Князь Шаховской. Российская Империя
14 мая 1949 г.
Путь на Родину был долгим…
Через аэропорт в Эр-Рияде, в Королевстве Неджд — он добрался до Багдада, с промежуточной посадкой на какой-то пустынной базе ВВС. В Багдаде — перекрестке миров, отправной точке путешествий почти любого русского по Востоку — князь сел на железку — так, по старомодному здесь крестили железную дорогу. С вокзала Николая Второго — поезд шел в Россию…
Дорога была тяжелая. По правилам, написанным каким-то скаредным идиотом — ему полагался второй класс. И только и исключительно из-за крылышек авиатора на его форме и потомственного дворянства. Обычный пехотный капитан из малопоместных или простых — ехал бы третьим. Эти идиотские инструкции существовали на каждый случай жизни, и оставалось только удивляться упорству тех, кто их пишет. Тем более, что в экспрессе на Ростов второго класса и вовсе не было — только первый и международные вагоны. Доплатив в кассе — благо, деньги у него были — князь Шаховской обеспечил себе место в международном вагоне. Купе на двоих, душевая с ретирадой на два купе и тяжелый, красный сафьян, которым были обиты стены, и который только усиливал тяжелую жару. И сосед — почти карикатурный, полный, крючконосый и лысоватый еврей с бутылкой Гольдвассера — только евреи могут пить спиртное в такую жару…
Как и у всякого еврея — у этого с собой было столько вещей, что казалось — будто он собирается совершить исход, и прямо сейчас. Какие-то свертки, чемоданы, некоторые даже и без ручек и непонятно, как этот господин собирается со всем с этим управляться, и почему он не обратился к услугам багажного вагона. Но у еврея лучше ничего не спрашивать — потому что на твое слово, он скажет десять, а разговаривать и спорить в такой жаре — для князя было тягостно…
Еврей — с несчастным видом долго уминал все свое барахло под багажную полку, а потом — повернулся к князю.
— Сударь. Можно обратиться к вам с просьбой, как к честному русскому человеку?
— Отчего же нельзя?
— Сударь. Если у вас нет так много вещей, не соблаговолите ли вы сдать мне во временную аренду вашу багажную полку? Конечно, если вас это чем-то стеснит…
Князь молча встал с полки
— Вот и благодарствую. А то поездные воры… распоясались совсем…
По вагону — прошел проводник, стукая рукояткой флажка в дверь каждого купе, чтобы провожающие поторопились…
— Ну вот, и слава Аллаху… — еврей с облегчением утвердился на полке, достал из сумки, которую оставил на виду курицу и с торжественным видом водрузил на стол — угощайтесь, сударь, не побрезгуйте…
Князь вспомнил, что одно из прозвищ евреев — куроеды. Несмотря на то, что черту оседлости отменили больше тридцати лет назад — евреев недолюбливали…
— Ваша фамилия не Куроедов случайно?
— О, нет! — обрадовался еврей, как будто не заметив тонкой издевки — Михаил Михайлович Натарзон, честный одесский старьевщик, изволите видеть…
* * *
Князь Шаховской, как и положено русскому дворянину — евреев недолюбливал. Однако же, путь был неблизким, общества в ресторане искать как то не хотелось… и получилось так, что уже к вечеру они сидели за нормальным, не откидным столиком международного вагона, уминали остатки курицы и еще что-то, между ними стояла бутылка Гольдвассера и они говорили за жизнь. Весьма и весьма конкретно говорили за жизнь…
— Володя… — честный одесский старьевщик воздел к обитому сафьяном потолку палец — Володя, ты не прав. Здесь, и только здесь, на Востоке наше будущее. Россия… а что Россия. Там холодно…
— Ты мне тут сказки не рассказывай, бес пархатый! Ваше племя все время ищет, где лучше! Да ошибается!
— Володя… Мы евреи люди умные, надо ли нас за это ненавидеть? Ты видишь только песок, Володя, песок да горы — а я вижу людей. Сколько людей, мама дорогая. И всем покушать — надо, одеться — надо, обуться — надо. У них ни у кого этого, то нет, не говоря об авто. Вот на что смотреть надо, а не на песок.
— Это убийцы. Бандиты. Фанатики. Они не создали ничего нового за несколько сотен лет. Как только вы построите лавку — они будут ждать момента ее ограбить, вот и все, что будет. Они дикари — капитан Шаховской тоже поднял палец — ди-ка-ри.
— Ай, Володя, зачем ты думаешь о евреях плохо. А вы на что? Армия?
— Вот вы вечно у нас на шее ехали…
— Ай, Володя, Володя… Победить в войне — нужна армия. А чтобы победить в мирное время — нужны, извольте поверить милостивый государь, евреи. Зачем нам в первых рядах, нам и в обозе хорошо. Но вот сейчас. Ну, скажи, Володя, ну кто будет убивать, если все будут сыты. Обуты. Одеты. Кто же будет рисковать нажитым. Они ведь воюют, потому что голы и босы, Володенька. Им терять нечего кроме цепей своих.
— Троцкого слова?
Еврей махнул рукой
— Бланка. Тоже плохой человек, Володенька. И умный. Как и все евреи…
* * *
Ночью — с грохотом и лязгом вагоны закатили на черноморский паром. Назначение — «апельсинный» порт Одесса.
В Одессе — один из вокзалов располагался в морском порту, вагоны — стояли прям что у кромки воды, и грузовые и пассажирские — уже тогда вокзалов у Одессы было целых три. В одесском порту — князь Шаховской по военной брони взял билет на Санкт-Петербургский скорый. Еврея — конечно же, встречала в Одессе целая семья, они попрощались. И попрощавшись — капитан не заметил совершенно трезвого и острого как нож взгляда в спину, которым наградил его одесский еврей, старьевщик Михаил Михайлович Натарзон.
По военной брони — СВ не было. Остались только купе. Правда «свое» — за новым назначением с ним в одном купе ехали флагман-минер флота и двое братух — пилотов с только что спущенного на воду большого гидрокрейсера «Николай II». Все ехали за новым назначениями: флаг-минер на Балтику, в Кронштадт, один из пилотов — военным агентом в САСШ, другой — на переобучение. Один из авиаторов оказался потомственным дворянином, из рода Орловых, у него оказалась бутылка настоящего дворянского полугара, хлебного вина, более мягкого и вкусного чем банальная водка, из собственной винокурни. Пилось лучше, чем настоянный на золоте картофельный гольдвассер.
