Видишь, – бабулька показывала какой-нибудь дом на улице Бялика, – возведен из белого песчаника, чтоб солнечный свет отражался, окна маленькие, опять-таки чтобы менее жарко и хамсин не задувал, стоит дом на ножках, а внизу свободно гуляет ветер – опять же охлаждение, плюс детишки могут играть в его тени. Всего в Тель-Авиве около четырех тысяч домов построены в этом стиле, сейчас многие из них реконструируют, переделывают на более современный лад, а не сносят, как ваши московские пятиэтажки.

Потом старушка перекидывалась на времена, когда сама работала архитектором – в середине и конце пятидесятых, в начале шестидесятых. Рассказала в том числе, что числилась одно время правой рукой знаменитого советского архитектора Кирсанова.

– А у нас в институте как раз внук его преподает, – кивнула девушка, – на будущий год будет спецкурс вести.

И однажды в приступе откровенности бабушка Фенечки Дина Исааковна (да-да, это была она, та самая пожилая леди на круизном корабле, которая шестью годами позже расскажет Антонине Николаевне о коллекции ее деда) поведала о своем романе с великим архитектором Кирсановым.

А потом и о его тайном собрании тоже рассказала.

Словом, бабушка и внучка совсем уж закадычными подружками стали. Многим меж собой делились.

Дине Исааковне после пребывания Фенечки легче стало. Не то что она пошла на поправку, но доктора зафиксировали стойкую ремиссию. Она даже смогла путешествовать, в Америку летать, в круизы ездить.

Конечно, химиотерапия свою роль сыграла, но девушке нравилось думать, что сказалось также ее благотворное влияние.

Для Фенечки появился дополнительный стимул встречаться с Кирсановым-младшим.

А вдруг коллекция до сих пор жива? А если даже вдруг распродана – так, может, остались после реализации деньги?

И после полугода встреч, после того как Кирсанов хитростью и обманом (перед женой Марией) вывез Фенечку в романтическое путешествие в Италию – Венеция, Флоренция, Рим, – девушка поняла, что, пожалуй, любит его. Или, точнее, хочет оказаться с Кирсановым рядом на постоянной основе.

И начала неспешную диверсионную работу (от латинского «диверсио» – проникаю). Оставляла в супружеской постели Кирсановых свой длиннющий черный волос. Звонила Николаю Петровичу и шептала ему ласковые слова по ночам. Попросила подружку написать жене его Марии донос, что ее муж ей изменяет. И даже совсем уж подставилась: сделала так, что гражданка Огузкова их застукала, полураздетых, томных, в супружеской квартире в Архитектурном переулке – ну не довольно ли этого? Но и с учетом перечисленных инцидентов все равно отдаление и расставание Николая Петровича с первой женой заняло без малого три года. Да, целых три года понадобилось, чтобы они развелись, и Феня воцарилась наконец в семье Кирсановых пусть молодой, но полноправной хозяйкой.

Когда же Фенечка стала рулить в левом крыле в кирсановском барском доме в Хаупе, она вознамерилась произвести полную ревизию числящихся за стариком Кирсановым богатств.

«Старик Кирсанов» – так она его называла про себя, в шутку, а иногда и не в шутку, и даже порой вслух, игриво тем своего «папика» задевая.

На половине Николая Петровича в господской спальне под картиною имелся сейф. (Это Фенечка довольно быстро разведала.) Однажды, собираясь с Кирсановым за границу, она вознамерилась оставить дома изумрудное ожерелье (которое он ей и подарил). Бросать в тумбочке было страшно, и девушка подступила к своему старичку с вопросом. Тот, не заподозрив никакого подвоха, показал ей, где обычно лежат ключи от убежища. Ожерелье было спасено.

Поспешать медленно – таков был по жизни Фенечкин девиз. Она преспокойно отдохнула с Кирсановым в Испании – или то снова была любимая Италия, сейчас не упомнить – и, вернувшись, однажды выждала момент, когда Николай Петрович уедет в Москву. Сама же принялась рассматривать содержимое сейфа. Там имелся пистолет – старый трофейный «вальтер» с коробкой патронов, тщательно смазанный и готовый к употреблению. Там лежали драгоценности, видать, старинные, фамильные, но не в большом количестве: пара колец да серег – то ли от бабки, Евгении Михайловны, наследие, то ли от матери непутевой кирсановской Антонины Николаевны старое, невостребованное. Но самое интересное было там – документы. Их Фенечка тщательно изучила.

