Российская Империя. Область Войска Донского. Окрестности станицы Вешенская…
21 апреля 1949 г.

Весна выдалась дружная, теплая. Казалось — еще вчера за стенами куреней лютовала метель, а на Дону лед был таков, что можно было устраивать пляски с хороводами. Что кстати и делали: посиделки с танцами, кулачные бои, даже ярмарки. Но пришла весна, ранняя, неожиданная, для этих мест. И пахнуло теплом, застонала земля, освобождаясь от ледяной хватки зимы. В последних числах марта взломало Дон — шумно, с треском и грохотом лопнул его ледовый панцирь, и в проломы хлынула черная, выстуженная вода, радуясь вновь обретенной свободе. Старики еще ждали — зима коварна, говорили они, нет-нет да прихватит, напомнит о себе стылым северным ветром, закружит снегопадом. Но нет — весна так и не сдала своих позиций, а к середине апреля сход постановил — сеять.

Дон жил своеобразно, впрочем, как и всегда. Здесь хоть и служили русскому Государю — но не считали себя полностью русскими. Русские — это мужики, а они казаки, воины и землепашцы. Здесь были свои нравы и свои порядки, здесь высшим органом власти являлся казачий круг, а высшим должностным лицом — избираемый кругом атаман. Конечно — и атамана утверждали высочайшим указом, да только казаки и припомнить не могли, когда последний раз было бы такое, чтобы не утвердили. Здесь были и помещики, были и богатеи — но как-то так получалось, что большая часть земли принадлежала простым казакам. Которые и с винтовкой и с сохой обращались как иные с ложкой за обедом.

Раньше пахали на быках — сейчас прошли те времена. Трактора, трактора… Несколько заводов — Алиссон под Тулой, Путиловский в Санкт-Петербурге теперь выпускали стальных коней и казна давала каждому крепкому хозяину, желающему такой приобрести ссуду на десять лет и без процентов. Вот и ушли в прошлое быки, меньше стало и коней — а по улицам старых, с вековой историей станиц, под ругань и надсадный кашель стариков (дымом пыхает как… анчихрист) теперь ползли трактора и грузовики…

Вернувшийся с чужбины, с Восточных территорий и осевший на земле хорунжий Григорий Велехов был в станице одним их тех немногих людей, которые понимали что-то в технике. Научился в армии — ибо вышло так, что коня у него не были, вот и направили не куда-нибудь, а в только создаваемые бронетанковые войска. Так он и ломал службу все три положенных года — грязный, в замасленной спецовке, с кувалдой в руке. Танки тогда были бензиновыми, норовистыми, то и дело слетали гусеницы, и приходилось прилагать немалую силу, чтобы натянуть гусеницу обратно. Еще двигатель… фильтры для топлива и воздуха постоянно забивались, двигатель терял мощность, приходилось снимать и прочищать. Так и получилось, что пока все казаки служили в кавалерии, Велехов возился с железяками. Тогда был самый накал борьбы между кавалеристами и танкистами в Генеральном штабе, казаки естественно были на стороне кавалеристов. Не пришедшийся ко двору Велехов, отслуживший положенные три года в танкистах и полюбивший «железяки», вынужден был уехать на Восток, благо давали землю и ссуды на обустройство. Обустраиваться не пришлось — пришлось воевать, как и всем другим казакам, приехавшим туда. Из одиннадцати лет, что пробыл на Востоке дослужившийся до хорунжего Григорий Велехов восемь — это война. Война бесконечная, жестокая, подлая. Война взрывов и выстрелов из-за угла, война налетов и засад, война патрулей и конвоев. Все — землю, воду, саму жизнь приходилось выгрызать, вырывать с боем. Каждый день и каждую минуту русские казаки на Востоке отстаивали свои жизни и жизни своих близких с оружием в руках. Про них никто и никогда не напишет — никто и не упомнит всех, кто там лег, кто уехал и больше никогда не вернется. Восемь лет почти открытой войны, восемь лет под угрозой вторжения британских экспедиционных сил. Но он, и другие такие же как он, казаки с Дона, с Кубани, с Терека, с Амура — выстояли. Выстояли и доказали, что эта земля — русская и русский флаг, единожды поднятый на ней уже не будет спущен.