Бутылка на четверых — кончилась, конечно же, быстро. Тем более что флаг — минер — мужик серьезный, за сорок и руки такие что лом — играючи. Коньяк нашелся — но, по общему мнению, он пах клопами и был недостаточно высокого качества, так что веселая компания — двинула в вагон — ресторан. В поисках высококачественного коньяка и доступной мужской беседы. Благо деньги были — у кого прогонные, у кого отпускные. Да и вообще — хорошо тогда профессиональные военные жили. Хорошо…
Одесский экспресс — не был бы одесским, если бы это был обычный экспресс с пульман-вагонами. Прежде всего, он шел почти без остановок, только крупные города типа Ростова-Донского, еще одной мекки потаенной российской жизни. В отличие от обычного поезда здесь был не один вагон — ресторан, а целых четыре, спаренных по два сцепками. Ни в одном другом поезде Империи — таких вагонов не было, за исключением царского поезда — они были собраны на заводе канадской компании Истерн Кар Компани Лимитед по точным чертежам царских вагонов с РБВЗ и переправлены в Россию. Противопоставить оборотистости одесского капитала — было некому и нечего…
В каждом из вагон-ресторанов — был, если позволено так выразиться, круглосуточный аншлаг. Одесситы не могут без компании, и они слишком жадно относятся к жизни, чтобы позволить себе терять два с лишним дня впустую. В столицу Империи — направлялись по делам самые разные люди, и деловые, и чиновники, и просто шикануть. Поезд — был местом, где можно было в последний раз побыть собой перед надменным, холодным, закованным в гранит аристократическим Петербургом, совсем не понимающим шутки юмора. В итоге — каждый день, а особенно каждый вечер — в вагонах — ресторанах разыгрывались маленькие мизансцены тщеславия, театр, состоящий из одного актера, в котором военные, чужие были… некоторым образом лишними.
Когда они пришли в ресторан, пройдя узкими коридорами пульман-вагонов — в разгаре был ужин. Ужинали здесь, как в хороших домах Лондона и Парижа по гонгу, просто так — заказать можно было только легкие закуски и выпивку. Никто из них — не знал и не ведал, что здесь и сейчас, в этом вагоне — ресторане ехали аж три вора в законе. И лишние здесь — были ни к чему…
Но и афишировать свое присутствие — они так же не желали. Потому вагон-ресторан не был закрыт, только если кто здесь и был из одесситов — вел он себя необычно тихо. Ибо в Одессе все знали, кто есть кто, и вопросов лишних не задавали…
— Господа…
Флагман-минер — отодвинул халдея буквально грудью. Морская, севастопольская закалка — приучила не обращать внимания на мелкие неприятности. Тем более, если в Одессе криминал контролировал целые районы, то в Севастополе, случись ворам выступить, их бы потом даже и не нашли…
— Ужин нам принеси, любезнейший. Чтобы все красиво было…
Моряки, авиаторы уже занимали места. Вечер — время аншлага, но к удивлению — свободные столики были…
Шаховской — огляделся по сторонам: он не знал Одессы и в ней никогда не жил — но даже в его не совсем трезвом состоянии шестое его чувство, не раз предупреждавшее об опасности на узких улочках Адена — незримо заворочалось, пробуждаясь ото сна.
Несколько семей. Молодежь есть и старики. Молодые — есть в лапсердаках, еврейских пиджаках, есть и на русский манер одетые. За каждым столом — легко, без проблем можно вычислить главного. Пожилые люди, Один худой, другой толстый, третий бородатый. На одном — тройка непонятно то ли готового платья, то ли пошитая, на двух других — явно ручного пошива костюмы. Одесса — город живущий «для себя», понтами, смесь откровенно деловой Москвы и откровенно бандитского Ростова — Донского. Здесь не уважают тех, кто ведет дела по телефону, не имеет выезда и не умеет одеваться…
И все-таки что-то проскальзывало. Какое-то понимание того, что за столами есть и те люди, которые не принадлежат к семье… в смысле кровного родства. Телохранители? Нукеры, как у многочисленных ханов и амиров карликовых государств Йеменской федерации? Они то кстати — чаще всего и убивают благодетеля в его постели…
Ну-ну…
Халдей принес суп. После спиртного — горячий, рыбный суп в самый раз…
— А выпивку?
Халдей посмотрел как-то странно, но с готовностью улыбнулся
— Непременно. Чего изволите-с…
— Шустовская есть?
— Разумеется…
— Тащи.
Флаг — минер — играл сольную. Распоряжался жизнью… Князь присматривался по сторонам — Аравия приучала осторожности…
Появилась Шустовская. Разлили
— Ну — будем.
И тут — появилась она…
* * *
Она появилась откуда-то из поезда, вовсе не с кухни. Высокая, не по-еврейски, но что-то еврейское в ней было. Возможно — черные, почти цыганские глаза, полные, красные губы. Волосы длинные, вьющиеся. Осветленные — но это ее не уродовало, хотя князь, например, терпеть не мог женщин, изменивших цвет своих волос. Лицо тоже восточного типа, совсем не холодной римской лепки. Никак не похожа на те, поистине совершенные экземпляры, которые обитают в Смольном, которых можно найти на некоторых балах, на которые приглашение постороннему человеку не достать ни за какие деньги. От них она отличалась тем, что была… живой. Настоящей, живой, которой можно дотронуться. Совсем не ожившей скульптурой…
Она села за столик невдалеке. Ничего не заказала…
Видимо, князь какое-то время сидел, оцепенев, потому что пришел в себя он только когда дама уже была на небольшой сцене. Пианино здесь не было — но был настоящий, студийный микрофон. Дама посмотрела — прямо на него, и хрипловато, негромко, под аккомпанемент пианино, да стука колес — запела…
Гори, гори, моя звезда,
Волшебно благодатная.
Ты будешь вечно не закатная,
Другой не будет никогда.
Лучей твоих, неясной Силою,
Вся жизнь моя озарена,
Умру ли я, и над могилою,
Гори, сияй, моя Звезда.
Сойдёт ли ночь на Землю ясную,
Звёзд ярких — много в облаках.
Но ты одна, моя прекрасная,
Горишь в полночных мне лучах.
Лучей твоих, неясной Силою,
Вся жизнь моя озарена,
Умру ли я, и над могилою,
Гори, сияй, моя Звезда.