Во-первых, там имелась купчая на дом и на участок в городском поселении Хауп на имя обоих братьев Кирсановых в равных долях. (Участок – пятьдесят соток, полгектара, целое богатство. Да и дом в сумме – более тысячи метров, по пятьсот сорок квадратов на каждого.)

Лежали копии документов на квартиру – ту самую, в Архитектурном переулке, где проходили первые встречи Николая Петровича с Фенечкой и где их спалила его супруга Мария. Квартира теперь оказалась переписанной, увы, на имя бывшей жены, Огузковой. Там лежали ксероксы, рассказывающие предысторию той самой мастерской, некогда принадлежавшей старичку, где произошла их первая интимная встреча. Мастерская теперь тоже по мировому соглашению отошла, как и квартира, Марии. Ох, много она получила, эта его жена первая! Квартира пятикомнатная, почитай, в самом центре Москвы, рядом с Садовым и Грохольским переулком, да мастерская вообще в самом центре! Миллионнодолларовое достояние! Была бы она, Фенечка, поопытней да помудрей, она бы ни копейки этой старой грымзе не оставила, все бы у нее отжала! Как – она не знала, но не упустила бы.

Да ведь, может, и теперь не поздно отжать?

Кроме того, валялось в сейфе и всякое барахло: кирсановский диплом, ПТС на его машину, но… Нашлась и еще одна бумага, которая девушку заинтересовала.

То была копия свидетельства о праве собственности на еще одну квартиру в столице, принадлежащую опять-таки в равных долях Павлу Петровичу и Николаю Петровичу Кирсановым. (Что-то много у этих братьев всего пополам, пора кончать эту порочную практику!) Квартирешка была, конечно, крошечная, однокомнатная, всего 29 квадратных метров, и кухня пять с половиной квадратов – зато в самом центре. Девушка тут же ее прогуглила: да, Фонарный переулок, неподалеку от мастерской, так бездарно профуканной старичком (да и самой Фенечкой, чего уж там греха таить!).

А ведь «папик» никогда о существовании этого жилья даже не заикался! Что это?! Еще одно убежище для тайных встреч, которые он приберегает на будущее? Когда Фенечка надоест и надо будет искать ей замену? А то, может, и сейчас он квартирешку эту пользует, чтобы тайно встречаться с новой полюбовницей?! Или…

Девушку заело ретивое.

Запасные ключи – от дома, гаража, сарая, от всех гостевых комнат в доме – обычно у Николая Петровича висели в доме, в шкафчике в кладовке. Имелась среди них и одна неопознанная пара с «таблеткой» от домофона и брелком от сигнализации. Раньше Феня им значения не придавала. Ну, думала, может, от бывшей квартиры старичок сохранил – на случай, если экс-женушка в одночасье помрет или соседей зальет, находясь в отъезде. Но теперь решила присмотреться к незнакомым ключам повнимательней. Точнее – чего там присматриваться? Надо действовать!

Она сделала в металлоремонте копию всех ключей на связке. Приныкала их в багажнике своего «мерсика», в автомобильной аптечке – все равно туда никогда никто не заглядывает. Вернула оригинал на место. И однажды под предлогом маникюра-педикюра-косметических процедур выскользнула из дома и направилась прямиком в Фонарный переулок.

Приехала, припарковалась. Затаив дыхание, прижала «таблетку» домофона – он открылся: значит, не напрасно? Значит, с ключами угадала?

Поднялась на пятый этаж, под самую крышу. Всего две квартирки на площадке, похоже на мансарду, и потолки ужасно низенькие. Она постояла у двери, послушала. Все тихо.

Нажала кнопку на брелоке: снять с охраны. За дверью что-то щелкнуло. Вставила ключ, повернула. Его заело, она даже подумала – ошиблась! Но потом туго, со скрипом, провернулся. Так же и со вторым замком – семь потов сошло, пока открыла, думала даже в машину за баллончиком универсальной смазки спуститься. Наконец дверь заскрипела, а там!..

