Книга: Сергей Дягилев. «Русские сезоны» навсегда
Назад: XI Итоги 1902–1905
Дальше: XIII Царь Борис и царь Сергей 1907–1908
XII
«Голубое сообщество»
1906–1907
Отношения Дягилева с его двоюродным братом не были исключительно романтическими или только сексуальными. Связывавшая их сердечная дружба и духовное единство тесно переплетались с профессиональной деятельностью и эстетической программой. Дягилев с Философовым были как одно целое, у них была единая жизненная философия и общие устремления, и, хотя Сергей понимал, что у его брата могут быть и другие интересы (как в философской сфере, так и в личном плане), он бы никогда не поверил, что однажды это может стать причиной для разрыва их взаимоотношений. Зинаида Гиппиус, враждебно настроенная к Дягилеву, при этом тонко воспринимавшая особенности его психического склада, правильно заметила, что «…он нисколько не рассчитывал потерять такого верного, долголетнего своего помощника и не сомневался, что по уже намеченному дальнейшему пути они пойдут вместе»1.
Казалось, что даже предполагаемый отъезд Дмитрия из Санкт-Петербурга не особенно тревожил Дягилева, словно он был уверен в том, что тот в конце концов откажется от своих планов.
Их любовные взаимоотношения к этому времени стали намного спокойнее и, возможно, даже приобрели чисто платонический характер. Так или иначе, но у Дягилева параллельно с его романом периодически возникали более или менее продолжительные интрижки. И у Философова, в свою очередь, тоже. Поводом для разрыва стал довольно вульгарный случай, связанный с одной из таких историй. Единственно, что можно об этом сказать, так это то, что в их взаимоотношениях, видимо, уже и раньше были какие-то подводные камни: смутное недовольство, не до конца осознаваемые конфликты, и данный случай просто позволил противоречиям выйти на поверхность.
Д. Философов. Рисунок Л. Бакста
В декабре 1905 года, накануне Рождества, Вальтер вроде бы проговорился Сергею, что Дима хочет отбить у него любовника, польского студента по имени Вики. Дягилев, узнав об этом, пришел в ярость и помчался в «Данон», дорогой ресторан на Мойке, где, как он знал, его брат ужинал (как на грех, в тот раз вместе с Гиппиус). Дягилев закатил такую сцену, что «лакеи повыскакивали отовсюду и произошел грандиозный скандал».
Вскоре после этого Дягилев написал своей тетке Ноне письмо, в котором извинялся за то, что «…по личным причинам не будет больше посещать наш дом»2.
Последний козырь – решение о разрыве – выложил, скорее всего, тоже сам Дягилев. Теперь уже ничто не мешало Философову с легким сердцем покинуть Санкт-Петербург. «Пока я все делал, чтобы разойтись принципиально, – это до конца не удавалось. Но при первой житейской грязной истории, которая для меня лично грязь, – Сережа нашел возможным совершенно устраниться»3. Он решил уехать 10 февраля 1906 года, еще до отъезда Гиппиус с Мережковским. Дягилев об этом не знал. Поезд уходил в 12 часов дня с Варшавского вокзала, откуда они в прежние времена отправлялись вместе в заграничные поездки. В этот день в 11 утра Дягилев ночным поездом прибыл на Московский вокзал и на месте узнал, что Философов через час уезжает. Он помчался через заснеженный центр города на Варшавский.
«За пять минут до отхода поезда приехал Сережа. Мы с ним крепко поцеловались. Было страшно тяжело, очень тяжело. Жалость просто залила душу. И мне было страшно. Да и вообще очень жутко. Господи, как-то все будет»4.
На этом фактически и закончился их роман.
