Со встречи в Музее истории ГУЛАГа до меня долетел вопрос: «Сегодня разработано множество хороших экономических программ, как России перейти с “особого пути” на проторенную дорожку, в том числе и программа КГИ. Что/кто препятствует их реализации?»

Отвечаю, насколько могу публично.

Есть как минимум две серьезные проблемы.

Первая – это проблема, так сказать, бенефициаров. Тут стоит поговорить немного о концепции «локальной оптимизации». Люди, и особенно общества, оценивают свое положение (очень упрощенно) на координатном поле «качество жизни – риски». При этом (нематематики – заткните уши) в зависимости от отношения к рискам люди и общества готовы рисковать текущим качеством жизни в разном объеме, но, вообще говоря, они готовы отдать/получить некое количество качества жизни (Х) за некое сокращение/прирост рисков (У). Если Х большое, а У маленькое – говорят, что этот человек очень осторожен. Если наоборот – что он очень рисковый. Соответственно, люди (и общества) говорят, что им стало «лучше», если они получили больше, чем Х в качестве жизни, а риски выросли меньше, чем на У (или они сократили качество жизни меньше, чем на Х, а риски сократились больше, чем на У).

Людям, и особенно обществам, свойственно стремиться улучшить свое положение путем последовательных действий, результатом каждого из которых становится позитивное изменение. Ни люди, ни общества, как правило, не способны к многоходовому планированию по типу «5 раз ухудшим качество жизни, чтобы потом его резко улучшить» – во многом потому, что видят в этом риски намного более высокие, чем просто сумма рисков каждого из отдельных этапов такой трансформации. Теперь представьте себе, что на пути такого улучшения жизни человек попадает в зону, любое движение из которой ведет либо к быстрому росту рисков с очень малой наградой, либо к очень большому падению качества жизни при малом сокращении рисков. Это (нематематики, еще не открывайте уши) – локальный максимум функции полезности. С учетом того, что процесс оптимизации жизни у людей строится из маленьких оптимальных шажков, выбраться из точки локального максимума становится невозможно, даже если он очень низок по сравнению с глобальным максимумом.

Ну так вот. Построенная (а в большой степени – стихийно построившаяся) в России общественная система, основанная на активной эксплуатации природных ресурсов и бюрократической иерархии, занятой их распределением, создала своего рода «локальные максимумы» для большинства членов общества, активно влияющих на состояние системы.

Сотня семей, близких к власти, и полмиллиона семей, обслуживающих их интересы, зарабатывают от потоков петродолларов, пользуются низким личным налогообложением и необязательностью законов, сравнительно низкими ценами на товары и услуги на внутреннем рынке, привилегированным положением и прочими бенефитами белого человека в колонии. Они больше всего боятся потерять свои возможности, закрепленные неформальными связями и многолетней наработкой доверия к себе их кураторов. Любые изменения несут в себе риски потери такого статуса.

Несколько миллионов человек, связанных с силовыми структурами и оборонным комплексом, помимо роста заработка в течение последнего десятка лет, получили комфорт стабильности своего положения и уважение общества – привилегии, о потере которых в 1990-е они отлично помнят, и очень боятся с ними расстаться.

Пара десятков миллионов бюджетников – чиновников среднего и мелкого ранга, менеджеров ГУПов, сотрудников госкомпаний нижнего уровня и прочих – никогда не видели другого источника дохода, кроме государства, другого способа его сохранения, кроме проявления полной лояльности, и другого способа его увеличения, кроме аппаратной интриги и соревнования в преданности. Они боятся сокращений, боятся «рынка», на котором от них будут требовать совсем других качеств, боятся неопределенности и нестабильности.

Миллионы пенсионеров в основном состоят из тех, кому на рубеже 1990-х было 35–45 лет. Это были состоявшиеся в советской системе люди, уже не готовые в силу возраста менять парадигмы и профессии. Именно их 1990-е оставили на овсяной каше и воде на несколько лет, отобрали даже те малые доходы, которые они имели при социализме, заставили резко снизить свой социальный статус, унизили их, заставив все время чувствовать свою вину за то, как они жили до 1991 года. В нынешней системе они видят возврат к «разумному социализму», который оправдывает их прошлое, и, одновременно, защиту от неопределенности и унижения 1990-х годов. Да, они бедны – но они были бедны всегда. Зато они не унижены и не боятся, что завтра вообще потеряют все, зато они могут наслаждаться осуждением тех, кто в 1990-е разрушил их мир.

Миллионы людей, живущих, например, на Северном Кавказе, исторически привыкли быть конформными к сильной иерархии – они будут выступать за ту иерархию, которая докажет свою силу. Они не только вписались в новую систему, но и поддерживают ее, по крайней мере пока наверху их иерархии стоят сильные люди, чья власть подкреплена вседозволенностью и нефтедолларами из центра. Перемены для них будут почти наверняка означать новые конфликты (скорее всего – кровавые) и отсутствие гарантий не только сохранения статуса, пусть и низкого, но даже жизни.