Потом было еще три года — относительного спокойствия. Да потянуло Велехова к родным куреням, к Дону, благо и курень от отца осталось, хозяйство — не продавать же. Вот и вернулся к родному Дону казак старины Вешенская Григорий Дмитриевич Велехов, по кличке «Араб» привел жену-арабку да пацаненка. Подновили курень, стали на хозяйство. Хозяйствовали — как Бог даст. А Бог давал. Одиннадцать лет на Востоке приучили Велехова к тому, что рассчитывать можно и нужно только на себя и помощи ждать от кого то — тоже не следует. Так он и хозяйствовал — трактор выкупил одним из первых, почти выкупил сто собственных гектаров земли, да обрабатывал сотню гектаров других казаков — за долю в урожае…

Казаки на Дону встают рано. Пять часов минуло — а в добротном курене Велеховых у самого взгорка, уже загорелся свет. Первой проснулась жена хорунжего, арабка со столь сложным и непривычным для казацкого слуха именем, что все звали ее просто Лена, Елена. Сколько разговоров попервой было — бабы есть бабы, их хлебом не корми, дай погутарить на прогоне да косточки перемыть. Но потом, работящая и приветливая арабка прижилась в хуторе, бабы погутарили — погутарили да и забыли, благо тем для разговора всегда найдется и без этого.

С утра дел полно — коров передоить, да в стадо выпустить, мужу на стол собрать, птицу покормить да на двор выпустить. Тяжела женская доля, недаром бытует горькая поговорка — «коли все девки такие красивые — откуда же бабы то такие страшные берутся». Но Лену не брало ничего — ни годы, ни тяжелая работа в большом, многоскотинном хозяйстве. Обычно, в таких куренях по две-три бабы хозяйство ведут. А она и одна справлялась и оставалась такой же, как и три года назад, когда в хутор пришла — гибкой как тростинка, неожиданно сильной, с густой, до пояса гривой иссиня-черных волос, которые она не прятала под косынку, с белоснежным просверком улыбки…

Проснулся в шесть и Григорий — надо было собираться пахать. На улице играл рожок пастуха, собирающего скот с куреней — только неделю как выпустили с зимнего стойла, седые космы тумана прятались по закоулкам, чувствуя скорую смерть в первых лучах по-летнему жаркого солнца. День и впрямь обещал быть жарким, как раз к пахоте…

Проснувшись, Григорий одним прыжком спрыгнул с печи, поймал жену, на миг прижал к себе. Достается бабе — и впрямь такое хозяйство не по ней одной. Но, ни слова против за все время жизни с ней он не слышал. Оно и неудивительно — у арабов женщина, сказавшая хоть слово против законного мужа, может быть изгнана из дома, а то и забита камнями. Женщина — не человек. До сих пор Григорий помнил страшную, леденящую душу историю, как дуру-девку, нагулявшую брюхо от стоявшего недалеко на заставе казака, родной отец отправил к колонне со связкой гранат в руках. И ведь пошла! Пошла, ни слова не сказав! Вот так вот — на Востоке. Здесь он это не рассказывал никому — незачем было местным знать это. Все равно — не поймут ничего…

Пожрал, чего на столе было. Казацкая похлебка в это время — с картошкой и мясом соленым, солониной. Холодец вчерашний доел. Иногда рыбка на столе бывала, рыбы в Дону всегда водилась, во всех станицах казаки рыбалили — но сегодня рыбы не было. Раньше к этому времени в куренях последнее подъедали, холодильников то не было, а подвал холодный — сбережет ли? Солонину делали, разносолы закатывали. Осенью муку мололи на мельнице. Сейчас то проще — электричество кинули — вон столбы по степи стоят. К Екатеринодару едешь — элеваторы у Дона, ажник небо закрывают. Железных дорог понастроили, паровозы ревут. Гутарят, что до самой Вешенской скоро дорогу тянуть будут, чтобы значит, можно было прямо от дома на паровозе ездить, куда тебе надо.