Звезда любви, Звёзда волшебная,
Звезда моих минувших дней.
Ты будешь вечно неизменною,
В душе Проснувшейся моей.
Лучей твоих, неясной Силою,
Вся жизнь моя озарена,
Умру ли я, и над могилою,
Гори, сияй, моя Звезда.
Закончив один романс, она принялась за другой, протяжный и печальный…
Я грущу, если можешь понять
Мою душу доверчиво нежную
Приходи ты со мной попенять
На судьбу мою странно мятежную
Мне не спится в тоске по ночам
Думы мрачные сон отгоняют
И горючие слезы к очам
Как в прибое волна, приливают
Как-то странно и дико мне жить без тебя
Сердце лаской любви не согрето
Но мне правду сказали: моя
Лебединая песня пропета…
Потом — она пела что-то еще, а евреи слушали, и кто-то недовольно смотрел на князя, но тот не обращал на это внимания. И когда дама закончила с пением — первым оказался у импровизированной сцены с цветком, который он достал из кувшинчика-розетки на столе. Дама странно посмотрела на него — но цветы приняла. Глаза у нее были светлые, шалые…
* * *
— Вы… еврейка?
Она пожала плечами, точнее даже — передернула ими, чисто женским движением. У нее были светлые, но темные у корней волосы, что ее, впрочем, ничуть не дурнило. Даже шло.
— На четверть. А вы… не любите евреев?
— Смотря каких. Вот тут со мной ехал честный старьевщик Натарзон от Багдада…
Господи, что я, грешный, несу, какой ко всем чертям Натарзон…
Но он рассказал ей про старого еврея — Натарзона из Багдада, и про то, что он думает о международной обстановке, и еще много-много чего другого. Она заинтересовалась тем, что он ехал с Востока, с дикой и необъезженной еще земли — и он рассказал ей про минареты под распахнутым настежь, белым от зноя небом, про Стимер, единственный цивилизованный район Адена с уменьшенной копией британского Биг-Бэна шести метров в высоту. Про мужчин в длинных юбках и с кривыми кинжалами, которые помнят весь свой род до двенадцатого колена и готовы мстить за унижение, произошедшее триста лет назад. Про ослепительно-белые соляные поля Адена, про неприступные горы Аденского нагорья и кратер старого вулкана, на склонах которого и построили старую, англизированную часть Адена. Про черный песок русалочьего пляжа — тоже британского. Итак, он говорил, говорил, говорил, рассказывая и про смешное и, наверное, про грустное. И вдруг он понял, что не дает даме сказать, вот, наверное, уже полчаса как — и это само по себе невежливо и неприемлемо.
И он посмотрел на нее с таким несчастным и растерянным видом, бессловно прося прощения за невоспитанность, что она искренне рассмеялась.
— Простите… — сказал он — покорнейше прошу простить. Я, наверное, утомил вас своими рассказами, да?
Она снова повела плечиками
— Ну почему же. Иные и сказать ничего не могут, кроме как «сударыня, пятьсот целковых и никто ничего не узнает»…
Князя как холодным душем окатило. Все-таки надо было помнить — она не более чем кафе-шантанная певичка. Тогда какого хрена…
Она улыбнулась, соблазнительно и странно.
— А знаете, что я отвечаю?
— Не могу знать, сударыня
— Давайте две тысячи и рассказывайте хоть на каждом углу
Она порочно улыбнулась
— Но так я не всем. Только тем, кто мне нравится. Как вы, например…
Черт…
— Вы кстати, так и не представились, сударь. Вы не находите это невежливым?
— Прошу простить…
— Не извиняйтесь, черт побери, я это ненавижу!
— Князь Владимир Шаховской, военный авиатор.
— О…
Непонятно было, то ли это было воспринято с восторгом, то ли, наоборот — с разочарованием. Две тысячи — и никто ничего не будет знать.
Князь встал, пригладил волосы
— Сударыня, я отлучусь ненадолго.
Про себя он загадал, что даст ей возможность уйти. Если он вернется в вагон — ресторан и не увидит ее за столиком, то значит — так тому и быть. Две тысячи — и рассказывайте, кому хотите…
Североамериканский пульман — мягко, почти бесшумно шел по стыкам. Он закрыл за собой дверь ретирады, довольно просторной, посмотрел на себя в зеркало. Конечно… выглядел он не очень, ранение и долгое путешествие никого не делают привлекательнее. На полочке перед зеркалом — стоял флакон Шипра с пульверизатором он уже взял его, как вдруг подумал, как идиотски он будет выглядеть: князь, пользующийся общественным флаконом Шипра. В раковину с шипением хлынула вода, он плеснул ей в лицо, провел мокрой ладонью по волосам. Ну… будь что будет.
Осторожность кричала ему держаться от этой истории подальше — но он заткнул ей глотку. Маэстро, ваш выход…
Лязгнул засов. Князь еще раз пригладил волосы, толкнул дверь…
— Закурить есть, солдатик?
Старуха — одна из тех, что сидела за столиками тем, в ресторане, а теперь стояла у ретирады, сбрасывая пепел в воющую черную тьму за окном — обернулась к нему. Явно из простонародья… сам выросший в дворянской среде князь определять это умел — но хорошо, дорого и со вкусом одетая. Со вкусом — совсем не так, как одеваются нувориши, слишком дорого, шикарно и ярко. На вид от пятидесяти до шестидесяти… этакая гранд-дама, вынырнувшая из давних и сладких времен до Мировой. Черная шляпка без вуали, запоминающиеся зеленые глаза, в меру пудры, помады и туши. Но почему то хотелось называть ее старуха… хотя это была благородная, не стыдящаяся саму себя старость…
На еврейку не похожа, на дворянку тоже. Смесь кровей, явно с армянской или турецкой. Не разберешь…
— Простите покорно, не курю… — сказал князь, не желая разговора. На уме у него было нечто совсем другое…
— И вести себя не умеешь… — сказала старуха
Рука князя, уже взявшаяся за медяшку дверной ручки остановилась.
— Простите?
— Зашел в незнакомое место, осмотрись. Если тебе не рады — прояви уважение, уйди. На чужой кусок рот не разевай, веди себя скромно. Если тебе намекают — опять-таки, прояви уважение, не пренебрегай…
— Простите, не вполне понимаю.