Политическая ситуация в течение всего 1905 и 1906 годов оставалась напряженной, что не могло не отразиться на артистическом мире. Все крупные учреждения культуры в России, такие как театры, музеи, консерватории и Академия художеств, были подчинены огромному бюрократическому аппарату и не обладали административной самостоятельностью. Во главе каждого учреждения, как правило, стоял тот или иной великий князь, приходившийся родным или двоюродным братом царю. Еще до 1905 года велись осторожные дискуссии о предоставлении большей независимости учреждениям культуры, однако результатов они не приносили. В Петербургской консерватории, во главе которой стоял Н. А. Римский-Корсаков, отмечались волнения и протесты со стороны студентов. Студенты требовали права голоса в принятии решений и отмены телесных наказаний (например, один из преподавателей, Леопольд Ауэр, имел обыкновение бить студентов смычком по голове)5. Когда Римский-Корсаков, встав на сторону студентов, опубликовал в газете аргументированное открытое письмо, при этом достаточно осторожное, его тут же уволили. Сокращение Корсакова вызвало новые протесты, и ряд преподавателей, в том числе Александр Глазунов и Анатолий Лядов, подали заявления об уходе. Взбунтовавшихся студентов отчислили, а «революционные» оперы Римского-Корсакова правительство запретило к постановке.
Волнения не обошли стороной и дирекцию императорских театров. Дягилев, державший нейтралитет во время дискуссий о Римском-Корсакове и консерватории, с открытым забралом принял участие в восстании в театре. Непосредственным поводом для этого стало трагическое событие, ставшее истоком всех беспорядков, – самоубийство балетмейстера Сергея Легата.
Осенью артисты балета устроили забастовку, требуя права голоса в работе над сценическим образом. Был создан комитет, в который вошли три будущих корифея «Русских балетов»: Анна Павлова, Тамара Карсавина и Михаил Фокин. Дирекция (в лице все того же Владимира Теляковского) грозила наказать бунтовщиков и требовала от всех артистов и балетмейстеров, чтобы они написали письменное заявление о лояльности. Восстание в балетной труппе положило начало тесной дружбе между Дягилевым и Фокиным. Нувель вспоминает, что Фокин часто приходил к Дягилеву советоваться. Дягилев рекомендовал Фокину не отступать, «с тем чтобы спровоцировать еще больше беспорядков»6. Дягилев держался в стороне до тех пор, пока события не приняли драматический оборот.
Среди написавших заявление о лояльности был Сергей Легат – один из братьев Легат, с которыми Дягилев когда-то работал над несостоявшейся постановкой «Сильвии». Легат написал заявление под давлением со стороны дирекции, и ему было очень стыдно за это перед остальными членами труппы. Он чувствовал себя предателем до такой степени, что 17 октября перерезал себе горло бритвой.
Нувель позже писал, что самоубийство Легата произвело тяжелое впечатление на Дягилева, уверенного в том, что хореографа довела до этого вся постановка дела в дирекции императорских театров, где было принято строить карьеры «не по талантливости, а по угодливости, распространению доносов и вредных сплетен»7. Через десять дней после смерти Легата Дягилев опубликовал очень запальчивую по тону, но довольно туманную по содержанию статью под названием «Пляска смерти», в которой возлагал вину за смерть Легата на Теляковского. В заключение он писал:
«В данный момент Россия одевается в новый наряд; неужели же в области искусства, этого необходимого двигателя всякой культуры, не настанет час обновления и час новых людей?»8
Нельзя отрицать известной доли оппортунизма в поведении Дягилева, имевшего свои счеты с Теляковским, но, судя по реакции его друзей, выраженное им возмущение все восприняли как совершенно искреннее9. Среди заметных общественных фигур страны один только Дягилев горячо вступился за артистов балета, и это значительно прибавило ему веса и авторитета в их среде.
Многие художники, до этого связанные с «Миром искусства», в том числе Грабарь, Добужинский и Серов, в середине 1905 года объединились вокруг нового журнала сатирической направленности «Жупел», в котором языком карикатуры выражали свое политическое недовольство. Дягилев лишь косвенно соприкасался с редакцией этого журнала, очевидно понимая, что цензура никогда не допустит публикации его статей. И действительно, через три месяца правительство запретило журнал, взяв на себя неустойку, а главный редактор Зиновий Гржебин был посажен в тюрьму. Дягилев, используя связи с высшими чиновниками, старался что-то сделать для освобождения Гржебина, и через некоторое время это ему удалось.