А есть еще миллионы людей, которые приспособились делать свой мелкий серый бизнес (кто возит контрабанду, кто преподает, кто лечит, кто торгует), вписались в систему и выживают – они знают, кому заплатить за безопасность и разрешение работать, как уйти от налогов, и свыклись со своей ролью. Перемены в их случае – это потеря «ниши» и необходимость начинать сначала: с новыми начальниками и бандитами, видимо, с повышенными налогами, и так далее.

Мы не перечислили не так уж много людей – их количество вряд ли превышает те самые 15–20 % населения, которые последовательно выступают за «реформы». И этот процент в основном сконцентрирован в очень узких стратах населения – среднем слое предпринимателей, остатках научной и культурной интеллигенции, молодых менеджерах и профессионалах среднего звена. Процент таких людей во власти, силовых структурах, региональных элитах близок к нулю – а именно эти страты общества в наибольшей степени определяют его готовность к изменениям и их «разрешенность».

Безусловно, путем логических рассуждений каждому представителю каждой вышеперечисленной группы можно доказать, что реформы нужны, что в результате реформ каждому из них (в том числе тем, кто близок к власти) может «стать лучше». Но абстрактная их нужность сопряжена с реальными рисками: не только на годы потерять даже то, что есть сейчас, но и, в случае если реформы не будут успешными или если они пойдут не так, как анонсируются, потерять вообще все и навсегда. Поэтому те самые 80 % населения не готовы поддерживать планы реформ, более того – они активно саботируют даже те реформы, которые пытаются насаждать «сверху». Во многом поэтому немногие реформы, проводимые «сверху», выглядят в результате половинчатыми и формальными.

Эта система живет, пока есть достаточные доходы от продаж углеводородов, а «амортизация» технологического наследия времен Советов и высокой стоимости нефти не зашла слишком далеко. По мере снижения доходов, накопления нереализуемой потребности в замещении выбывающей инфраструктуры и отставания в развитии от стран первой и второй группы по уровню экономики, различные крупные страты, сегодня дорожащие относительным комфортом, будут выходить в зону, в которой изменения для них будут предпочтительными по сравнению с сохранением статус-кво. Первыми там окажутся бюджетники – им просто станет сильнее не хватать денег, а социальное обслуживание будет значительно хуже, чем сейчас. Параллельно изменят свое отношение региональные элиты и иерархии, которым тоже станет не хватать поступлений из центра. Достаточно быстро перемен захотят элиты центральные (возможно, кроме ближнего круга) – их быстро снижающиеся доходы не будут компенсировать общее ухудшение качества жизни в России и рост рисков. Страта пенсионеров к тому времени уйдет с политической сцены просто в силу естественных причин, социального обеспечения будут ждать те, кому в 1990-м было 20–25 лет, то есть те, кто как раз хорошо вписался в реформы и вправе задать вопрос «Почему их плоды потеряны?».

Так или иначе, но постепенно перемен будет хотеть много больше половины граждан России, но и тут возникнет существенная дилемма: значительная часть населения будет хотеть «левых» перемен, то есть перераспределения в их сторону остатков пирога; меньшая часть будет ждать «правых» перемен, то есть расширения возможности создавать пирог и его распределять. По опыту поставтократий социалистического типа, первых будет больше, так что за программы реформ, написанные до сегодняшнего дня, все еще будет меньшинство, и стране, видимо, придется пережить не только период банкротства «стабильности», но и период банкротства «левой демократии».

Ну и наконец: вторая причина проблем с экономическими программами значительно более прозаична. Она состоит в полной оторванности этих программ от реального экономического и политического контекста современной России. Все они отвечают на вопрос «Что хорошо?», но ни одна не дает ответа на ключевые вопросы: «Насколько это возможно?», «Как мотивировать общество на выполнение этой программы?», «Какие ресурсы для этого нужны, каким образом этого добиться с учетом реалий и ожидаемой реакции общества?», «Какие риски это в себе несет?», «Сколько времени это займет и что будет до того?», «Каков план Б на случай, если это не будет получаться?». Как руководитель бизнеса (а я руководил несколькими), я никогда даже не задумался бы о реализации плана, в котором нет ответов на перечисленные вопросы.

Так что, резюмируя, в России нет ни готовых к реализации программ, ни общества, готового какую бы то ни было программу реализовывать. Пройдет время, и в стране появится запрос на реформы – скорее всего, тогда же появятся и подходящие программы. Когда это будет – никто не знает. Очень ориентировочно можно сказать, что это произойдет не ранее 2030-х годов.