— Все ты понимаешь. Кореша твои — уже поняли, а ты сидишь, раскрылился. Твое счастье — Ефим в настроении добром, не то бы…
— Сударыня, не имею чести вас знать и не имею чести вас понимать.
— И до Воронежа не доедешь… — спокойно сказала старуха
Хмель как ледяной рукой сняло
— А вы, простите, кто? — спросил князь, внимательно разглядывая пожилую даму
— Роза Павловна мое имя. Фамилию назвать, или обойдемся?
— Думаю, обойдемся…
Пожилая дама посмотрела на него с каким-то сожалением, как на калеку. Манерно выпустила дым — она курила черную, тонкую сигарету бессарабских фабрик Хлунова.
— Молодой ты. Глупый. Горячий. Тебе добра хотят, а ты…
Князь слегка подвинул отворот пиджака. Он ехал оттуда, где никакие меры предосторожности не были лишними — и потому справа, прямо в подкладку его повседневного сюртука была вшита кобура телячьей кожи, в которой дожидался своего часа трехлинейный автоматический Маузер образца десятого года. Как это называли— стиль Уайтта Эрпа, он тоже носил Кольт-Миротворец в кобуре, вшитой в подкладку цивильного мужского платья. Рукоять отделана африканским «железным» деревом. Поскольку пистолет весил больше килограмма и при носке — сюртук перекашивало налево — с правой стороны, для равновесия — в подкладке была вшита кобура на три длинных магазина на двадцать патронов каждый. Восемьдесят патронов «трехлинейный малый» ждали своего часа.
— Мадам — князь слегка, одним кивком поклонился — суровые пески Аравии вымели из моей души всякую цивилизованность. И породили вредную привычку точно стрелять. Возможно, в том городе, откуда вы родом и где живете, такой разговор может считаться приемлемым. В тех же местах, откуда родом я — за него вызывают на дуэль. И если кого-то что-то не устраивает — он знает, где меня найти. А я — знаю, где найти вас.
Женщина смяла мундштук пальцами
— Как желаешь…
— Одну минутку… — князь открыл дверь, придержал — прошу…
Она сидела на месте…
* * *
Продолжение — эта история имела ровно в пять утра, когда ночью — прогрохотал за окнами Ростов-Донской, и шли дальше, выбираясь к Владимиру…
Поскольку дама имела апартаменты в соседнем вагоне, князю пришлось возвращаться в свои лишь под утро. Меж вагонами — грохотала под ногами сцепка, рельсы сливались в гудящую стальную полосу. Он открыл дверь — из пронизывающего ночного лязга в уютную тишину пульмана — и отшатнулся. Словно тысячи когтей — бросились разом в лицо, ослепли глаза. Шатаясь меж вагонами — а упасть там проще простого, несмотря на резиновый обвод — он сунулся за Маузером, начал нащупывать дверь. Ее что-то блокировало, и он с ужасом понял — вот и приехали… кислотой плеснули, или чем еше. Проклятая старуха.
Ну и что делать? Стрелять?
Он дернул дверь еще раз… потом еще, потом дверь поддалась, и он, в слезах и соплях — ввалился в уютную тесноту вагона. За что-то зацепился ногой, чуть не упал, выругался. Чья то стальная рука — схватила его за кисть руки, в которой был пистолет, вывернула ее. Он выругался… у него, как и у всех кто прошел Восток был еще один, небольшой австро-венгерский Фроммер, вот только достать его…
— Спокойно, князь, свои. Свои, ясно?
Было понятно, что глаза не пострадали. Он видел все лучше и лучше. Человек, стоящий напротив него, был как в тумане — но видно было, что он невысокий.
— Я дам вам платок. Протрите сначала глаза, потом лицо, только осторожно, не трите с силой. Иначе будет хуже. Все поняли?
Черт…
Мягкая, влажная ткань коснулась его руки, он ощупал платок, потом начал протирать — сначала глаза, потом лицо. Становилось лучше, хоть и ненамного…
Он посмотрел вниз — и увидел двоих, лежащих под ногами здоровяков. А в проходе — стоял военный врач… который сидел с ними за столом, когда… Он сидел тогда молча, и вообще никуда не смотрел. И казался настоящим врачом — с чеховской бородкой и пенсне, в котором, очевидно были нормальные стекла…
— Чем это меня…
— Табачной пылью, смешанной с какой-то дрянью химической. Фармацевт на подобные штуки мастер. Гасила тот еще…
— Фармацевт?
— Ефим Лазебник. Никогда не слыхали?
— Нет.
— А напрасно. Пол Одессы держит. А другая половина у него в долгах. Он и в самом деле фармацевт, синтез какой-то дряни изобрел, белый порошок…
Доктор подмигнул, достал из кармана вагонный ключ
— Помогите… — сказал он, открывая вагонную дверь
— Что… вы собираетесь делать?
— Вы не казались таким уж идиотом, князь. Скорее смелым человеком.
Один из лежащих на полу зашевелился, застонал. Доктор, уже открывший вагонную дверь — подскочил и со всей силы ударил мыском ботинка куда-то по горлу.
— Давайте быстрее. Пока все спят.
Вдвоем — они спихнули бандитов, одного за другим — в гудящую тьму за дверью. Доктор охлопал руки, запер дверь.
— Вот и хорошо. До утра их точно не хватятся…
— Кто… вы, черт возьми такой?
Доктор скосил взгляд на руки князя, тот отпустил лацканы пиджака
— Еще один дурацкий вопрос. Скажем, тот, кто хочет помочь. Следующая — Митрофановка, сойдете там. Не привлекая внимания. Там — найдете лихача, пусть везет вас до Воронежа. Там — сядете на другой поезд на Москву, а еще лучше — на аэроплан. И ходите, оглядываясь, ясно?
— Нет, ни черта не ясно.
— Фима Лазебник к вашей даме неровно дышит. Свою мамочку взял приглядеться. Та — по молодости лет из полицейского околотка не вылезала, та еще тварь. Про даму вашу забудьте, мы сами тут разберемся. Держите оружие наготове.
— Кто вы такой?
— Вы ведь вызваны в штаб ВВС за новым назначением? Ну, вот, и следуйте.
Глаза доктора, живые и веселые — вдруг захолодели, подернувшись осенним утренним ледком
— И без вопросов, ясно? Свою меру глупости вы уже исчерпали. Не то и вам — валяться на рельсах, как этому. Идите и быстро собирайте вещи…
Ретроспектива
Девятью годами ранее
Абу-Грейб, близ Багдада
Русская территория, бывшая Османская Империя.