Когда на пороге куреня робко засерел рассвет, Григорий вышел на баз, по-хозяйски оглянулся. Скотина конечно на его базу была, как без скотины — но кое-кого не было. Не было лошади, а вместо нее гордо красовался своими красными стальными боками почти новенький Алиссон-Чамберс 38. То есть тридцать восемь лошадей, не одна целая упряжка, считай почти тринадцать! Вот до чего казаки дожились — раньше коли есть тройка лошадей — богатый курень, если десяток — к дочери со всего Дона свататься будут. Ну а если сотня…

А тут — тридцать восемь. Правда, норовистые коньки те, вчера почитай до ночи с проклятым магнето провозился. А ну как откажет — за ремонтом почитай в самый Екатеринодар посыпай, там то дадут рахунку. А времени сколько займет?! А то, что самая пахота, а ему не то, что себе — и людям надо вспахать. Нонче день известно — год кормит…

Подойдя к трактору, Григорий погладил облицовку капота — совсем как норовистого коня успокаивал. Где-то на дворе шумно нахлопал крыльями, закричал петух, ему отозвались, закулдыкали рано слетающие с насеста куры. Петухов у Григория в хозяйстве было два — молодой и старый. Старый пока был сильнее.

— Ну, что… — сказал казак скорее сам себе — кубыть и ехать пора.

Трактор заводился рывком длинного, измочаленного троса, а перед этим надо было накачать в цилиндры топлива, и еще не факт что заведется с первого рывка. Пускай и лето почти — а все равно трактор штука норовистая. Как зимой хворост с порубок вывозил — так совсем не заводился. Пока завел, раз пятьдесят дернул, не то, что замерзнул — пар валил, кубыть сам на себе воз этого хвороста на себе до куреней и дотащил. А сейчас заведется, раз-два и заведется, если магнето опять дурить не начнет.

Проверил масло, бензин — его здесь по старинке называли «гас» как керосин и продавали в бочках, проверил проклятое мангето — хотя как его толком проверишь. Накачал бензину — даже подсосал через шланг. Посмотрел — там была такая штука, колбочка вроде — бензин чистый. Неспешно размотал длинный трос, навернул на руку.

— Ну, выручай родимая…

С первого раза трактор только чихнул, со второго не лучше, зато с третьего, как еще бензину подсосал — запыхал, родимый, едва руку успел убрать. Вот и ехать можно. Плуг — длинный, шестилемеховый, земля донская жирная, мягкая, не то, что на Востоке, где и четырехлемеховый еле тащится — был подцеплен еще вчера, так с ним и загнал на баз. А смысл его отцеплять, коли завтра опять пахать?

Из-под колес полохнулись, хлопая крыльями куры, бодрый рокот тракторного движка горохом рассыпался по улице. Спрыгнув с кабины, Григорий пошел к воротам — они у него были богатые, стальные, на засове, отодвинул тяжеленный засов в сторону, ногой толкнул ворота и …

— Здорово казак…

Круглоголовый, крепкий, не толстый, а именно крепкий как двухгодовалый бык, войсковой старшина Петр Назаров внимательно смотрел на было-к опешившего Велехова. За ним, но на расстоянии гуртовались несколько атаманцнев и попыхивали дымком два автомобиля-внедорожника. Богато Круг живет, богато…

— Здравия и вам, господин старшина.

Назаров осмотрелся — по-волчьи, поворачиваясь всем корпусом. Григорий знал, отчего это — британская пуля пометила, давно еще, при штурме Багдада, во время уличных боев. С ним тогда был и вахмистр Пантелеймон Велехов, дядя Григория, они воевали бок о бок. И Господь рассудил — пулемет Льюиса ударил из какого-то дворика по потерявшим на секунду бдительность казакам. Обоих сшибло с коня — только Назаров выжил. А его дядя — нет.

Пометила тогда казаков судьба. Вот те крест — пометила.

— Али на баз не пустишь, хозяин?

— Доброму гостю завсегда рады… — отозвался Григорий

Отношения с кругом у него были… не ахти. Отрезанным ломтем был Григорий — свой среди чужих, чужой среди своих. Н детей, никого… и с детьми то как то не получалось, у других полон двор, у него ничего. Не даром «Арабом» кличут — араб он и есть араб. Чужой, не казак.

— Что хозяйка не выходит? — поинтересовался старшина, без задней мысли

— Не принято это… — глухо ответил Григорий — когда чужой казак в доме, жинка показываться на глаза ему не должна. Обычай такой у арабов.