А там – ничего особенного. Полно пыли – наверно, тут несколько лет никого не было, ничья нога не ступала, никто не прибирался. Полутьма. Плотные гардины закрывают окна. Жаль, она не взяла с собой фонарик, включать свет было стремно. Но вскоре глаза к сумраку привыкли, девушка встала по центру комнаты, огляделась по сторонам.

И – да, недаром она все-таки училась в универе худпромдизайна, недаром преподавателем ее (и невенчанным мужем!) был сам старик Кирсанов!

Феня сразу же поняла: это богатство! Вот она, та самая коллекция, о которой толковала бабка! Она не могла, разумеется, навскидку определить, сколько стоил тот или иной предмет – да и тем более цены на них все время менялись, подстегиваемые модой, колебаниями курсов валют, наглостью или скромностью продавцов, провенансом и еще бог знает чем. Можно было лишь оценить в самых общих чертах: да, это капитал. Потому что буквально ни единого места живого не было на стенах, все они, вплотную друг к другу, не давая лишнего сантиметра, от пола и до потолка были завешаны картинами. Да какими! Хаотично, без музейной определенности, совершенно вперемешку, где икона семнадцатого века соседствовала с русским авангардом начала двадцатого, махровый соцреализм перемежался кем-то страшно похожим на Фалька, а натюрморт в стиле Рембрандта (а может, и сам Рембрандт?) висел вплотную с (кажется) Кандинским.

Из мебели в комнате имелся только диван.

Такой, знаете ли, его величество диван, дореволюционный, кожаный, скрипучий, с латунными гвоздями. А еще – книжные полки. И все пространство, что не занимали картины, забирали книги. И тоже непростые, не какая-нибудь советская «Королева Марго» или собрание Пушкина. Фолианты там были сплошь старые, раритетные. И конца позапрошлого века, и начала двадцатого столетия, и дореволюционные, но более всего – советских двадцатых и тридцатых годов. Много альбомов, художественных и фотографических. Множество поэтических книг: Маяковский, Пастернак, Цветаева. Иные – с автографами на первых страницах. Мелькнуло: «Золотому Николаю Петровичу – в знак немеркнущей памяти».

Вот она где, оказывается, коллекция. Вот она, в собственности у братьев! Настоящая лавка древностей! Подлинная пещера чудес!

И это богатство она, Фенечка, в отличие от бездарно уплывших к Марии кирсановской квартиры в Архитектурном переулке и мастерской, – не должна упустить.

Девушка, подчиняясь наитию, взяла одно из изданий. Огромный альбом. Коленкоровый переплет, конструктивистский стиль. Фотографические коллажи (в ту эпоху явно сработанные художником вручную, клеем и ножницами): над трубами, фабриками, паровозами, массами, газетными заголовками царит Сталин вышиной с фабричные трубы. Автор Эль Лисицкий, «СССР на стройке», Изогиз, 1933 год издания.

Книга – это не картина. Вряд ли у братьев даже есть подробный каталог имеющейся у них библиотеки.

Фенечка достала из сумочки полиэтиленовый пакет. Бережно уложила туда альбом.

Посмотрела в инете адреса ближайших букинистических.

Если уж решила действовать, действовать следовало быстро.

В тот же день молодуха объехала трех ближайших букинистов. И везде – да, везде, это был хороший признак – книгу предложили у нее купить. По тому, как загорались глаза оценщиков, и по тому, сколь делано-равнодушным становился их тон, подруга Кирсанова поняла: фолиант и впрямь представляет ценность. В одной лавке ей посулили семь тысяч, в другой десять и в третьей пятнадцать. Там, где пятнадцать, Фенечка оспорила: «Нет, двадцать пять», – и по тому, как оценщик сразу согласился, она мгновенно поняла: продешевила.

Потом она видела в Сети, что эту (или точно такую же) книгу продали на аукционе за семьдесят пять тысяч российскими.

И тогда же у нее родилась другая идея.

Но к осуществлению ее следовало хорошо подготовиться.