Январь 1940 г.
Багдад…
Когда русские только пришли сюда — это был большой, старый город, лениво раскинувшийся по берегам грязного, ленивого Тигра, делающего здесь большую петлю. Здесь были каменные здания, но невысокие, прямо на улицах продавали и резали скот, гадили, причем все это никто не убирал. Не было ни одного регулярного моста через Тигр, только наплавные. Прямо у дворца наместника султана — торговали краденым…
Теперь, двадцать с лишним лет спустя — Багдад изменился. Два моста возвысились над Тигром бетонными громадами, перечеркивая прошлое и утверждая будущее: мост Николая Второго и открытый в прошлом году мост Александра Четвертого. Уже шумит клаксонами автомобильный поток на мощеными камнем, бетоном и асфальтом улицах, шипят как змеи и тяжко ворочаются паровозы на Багдадском железнодорожном вокзале — а рев осла можно услышать лишь в самых дальних предместьях. Уже застраивается европейскими, регулярной архитектуры домами левый, восточный берег Великой реки и взметнулись ввысь на полуострове, который здесь образует делающий петлю Тигр — высотные корпуса Багдадского политехнического, сильно похожие на здания Московского университета. Уже ревут над городом моторы Юнкерсов, Сикорских, Дугласов — открыт международный аэропорт Багдада. Город полон чужих, разноязыких людей. Они суетятся, разгружают поезда, перекладывают груз на баржи, которые сплавляют грузы вниз по течению Тигра. Сидят в забегаловках, учат язык, болеют от местных болезней и лечатся, поют непривычные арабскому уху песни. Пытаются учить кого-то своему языку и тому, как делать нужную им работу.
Нефть…
Ее нашли южнее, в Басре, восточной Венеции, которая тоже перестраивается, и восточнее, по обе стороны границы с Персией, вассалом Российской Империи, сей шах носит звание полковника русской армии, командира Персидской Казачьей Бригады. Про то, что нефть здесь есть — знали. Но только когда за дело взялись инженеры, выпестованные в Баку — только тогда стало понятно, сколько ее здесь, этой нефти.
Как показали исследования — Басра буквально плавала на нефти. Бурение — уже дало восемь фонтанирующих скважин. А ведь поисковые экспедиции — уже нашли нефть и севернее, там, где дышащая адским жаром пустыня переходит в поросшие лесом предгорья, там, где живет своеобразный курдский народ — многие из которых уже приняли православие. Нефть должно быть будет и там — и значит, и там скоро будут бетонные дороги, аэропорты, стальные магистрали, удобные, европейские города с водой из скважин. Обязательно все это будет…
Но не всем хочется, чтобы это было.
Трясут бородами великие шейхи — дети уходят в города, дети забывают традиции предков, дети перестают говорить на родном языке. Русские заставляют всех подчиняться закону, жестоко наказывают за набеги — основу жизни бедуинов. Стальные трубы — протягиваются по пустыне, чтобы качать черную кровь этой земли. Русские бурят колодцы — и тем самым обесцениваются старые естественные оазисы, за обладание которыми бились в кровь поколения предков. Русские прокладывают дороги — и вот, пустыня уже не та, что прежде. Русские орошают земли, отводят землю из болот близ Басры и приводят ее на поля, где до этого их не было — и все больше арабов оседает на земле, забывая, что их дом — пустыня, а их крыша — звездное небо.
И забывают Аллаха…
А потому — гремят в городе взрывы, не пустуют виселицы, где вешают совершивших теракты, передают из рук в руки, напечатанные в подпольной типографии листочки с сокровенным знанием. Русские — неверные. Их врачи — делают харам. Их инженеры — оскверняют землю ваших отцов. Даже орошать — харам, потому что если Аллах повелел какой-то земле быть пустыней — то так и должно быть и не должно нарушать Его замысел.
Пески пустынь, неприветливая местная земля, во времена Вавилона бывшая плодороднейшей — познала немало крови. Впитает и эту…
Не пустуют и тюрьмы. Раньше — заключенных содержали, где попало: результатом чего стали постоянные побеги. Сейчас — русские построили центральную тюрьму недалеко от столицы, в городке Абу-Грейб. Ее строили по самым новейшим достижениям тюремной мысли, и считается, что сбежать отсюда невозможно.
Но судили — в Багдаде, во Дворце правосудия. Каждый смертный приговор — одни арабы встречали ликованием, другие — зловещим молчанием. Да, да, и ликовавшие были тоже, и немало, и не надо думать, что русские подкупили их. Немало было тех, у кого русские врачи спали от неминуемой смерти жену или ребенка, кому дали работу, чей ребенок поступил в ремесленное училище, а то и в университет, чтоб стать инженером. Инженер! Аль-мохандес, это слово произносилось с затаенным трепетом, потому что аль-мохандес никогда не было ни у кого в роду, все они были нищими феллахами, и называли любого встречного турка «бей», и падали на колени перед ним. И у турок — и то было мало инженеров, а тут… сын будет инженером, значит, он будет зарабатывать столько, чтобы прокормит и свою семью и помочь семье родителей сможет, и он будет полноправным подданным Белого Царя, и его нельзя уже будет просто так ударить или прогнать. Большинство феллахов даже представить не могли, как это так — быть свободным и иметь права.
Да и работы стало больше, и даже простой чернорабочий на приисках получал больше, чем крестьянин за год нищего, горбатого труда на своей делянке. А еще русские давали прочную одежду, которую арабы никогда не знали, и которую можно было носить годами, выдавали обувь, которая здесь считалась роскошью, кормили мягким хлебом, который считали «царским» и учили русскому языку. А кто выучился языку — тот может и на завод попробовать устроиться, сначала учеником, потом рабочим, потом Аллах даст и в десятники выбиться, или даже в мастера.