— Так мы ж на Дону.

— Оно так…

Разговор не клеился…

— Ты вот что… — старшина не знал как начать — погутарить мне с тобой надо.

— Надо — так гутарь. Побыстрей только. А то мне пахать ехать надо. Погодь.

Чтобы не жечь зря бензин, Григорий подошел к трактору, заглушил двигатель. Пыхнув пару раз, агрегат умолк.

— Теперь гутарь… — Григорий вернулся к старшине.

— За долю пашешь?

— Пашу.

— И как?

— Не хлеб хватает. Ты не томи, старшина, говори, а то держишь как камень за пазухой.

— Ты к какому полку приписан? — начал старшина просто чтобы начать разговор — к семнадцатому вроде как?

— Так я ведь на танках служил, какие там полки. Только что и числился.

— А потом

— А потом сами кубыть знаете. На Востоке бултыхался…

— Вот то-то и оно. Про Восток хочу погутарить с тобой, как с человеком опытным. Беда у меня, хорунжий, беда…

— Что за беда?

— Казаков вбили.

— Где?

— В Йемене. Знаешь?

— Не бывал — но знаю. Я севернее хозяйствовал — хотя какое там хозяйство, винтовки из рук не выпускал восемь лет. А Йемен — поганое место. Дюже поганое. На самом берегу оно, кого там только нет. Контрабандисты, заидиты, шииты, ваххабиты.

— Откуда знаешь? Не бывал же…

— А на Востоке все про всех знают. Ты говори, старшина чего хотел.

— Чего хотел… На службу в войско пойдешь?

Григорий сплюнул на чисто выметенную землю.

— Ну какой из меня служака, в мои то годы. Я и в седле сидел последний раз… прошлым летом, кубыть…

— Ты не спеши… Ты Хомутова помнишь?

— Терентия Павловича?

— Его самого.

— Помню, как не помнить. Он сотней командовал, там, где нам землю дали. Гарный казак, лихой… — Григорий нахмурился — это его вбили?

— Нет. Я ему вчера телефонировал в Багдад, он теперь четвертым полком командует, стоит в Багдаде. Спросил, что он мне с горя хорошего скажет. Он мне обсказал — что, мол, так и так, тебя надо разыскать.

— А зачем не сказал?

— Не сказал…

Григорий смотрел в землю, как упершийся бык. Молча. Со дороги на баз зашли и атаманцы, незваными.

— Казаков ведь вбили, подумай… Не застыдишься ли, если отказ дашь?

— Не застыжусь. Я зарок дал, винтовку в руки больше не брать. Хватило мне — во!

Григорий махнул рукой над горловой словно шашкой.

— Да и потом сейчас какой из меня боец. Казак третьего призыва. Молодых кого попроси, старшина. Не поеду туда. Не могу.

— Да чего ты кобенишься как баба! — крикнул не к месту один из атаманцев.

— Чего?! А ну…

Старшина вовремя заступил дорогу, перехватил, гаркнул громовым голосом, отработанным за время службы.

— Цыть, вражьи дети! А ну, смолкли все! Чисто как бабы! Пошли вон со двора!

И чуть погодя добавил привычное

— Перепорю!

Атаманцы смутились — да и знали они, к кому приехали, ходили слушки по Дону. С Арабом не связывался никто, даже в шутку. Сторонились его. И теперь, подталкивая друг друга чужие, незваные гости потянулись с база.

— Ну, смотри сам, Араб… — тяжело сказал старшина, по-кочетиному топнув ногой. Мое дело предложить, твое отказаться. Не хочешь — дело твое. Тебе жить…

Плюнув на вытоптанную землю база, войсковой старшина пошел на выход, тяжко ступая подкованными сапогами. У ворот остановился.

— Погодь… Сказать забыл. Ты Слепцова помнишь? Слепцова Михаила. С твоей кубыть станицы, с Вешенской.

— И что?