В столь накаленной политической обстановке Дягилев должен был действовать осторожно. Он не собирался портить отношения с правительственными чиновниками и в то же время не хотел отталкивать от себя левые прогрессивные силы из артистической среды. Он никогда публично и открыто не критиковал правительство, но из его статей ясно видно, что он был сторонником радикальных изменений и поддерживал тех, кто обличал режим. Некоторое время Дягилев тес но общался с Максимом Горьким, одним из наиболее радикальных и, конечно, самых известных представителей левой интеллигенции в России. Горький задумал издавать совместно с Грабарем новый общедоступный художественный журнал, и вдвоем они обратились за помощью к Дягилеву. Тот реагировал поначалу с энтузиазмом, но потом, похоже, не очень расстроился, когда из этой затеи ничего не вышло. Из его собственных художественных начинаний ни одно не проходило без финансовой поддержки властей, и он очень хорошо понимал, что если он хочет и дальше работать на художественном поприще в России, то всегда будет нуждаться в помощи правительства и двора.
У Дягилева была и еще одна причина для осторожности – это его гомосексуальная ориентация, проявлявшаяся все определеннее. Несмотря на то что высшие слои дворянского общества проявляли терпимость к сексуальным предпочтениям, считающимся нетрадиционными, гомосексуализм (который тогда называли содомией) был официально запрещен, и в «Уложении о наказаниях уголовных и исправительных» имелась соответствующая статья. Этот закон, как часто в России, применялся не всегда последовательно, но все же по этой статье были осуждены некоторые лица, в том числе из высших слоев общества. Самой строгой мерой наказания была ссылка в Сибирь, а если в деле были замешаны несовершеннолетние, то делалась приписка: «для исполнения принудительных работ».
В принципе Дягилеву бояться было нечего. Он пользовался авторитетом в обществе, к тому же слишком рьяно нарушителей закона никто не разыскивал. Меры принимались лишь при подаче заявления в прокуратуру, и то если речь шла о нападении либо об изнасиловании10. Тем не менее это означало, что каждый раз, соблазняя мужчину, Дягилев совершал серьезное правонарушение. Нельзя было полностью исключить, что в определенных кругах кому-то могла прийти в голову мысль выступить против развращения нравов. И тогда совсем не трудно было бы найти какую-нибудь всем известную личность и приковать ее к позорному столбу. А Дягилеву было хорошо известно, что случилось в Англии с Оскаром Уайльдом. Следовательно, у него были личные причины поддерживать хорошие отношения при дворе и на высшем правительственном уровне.
М. Кузмин. Рисунок М. Добужинского
Несмотря на то что гомосексуализм в России был под запретом, с начала 90-х годов XIX века в Санкт-Петербурге сложилась довольно обширная субкультура, состоящая из гомосексуалистов прозападных взглядов. Дягилев был видным участником этой субкультуры. Многие члены «голубого сообщества» разделяли новые европейские идеи о допустимости секса между людьми одного пола11.
В то же время либерализация гомосексуализма и открытый флирт между мужчинами вызывали у многих чувство брезгливости и отвращения. С 1905 года постоянно стали появляться сатирические заметки, авторы которых нападали на «голубое сообщество», представляя его тлетворным и опасным. Поэт Александр Блок описал в дневнике свои эмоции, вызываемые поведением Дягилева:
«Цинизм Дягилева, и его сила. Есть в нем что-то страшное, он ходит “не один”. Искусство, по его словам, возбуждает чувственность […] Очень мрачное впечатление, страшная эпоха, действительность далеко опередила воображение Достоевского, например, Свидригайлов какой-то невинный ребенок. Все в Дягилеве страшное и значительное»12.