Так что далеко не все — копили в душе злобу, далеко не все ждали момента взбунтоваться и отомстить за унижение. Тем сильнее — разгорался огонь гнева в душах тех, кто встал на путь джихада на пути Аллаха…
Таких — в Абу-Грейб содержали в блоке А, и он никогда не пустовал. Блок этот — считался под особой охраной, охраняли его только русские казаки. Понятно было, что тот, кто не сломается, не сдаст своих — того ждет смертная казнь, потому что никакого другого наказания за терроризм Уголовное уложение Российской Империи не предусматривает. Так что — заключенные здесь подобрались особенные, бедовые. Из тех, кому чужая шейка копейка, а своя — рупь…
В шестой камере — верховодил Ихван, то есть «Брат». Известный джихадист, сторонник радикального исламистского течения, известного как «ваххабизм». Оно пришло сюда с рабочими с Аравийского полуострова, которых вербовали сотнями для работы на нефтяных приисках Басры, за короткий срок закрепилось в Междуречье и теперь сильно давало о себе знать. Ваххабиты считали, что единственный путь к раю — есть джихад на пути Аллаха, все нововведения какими бы они не были — бида’а, а Коран следует понимать буквально, то есть именно так, как в нем написано, и не допустимо никакое иное прочтение, а так же адаптация коранических текстов к современности или к условиям жизни той или иной части Уммы. В частности — они выступали против любого вида памятников, и даже покушались на такие святыни, как могила матери Пророка Мухаммеда, которые теперь защищали солдаты армии Белого Царя, являющиеся правоверными.
Нового заключенного, которого втолкнули в камеру в один вечер — никто не знал, и он не был похож на ревностного мусульманина. Бородка с редкими волосами, невысокий — хотя обрезанный, как и положено. Ихван уже собирался изнасиловать его, а потом разрешить и другим братьям сделать это — но для начала он спросил новичка, кто он такой, и что сделал. Ответ поверг его в шок.
Новичок был тем самым солдатом — русистом, который провел на свою базу отряд мусульман — мстителей, и подорвал несколько самолетов врага! Единственный, кому Аллах не дал шахады! Герой мусульманской уммы, о котором даже написали неверные в своих газетах!
Потому — Ихван запретил его насиловать и сам начал заниматься новичком. Параллельно с этим — он прояснил кое-какое моменты, и оставшийся на свободе брат подтвердил, что да, все так и есть…
Ихван — был не простым человеком. Он был родом не из Междуречья — а из гор Дофара, это такое место, в Договорном Омане и Федерации племен. Места дикие, неприветливые, где живут горцы, причудливо совмещающие переданный устно ислам или то, что там понимается под исламом — и доисламские верования, крайне суровые и жестокие, как и эта земля. Но Ихван был не таким. Он был из богатой по местным меркам семьи, семьи шейха — и отец отправил его в Неджеф учиться шариату — рассчитывая, что сын вернется и станет кади, исламским судьей, человеком очень уважаемым в горах, мнение которого принималось за истину в последней инстанции. Однако сын не вернулся в родные горы — потому что в Эр-Рияде он встретил бродячего проповедника проповедующего учение Мухаммада ибн Абд аль-Ваххаба ат-Тамими. И поверил ему больше, чем шариату, преподаваемому в медресе уважаемыми старцами. И так — путь Аллаха привел его в тюрьму Абу-Грейб в тридцать три года. Тридцать четвертый ему встретить было не суждено — на нем висело обвинение в терроризме, убийстве русского инженера и умысле на подрыв нефтяного прииска. С такими обвинениями — долго не живут…
К сожалению — убеждения у новоиспеченного брата не отличались стойкостью — их вообще не было. Он родился в каком-то месте на севере, которое когда-то давно было частью Османской Империи — и потому там не забыли ислам. Но это место — как брат говорил, благодатное, потому что там горы встречались с водой — уже много сотен лет находилось под пятой многобожников и безбожников, и потому ислам там был искажен всякими бида’а. А потому брат, по строгим канонам ислама — давно вышел из него, хотя бы тем, что поступил в армию тагута. Однако, он сделал на джихаде гораздо больше, чем любой из них, а потому — чаша добродетельного на Суде безусловно должна была перевесить. Разве не сказано, что тот, кто вышел на пути Аллаха будет вознагражден даже за шаги его лошади? А он — взорвал несколько самолетов врага и убил немало неверных этим! Значит, он — этим самым искупил свои грехи, какими бы они не были, а долг Ихвана, как человека сведущего — разъяснить брату все, что он должен знать, чтобы тот снова не сошел с пути Аллаха по неосторожности и не множил грехи.
Итак, Ихван по вечерам занимался с новым своим братом шариатом, и был весьма доволен — тем как быстро впитывал знания ученик. А брат — рассказывал ему про порядки, заведенные в армии русистов. Все-таки — он служил в батальоне, охранявшем базу стратегических бомбардировщиков, а значит — получил курс противодиверсионной борьбы. Ихван слушал, досадливо цокал языком, и сожалел о том, что этот брат не встретился раньше. Ихван все-таки был неглупым человеком и понимал, что их бойцы, какими бы усердными в вере они не были — проигрывают и казакам и регулярной армии именно потому, что не знают то, что знают они и хуже вооружены. Оружие можно купить, а вот знания…
Но всему — приходит конец. Вот и их дружбе пришел конец: шестерни судебного механизма т’агута неторопливо прокрутились, и сегодня — их должны были вывести на суд. А дела по терроризму и злоумышлениям против власти — судил не обычный суд, а военный трибунал с исполнением приговора в двадцать четыре часа. Так что уже сегодня — они увидят Аллаха…
— Я боюсь, брат… — чистосердечно признался новичок, слыша шаги по коридору…
— Сегодня ты увидишь Аллаха… — с закаменевшим лицом бросил Ихван — это не повод для страха, это повод для радости. Скажи — довольно с нас Аллаха, он — прекрасный хранитель. И другие скажите то же самое, если испытываете страх…
Забирали обычно целыми камерами…
Казаки — были опытными, хорошо знали свою работу. Одни — принесли стальной щит и перекрыли часть коридора за дверью камеры. Другие — стояли на поворотах с палками и нагайками, какой можно пробить череп. На всех на них — была одежда из плотной свиной кожи, к которой ни один правоверный не прикоснется, во избежание харама. И у них были собаки — а укушенный собакой так же не попадет в рай…
Выставив щит, казаки с лязгом отомкнули дверь.
— На выход!
Лают собаки. Неверные — караулят каждое движение. Бесконечная череда решеток, дверей, переходов. Непрестанный грохот дверей — пока остающиеся в живых заключенные так провожают идущих на смерть…
Переходы. Решетки…
Солнце — непривычная, за долгое время свобода — ограниченная бетонными стенами тюремного двора. Машина с грубым, стальным, зарешеченным кузовом, опущенный трап.