— Убили казака. Конвой вел. Ну, бывай. Добре тебе отпахаться…

На улице глухо заворчал дизель, выскочившие по ранью казачата восторженно перекрикивались, глядя на машину войскового старшины — но Григорию было не до этого Присев прямо у стены, на землю, он долго сидел, тупо смотря перед собой и что-то говоря на непонятном никому в станице, гортанном, с орлиным клекотом, наречье…

* * *

Отпахаться он так и не отпахался на сегодня.

Вспахать намеревался много, гектаров тридцать — но солнце клонилось уже к закату, а вспахал едва десять. Жгло в груди, давило, весь свет не мил был. То и дело останавливался, садился прямо у трактора — и думал, думал, думал.

Век бы не думать таких дум.

Мишка остался. Они были соседями, с детства вместе во всем. Потом только армия разделила, Мишка — в семнадцатый полк, в Баклановский, а его в танковый полк. Ну а там рассудили — раз казак, значит — в моторизованную разведку. Тогда еще ни танков толковых не было, ни тактики их применения — все на ходу при придумывали. Дали им танкетку — смех один, с одним крупнокалиберным пулеметом и без рации. И что это за танкетка? Как разведку то вести, если рации нет. А так и вести — выскакивать на танковую колонну противника и погибать с честью. Остальные услышат, что бой идет, мабуть сориентируются.

Конечно, погибать никому не хотелось, придумывали много чего. Потом и рации появились, пересели с гусеничной тяги на колесную — бронеавтомобили появились. Они тише идут и пушка там — уже посолиднее, тридцать семь миллиметров. Он уже не застал такие, уходил со службы. Сейчас, говорят связь с каждым танком есть, раньше и с командирским то не было.

А Мишка отслужил в кавалерийской разведке, Георгия второй степени получил, за что не рассказывал. А как срочную отломал — на Востоке же и остался, еще и друга своего сманил. Как послушаешь его, уши развесишь. А получилось… как получилось! Когда в Карсе на станции сошел кипятка набрать — станцию из миномета муртазаки накрыли. До сих пор вспомнить страшно, что было. Несущие лошади, горящий на путях вагон, истошные вопли, крови на перроне — попали, таки суки, в самый перрон попали…

Как же он сподобился то…опытный казачина был, осторожный, хитрый. Не расставался с оружием, не рисковал особо — но и не отсиживался. За его голову одно время муртазаки тысячу золотых давали… впрочем, тогда за них за многих за головы золотые сулили. Уж очень они муртазакам да шейхам местным крови попили.

Конвой вел…

И все равно непонятно. Конвой ведут — там же не в одиночку, там казаков — с полусотню, при пулеметах, при броне. Двадцать лет ведь воюем с лишком, уж чего-чего — а колонны то гонять научились за это время. Мишка и сам — двадцать с лишком лет на Востоке и срочную там же служил, и потом дослуживать остался. Как же его побили, вместе со всеми?

Вот тебе и житуха. Жил казак — и нет казака. Сколько могил таких на Востоке, сколько русских костей по пустыням да дорогам — непогребенными лежит?

Злобно сплюнув, пнув ногой подвернувшийся ком земли — так что он в прах обратился — Григорий злобно рванул веревку, заводя трактор. Надо домой ехать, какая к чертям пахота, и так тошно без пахоты. Полежишь, холодненького молока попьешь — может очунеешься…

Трактор чертом попер из борозды, пошел по целине. По левую руку, спокойно и величаво катил свои воды к далеким морям Дон…

Трактор он до дому не довел — сломалось что-то. Так и бросил у поля в борозде — не уведут, тем более что сломанный. Так все бросил — и пошел к куреням, выбравшись на дорогу и отмахивая, как в армии рукой. Заорать бы, взреветь дурниной, вырвать из себя зазубренный осколок боли, поселившийся незваным гостем в груди — да не дает что-то. И слез нету, сухи щеки — потому что не плачут казаки, казаки — мстят. На том и держатся…

У самой станицы на дороге попалась Грачиха — старая, схоронившая своего казака уж десять лет назад казачка вдова. Острая на язык и злая. Откуда шла — не пойми, с мешком каким-то. Разговаривать с ней у Григория не было никакого желания — а вот Грачиха никак язык свой не прикустит

— Здорово дневал, сосед… — издалека начала она

— И вам здоровья — буркнул Григорий, попирая вытоптанными чувяками пробуждающуюся от мерзлого сна жирную донскую землю.