Одним из главных лидеров гомосексуальной субкультуры был поэт и композитор Михаил Кузмин. Дягилев познакомился с ним через Нувеля, который был близким другом и, возможно даже, любовником Кузмина. В 1905 году Кузмин опубликовал роман «Крылья», откровенно повествующий о том, как подросток постепенно осознает свою гомосексуальную предрасположенность. Кузмин также был музыкантом, с Нувелем и Дягилевым их объединял интерес к малоизвестной итальянской и французской музыке XVIII века (Чимароза и Рамо). В доме у Кузмина часто звучала современная музыка, в первую очередь Дебюсси и Равель, и почти никогда немецкая. Кузмин вел дневник, в котором порой весьма откровенно описывал личную жизнь свою и друзей. Дягилев мелькает на страницах этого дневника с 1905 года.
Кузмин, Нувель и Дягилев часто гуляли в Таврическом парке, где можно было познакомиться с гимназистами, кадетами и студентами, договориться о платной или бесплатной любви.
«В Таврическом был уже Дягилев с господином (так называемым Стасей) и кадетом Чичинадзе. Недалеко от меня сидели 2 тапетки, еврейчик в котелке и в черных перчатках и повыше, в соломенной шляпе, несколько чухонского вида, с узенькими блестящими и томными глазами, который все посматривал на меня. Пришел Нувель, потом Бакст, “хаки” не было, и Дягилев уехал с Чичинадзе»13.
Они рассказывали о своих пассиях, хвастались победами либо делили любовников.
«[Дягилев] рассказывал про гимназиста Руслова в Москве, проповедника и casse-téte, считающего себя Дорианом Греем, у которого всегда готовы челов[ек] 30 товарищей par amour, самого отыскавшего Дягилева etc. Возможно, что вместе поедем в Москву»14.
Дягилев долгое время увивался за студентом по фамилии Поклевский-Козелл, который и в самом деле был внуком Альфонса Поклевского-Козелл, предпринимателя из Екатеринбурга, который разорил Дягилевых в Перми. Отцом его был Викентий Альфонсович Поклевский-Козелл, новый хозяин Бикбарды. По курьезному совпадению, он, как и Дягилев, был старшим наследником в своей семье и имел ту же сексуальную ориентацию15. Этот молодой человек, упоминающийся в дневнике Кузмина как просто «студент», появлялся на сходках гомосексуалистов в условленных местах и, похоже, пользовался большим успехом. Кузмин пишет, что он и сам не раз пытался завязать дружбу с этим юношей, но Дягилев развеял его мечты. «Дягилев ужасно мил, – писал Кузмин, – хотя и сообщил мне, что мой студент, за которым и он бегал уже года 2, – Поклевский-Козелл, имеющий 4 миллиона и равнодушный к этому вопросу»16. Под «этим вопросом», вероятно, подразумевался платный секс. Если, как пишет Кузмин, Дягилев и в самом деле два года «бегал» за Поклевским-Козелл, все описанное выше можно считать удивительным стечением обстоятельств.
В 1907 году дружба Дягилева с Кузминым еще больше окрепла. Дягилев посылал ему из Европы письма, на сегодняшний день утерянные. Это была большая честь, так как к тому времени у Дягилева выработалось устойчивое отвращение к письмам. Он все чаще пользовался телефоном и телеграфом: телеграммы для деловых сообщений и звонки родственникам и друзьям (к 1905 году в Петербурге было уже примерно 40 тысяч телефонных номеров). Взаимная симпатия Дягилева и Кузмина бросалась в глаза. Кузмин писал в своем дневнике: «Нувель, кажется, подозревает, что я неравнодушен к Дягилеву»17. И потом два месяца спустя: «Ходят сплетни обо мне и Дягилеве. Quel farce»18.
На фоне многих непродолжительных встреч и романов у Дягилева наметился один серьезный роман с молодым графиком Алексеем Мавриным. Маврин довольно скоро стал его секретарем, подолгу жил у него и сопровождал в заграничных поездках. Их отношениям не суждено было продлиться слишком долго (может быть, всего пару лет), но Маврин стал первым после Философова любовником Дягилева, которому он позволил участвовать в его профессиональной жизни.