Ведь если в коллекции братьев действительно есть, к примеру, Малевич – хотя бы даже агитационные рисунки, хотя бы литографии – все равно это десятки, а то и сотни тысяч. Долларов. А если в квартире найдутся, допустим, супрематические композиции, то – миллионы.

Уже миновала горячка первых студенческих лет, покуда все наваливалось и было страшно – вдруг отчислят. Для студентки-старшекурсницы пребывание в институте – сплошной шоколад. Тем более для нее, когда все знают, что Фенечка с одним из преподов тесно связана.

Из дому в Хаупе всегда можно свалить под предлогом занятий – не будет же Николай Петрович унижать свое достоинство, проверять ее посещаемость! При этом скучными лекциями да и семинарами просто манкировать. Вот и высвобождается огромное количество времени.

И в это самое высвобожденное время Фенечка затеяла следующее.

Как раз получался у нее род живописной практики.

Она выбрала из всего богатства коллекции явного и неоспоримого Малевича. В плотной папке лежал единичный бумажный лист. То был всего-навсего акварельный рисунок, агитационный плакат. Надпись по кругу: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – и вокруг революционный шурум-бурум: что-то похожее на лестницу, и типа зубцы шестеренок, и типа флаги, и молоты.

Фенечка любила ко всему подходить системно. И тщательно готовиться. Она прочитала в Инете о творческой манере художника. Живопись слоями, надо же. Интересно, а в случае акварели как получится в итоге?

Попутно узнала, за какую цену Малевич уходил на аукционах. Художник редкий, продается нечасто. Поэтому голова кружилась от цифр. Восемь миллионов долларов. Двенадцать. Двадцать. Тридцать пять. И – рекорд – восемьдесят шесть!

С ума сойти, восемьдесят шесть «бакинских» лимонов! А если среди неразобранной коллекции тоже скрывается подобное сокровище? Но доподлинно узнать сие – без догляда специалиста, без экспертизы – невозможно.

Акварелька, пусть даже Малевича, конечно, будет подешевле. Но и продать ее, наверное, окажется легче.

Фенечка долго разъезжала по Москве, искала подходящую бумагу. Подбирала краски, а потом уединялась в квартире с коллекцией при закрытых шторах и – писала копии.

Тринадцать первоначальных вариантов того самого «Пролетарии всех стран» пришлось сжечь, изрезать, утопить в унитазе. Только четырнадцатый по счету рисунок стал на что-то похож. Более-менее саму Фенечку удовлетворил. Можно было – во всяком случае, на беглый взгляд и без экспертизы – счесть его подлинным Малевичем.

И тогда она сделала фото рисунка – того самого, изначального, и, не желая оставлять никаких интернет-следов, лично отправилась по галереям.

Все потенциальные покупатели в галереях оказались похожи друг на друга своей жуликоватостью. Но при этом говорили они, как показалось девушке, очевидные и реальные вещи. И все – примерно одно и то же. Только цифры разнились – слегка, не на порядок.

Да, утверждали они, рисунок, скорее всего, Малевича. И если вы хотите его хорошо продать, надо заказывать экспертизу – в одном, другом, третьем месте. Скорее всего, экспертиза подтвердит авторство. Тогда можно выставлять вещь на аукцион. И получите вы в итоге тысяч сто пятьдесят – двести. В долларах, разумеется. Но это история долгая, в общей сложности – год, полтора, два.

Однако если вам вдруг надо продать срочно – пожалуйста. Мы готовы рискнуть. Выкупим у вас эту вещь без экспертизы, вот прямо завтра. Но получите вы… В одном месте сказали двадцать тысяч, в другом – двадцать пять, в третьем – тридцать. Как сговорились они. А может, и впрямь сговорились? Может, имелся у них утвержденный между собой негласный протокол, как разводить таких, как Фенечка, новичков и чайников?

Там, где прозвучало двадцать пять тысяч «бакинских», покупатель производил впечатление наименьшего жулика, она с ним поторговалась, и сошлись на тридцати.

Купили акварель за налик, через банковскую ячейку. Фенечка боялась, что кинут.

Что выследят местонахождение коллекции.