— А смурной что какой? Ажник дурно делается, коль смотришь на тебя.

— Так и не смотри, коли дурнеет. Я не девка на выданье, чтоб смотрели на меня.

Грачиха покачала головой

— Вот смотрю я на тебя сосед, и все думу думаю. Надо было тебе казачку в жены брать, нашу — а то как жил сычом, так и живешь…

— Цыть, дура баба! — крикнул Григорий — учить меня! Иди куда шла пока плеткой — да ума не вложил.

— И пойду! А ты подумай за слова то мои, подумай! Тебе жить! — крикнула Грачиха, прибавляя ходу

— От дура баба… — потерянно проговорил Григорий

Дорога, натоптанная в степи, напитанная весенней влагой, разъезжающаяся под ногами вела к родным куреням, где-то в небе вел белую строчку аэроплан, да играла на полем какая-то птица, то ныряя вниз к самой земле, то взмывая в бледно-синюю, исполненную рваных в клочья облаков — но у казака перед глазами было не это. А была у него перед глазами дорога, петляющая серой змей между скал, и зеленая, вспухающая вспышками лента колонны, огрызающаяся огнем в попытке обмануть безжалостную, неумолимую судьбу, и горящий бензин, рекой текущий под колесами, и казак, лупящий из пулемета с колена куда то вверх, там где меж скал засела смерть. И было ему от этого так… что хоть в петлю.

У крайних куреней Велехов оглянулся — будто украл чего — и пошел задами, миновал свой, еще один старика Маныцкова, где сейчас его два сына хозяйствовали — и вошел задами на третий. Хриплой, самозабвенной яростью зашелся цепной кобель.

— Кто-й то…

— Здорово дневали, хозяева… — сказал Григорий

С база на огород, где только еще сошел снег, и ничего не родилось, только что гряды прокопали выглянула хозяйка…

— Здорово и тебе сосед. Чего прибег?

— Дело имею. До твоего казака.

— А… Ну иди в дом, там он… курево свое жжет, анчибел проклятый…

— Ну… не ругай казака, еще пригодится по хозяйству то

— Ага, пригодится… Только что бока отлеживает, да на курево деньги переводит… от казака толку … ты туда иди, собака там… Да не вляпайся… — закричала Наталья, принимаясь снова за работу, картоху на посадку перебирать. Раньше тут картоху не сажали — а теперь, как сажалки появились только так, зимой правдаться ей самое то, свалил в погреб и всего делов.

Казак третьего призыва, урядник Петро Кательников и впрямь — пока жинка работала, лежал на лавке, да смолил какую-то дрянь… махорку что ли купил такую… вони по всему куреню. В просторном, недавно выстроенном доме — вот и говорят бабы, что от казаков толка нету — было тихо, покойно, желтели в углу иконы, да возилась в углу у печи недавно опоросившаяся свинья. Холодно еще на базу, решили в дом взять…

— Здорово дневал, хозяин… — Григорий сбросил грязные чувяки, в которых шел с поля, размашисто перекрестился на образа

— Дорогому гостю всегда рады… — хозяин принял вместо лежачего положения сидячее — проходи, погутарим… А то тошно мне что-то, хоть в прорубь башкой.

— Тошно… Так ты бы пошел, да жинке помог, коли тошно…

— А… Бабская работа — пусть баба и делает. С чем пришел, с добром, али…

Григорий замялся

— Али… Есть чего?

— А то ж…

Хозяин тяжело поднялся с лавки, полез на печь, чем-то долго громыхал там, будто железо сложено — и снова спрыгнул на пол, держа в руке замотанную в какие-то ситцевые тряпицы едва початую четверть самогона. Григорий снял с полки стаканы, мыть не стал, просто дунул в них, да обтер краем висящего рядом рушника. Хозяин разлил таящую в себе огонь жидкость…

— Ну, будем… — хозяин поднял бокал

Григорий покачал головой

— Что?

— Войсковой прибегал с утра… — глухо сказал Велехов.

— И что? Говори, не томи душу.

— Мишку Слепцова вбили.

— Совсем?

— Вглухую…

— Как?