Проекты сменяли один другой. Дягилев захотел устроить последнюю выставку «Мира искусства» (почти через три года после предыдущей), и всю подготовку решил вести совершенно самостоятельно. Выставка, открывшаяся в феврале в Екатерининском зале на Малой Конюшенной, дом 3, стала самой передовой из всех, когда-либо организованных Дягилевым. Несмотря на то что он отдавал массу энергии XVIII веку, его интерес к наиболее ярким художественным течениям Франции был не меньше. Последние номера журнала, которые вышли под редакцией Дягилева, свидетельствуют о его увлечении постимпрессионизмом. Впервые были опубликованы репродукции работ Гогена, Серюзье, Сезанна (его фамилию почему-то писали как Sezanne), Матисса и Ван Гога. Также примечательна была статья Василия Кандинского, молодого русского художника, работавшего в Мюнхене. Своей репутацией журнала, отслеживающего новейшие тенденции в Европе, «Мир искусства» обязан прежде всего своим последним номерам.
Дягилев придерживался той же самой линии и во время подготовки выставки. Место на ней заняли не только знаменитые мирискусники, но и молодые художники, такие как Михаил Ларионов, Алексей Явленский (Фон Явленский) и Павел Кузнецов. Выставка подчеркнула тот факт, что различия школ авангарда в России за последнее время резко усилились. Контуру и графической плоскостности теперь противостояли цвет, объем и пастозная живописная техника у Ларионова и Явленского, как бы ни были велики различия между этими художниками. Мирискусники ратовали за интеллектуальный, рассудочный подход, без лишних эмоций, а Ларионов, Кузнецов и Явленский выступали за экспрессию, примитивизм и спонтанность. Мирискусники демонстрировали обширные знания истории европейской культуры, создавая оригинальный, ни на что не похожий образный мир, между тем Ларионов и Явленский разрабатывали новейшие европейские тенденции, стараясь занять место на международной арене.
Возможно, Дягилев уже тогда почувствовал, что со временем творчество его друзей будет все больше уступать позиции новым школам, возникающим в Москве, Париже, Ворпсведе и Мюнхене. Как бы то ни было, на этот раз он взял курс на самостоятельность, перестал слушать Бенуа, презиравшего постимпрессионистов. Дягилев все больше ориентировался на Грабаря, выступавшего горячим поклонником искусства Ван Гога и Гогена, и также на то новое, что формировалось в искусстве Европы.
Эта выставка стала настоящей лебединой песней «Мира искусства» еще по одной причине: это была последняя художественная инициатива Дягилева на родине. Ему исполнилось тридцать четыре года, и после этого он уже ничего не предпринимал в России. Вскоре после открытия выставки они с Мавриным уехали в длительную поездку, посетив вначале Афины (где они побывали на Олимпийских играх), затем Стамбул и Италию, и во время этой поездки Дягилев начал вынашивать новый план.
Что на самом деле этому предшествовало, неизвестно. Уже давно шли разговоры о том, что пора представить русское искусство за границей. При том, что экспонаты из России порой мелькали на различных мировых выставках, широкого показа русского искусства до сих пор нигде не проводилось. 20 апреля Бенуа получил от Сергея следующее письмо:
«Дорогой Шура!Да не удивит тебя сей заголовок. Ты, пожалуй, уже откуда-нибудь знаешь, что я завтра отплываю отсюда в Афины, но думаю не миновать и Парижа через месяц (приблизительно). Что ты думаешь, если теперь возбудить вопрос об устройстве русского отдела в нынешнем Salon d’Automne. В Петербурге на это согласны, я тоже готов взяться за дело. Не можешь ли закинуть удочку [?] Французы будут дураки, если не согласятся. Я берусь показать им настоящую Россию. Итак, до скорого свидания. Если ответишь, то Rome, poste rest[ante].Целую, твой Сережа Дягилев»19.