Что информация о продаже каким-то образом достигнет братьев Кирсановых (круг живописцев и коллекционеров на самом деле узкий).

Но ничего подобного, слава богу, не случилось.

А место малевичевского рисунка в папке заняла акварель, написанная ею самой.

На первый взгляд получилось похоже.

Но, наверное, взгляд придирчивый, квалифицированного специалиста, эту подделку разоблачит легко.

И Николай Петрович с Павлом Петровичем, наверное, тоже.

Для чего она вообще это делала?

Фенечка спрашивала сама себя – и отвечала вот что.

В глубине души чувствовала она непрочность своего положения. И не потому, что Николай Петрович так пока на ней и не женился. Ничего, женится, никуда не денется. Но история ее матери свидетельствовала: ставка на мужика – она всегда очень непрочна. В любой момент этот мужчина, как бы ни любил (казалось бы) и как бы в любви ни клялся, может от тебя свалить. И ты останешься ни с чем, ни при чем.

Деньги – вот единственная вещь, которая тебе не изменит. Всегда надо, приятно и полезно иметь личную подушку безопасности.

К тому же тайная, подпольная, своя и при этом, согласитесь, очень увлекательная жизнь – она утягивала.

В следующий раз Фенечка решила попробовать настоящую живопись. Купила краски, подходящий по размеру холст и этюдник.

Выбрала из наследия братьев томящуюся в квартире лучезарную, очень соцреалистичную, шестидесятническую картину Пименова. Серия «Городские кварталы»: веселые строящиеся пятиэтажки, по деревянным настилам, перекинутым сквозь строительную грязь, шествует девушка в синем платье.

Сделала фото оригинала, предварительно проконсультировалась, и его обещали взять за десять штук долларов.

Трудно было копировать оригинал при искусственном освещении, но плотные гардины в квартире с коллекцией она раскрывать не рисковала.

И все же получилось, удалось.

Фенечка вынула подлинник из рамы. Поменяла ее на собственноручную копию. Повесила картину обратно.

Ничего вышло, похоже, на первый взгляд не отличишь.

Подлинник она завернула в газетку и снесла вниз, в багажник.

В тот же день отвезла в галерею – и счет ее пополнился еще на десяточку.

А она решила рискнуть по большому. Скопировать явного, натурального, коренного Малевича. Живописного. Типично супрематического: разноцветные прямоугольники, квадраты, треугольники, круги. Для иного глаза – нагромождение цветовых пятен. Но для нее, живопись понимавшую и любившую, в том числе и самую современную, Малевич стал родом классики. Она ощущала чувства, которые бились в этой картине. Понимала ее.

«Супрематическая композиция, – думала она, – если и впрямь подлинник, то миллионы долларов может стоить. Скопировать ее и оригинал продать – можно до конца дней себя обеспечить».

Сумеет ли она? Да что тут суметь? Пусть живопись слоями, но это ведь не да Винчи, не Рафаэль или Боттичелли. Просто геометрические фигуры.

Но и боязно продавать. Все-таки подлинник Малевича – это шум. Вдруг до братьев дойдет?

Однако глаза боятся – руки делают.

Она работала не спеша. И впервые получала от живописи удовольствие. А может, это ей сильная энергетика малевичевской картины передавалась?

Но ее творческое забытье сыграло с ней злую шутку.

Пока копировала супрематическую композицию, едва не спалилась. Обычно всегда, покуда находилась в «коллекционной» квартире в Фонарном переулке, время от времени отрывалась. В щелку гардин посматривала на окружающий мир – озирала вход в подъезд и прочее пространство. А тут увлеклась. Старательно копировала синий прямоугольник поверх красного круга и еще две желтые линии рядом – и забыла следить за обстановкой. Спохватилась – и вот: прямо перед подъездом – машина Николая Петровича! Ей ли не узнать «бээмвуху» сожителя! Притом его самого нет ни в авто, ни у подъезда! Не иначе зашел уже внутрь! Поднимается сюда!

И впрямь: за стенкой рычал лифт.

Стремительно она опрокинула подрамник. И его, и недописанный холст затолкала под диван. И краски – туда же. И – бегом! – вон отсюда.