— Конвой вел. На территориях

Хозяин помотал головой, как бык, получивший удар кувалдой, перед тем как острый нож перехватит горло и на землю хлынет потоком кровь.

— Давай… чтобы земля пухом.

Молча хлебнули — жидкий, обжигающий глотку огонь, семидесятиградусный первач, валящий с ног. И впрямь — хотелось свалиться с ног и лежать, лежать… все время лежать.

Хозяин молча разлил еще по одной, мутная жидкость колыхнулась в стаканах, когда он неловко задел столешницу. Хлебни — и огненная вода выбьет из головы остатки мыслей, поработит память, сделает врагов друзьями… только потом будет еще мерзее.

Покачав головой, Григорий отставил бокал в сторону.

— Я еду. А ты?

Хозяин взял стакан, подержал его в руке — и поставил на стол

— Ничего не изменишь.

— Изменишь. У тебя сын куда убег?

— В Екатеринодар поехал…

— Если не мы… разгребать придется ему. Надо, Петро.

Словно вихрь ворвался в курень… и хозяин едва успел подхватить четверть самогона, где еще больше половины осталось, а вот стакан подскочил и грохнулся на пол, и покатился, оставляя блестящую пленку на струганных половицах, и тревожно захрючала проснувшаяся свиноматка…

— Но, будя!

— Пшел! Пшел вон с куреня!

Наталья, получив первый отпор, отскочила, подбоченясь, уперла руки в бока

— Пшел с куреня сказала! Сыч проклятый, сам не живешь и казакам не даешь, на войну подбиваешь… пшел!

— Будя! — крикнул хозяин дома — не гневи! Как скажу, так и будет!

— Скажет он! С куреня ни ногой! Ему надо — пусть и едет на свой восток! Забыл, как братьев схоронил!? Забыл, какой вернулся!? Не пущу со двора…

Хозяин с немалой силою своей навалился и выдавил жинку свою на баз, где и отвесил ей, по-видимому, горячих, что в мужской разговор вмешалась. Потом — вернулся, грохнулся на колченогий табурет, хлопнул от души по столешнице. На базу тихо всхлипывала жена.

— Когда же кончится то… На кой черт нам то все это…

— Без тебя — не справлю службу, сам знаешь. Ты казачина дельный, еще двоих — и можно.

— А кого еще то?

— Губастого покличу… и Чебака.

Хозяин с сожалением посмотрел на едва заметную пленку на полу — след от пролитой горилки. Дорогая нынче горилка…

— А и дело… — наконец сказал он — помирать, так один раз.

* * *

На баз свой Мелехов пришел уже к вечеру, веселый, но ступал твердо. Захлопнул ворота, лязгнул засовом, тяжко тупая по земле прошел в дом. Жинки дома не было — со скотиной занималась. Немного подумав, казак полез на печь, и на ней, в самом дальнем углу, нашел то, что искал — длинный, пахнущий смазкой, обернутый брезентом сверток. Стащил его с печи, освободил на столе место, аккуратно развязал завязки, развернул брезент. Перед ним было то, к чему он поклялся всеми святыми больше не прикасаться — оружие. Тяжелый Браунинг БАР лицензионной работы под русский трехлинейный патрон и два германских Маузера — пистолет, и пистолет-карабин с отъемным прикладом и длинным, морским стволом. Когда то давно это оружие здорово выручало его, потом оно долго лежало забытое, на печи, но зачем взял с собой, если не думал, не подозревал, и даже смутно не надеялся, что придет время, и руки снова лягут на холодную сталь, ощутят смертоносную тяжесть оружия.

Тот, кто ступил на этот путь — уже не сойдет с него никогда. Они прокляты… прокляты, но не забыты. Каждый раз — о них вспоминают вновь.

Застучали по полу шаги, неторопливые, в дом, тяжело громыхая полными подойниками, вошла жена. И — обмерла, глядя на разложенное на столе, матово поблескивающее в свете лампы с простым железным абажуром оружие.

— Ты…

— Надо, Лена… — сказал Григорий, морщась как от боли, все-таки не давало покоя, не отпускало его — никак без этого.

— Обещал же… — простонала по-русски жена

— Знаю. Обещал. Но без этого — никак. Брата у меня — убили. Брата…