С. Дягилев. Рисунок А. Бенуа
Какой предстанет «настоящая Россия», Дягилев, похоже, уже решил заранее: показ прогрессивных школ в России, с акцентом на новое пополнение из Москвы à la Ларионов, и вместе с тем – широкий обзор академического искусства, русского искусства XVIII века, а также множество древнерусских икон из коллекции историка Николая Лихачева. Это было уникальное явление, ведь даже в Санкт-Петербурге серьезный интерес к иконам пока еще был в диковинку.
Через месяц после этого письма Бенуа Дягилев действительно приехал в Париж и активно занялся подготовкой к выставке. «Дягилев здесь […], – пишет Бенуа, – он энергичен, весел и полон грандиозных планов. Я знакомлю его с местными начальниками»20.
И действительно, в конце мая Бенуа познакомил Дягилева с Леоном Бенедиктом, хранителем Люксембургского музея. Дягилев быстро становится его доверенным лицом21 и через него знакомится с людьми, отвечающими за организацию Осеннего салона – ежегодной (начиная с 1903 года) выставки преимущественно современного искусства, на которой выставлялись постимпрессионисты и фовисты. В ее подготовке принимали участие будущие участники дягилевских антреприз – художники Андре Дерен, Анри Матисс и Жорж Руо.
Русская экспозиция располагалась отдельно, но туда можно было бесплатно пройти из Осеннего салона, размещенного в Гран-Пале. Дягилеву выделили вначале десять, а потом даже целых двенадцать залов. Оформителем выставки он назначил Бакста, и 2 июня за чаем в кондитерской на рю Рояль был составлен перечень участников.
Когда Дягилев брался за дело со своими «двумя вечными спутниками» Бакстом и Бенуа, то сразу возникала та же атмосфера, в которой прошли первые годы выпуска «Мира искусства»: Дягилев и Бакст вечно ссорятся, Бенуа ругает декорации Бакста, твердит о «дешевом и тривиальном впечатлении», которое они производят22. Бенуа вообще всем недоволен: и художниками (слишком мало петербуржцев и слишком много москвичей – «Сережа ужасно неправ!» – и фоновым колоритом стен, и сквериком, и даже разноцветными шелковыми драпировками, которые заказал Дягилев.
«Организация выставки проходила как обычно, Сережа всех игнорировал, не нанес необходимых визитов, а проводил целые дни в залах, перевешивал картины и до такой степени замучил декораторов, что те чуть не падали с ног. Как всегда все до последней минуты казалось полнейшим хаосом, и вдруг все оказалось на своих местах»23.
За последний месяц прибыла масса народу из Санкт-Петербурга: приехал помогать Нувель (он все охотнее брал на себя функции Сережиного секретаря), вместе с «неутомимым» Грабарем и князем Владимиром Аргутинским-Долгоруковым, состоятельным коллекционером и поклонником искусства, который в последние годы играл все более значительную роль в среде мирискусников. Странное впечатление производило отсутствие Философова. Он был в Париже, но не появлялся и так тщательно избегал встречи со своим бывшим возлюбленным и остальными друзьями, что в сентябре – октябре безвылазно просидел на Рив Гош, чтобы как-нибудь случайно не столкнуться с Сергеем. Демонстративное отсутствие Дмитрия, конечно, не осталось незамеченным. Философов и Мережковские на выставку так и не пришли. Дягилев писал мачехе о том, что он их не видел и что это ему неприятно24.
6 октября выставку открывал президент Франции. В двенадцати залах Гран-Пале, в которых она разместилась, было выставлено 750 работ, принадлежавших всевозможным коллекционерам. Собрать все эти работы вместе оказалось непросто. Знаменитые коллекционеры, такие как Третьяков и Тенишева, в силу разных причин не захотели предоставить свои картины, отказал и Русский музей. Поэтому на выставке практически не были представлены передвижники, но, быть может, это было даже к лучшему. Французские залы «Осеннего салона» изобиловали работами Сезанна, Гогена, Матисса и даже Пикассо. Если бы напротив картин Сезанна разместили работы его современников Сурикова или Крамского, русское искусство не так скоро простилось бы с репутацией провинциального. Возможно, Дягилев это понимал и поэтому уделил много внимания творчеству недавно скончавшегося Михаила Врубеля (его картинам был отдан целый зал), а также молодым художникам Ларионову, Гончаровой, Судейкину и Сапунову. Он помог Ларионову приехать из далекого Тирасполя в Париж на открытие выставки25, поскольку оба они с Бакстом считали его самым талантливым среди молодых26.