Слава богу, было лето. Одеваться не надо. Слава богу, в лифте некогда открытую кабину заменили на современную, глухую.

В панике она схватила босоножки и, босая, сверзилась на этаж ниже. А когда притаилась на четвертом, как раз лифт остановился на пятом, вышел оттуда Кирсанов и стал открывать своим ключом дверь. А ей досталось лихорадочно думать, не забыла ли она там чего. Надежно ли запихнула под диван недописанную копию? Не выглядывает ли уголок? Не учует ли муж запаха знакомых духов?

Слава богу, она с самого начала себе постановила, хотя искушение было: никаких чаепитий и перекусов в квартире. И всегда, уходя, тщательно проверять, чтобы выглядело до мелочовки нетронуто.

Наверное, Николай Петрович ничего не заметил. Во всяком случае, подозрительно в тот вечер не глядел. И с Павлом Петровичем (она специально старалась в эти дни подслушивать) ничего такого не обсуждал.

А она не утерпела, на следующий же день помчалась в Фонарный и там удостоверилась: холст недоконченный и подрамник так и валяются под диваном, незамеченные, никем не тронутые.

Фенечка этот неудавшийся визит как знак свыше посчитала. Вдруг она не по Сеньке шапку взгромоздила? Не по горлу кусок откусила? Может, не замахиваться пока на малевичевскую живопись? Потихонечку разбойничать, по-маленькому: книги тягать, а если уж из картин – то не всемирно известные, а всесоюзно-всероссийские имена, типа Налбандяна или Гелия Коржева.

А тут и второй ей знак был. Познакомилась она в институте с прекрасной наружности парнем. Чуть постарше ее; около тридцати; представился выпускником того же вуза и галеристом. И никакой тревожный звоночек у нее в сердце не прозвенел – зачарована, видать, была исключительной красотой молодого человека. Он пригласил ее в кафе – а она повелась на него и за ним потянулась.

Дура, вот дура ведь!

Парень тоже, наверное, напрасно – для своей задумки – слишком рано раскрылся. Посчитал, что она в кармане у него, как под дудочкой крысолова. Да и сказал почти в открытую: мы знаем, Николай Петрович Кирсанов (старший) блестящую коллекцию собирал. И так она нигде и не всплыла, лежит под спудом, наверное. А теперь вы, Фенечка, к ней доступ получили – не правда ли? Так, может, чем тягать оттуда по кусочку, мы ее с вами, Фенечка, всю и оприходуем? Ведь цена вопроса – десятки миллионов «бакинских», а? Если не сотни.

Как ни растеклась в тот момент от исключительной красоты парня Феодосья Ивановна, ее словно вмиг ледяным душем окатило. Сразу все его сексушечное очарование как испарилось.

Феня встала из-за столика, как бы в комнату отдыха, а оттуда – без объяснений причин – скрылась в неизвестном направлении.

Очень она потом нервничала, дергалась и боялась. А вдруг парень спалит? А вдруг разоблачение? А вдруг всю коллекцию упрут, а ее грохнут?

Но, как ни странно, продолжения история не имела. Мужик пропал, как и не было его. Больше не беспокоил. Вероятно, ничего не знал, не ведал, только какие-то слухи смутные, и решил на понт взять. А когда она не повелась, счел разумным отвалить.

И все равно Фенечка боялась слежки. Опасалась, что выведет лихих людей на квартиру с коллекцией. Проверялась, когда ехала в Фонарный, проскакивала светофоры на красный.

Однако ничего тревожащего больше не происходило. А явление красавчика она восприняла как второй ей знак: не зарывайся!

Но и от коллекции отходить не хотелось. Разнообразное сиянье художественных ценностей так и манило Фенечку.

Она приехала в Фонарный и решила для интереса и поддержания формы продолжить политику малых дел. К примеру, попробовать скопировать знаменитую, из революционных времен – даже в вузе проходили – литографию Эль Лисицкого «Клином красным бей белых». Пусть супрематизм, но все-таки литография. Не такие высокие ставки.

Жизнь сама собой становилась полезной и интересной.

Так прошло два года.

На них пришлись беременность и роды.