— Шевелись!
— А-лл-а…
Один из заключенных — бросается на ближайшего казака с заточкой. Но казак — успевает наклониться, а через секунду — заключенного валят на землю и начинают рвать две здоровенные, спущенные с поводка овчарки…
— Шевелись… черти…
— Господин исправник, этого куда?
— Подох?
— Нет, вроде.
— Кидайте в кузов. Господин судья разберется…
— Есть…
С лязгом захлопывается решетка, затем стальная дверь. Изнутри ручки нет, ручка — только у казаков…
— Все? Так… двенадцать заключенных передал. Извольте расписаться…
— Двенадцать принял. Где?
— А вот туточки… Вот и благодарю. С Богом…
С треском — заводится двигатель побитого Яга — наверное, армейское шасси, со службы списанное. Спереди и сзади — полицейские машины. Точнее впереди полицейский Интер, а сзади — настоящий открытый Додж с пулеметом на турели. Пулемет тоже списанный из армии, но надежный — старый Максим…
Кабина раскалена так, что не дохнешь. Сзади — раздается заунывное пение — нашиду затянули твари обрезанные. Ничего… скоро им пеньковый галстук то затянут… недолго осталось…
— Поднажми… и так опаздываем…
— Зробымо…
Полицейский — водитель — снимает машину с ручника. С перегазовкой врубает первую, потом вторую. Под заунывный вой сирен — небольшой караван машин выкатывается за пределы охраняемой территории. Петляет меж уложенных елочкой бетонных блоков — надолбов. Грохочет кузовом на небольшом отвороте к тюрьме. И — выбирается на скоростное шоссе, Багдад — Дамаск. Шестиполосная бетонная магистраль, как из сна, белая стрела, разорвавшая пустыни и горы и связавшая раньше никогда не связанное. Ее строили североамериканские инженеры по своим спецификациям, потому что по климату САСШ и Ближний Восток во многом схожи. Благословенная земля, с которой можно снимать по три урожая в год, на которой если ставить завод — то нужен легкий ангар, а не капитальные кирпичные стены. Эти дороги — будущее этого края, возле них — будут и поля и заводы и селения. И через двадцать лет — эту глушь, в которой только и ценного что редкие пальмы, и сухие, выжженные солнцем после окончания сезона дождей покосы — будет не узнать…
А пока — дорога большей частью построена на будущее и машины на ней редки. Только вот новый Император, только взошедший на престол — сказал, что если мы что и будем строить — так только на будущее. Потому что будущее — за нами…
Полицейские машины — идут в два раза медленнее, чем могли бы. Посередине конвоя, спешит, хрустит шестеренками коробки — побитый Яг с зловещим, зарешеченным кузовом…
Затор… Видимо, только случилось — перекрывший две полосы грузовик, высокий, с высоким же кузовом. Возле него — армейский внедорожник…
— А… п…а их родила…
Не похоже, что бы военные занимались тем, что наводили порядок на дороге, скорее наоборот — они беспорядок поддерживают. Какое-то бестолковое суечение…
— Долбаки…
Полицейский исправник, истекающий потом — открывает дверь машины, чтобы выбраться из раскаленной кабины и навести порядок — но водитель, улучив момент, стреляет ему в спину из табельного нагана. И тут же прячется — массивный двигатель, из-за которого Яг называют «колуном» — отличная защита от автоматных пуль. С хрустом — осыпается выбитое лобовое стекло, впереди — грохочут несколько Дегтяревых. Головная полицейская машина уже изрешечена в дуршлаг, выбиты все стекла, лопнули передние шины, и теперь она стоит на ободах, пробитый радиатор шипит и плюется паром. Одна дверь открыта, виден убитый полицейский — он попытался выскочить, но не успел. А стрелять через стекло не сподобился, оттого и мертв теперь…
Сопровождавший машину открытый джип — взревев мотором, пытается выехать, но со стороны водонапорной башни, в паре сотен метров один за другим отрывисто и звонко хлопают винтовочные выстрелы. Условия для стрельбы просто идеальные — сверху вниз, как в тире. Первым — оседает пулеметчик за легким пулеметом, вторым — упокаивается водитель. Военные — определив, откуда ведется огонь, прячутся за джипом. Только дело дрянь… они просто забывают, что спереди — тоже стрелки. Один из военных, вооруженный полицейским ППД, сделанным на манер Томпсона — проскакивает к радиаторной решетке Колуна, укрывается за ней — а потом открывает огонь. Испуганные арабы — бегут или пытаются спрятаться от пуль: им и в голову не приходит во что-то вмешаться…
* * *
Специфический, металлический запах крови и раскаленного металла. Крики людей и хруст стекла под ногами. Раскаленный автомат в руках… хвала Аллаху, теперь у них тоже есть такие. Еще совсем недавно — не было, и неверные били их, издевались, унижали. Теперь, Иншалла, никто не посмеет…
— Аллаху Акбар!
— Аллаху Акбар!!!
В небо — гремит автоматная очередь. Молодой парень, не сдерживая слез и криков радости — высаживает в небо остатки патронов в диске. Это — первый его амал, но Аллах даст, не последний…
Сильная рука хватает его за плечо.
— Ты что делаешь, ишак? Ты думаешь, что патроны так легко достать, и они так дешево стоят?
— Простите меня эмир, ради Аллаха…
— Забери пулемет. И собери все оружие у русистов. Возьми в помощь Салмана…
— Слушаюсь, эфенди…
В стенку кузова, в дверь — бешеный стук. Заключенные, кажется, поняли, что происходит и пытаются использовать этот шанс, сколь бы мал он ни был. Хоть и говорят — что они любят смерть больше, чем неверные любят жизнь, но на
За спиной — со скрипом распахивается водительская дверка. Водитель — решил, что все закончилось. И решил, что пора и ему получить свое — каким бы оно не было. Вот почему — наган в руке смотрит прямо в живот эмиру, что совершенно эмира не смущает…
— Как открыть?
Водитель настороженно зыркает
— Есть рукоятка. Вставил — и открыл.
— И где она?
— Сначала деньги…
Эмир достал из кармана пачку банкнот, перевязанную ниткой. Новеньких, не засаленных, как обычно здесь — арабы так и привыкли носить деньги подмышкой, у них нет ни кошельков, ни карманов…
— Держи, брат. Мы все — на одной стороне…
Можно, конечно и так сказать. Бандит и исламский экстремист, исповедующий ислам в интерпретации Ваххаба и украинский националист родом из Львова, наслушавшийся Чубинского и Шептицкого и решивший отомстить Империи там, где получится. Да, пока что они на одной стороне, и против государства.