Парижские отзывы о выставке были в основном хвалебными. Газета «Ле Фигаро» посвятила ей большую статью, в которой больше всего превозносили Врубеля. Дягилева избрали почетным членом Салона, Бакста, Бенуа, Рериха и Ларионова, а также Врубеля посмертно – обыкновенными членами. Но назвать это триумфом или сенсацией все равно было нельзя. Русское искусство произвело во Франции благоприятное впечатление, но его успеху способствовал тот факт, что прежде оно было практически неизвестно. Однако могло ли оно соперничать с той яркой новизной, которая отмечалась в 1906 году в искусстве Франции? Помимо всего прочего, этой единственной выставкой все и закончилось. Русское искусство продемонстрировало все лучшее, на что оно было способно, и следующая выставка могла стать в лучшем случае повторением предыдущей. Если Дягилев хотел превзойти самого себя, он должен был расширить сферу своей деятельности, выйти за пределы одного лишь изобразительного искусства.
После закрытия «Осеннего салона» российская выставка была показана также в Берлине, а чуть позже, в сильно сокращенном виде, на Биеннале в Венеции. В Берлине выставка прошла с не меньшим успехом. «Выставка удалась и разместилась. Немцам нравится, народу толпа. Все то же самое!» – писал Дягилев Нувелю. Он так и не стал поклонником Берлина: «Я уезжаю в понедельник из этого скучного и нудного Берлина […] Единственное любопытное было поболтать с Вильгельмом, но он говорит такие глупости, что уши вянут. Апломбу больше, чем у меня…»27
В начале декабря он на некоторое время вернулся в Санкт-Петербург, но 23 декабря снова отбыл в Париж встречать Рождество. У него уже наметился круг знакомств среди бомонда французской столицы. В числе его наиболее влиятельных новых знакомых были графиня де Греффюль, состоятельная покровительница искусств, и ее племянник поэт Робер де Монтескью. Скорее всего, Дягилев познакомился с Греффюль через Монтескью, с которым он был близко знаком с 1898 года. Известный гомосексуалист, Монтескью, кроме всего прочего, ввел Дягилева в соответствующую среду в Париже. У Дягилева сложились с Монтескью настолько хорошие отношения, что в конце 1906 года они даже совершили совместную поездку в Санкт-Петербург.
И Греффюль и Монтескью были из породы людей, которые очень импонировали Дягилеву. Эстеты-аристократы, невероятно утонченные, невообразимо богатые, тонко чувствующие моду и все экстраординарное, они, подобно Дягилеву, считали свои пристрастия в искусстве фундаментом собственной личности. Жизнь и искусство были для них нераздельны, и лучше всего это доказывает тот факт, что они послужили прототипами для двух персонажей эпопеи Пруста «В поисках утраченного времени»: Греффюль выведена писателем под именем герцогини Германтской, а Монтескью предстает в образе барона де Шарлю.
Дягилев нуждался в их деньгах и связях, кроме того, они укрепляли его самооценку и веру в свою миссию; они были в то же время интересными собеседниками. Что касается Греффюль и Монтескью, то для них Дягилев был интересен своей двойственностью; с одной стороны, необыкновенно утонченный эстет, с другой – человек действия, деловой, экспансивный и космополитичный. Возможно, им доставляло удовольствие расхожее мнение, что за этими щегольскими усами, лорнетом и напомаженной шевелюрой скрывается дикий татарин, но оба они были достаточно умны и сознавали, что перед ними личность отнюдь не примитивная, а, напротив, исключительно современная.
Назад: XI Итоги 1902–1905
Дальше: XIII Царь Борис и царь Сергей 1907–1908