А коллекция стала прекрасной отдушиной. К ней Фенечка сбегала, когда чувствовала, что начинает тупеть от монотонных будней с ребенком. Туда она стремилась, чтобы отдохнуть от требовательных криков и ежедневной тоскливой круговерти. Картины и книги становились как глоток ледяной и вкусной воды – прибежищем красоты. И еще свидетельствовали о собственной значимости. Да и карман наполняли.

Девушка стала не то чтобы богатой, но в итоге около четырехсот тысяч долларов в разной валюте, разбросанных по многим банкам и счетам, грели душу.

Однако ничто не бывает раз и навсегда установившимся. Жизнь, как специально, выдергивает из рук самые приятные положения и обстоятельства. Те, к которым уже привык и приспособился считать своими.

Вот и в последнее время братья Кирсановы всерьез начали подумывать, что коллекцию надо наконец раскупорить, описать, изучить и потом распродать. Фенечка пару раз их разговоры на этот счет подслушала. Николай Петрович говорил с Павлом Петровичем экивоками – думали, никто не понимает, о чем они, но она-то сразу в толк взяла, что к чему.

А если они раскроют коллекцию, начнут торговать – наверняка подделки выплывут наружу. Причем эксперты влегкую установят, что копии писали не когда-нибудь давно (чтоб можно было свалить на неизвестных прохиндеев – дескать, обвели некогда деда вокруг пальца), а прямо сейчас. Значит, рано или поздно на нее выйдут. Разоблачат. А вот это – очень, очень нехорошо. Даже ужасно.

Нет, с Николаем Петровичем Фенечка в любом случае договорится. Да сама признается и посмеется: копила своему любимому на подарок – виллу, допустим, на Ларго Маджори. И он простит.

Но вот старший Кирсанов – чиновничья душа – тот не простит никогда. Будет и нудить, и капать, и на брата своего дурно влиять. Еще, чего доброго, придется ей вырученные и накопленные деньги назад возвращать. Или Николай Петрович, настропаленный братом, вообще ее выгонит.

Нет, хорошо бы Павла Петровича вовсе не стало. И коллекция деда – а там реально десятки миллионов «бакинских», уж она-то теперь знает, хорошо все изучила – вся Николаю Петровичу отошла. Ведь к нему единолично – это значит все равно что к ней. А уж Фенечка сможет собранием распорядиться. И свои тайные подделки, и ни с кем не согласованные предпродажи представит в глазах мужа как полезный зондаж и разогрев рынка.

Да! Николая Петровича ей боятся нечего. Вот если бы только Кирсанова-старшего как-то удалось ликвидировать.

Сначала она думала его отравить. Приберегала, копила для этого снотворное.

Потом в доме в Хаупе вдруг появился Евгений, начал враждовать с Павлом Петровичем, и Фенечку осенило: почему бы не загрести жар чужими руками? Почему бы не настропалить одного против другого, да чтобы в итоге Евгений как более молодой прибил бы, а то и убил старшего из братьев?

Потому-то и кокетничала напропалую с молодым человеком тогда, в беседке, и целовалась с ним – знала, видела: старший Кирсанов подслушивает, и он не перенесет, вступится за честь брата, тем более что так ненавидит Базарова.

И Базаров с Кирсановым поругались, и состоялась даже дуэль – жаль только, что Евгений Павла Петровича не убил. Но смертная записка от их дуэли пригодилась.

Само же первое убийство Фенечка организовала следующим образом.

Для начала: именно она в тот вечер подавала всем собравшимся в большой гостиной вечерний чай. И добавила в заварку изрядную дозу феназепама, две облатки, двадцать таблеток, пятьдесят миллиграммов на литр.

Одна только затейливая свекровь Антонина Николаевна, выбивающаяся из ряда вон свободолюбивая личность, предпочла свой собственный напиток, из пакетика, – потому и не спала, сволочь, бродила по своей комнате, в коридор выглядывала. Едва не спалила в итоге Фенечку, едва не заметила ее.

Но использовать само смертное письмо пришло в голову по наитию. Сам господь, казалось, распорядился. Или в данном случае вернее сказать – дьявол.