Водитель принимает пачку денег. В неловких, заскорузлых руках — нитка лопается, деньги — разноцветным дождем летят на асфальт. Трудно оставаться спокойным, когда из рук вылетают деньги, причем такие деньги, которые составляют твое жалование за двадцать лет. Водитель на секунды отвлекается — и в этот момент амир резко опускает руку в карман.
Бах! Бах!
Тридцать восьмой калибр, североамериканского производства офицерский револьвер со скрытым в отличие от Нагана курком. Легкий, удобный, отлично можно стрелять через карман. У амира — он в кармане всегда, потому что он уже четыре года — объявлен вне закона, и каждый такой год — это сон вполглаза, жизнь вполуха, постоянная настороженность. Смерть может прийти отовсюду, принять любой обличие — Третье отделение тоже умеет работать. Но хвала Аллаху, он еще жив — и пока не сделал все, что обещал…
— Эй, Саид…
Неверный — сучит ногами на асфальте, на ковре из денег — фальшивых, конечно. Точнее с краев пачки настоящие, а эти фальшак. Хвала Аллаху таких много, потому что англизы дают их на джихад. Такие фальшивки — сами по себе джихад. Англизы хорошо в этом понимают — но они тоже неверные, и после русистов — придет и их очередь…
Саид — невысокий студент, подбежал от машины. В отличие от крестьян — он никогда не резал скот, и потому урок настоящего джихада — ему необходим. Это такой же эдад, как и тот, что они делают в горах. И никакой эдад не бывает лишним
— Эфенди, все в порядке. Можно ехать…
Амир — показал рукой на неверного
— Он неверный. Он против Аллаха. Отрежь ему голову…
Да… наверное, все-таки они на разных сторонах баррикад. Этот жадный водила, решивший и навредить ненавистной Державе, и заработать забыл одно: он неверный. Такой же, как и русисты. А здесь — еще помнят, как в Крыму был рынок рабов, и красивую славянку с киевских земель продавали по цене двух быков. Так было до тех пор, пока не пришли Империя. И Кавказ, и Крым — только чвякнули под солдатским сапогом…
А Саид, сын доктора — он конечно полезный в джихаде человек, потому что знает много из того, что знает отец, и даже больше, потому что учится на доктора сам в университете, открытом неверными. На пути Аллаха — доктор бывает полезен. Но он сам — ни разу не убивал сам. И хотя он делал все, что ему говорили — наст ало время обагрить свои руки кровью. Только кровь неверного — даст спасение на Суде, и тот кто пролил его — благословен…
Тот, кто не пролил кровь — тому доверять нельзя. Потому что все они ходят под петлей, а тот, кто не убивал — может сдать остальных…
Саид наклонился над неверным… потом выпрямился, затравленно осмотрелся. Он уже считал себя доктором, и его руки должны были лечить, а не убивать. Он дал клятву бороться с несправедливостью и безверием… но никогда не думал, что придется своим руками убить человека.
Моджахеды — смотрели на него и молча, жадно — ждали…
Раненый застонал, толкнулся ногой, пополз под фургон.
— Убей его!
Саид выдохнул, с выражением отчаяния снова наклонился над раненым. Его первый удар был совсем не ударом врача, совсем не ударом верующего человека, искренне верящего в то, что он делает. Раненый — дернулся и попытался ударить Саида
— Убей неверного! Перережь ему горло! Зарежь кяфира…
На сей раз — Саид ударил ножом в горло. Врач, знающий, где проходят крупные сосуды — он сразу попал в артерию, кровь брызнула на него и на машину, и он отскочил, сгибаясь пополам и харкая желчью. Все они — постились перед тем, как пойти на дело, и не только потому, что таково требование религии — но и потому, что пуля, попавшая в полный желудок — без медицинской помощи в больнице верная смерть. А им больница не светила…
Кто-то из моджахедов засмеялся. Раненый — терял кровь, дергаясь у бензобака как раздавленный наполовину червяк.
— Замолчи! Наш брат — выбрал прямой и короткий путь, и Аллах воздаст ему так же, как и всем нам. Что ты видишь в этом смешного?!
— Ничего, эфенди… — поспешно сказал боевик — Аллаху Акбар!
Но это было еще не все.
— Саид! Саид! Ты слышишь меня?
Недоучившийся студент — медик проблевался, но вид у него был, как будто он только что выпил касторки.
— У него ручка. От двери. Дай ее мне…
Саид недоумевающее посмотрел на амира. Это было важно. Прошел испытание только то, кто не только мог зарезать врага, но и сохранять хладнокровие при этом. Их мало — а русистов много, у них есть чудовищные орудия смерти, убивающие человека десятков разных способов налетающие с неба. Противопоставить этому можно только одно — железную волю, кровожадность, презрение к смерти истинного моджахеда…
— Ручка от двери. Посмотри карманы. Найди и дай ее мне…
Для человека, которому с детства говорили «не убий», прикоснуться к телу только что убитого человека — это сломать еще один психологический барьер. Но тот, кто пройдет через это… потом у него будут сломаны все психологические барьеры, и ему действительно откроется самый прямой и чаще всего короткий путь — до эшафота или до безымянной могилы.
Саид боязно наклонился над убитым, начал обшаривать… в этот момент убитый дернулся, и Саид напрягся, готовый снова отскочить… но сдержал себя. Амир решил — молодец, толк будет. Настоящий моджахед будет…
Ручка действительно была в кармане. Саид достал ее и протянул амиру. Она была странной формы, семиугольник. Наверное — число дьявола…
Амир подошел к задней двери. Вставил ручку в отверстие замка
— Ахи, это я. Я открываю…
Замок поддался от небольшого усилия. Дверь открылась, через решетку — протянулась рука и крепко сжала руку амира. Как на их эмблеме — рука, обернутая колючей проволокой и с вытянутым вверх указательным пальцем — нет Бога кроме одного лишь Аллаха…
Редко — выдаются такие моменты… редко…
— Аллах велик, братья… Именем Аллаха вы свободны…
Замок на решетке просто отстрелили — и братья стали спрыгивать на белый бетон дороги…