После того ужина Фенечка случайно заглянула в гостевую комнату на третьем этаже, которую время от времени использовала как спальню, чтобы с мальчиком Николаю Петровичу не мешаться. В тот раз вспомнила, что оставила там запасную бутылочку.

Комната была смежной с Евгением, и она услышала через стену и сквозь открытые окна, как слуга Глеб уговаривает Базарова замочить Павла Петровича. И понятно стало ей из разговора, что он оставил ему предсмертную записку, написанную рукой деверя.

В голове Фенечки стал складываться план: ночью похитить из комнаты Евгения бумагу и…

Но тут к Базарову вдруг пожаловала Одинцова. Начались между ними сексуальные игры. Судя по звуку, определила Фенечка, любовники переместились в ванную комнату. И тогда девушка вышла из своего убежища, проскользнула в комнату Евгения и забрала из тумбочки предсмертное письмо.

Затем она пробралась на половину Павла Петровича.

И Кирсанов, и его гости, Мария с Константином, крепко, хвала снотворному, спали. Как и все в доме.

Фенечка знала, где старший Кирсанов хранит оружие – в сейфе. Знала также, где находятся от несгораемого ящика ключи.

Она взяла пистолет. Прошла в комнату Павла Петровича.

Стерла с предсмертной записки отпечатки пальцев.

Приподняла на кровати спящего Кирсанова – чтобы не получилось странное, будто он стреляется лежа. Тот не проснулся – вечернее снотворное хорошо подействовало.

Приставила «ТТ» к его груди. Выстрелила. Засунула пистолет ему в руку – постаралась перенести на оружие отпечатки убитого. Потом дала возможность пистолету безмолвно выпасть на ковер. И убежала на свою половину. Все.

С главным возможным подозревателем и хулителем было покончено.

Однако неожиданно явилась из Америки эта поганая свекровь, Антонина. И она откуда-то тоже прознала о коллекции. И могла на нее претендовать – во всяком случае, на долю Павла Петровича. И еще она была художницей. Поэтому довольно быстро смогла бы раскусить Фенечкины подделки. Даже до экспертизы не дошло бы.

Значит, надо было уничтожить и ее.

Когда днем Антонина Николаевна со своим Мигелюшкой отправилась прогуляться по окрестностям, девушка проникла к ним в спальню. Внимательно обследовала вещи приезжих и, главное, походную аптечку свекрови.

На тумбочке обнаружились гомеопатические пилюли.

Фенечка знала: их принимают в больших количествах, штучек по десять-пятнадцать. И сразу в голове вспыхнул новый план.

Николай Петрович пользовался лекарством, изрядно понижающим давление. Девушка взяла его из домашней аптечки.

Разделила каждую таблетку на две-три части, чтобы они больше походили на гомеопатические гранулы, и заменила ими препарат, бывший в коробке у свекрови.

Ловушка сработала: вечером Кирсанова выпила горсть гомеопатии – и до утра не дожила.

Всё сошло бы прекрасно, если бы не этот ужасный Евгений Базаров! Как его угораздило?! Подумать только, оказался сыном Павла Петровича! Значит, теперь ему принадлежала половина коллекции! Теперь он, помимо Николая Петровича, мог ею распоряжаться!

Этого нельзя было допустить.

Да и вошла Фенечка во вкус.

И было чувство, что уходит почва из-под ног.

Как будто бы с драконом сражаешься: одну голову срубил – вырастает вторая. Снес вторую – появилась третья.

Но больше трех ведь не бывает? Значит, покончишь с Базаровым – и со всем делом покончишь?

Таков был план и такая надежда – сыграть на ревности. Переспать с Евгением или хотя бы сделать вид, что тот домогался. И донести об этом Николаю Петровичу. А муж невенчанный придет во гнев – и в лучшем случае убьет мерзавца-приставалу.

Или – в худшем – все равно будет действовать: выгонит Евгения, не станет слушать его советов и мнений ни по поводу коллекции, ни по поводу Фени.

И только эти отвратительные Паша Синичкин и Римка, его помощница, с их погаными камерами, с их профессиональным умением вынюхивать-подсматривать-подслушивать, встали, подлые люди, у нее на пути!

Да будьте вы трижды прокляты!